ГЛАВА IV. НОВЫЕ ХОЗЯЕВА АУЛА 3 глава

У солдата жизнь не легче, чем у крепостного. К тому же в любую минуту мог угодить он под пулю чеченца. А разве можно без конца выносить солдатскую муштру, походную жизнь, побои?

Солдата наказывали беспощадно за малейшую провинность.

Не случайно пели по вечерам в казармах горькую песню:

Лучше в свет не родиться,

Чем в солдатах находиться.

Этой жизни хуже нет,

Изойди весь белый свет.

Я отечеству защита,

А спина всегда избита,

Я отечеству ограда,

В тычках, в пинках моя награда…

Через год солдатчины получил Васал известие о смерти матери.

Вслед за ней скончался и отец. Жизнь потеряла для него всякий смысл. Не было на свете ни одного уголка, где бы его ждали, где могли бы его приютить и обогреть. Не было ни единой души, ради которой хотелось бы ему жить. Он часто слушал солдат, рассказывавших о Чечне, о ее народе, который живет свободно и независимо. В душе он жаждал воли, а солдаты утверждали, что у чеченцев нет помещиков, что там каждый сам себе хозяин, что там в почете не богатство, а мужество и храбрость. Не одну ночь думал Василий. Как быть? Нелегкое это дело — расстаться с родиной. Допустим, волю он получит, но обретет ли покой?

Найдет ли вторую родину? Так и мучился, взвешивая все "за" и

"против", пока на помощь не пришел случай.

Однажды Василий возвращался с поста в крепость. У ворот, словно поджидая его, стоял поручик Косолапов.

— Следуй за мной, — приказал поручик.

Они отошли от крепости и углубились в рощу. Там, убедившись, что их никто не подслушивает, поручик шепотом заговорил:

— Знаю, Василий, ты человек верный и умеешь держать язык за зубами. Служба солдатская тебе опостылела, это я тоже успел заметить. Но задумывался ли ты, как можно избавиться от нее?

В первую минуту Василий был так ошарашен, что и вымолвить ничего не мог. Ведь поручик высказал вслух его самые потаенные мысли.

Косолапова перевели сюда из Петербурга. Среди солдат ходили слухи, что молодой поручик участвовал там в каких-то тайных обществах, направленных против царя и помещиков. В крепости он избегал общества офицеров, больше общался с солдатами, как-то старался облегчить их горькую службу. Солдаты уважали Косолапова, считали даже своим человеком. Но вечное недоверие к офицерам-дворянам как всегда взяло верх, и в голове Василия мелькнуло: "А уж не на пушку ли меня хочет взять господин поручик?"

— Подумай, Василий, — продолжал между тем Косолапов. -

Отслужишь свое. Четверть века — срок немалый. Вернешься, если чеченская пуля минует. Но куда, спрашивается? Назад, к тому же барину, тянуть все ту же лямку? Бежать там некуда будет.

А здесь, у чеченцев, артиллеристы в большом почете…

Теперь Василий не сомневался в искренности поручика. Но молчал, осторожничал. Торопливость в таком деле могла повредить.

— Понимаю, ты не веришь мне, — с грустью в голосе заключил поручик. — Дело твое. Что же до меня, то я решился. Завтра вечером ухожу. Если ты согласен — уходим вместе.

Следующей ночью они вместе бежали из Куринской крепости. На Качкалинском хребте беглецы наткнулись на чеченский разъезд, и начальник отряда, сотник Арзу, под конвоем двух горцев отправил их к наибу Соаду.

Один из конвоиров, молодой чеченец по имени Дакаш, пришелся по душе Василию. Между ними завязалась дружба. Понравился ему и Арзу. Василий попросил оставить его в отряде. Но Арзу решительно покачал головой — никак, мол, нельзя. Василий — артиллерист, а артиллеристами распоряжается сам Шамиль. И Шамиль строго-настрого предупредил, чтобы всех беглых и пленных русских артиллеристов направляли к старшему наибу Талгику. Арзу же может только просить разрешения у наиба, чтобы оставить Василия при себе. Но для этого необходимо либо лично явиться к наибу, либо написать ему. Чернилами и бумагой, к счастью, выручил Косолапов. По прибытии в Шали Дакаш явился к Талгику, который удовлетворил просьбу Арзу. Василия отправили обратно в отряд, а Косолапова Талгик оставил при себе.

Дорожки беглецов разошлись. Косолапов стал ближайшим нукером Талгика, а затем и начальником его артиллерии. И однажды с Косолаповым произошел следующий случай…

Чтобы остановить продвижение противника в глубь Чечни, Шамиль приказал Талгику укрепить и защитить окоп на Шалинской поляне.

В день штурма подоспела и помощь: чеченская конница под предводительством наибов Гойтемира, Батуко, Сайдуллы, Эски, а также аварская конница и пехота Хаджи-Мурата и Лабазана.

Васал, состоявший в прославленном конном отряде Арзу, оставленном на время в резерве, хорошо видел оба войска, расположившиеся друг против друга. Худощавый всадник в черной бурке на ослепительно белом коне скакал по фронту чеченских отрядов, отдавая последние приказы и распоряжения. Это был знаменитый Талгик. Глядя на развевающиеся полы его бурки, можно было подумать, что всадник не скачет, а летит по воздуху, словно огромная черная птица. За ним неотступно следовал статный горец, сжимавший в вытянутой руке черный значок, прозванный русскими "артиллерийским". Васал узнал в горце Косолапова, которому чеченцы, после его перехода на их сторону, дали новое имя — Жабраил. Рядом с Косолаповым-Жабраилом скакали двое сыновей Талгика. Грозный наиб осадил коня перед батареей, стоявшей на валу, проверил готовность орудий и, оставив на батарее Косолапова, поднялся на холм, чтобы оттуда руководить сражением.

Однако генеральному сражению, к которому Талгик так тщательно и долго готовился, не суждено было состояться. Случай, один из тысячи, перечеркнул его труды. Первая же граната, пущенная противником, попала в пороховой склад.

Раздался оглушительный взрыв. Из завала поднялись в воздух огромные глыбы земли, камни, бревна. Вместе с ними взлетели кони, люди. Все это кружилось, а потом падало на землю.

Зрительная память Васала сохранила фигуру человека на коне, выброшенного взрывной волной и летевшего по воздуху с черным значком в руках так, словно он возносился на небо с победной хоругвией. Васалу не пришлось напрягать зрение, чтобы различить, кого же это вознесло в небеса…

После взрыва русские пошли на штурм. Но случившееся расстроило все планы Талгика. Он отступил. И русские без боя овладели окопом.

Васал мысленно навсегда простился с другом. Каково же было его удивление, когда спустя год, во время сражения на Мичике, рядом с Талгиком он увидел чеченца — двойника Косолапова.

Васала охватил суеверный страх: разве может мертвый воскреснуть? Ведь в том, что Косолапое погиб, Васал нисколько не сомневался. Да и как тут не умереть, если человек сначала взлетел, а потом грохнулся с такой высоты. От него, скорее всего, и костей-то не осталось. А похожий на Косолапова чеченец вдруг оглянулся, заметил Васала, уставившегося на него остекленевшими глазами, и, раскинув руки, бросился к нему. Да, это был Косолапов, он же Жабраил! Живой и невредимый!

После боя Косолапов поведал приключившуюся с ним историю. Нет, Васал не ошибся: тем человеком, что вознесся к небу, был именно он, Косолапов. Но по счастливой случайности он остался жив. Русские подобрали его с тяжелыми ранениями. Пришел он в себя в лазарете.

— Русские приняли меня за чеченца, — рассказывал Косолапов. -

Они знали, что я — ближайший помощник Талгика. Но на их вопросы я не отвечал. Стоило мне заговорить, и они сразу раскусили бы, что перед ними беглый россиянин. Поэтому и молчал. Однажды в палатку вошел офицер и спросил, правда ли, что я русский. Оказывается, лазутчики донесли, дескать, я — беглый офицер. Но я упорно молчал.

Хитрее оказался один солдат. Пришел, посмотрел на меня и говорит: "Если обрезанный — значит, басурман, если нет — значит, православный русский". Офицер приказывает мне спустить шаровары. Я молчу. Кинулись на меня солдаты и… все раскрылось. Повел я себя тихо, как человек, покорившийся своей участи. А вскоре, было это уже зимой, в одном больничном халате, через окно отхожего места, я сбежал вторично…

Потом Васал и Косолапов встретились еще раз. Уже в аварских горах. Ту встречу Васал запомнил на всю жизнь, особо…

В июне 1859 года, когда царским войскам покорился последний аул Восточной Чечни, Шамиль направился в Гуниб, к своему последнему убежищу в Дагестане.

С поспешно отступающим имамом из числа чеченских наибов оставались только двое: Бойсангур Беноевский и Осман Мичикский. И лишь немногие чеченские воины не захотели бросить имама в трудные для него дни. В основном это были бойцы небольшого отряда Арзу, в котором состоял и Васал.

В Чечне не осталось ни одного беглого русского солдата. Все они отступили с Шамилем в Гуниб, дабы сражаться там до последнего, ибо иного пути у них не было. Знали, что их ждало, доведись любому из них попасть в руки царских генералов.

Потому и решили дорого продать свою свободу, которую приобрели ценой потери родины. И все они пали героической смертью в горах Дагестана.

Василию вспомнилось последнее совещание у Шамиля, состоявшееся в летний знойный день, когда отступающие в Гуниб устроили короткий привал в одном аварском ауле. Василий стоял на часах у дверей дома, где остановился имам. В приоткрытую дверь он видел Шамиля. За последние два месяца Шамиль постарел, поседел и сгорбился. На его бледном, как никогда, лице четко выделялись веснушки, похожие на густо разбросанные просяные зернышки. Сидел он на пестром войлоке — истанге, по-восточному скрестив ноги, с беспомощно опущенными плечами. Имам напоминал Василию узника, брошенного в подземную тюрьму.

Долго сидел так Шамиль. И кто знает, о чем думал старый имам?

Может быть, он с первой до последней страницы перелистывал книгу своей жизни, до краев полную и радостями, и горестями, победами и проигрышами сражений. В ней много героических страниц, но столько же и трагических. Да, вся жизнь его — это драматический парадокс сильной и противоречивой личности.

Шамиль, сын бедного аварца Донага-Магомы, стал имамом Дагестана. Потом, после целого ряда ощутимых поражений, соотечественники прогнали его, и он вынужден был искать кров и защиту в Чечне. И вот на исходе последние двадцать лет его бурной жизни и деятельности…

Как переменчива судьба! Сегодня ты радуешься и смеешься, а завтра — плачешь. Сегодня у тебя почет и слава, люди превозносят тебя, как пророка, а завтра, когда ты становишься жертвой бедности и несправедливости, те же самые люди готовы поносить тебя и плевать в лицо… Вот точно так же и земляки носили его на руках в первые годы. А потом… потом начали преследовать, словно дикого зверя, пока не вынудили его оставить родные горы.

Чеченцы избрали его имамом Чечни, а через год с их же помощью он стал и имамом Дагестана. Он сделался известным человеком не только в Чечне и Дагестане, не только в горах Кавказа, но и в весьма далеких странах. Люди почитали его как пророка.

Одни — потому что нуждались в нем, другие — потому что верили ему, а многие просто из боязни его крутого нрава. Чеченцы объявили его даже святым шейхом и клялись его именем. В Дагестане его называли не иначе как "великий эмир Шамиль", а сына его, Гази-Магому, "сыном великого имама". Двадцать лет Шамиль держал в узде Чечню и Дагестан. И слава его была не меньше, если даже не больше, чем слава других могущественных падишахов мира. Да и богатство он накопил достаточное. В крайнем случае хватило бы даже правнукам. Накопил честным путем. Из причитающейся по шариату пятой части военной добычи — хумс. Но он никогда не думал использовать его в личных целях. Откладывал на черный день для имамата, чтобы использовать накопленное в его интересах. Много денег из своей личной казны он раздавал бедным, инвалидам войны, сиротам, вдовам, престарелым. И никогда не позволял своей семье роскошью выделяться среди рядовых горцев.

О, если бы Аллах дал ему силу победить гяуров! Неужели столько трудов и жизней затрачено зря? Неужели рухнет с таким большим трудом созданное им свободное, независимое государство горцев!

Он просил Бога лишь об одном: даровать ему еще одну победу над гяурами, пусть последнюю, но чтобы она хоть на несколько лет продлила его власть. Для того чтобы смог он передать ее сыну, сделав свое имамство наследственным. Говорят, сладка власть, позволяющая свысока смотреть на людей, словно на муравьев.

Видеть, как такие же люди, созданные тем же Аллахом, кланяются тебе, ползают перед тобой на коленях, лебезят… Когда правитель может одним словом, одним взглядом уничтожить, бросить в бездну, втоптать в грязь благородного, мужественного и честного. Равно, как может возвеличить и приблизить к себе труса, злодея или хама. Но Шамиль никогда не испытывал подобные чувства. Годы его правления горскими народами были для него самыми тяжкими и горестными. Ведь на самом деле он не был таким правителем, как прочие падишахи. Шамиль был вождем и руководителем освободительной борьбы горцев, но в то же время и ее рядовым воином. В этой борьбе он потерял жену, двух сыновей и дочь. Если рядовой воин отвечал только за свою жизнь, то Шамиль отвечал за всех подвластных ему людей. Потому он преждевременно поседел и сгорбился. И что ждет его впереди?

Только Аллах это ведает…

Еще десять лет назад он хотел передать имамство своему сыну Гази-Магоме. Тогда исполнилось ровно пятнадцать лет с того момента, как Шамиль возглавил борьбу горцев против всесильного русского царя за свою свободу и независимость. За эти пятнадцать лет Шамиль не знал ни сна, ни отдыха. Он постарел и устал. А Гази-Магома был молод, умен и отважен. И, что самое главное, чеченцы уважали и почитали его, пожалуй, даже больше самого Шамиля. И тем не менее эти же самые чванливые чеченцы вместе с Хаджи-Муратом воспротивились наследственной передаче имамства от отца к сыну. Сегодня Шамиль, а завтра уже Гази-Магома захочет передать власть уже своему сыну. Тот — своему. Нет, такому не бывать! В Чечне никогда не было наследных князей, и создать их никто не намерен. Если по воле Аллаха жизнь Шамиля окончится на этой бренной земле, то новым имамом станет тот, у кого более острая сабля. По наследству же пусть переходят конь, оружие, деньги…

Теперь всему конец. Пала Чечня, а вместе с нею разбилось и его сердце. Не успел он еще ступить на землю Дагестана, как соотечественники ограбили его до нитки. И кто же начал? Его самый верный сподвижник и соратник Даниэл-бек со своими килитлинцами…

Это они разграбили его имущество и в Гумале, и в Урату. Это они не только не оказывают сопротивление гяурам, а наоборот, встречают их музыкой, словно не враги идут к ним, а предки, воскресшие из мертвых…

Шамиль позвал со двора Маккала и приказал вызвать своего секретаря Мухамед-Тахира аль Карахи. Скоро на совещание собрались все визири, улемы[27]и наибы имама.

Гази-Магома привел с собою Бойсангура. Тот прошел на середину круга и замер, опершись на саблю. Единственный черный глаз на его обезображенном шрамами худом лице презрительно уставился на имама. На тонких губах появилась зловещая улыбка.

Гази-Магома понял, что Бойсангур собирается сказать имаму что-то резкое и неприятное.

Бойсангур вдруг рассмеялся. Сначала тихо, почти беззвучно, а потом все громче и громче. Брови сурового имама удивленно сдвинулись, образовав на лбу узел морщин.

— Чему ты так радуешься, мой смелый Бойсангур? — спросил он, не повышая голоса. — Постоянно прощая тебе дерзости, за которые жестоко карал других, я испортил тебя. Но знай, моему терпению тоже есть предел!

Вдоволь насмеявшись, Бойсангур наконец перестал.

— Кто я такой, чтобы задумываться над тем, убивать или не убивать меня, — сказал он, усаживаясь на полу. — Однорукий, одноногий и одноглазый пень. Вот, кто я такой. Ты же кормил и ласкал тех, кого надо было обезглавить немедля. Ты спрашиваешь, чему я смеюсь? Отвечу. Когда тебя прогнали из Дагестана, мы тебя приняли, сделали имамом и двадцать лет носили на своем горбу! Двадцать лет мы служили тебе верой и правдой. Двадцать лет чтили тебя наши наибы. Но в течение этих двадцати лет ты не посадил на свой диван[28]ни одного нашего наиба или улема. Самые бедные из них — я и Осман — впервые удостоены такой чести. Так разве это не удивительно?

Разве это не смешно?

— Хватит шуток, Бойсангур! — прикрикнул имам. Но Бойсангур опять рассмеялся. И смех его вызвал дрожь. Все подняли головы и с каким-то суеверным страхом смотрели на него. Они знали, что имам почитает этого наиба. Знали, что это единственный человек в горах, перед которым преклоняется сын имама Гази-Магома. Но знали они и крутой нрав имама. В минуты гнева он мог убить даже самого близкого человека. Для таких случаев рядом с ним неотлучно находился палач с огромным кинжалом.

— О Аллах, неисповедимы твои пути! — не унимался Бойсангур. — Известные своим умом и ученостью Юсуф-Хаджи, Сулейман, Атаби! Известные своей смелостью Шоип, Талгик, Эски, Гойтемир, Батуко, Сайдулла, Дуба! Видели бы вы сейчас эту картину, и у вас глаза полезли бы на лоб. Ведь вам никогда не приходилось видеть таинства этого святилища! Но и Шамиль знал крутой, неукротимый нрав и характер Бойсангура. Не было в мире силы, что сломила бы его. И нечем было запугать его. Чем больше будешь противоречить ему, тем больше он будет распаляться. А поэтому Шамиль дал возможность выговориться.

— Где же твои верные советники, которых ты выслушивал на совещаниях дивана, а нас не допускал даже к дверям? — продолжал он присыпать солью сердечные раны имама. — Где твой слепец Кер-Моххумад? Твой тесть Джамал-Эддин? Амирхан?

Дибир-Хаджи? Метлик Муртаз-Али? Яхья-Хаджи? Или твои наибы Кибит-Магома, Даниэл-бек, Албаз-Дибир?

— Уж не спешишь ли и ты в объятия гяуров вслед за вашими чеченскими наибами! — не выдержал имам.

— Не трогай наших! — вскочил Бойсангур. — Одно дело — вероломно перейти на сторону врага, другое дело — сложить оружие перед врагом, когда иссякли силы. Это не одно и то же, не путай, имам. Наши наибы сдались с дымящимися ружьми и саблями, на которых еще не высохла кровь гяуров. Из них только двое, Дуба да Сайдулла, направили свое оружие против тебя. А как поступили твои дагестанские наибы, которых ты лелеял, отталкивая наших? Они бросили тебя, вероломно изменили тебе, более того, они помогают твоему врагу! На второй же день, как только ты оставил Чечню и ступил на землю Дагестана, тебя общипали, как мокрую курицу. И кто? В первую очередь — твой любимый Кибит-Магома. Наши аулы сдавались лишь тогда, когда их превращали в сплошной пепел. В Чечне не осталось и вершка земли, не удобренной этим пеплом и не политой кровью нашей и кровью гяуров. А что происходит здесь? Все аулы без единого выстрела, наоборот, с музыкой встречают врага. И склоняются перед ним, высунув языки и виляя хвостами!

…Лицо имама нахмурилось. Он опять вспомнил несколько трагических дней своей жизни: бегство в Чечню после падения Ахульго. С ним тогда было семь самых верных мюридов: Юнус, Салих, Мохмад, Химатил, Нур-Али, Муса и Муртади… Они с боем прорывались из Ахульго, через тройное кольцо окружения. Ранили Шамиля. Солдатский штык, предназначенный Салиху, вонзился в ногу подростка Гази-Магомы, которого нес на себе Салих… Они бежали по горам, куда глаза глядят. За ними гнались отряды Хаджи-Мурата и Ахмет-хана. Надо было перейти через узкое, глубокое ущелье, на дне которого, в безмерной глубине, пенилась бурная Койсу. Моста не было, но перейти на другую сторону нужно было обязательно. Иначе всех ждала смерть.

Перекинули через ущелье толстое бревно. Шамиль побоялся пройти по нему с раненым сыном. Боялся не за себя, за сына. И обратился к мюридам с просьбой перенести Гази-Магому. В ответ его верные мюриды отвернулись. Раненому Шамилю пришлось самому переносить сына…

Они бежали на запад, опасаясь приближаться к аулам, страдая от голода и жажды. А по пятам гнались нукеры Хаджи-Мурата и Ахмет-хана.

Шли, разделившись на три группы. В первой группе Салих нес на себе Гази-Магому. К счастью, Шамилю удалось по дорогой цене выторговать у пастухов полный кувшин воды. Кувшин передавали из группы в группу. Когда передняя группа остановилась на привал, Шамиль нагнал ее. Гази-Магома сидел в стороне, на камне. Лицо искажено гримасой страдания. Шамиль спросил: "Что, нога болит?" Сын заплакал. Оказывается, мюриды всю воду выпили сами, не дав ему ни глотка, а пустой кувшин бросили в пропасть…

Шамиль никогда не забывал вероломства некоторых своих соотечественников. И когда чеченцы провозгласили его своим имамом, он приказал в первую очередь убивать любого дагестанца, который покажется в Чечне. Но со временем голос крови победил. Как бы они ни поступали с ним, все же они были его соплеменниками…

…Шамиль тяжелым взглядом окинул своих земляков. Каждый, на ком останавливались глаза имама, опускал голову. Только изгнанники, пришедшие сюда из других краев, Ибрагим ал Черкесы, Хаджи-Насрулла ал Кабири и Осман ал Мичики смело выдержали его взгляд.

Шамиль закрыл глаза и тихим голосом печально запел на арабском языке импровизированную песню:

У меня были братья,

которых я считал панцирями.

Но они стали моими врагами.

Я считал их меткими стрелками.

Но они были таковыми -

только в моем сердце.

— Что ж, ты прав, смелый Бир-кез[29],- сказал Гази-Магома примирительно, обращаясь к Бойсангуру. — Но от того, что мы будем осуждать друг друга, дела не поправятся. Имам, мы готовы выслушать твой приказ.

Неистовый Бойсангур буквально деморализовал и без того удрученного имама. Все, что он собирался ранее сказать улемам и наибам, теперь казалось ему мелким и незначительным.

Невыдержанный и горячий Бойсангур был единственным человеком, который имел доступ к имаму без предварительного разрешения и мог высказывать ему прямо в лицо все, что думает. Бойсангур не знал, что такое страх. За его мужество и преданность ему прощалось все. Но сейчас он оказал имаму не лучшую услугу.

— Вы знаете не хуже меня, каковы наши дела, — начал имам. -

Чечня пала. Теперь все свои силы русские сосредоточили против Дагестана. Наступая нам на пятки, идет Уч-кез[30]. Из Салатави в Темир-хан-Шуру навстречу ему движется генерал Врангель. И из Грузии, вниз по течению Койсу, наступают большие силы.

Войска идут на нас с трех сторон, их кольцо сжимается. Но сейчас меня не столько беспокоят гяуры, сколько тревожит тот факт, что местные аулы не только не оказывают им сопротивления, а откровенно переходят на сторону русских. Не успел я выехать из Дарго, как андийцы, ашильтинцы, согратлинцы, гимринцы, унцуклинцы, гоцатлинцы, хунзахцы, дародахойцы послали к гяурам своих представителей с заверениями о покорности. Кибит-Магома восстановил против меня тилитлинские и карахские аулы. Даниэл-бек — своих легзинцев.

Одним словом, во всем Дагестане сейчас редко встретишь аул, который был бы мне верен. Не успел я ступить на их землю, тотчас разграбили нашу казну и мое личное имущество…

— Не торопись, имам, как только ты пойдешь дальше, с тебя уже снимут штаны, а в конце концов отрубят тебе голову и продадут ее гяурам за горсть кукурузной муки!

Имам гневно посмотрел на Бойсангура, который сидел, подперев голову единственной рукой, но, стиснув зубы, сдержался, а потом как-то сник: ему нечего было возразить Бойсангуру.

— Нам остается один путь — в Гуниб, — устало произнес имам.

— Хорошо, уедем в Гуниб, а что дальше? — спросил Бойсангур.

— Что будет дальше, ведомо только Аллаху, Бир-кез, — невесело ответил имам и тяжело вздохнул. — Если срок, отпущенный нам свыше, закончится там, значит, там и умрем. Если же нет, то…

— То в Гунибе сразимся до последнего вздоха, — громко сказал Дибир ал Хунзахи.

Посыпались реплики:

— Разве в течение двадцати дней мы бежим в поисках места сражения?

— Гуниб — хорошая крепость против врага.

— А Согратли? А Ахульго? А Гергебил? Чем они были хуже Гуниба?

Но, может быть, мы идем туда, чтобы и его сдать врагу без боя, как и те? — сверкнул глазом Бойсангур.

— Бойсангур, если ты не хочешь идти с нами, то можешь уже сейчас отделиться от нас вместе со своими чеченцами, — бросил Дибир ал Хунзахи.

— Я не жду твоего позволения!

— Тогда чего же ты хочешь?

— Я хочу, чтобы никто и никогда не сказал, что Бойсангур покинул своего имама в черный для того день.

— Просто у Бойсангура нет другого пути, потому он и следует за нами, — усмехнулся стоявший в дверях Дибир ал Хунзахи. — В свое время не сбежал, а теперь поздно — назад путь отрезан.

— Ничуть не поздно, — возразил Бойсангур. — Разве не ваши улемы и наибы ежедневно перебегают к гяурам? Однако в Гуниб с вами я пойду. Хоть погляжу, как вы будете умирать за газават. Или я ошибаюсь: может, сдадитесь гяурам? А потом, Дибир, я вернусь в свои леса. Пока жив, я не сдамся. Буду биться до конца. Да и не привык я бегать. А вот вам всем это не впервой.

Взаимные обвинения, приводившие нередко к открытым ссорам, стали в последние годы обычным явлением в отношениях между чеченцами и дагестанцами. Первые обвиняли последних в неумении или нежелании воевать в чеченских лесах и в бездарности их наибов, которых Шамиль назначал в Чечне. Но и дагестанцы не оставались в долгу, заявляя чеченцам об их открытой измене, особенно в последние месяцы, когда чеченские аулы один за другим стали покоряться царским властям.

Обвиняя друг друга, чеченцы и дагестанцы не понимали, что ни те, ни другие не уступали друг другу в мужестве, смелости и благородстве. Они не понимали, что вражда между братскими народами Чечни и Дагестана, которые издревле вместе делили горе и радость, вместе защищали горы от гуннов, хазаров, татаро-монголов и полчищ Тимура, от персидских шахов, вырастала вследствие бесчеловечной политики могущественных держав, многолетней истребительной войны, которую царизм вел на Кавказе…

— Хватит, Бойсангур! — повысил голос имам. — Довольно твоих излияний. Пора трогаться в путь…

Десятитысячная регулярная царская армия плотным кольцом обложила последнее убежище Шамиля — крепость Гуниб. Имам остался один. Его прославленные чеченские наибы не разделили с ним последний час: кто погиб, кто перешел в стан русских.

Только храбрый Бойсангур Беноевский да Осман Мичикский отправились вместе с ним в аварские горы. В небольшом его отряде находилось несколько воинов Арзу да беглые русские солдаты, которые покинули Чечню с твердым намерением сражаться до последнего. У них теперь было одно желание — как можно дороже отдать свои жизни, что они и сделали в последнем сражении.

Перед Васалом вновь во всех подробностях встали события того рокового дня.

…Шамиль вышел из сакли. Он решил сдаться. Крови пролито много, так зачем проливать ее вновь, когда борьба уже бессмысленна? Да и что сможет сделать горстка храбрецов, даже во главе с таким отчаянным предводителем, как Бойсангур?

Ничего! Только погибнуть, теперь уже напрасно. У русских огромные силы. Князь Барятинский стоит внизу. Он пообещал своим солдатам десять тысяч рублей за голову имама. Офицеров, отличившихся в последней схватке, ждали повышения в звании и награды. И солдаты упорно карабкались в гору в надежде получить обещанную награду. Главнокомандующий лично вручал по десять рублей каждому раненому солдату.

Последние воины Шамиля гибли в неравном бою. Один отряд возглавила жена наиба Юнуса, еврейка Зайнап. Она первая бросилась в бой, увлекая за собою остальных. Всего четыреста мюридов осталось в живых. С четырьмя орудиями. А вверх по отвесной скале по длинным лестницам, с помощью веревок и железных крюков уже лезут солдаты Апшеронского полка. И защитники крепости обречены — им неоткуда ждать помощи: все аулы Дагестана смирились без боя, а наибы перебежали в лагерь противника. Мюриды же требовали мира.

Шамиль призвал к себе Юнуса Черкеевского и Хаджи-Али Чохинского и передал им короткую записку, приказав вручить ее лично самому Барятинскому.

"Сардару князю Барятинскому, — писал имам. — Да будет мир человеку, следующему по истинному пути. Если вы с дорогими мне людьми разрешите отправиться в Мекку, между нами состоится мир, в противном случае — нет".

Барятинский принял условия мира. Князь послал к Шамилю двух полковников — Лазарева и Касума Курумова.

Трагичным был для имама этот день. Васал будто воочию вновь увидел высокую, чуть сгорбленную, но не потерявшую еще своей былой мощи и силы статную фигуру Шамиля. В белой черкеске, перехваченной в тонкой талии наборным ремнем, с кинжалом на боку, в белоснежной чалме он медленно переступил порог сакли, сделал несколько шагов и остановился. В ту же минуту к нему подскочил Бойсангур.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: