Быть мертвым, таким, как я

Итак. Подведем итоги. Ты продержался дольше, чем казалось возможным в самых смелых мечтах. Ты сражался с такой силой, которой за собой и не подозревал. Но в конце концов и это тебе не помогло. Просто этих ублюдков слишком много. Цивилизация, в которую ты верил, рассыпалась в прах; те, от кого ты ожидал помощи, так и не появились; все укромные местечки, где ты таился, уже обнаружены; все крепости, которые ты построил, пали; все добытое тобой оружие оказалось бесполезным; все люди, на которых ты рассчитывал, либо убиты, либо продались; то, что оставалось от твоей веры, уже с мясом вырвано из твоей раковины, из оболочки того благодушного, мягкого человека, которым ты был когда-то. Ты проиграл, и точка. Конец истории. И незачем причитать. Теперь уже ничто не стоит между тобой и изголодавшимися ожившими мертвецами, уставившими на тебя пустые глазницы.

В своем сочинении ты должен ответить на вопрос: как низко ты готов пасть ради того, чтобы выжить?

* * *

Ответ: сначала проснись в темной, тесной дыре, где пахнет гнилым мясом. Не думай о том, который час. Время уже не имеет значения. Такого явления, как время, более не существует. Достаточно того, что ты поспал и тебе в очередной раз удалось не видеть снов.

Это важно. Сны — это форма мышления. А мыслить опасно. Мыслят живые, а мертвые этого не выносят. Мертвые чуют, откуда исходит мысль, и поэтому они всегда могли найти тебя тогда, когда ты еще видел сны. Теперь ты приучил себя тащиться через дни и ночи своего существования так же тупо и бестолково, как и они, и больше незачем прятаться от них. Да, они могут прижаться к тебе, пока ты спишь (как, например, заползли в твою маленькую нору те двое, мужчина и женщина, скованные одной парой наручников по причинам, которые тебе никогда не узнать), но это совсем другое: просто непроизвольная реакция на тепло. Если ты не станешь думать, они тебя не съедят.

* * *

Вылезай из своего укрытия, из заброшенного склада в большом офисном здании. Пол в зале по соседству завален бумагами; некоторые двери забаррикадированы мебелью, что говорит о том, что когда-то в далеком прошлом это место стало последним оплотом живых. Костей нигде нет. Есть трое других зомби. Все — мужчины, одетые в лохмотья, бывшие в прошлом костюмами-тройками; нетвердой походкой шагают они от одной стены к другой, меняя направление только после того, как наткнутся на стену, как будто они слепы и глухи и только таким способом могут искать выход.

Если ты идешь к двери быстро, то они не успевают вовремя среагировать и пуститься вслед за тобой.

* * *

Не вспоминай.

Не помни свое имя. Только у живых бывают имена.

Не вспоминай, что у тебя была жена Нина и двое детей, Марк и Кэти, которым не удалось выйти живыми из той бойни, которая творилась на Манхэттене. Не вспоминай их, никого из них. Семья бывает только у живых.

Не вспоминай, как растратил напрасно драгоценные недели, когда отправился на юг и стал в нарастающем хаосе, творившемся в сельской Пенсильвании, разыскивать своего старшего брата Бена, который жил в Питсбурге и всегда был намного сильнее и храбрее тебя. Не вспоминай свою ребяческую, безумную надежду на то, что Бен все приведет в порядок, как это ему удалось во времена вашего непростого детства. Не вспоминай, как постепенно ушла и эта надежда, когда стало все труднее и труднее находить анклавы живых.

Воспоминания стали частью тебя, и, пока ты еще дышишь, они всегда будут с тобой, и ты сможешь их пробудить, если решишь, что они тебе понадобятся. В любой момент ты легко призовешь их, и они явятся во всех своих мрачных подробностях. Но тебе не следует этого желать. Нужно просто не забывать поесть, когда голоден, выспаться, когда устал, и найти теплые места, когда замерзаешь, — вот и все, что тебе нужно знать, как сейчас, так и на будущее. Так намного проще.

А все остальное мертвые воспримут как откровенное приглашение.

* * *

Ходи так же, как они: приволакивай правую ступню, притворяясь, что уже разложились сухожилия; повесь голову, чтобы казалось, что обессилевшая шея уже не может держаться прямо; препятствия на своем пути замечай только в тот момент, когда уже вот-вот готов на них налететь. И пусть открывающиеся твоему взгляду картины являют собой полный каталог всевозможных ужасов — никогда ни на что не реагируй.

Реагируют только живые.

Это правило усвоить труднее всего, потому что частица тебя, погребенная в глубинах, которые до сих пор принадлежат тебе и только тебе, исходит нестихающим воплем с той самой ночи, когда ты впервые увидел, как ходячий труп вырывает внутренности из тела живого. Частица тебя хочет, чтобы ее услышали. Но из-за нее тебя и прикончат. Не давай ей заявить о себе в голос.

Не удивляйся, когда повернешь за угол и только что не споткнешься о медленно ползущего на животе зомби без рук и ног. Не ужасайся, если увидишь, как толпа зомби окружила живого и вот-вот разорвет его на куски. Сдержи рвотные позывы, когда один из мертвых пройдет мимо и заденет тебя, а его кишащее личинками лицо окажется возле твоего лица.

Помни: зомби на такие вещи не реагируют. Они сами — такие вещи.

* * *

Теперь поищи супермаркет, в котором еще уцелели на полках кое-какие товары. Если постараться, то сможешь такой найти; мертвые хлынули сюда так быстро, что живые не успели все унести. Возьми с полок три-четыре банки, вскрой и ешь, что бы в них ни оказалось. Не важно, будет ли это суп, мясо, овощи или корм для собак. Ешь машинально, не чувствуя вкуса, не обращай ни на что внимания, заметь только, когда будешь сыт. Наступит день, и тебе доведется, выбрав банки не глядя, выпить щелочь для чистки труб или съесть крысиный яд. Момент, когда это случится, определит только воля судьбы. Но это событие не будет иметь никакого значения. Твое существование нисколько не изменится. Ты просто задергаешься в конвульсиях, упадешь, немного полежишь без движения, а потом встанешь, превратившийся в такого зомби, которым ты так долго притворялся. Без шума и суматохи. У тебя даже не будет причины заметить, что это случилось. А может, это уже случилось.

* * *

Пообедав, поищи взглядом еще одну из немногих живых, безразлично шаркающих ногами посередине улицы.

Ты с ней хорошо знаком. В то время, когда ты еще не разучился думать словами, ты называл ее Сюзи. Одежда на ней такая ветхая, что лохмотья так и отваливаются. Волосы цвета грязной соломы не мыты уже много недель или даже месяцев и свалялись в отвратительные колтуны. Больше всего бросаются в глаза ее впалые щеки и темные круги под серыми, ничего не видящими глазами. И все же ты всегда понимал, что когда-то она была изумительно красива.

Тогда, в прошлом, когда ты все еще пытался сражаться с ублюдками, — ты тогда не называл их «зомби», для тебя они всегда были «ублюдками», — ты чуть было не вышиб своим выстрелом Сюзи мозги и только в последний момент понял, что она теплая, и дышит, и жива. Ты увидел это, хотя осознанности в ее действиях хватало ровно на то, чтобы искать пищу и убежище, позволявшие ей еще оставаться теплой и дышать, — в остальном она являла собой иллюстрацию кататонического синдрома.

Это она показала тебе, что можно успешно притворяться мертвым. Она не сказала тебе ни единого слова, ни разу тебе не улыбнулась, ни разу не встретила тебя ничем, что хоть отдаленно напоминало бы человеческие чувства. Но в этом новом мире она стала для тебя почти что возлюбленной. И когда ты инстинктивно перейдешь улицу, чтобы нагнать ее, в тебе зашевелится смутное, еле ощутимое удовольствие оттого, что она тоже свернула и движется в твою сторону.

* * *

Только помни: между вами нет настоящей любви. В смысле любви как чувства. Еще сильнее, чем мысли, мертвые ненавидят любовь. Только живые могут любить. А вот трахаться вполне безопасно, и вы, встретившись, можете заниматься этим в открытую. Так, как делают это мертвые.

Конечно же, у них это происходит не так. Необходимые причиндалы разлагаются в первую очередь. Но инстинкт по-прежнему подстрекает их. Всякий раз, когда случайный стимул пробуждает в них похоть, они находят себе пару и трутся друг о друга, неуклюже и апатично изображая секс. Иногда продолжают до тех пор, пока от обоих не останутся кучки гниющего праха. Сухой остаток.

Так что не бойся. Они не обратят внимания, когда вы с Сюзи обнимите друг друга и перепихнетесь посреди улицы. Чтобы почувствовать руками забытое тепло человеческой кожи, вдохнуть запах застарелого пота, а не испарения раскопанной могилы, и отдохнуть от того ужаса, в который превратился мир. Тем более что вы оба, несмотря на все необходимые телодвижения, на точное воспроизведение механической стороны акта, ни черта не чувствуете. Ни нежности, ни удовольствия, ни, само собой, радости.

Это было бы слишком опасно.

Делайте, что вам надо. Делайте все быстро. А потом расстаньтесь. Без поцелуев, слов прощания, нежностей — без всякого намека на то, что ваше свидание было чем-то большим, чем просто столкновение двух незнакомцев, шагавших в противоположных направлениях. Просто разойдитесь, не оглядываясь. Возможно, вы еще увидитесь. Возможно, нет. Как бы то ни было, это не имеет значения.

* * *

Следующие несколько часов проведи, блуждая с места на место, ничего не видя, ничего не слыша, ничего не достигая. Но при этом ты будешь дышать. Никогда не забывай об этом. Пусть та частица тебя, которой еще не безразличны такие вещи, засчитает тебе это как крупную победу.

В полдень пройдись там, где лежит на боку обгоревший школьный автобус. Несколько живых рассчитывали уехать на нем в какое-то безопасное место за городом; им удалось проехать всего пять кварталов, с трудом лавируя между разбитыми транспортными средствами, когда кольцом из шевелящейся плоти их окружили сотни мертвецов. Ты стоял на расстоянии полутора кварталов от того места и смотрел, как пассажиры автобуса держались под осадой, а потом взорвали автобус, чтобы избавить себя от более страшного конца; клубы пламени спалили тебе брови. Тогда ты подумал, что это тебе наказание за то, что не помог им. Теперь же, будь ты способен хоть о чем-то иметь мнение, ты считал бы, что живые — глупые ублюдки.

* * *

Глупо сопротивляться. Сопротивляются только живые. Сопротивление требует воли, а уж чего мертвецы точно не потерпят, так это воли. Влачи такое же существование, как и они, тупо принимая все, что с тобой происходит, — и тогда у тебя будут шансы.

Сопротивление — это главная причина гибели твоего брата Бена. Нет, ты так и не узнаешь, что с ним случилось. Ты знаешь, что произошло с твоей женой и детьми, — ты все это видел, стоя за ограждением из проволочной сетки, из-за которого не мог выбраться. Нетвердым шагом двинулась на них толпа тех, что когда-то были детьми из начальной школы, и твою семью смололи в фарш, а вот что случилось с Беном, ты никогда не узнаешь. И все же, будь у тебя такая возможность, ты бы не удивился. Ведь он всегда был вожаком. Бойцом. Во всякой критической ситуации он всегда брал на себя руководство и воодушевлял людей своим умением вести за собой. Он всегда был таким особенным человеком. А когда восстали мертвые, он собрал много наивных людей, которые, доверяя ему, погибли вместе с ним.

А ты, в отличие от него, никогда ничем не выделялся. Ты всегда был ведомым, конформистом. Ты всегда был готов целовать задницу и соглашаться со всеми, кто повысит на тебя голос. Ты никем не хотел стать, тебя устраивало быть еще одним лицом в толпе. Это было тебе на руку, когда общество еще только покатилось ко всем чертям, а теперь, в зачумленном аду, твой характер стал твоим главным достоинством. Именно благодаря ему ты дышишь, когда от всех остальных — храбрецов, легендарных героев типа твоего брата Бена и тех, кто ехал на школьном автобусе, — остались только обглоданные кости и пятна на тротуаре.

* * *

Гордись собой. Не подходи слишком близко к обугленному остову школьного автобуса, потому что ты можешь вспомнить, как ветер доносил до тебя пламя того погребального костра, которое касалось твоей кожи, и пепел безрезультатных усилий этих людей набивался тебе в легкие. Ты можешь вспомнить резкий запах паленого мяса и горящей резины… и как волной потекла толпа через тебя и сквозь тебя, как будто ты был еще более бесплотен, чем они.

Не допускай этих воспоминаний. Ты приманишь к себе всех мертвых, что найдутся в радиусе нескольких кварталов. Подавляй в себе это. Вычисти из памяти. Внуши себе, что ничего не было. Отключи сознание, опустоши сердце, а душу сделай — более точного слова не найти — сделай ее мертвой.

Вот так. Уже лучше.

* * *

Ближе к вечеру ты будешь рыться в разгромленном магазине одежды, пытаясь найти что-нибудь теплое, — зима уже совсем рядом, — и тут тебя загонят в угол и жестоко изобьют живые.

Не стоит из-за этого переживать. Эту цену тебе приходится платить за ту безопасность, которой ты располагаешь. А они просто обезумели от постоянного бегства то от одной голодной толпы, то от другой; им нужно выпустить пар. Нет, они не станут убивать тебя или бить так, чтобы ты не выдержал и скончался. По крайней мере, намеренно этого они не сделают. Зайдя слишком далеко, они могут убить тебя нечаянно, но только не умышленно. Им и так хватает расхаживающих вокруг мертвецов. Но они тебя ненавидят. Они считают предателями таких, как ты и Сюзи. И себя уважать не будут, если не дадут тебе это понять.

В этот раз их четверо. Все бледные, лет по двадцать, у всех на лицах мерзкие злобные ухмылки — так скалятся мучители, видя, что жертва заметила их слишком поздно. Тот, что ближе всех к тебе, разматывает скрученную в клубок цепь. На ее конце болтается навесной замок размером с кулак. И ты пытаешься воспользоваться почти утраченным тобой даром речи, а на твои ребра сыплются удары, и то, что ты скажешь, не имеет значения. Они и без того знают, что ты хочешь сказать.

Не моли о пощаде.

Не пытайся постоять за себя.

Не смотри на себя их глазами.

Просто помни: живые бывают опасны, но настоящие ублюдки все-таки мертвые.

* * *

Позднее, в тот же день.

От боли не можешь пошевелиться. Ничего, терпи. Рано или поздно все пройдет. Так или иначе. Живым или мертвым, ты совсем скоро поднимешься на ноги.

А пока просто лежи, издавая зловоние, среди развалин магазина одежды, и, ради бога, не шуми. Ведь вопят только живые.

Помнишь времена, когда мертвые только-только встали? Тогда вопли слышались постоянно. Как бы далеко ты ни забежал, как бы высоко ни залез в горы или как глубоко бы ни закопался, всегда откуда-то неподалеку раздавались пронзительные крики, напоминавшие, что, пусть ты и нашел себе безопасное место для ночлега, но есть и другие, которых приперли к стенке. Вспомни — ты же через какое-то время привык к этим воплям, а потом даже научился спать, не обращая на них внимания. Шли недели, потом месяцы, и ты получил награду за свое терпение: число уцелевших стремилось к нулю, и вопли, создававшие нестихающий звуковой фон, сменились долгим гнетущим молчанием, прерываемым лишь тихими стонами и иногда — шаркающими шагами мертвых.

Теперь мир стал тихим. И если ты хочешь оставаться его частью, тебе придется быть таким же. Даже если твое горло обожжет огнем, и вдыхаемый воздух будет мучить, как наждачная бумага, и под тобой набегут лужицы пота, и твои ребра будут цепляться друг о друга при каждом вдохе, а неодетые манекены, с которыми ты делишь свое убежище, станут притворяться Ниной, Марком, Кэти и Беном и всеми остальными, кто когда-то был для тебя важен, и на их лицах появится выражение огромного отвращения, и ты услышишь их голоса, называющие тебя ничтожеством, говорящие, что ты всегда и был ничтожеством, но что они прежде не знали, до какой степени ты ничтожество… А ты заткнись. Даже если ты захочешь им рассказать, этим людям, которые когда-то были для тебя всем, что ты продержался долго, столько, сколько можно ожидать от нормального человека, но есть пределы, и ты преодолел эти пределы, да, ты это сделал, но дальше обнаружилось еще несколько пределов, а потом — еще столько же, и новый мир все требовал и требовал от тебя невозможного, а число невозможных поступков, на которые ты способен, было не безгранично. Не издавай ни звука. Даже если услышишь, как Нина пронзительно зовет тебя по имени, а Марк говорит тебе, что ему страшно, а Кэти исходит криком, умоляя тебя спасти ее. Даже если услышишь, как Бен требует, чтобы ты встал и хотя бы раз поступил по-мужски.

Терпи боль. Не обращай внимания на лихорадку. Не прислушивайся к обращенным к тебе голосам родных.

С чего бы тебе слушаться их советов? Самим себе они не смогли помочь.

* * *

Нет. Вот что тебе нужно помнить, пока ты выжидаешь, собираясь узнать, будешь ли еще жить или умрешь.

Есть небольшая вероятность, что завтра, поднимаясь на ноги, ты еще будешь живым; если так, то не смотри в зеркало примерочной, которое висит на стене за тобой. Это первое целое зеркало, которое попалось тебе за несколько месяцев. В чем, конечно, нет ничего необычного: в мире не так уж много осталось неразбитых стекол. Но вот это зеркало не тронули ни мародеры, ни повстанцы, ни солдаты, ни зомби, и сейчас оно, пусть и покрытое безобразным слоем пыли, вполне способно тебя уничтожить.

Если ты в него не посмотришь, все будет в порядке.

А если посмотришь — увидишь, что в твоих волосах, отросших до плеч, запеклась кровь, а по длинной косматой бороде ползают мухи, и что ребра у тебя торчат, а одежда так износилась, что от нее остались только рваные лоскуты, а еще увидишь, что ты весь покрыт грязью и ссадинами и нос у тебя сломан, а вместо левого глаза — опухшая щелочка, и тогда ты поймешь, что ты уже почти что мертвый, не хватает совсем чуть-чуть, и тебе станет мерзко, и ты, после долгого пребывания в бреду, будешь как раз в том расположении духа, когда хочется что-то с этим сделать.

* * *

И ты нетвердым шагом выберешься на улицу, где, как всегда, топчутся без дела мертвые, и ты окажешься среди них, и тебя охватит внезапный приступ неконтролируемой ярости, и ты раскроешь рот как можно шире и завопишь: «Эй!»

И мертвые застынут на месте, и будет казаться, что они очень удивлены, а потом медленно развернутся в твою сторону, и если бы тебе захотелось, ты смог бы спрятать все то, что сжигает тебя изнутри, скрыть там, где оно таилось еще минуту назад, но ты же не захочешь этого сделать, и ты снова завопишь: «Эй!», и твой голос будет слышен удивительно далеко для человека, который так долго не издавал ни звука, и мертвые будут подтягиваться из окрестностей, чтобы расправиться с тобой, а тебе будет все равно, потому что ты станешь орать: «Слышите, смердящие ублюдки? Я жив! Я мыслю и чувствую, и переживаю, и я лучше вас, потому что вы этого уже не сможете!»

И ты умрешь, мучительно, выкрикивая имена всех тех, кого когда-то любил.

Возможно, этого ты и хочешь.

И тебе обязательно покажется, что ты одержал моральную победу.

Но помни, что такие вещи интересуют только живых; на мертвых это не произведет ни малейшего впечатления. Чувствовать они будут только голод.

А если ты позволишь себе умереть, то через несколько минут то, что останется от тебя, очнется, испытывая такой же голод, и жалкий гниющий череп будет жечь только одна мысль: что экстазы Сюзи были наигранны.

Энди Дункан

Зора и зомби

— Что есть истина? — прокричал унган.[44] Его пронзительный голос на миг заглушил грохот барабанов. В ответ мамбо[45] распахнула белое одеяние, обнажив смуглое, влажное тело. Барабаны застучали быстрее, и мамбо неистово заплясала между колоннами. Свободный наряд не поспевал за взмахами ее ног, внезапными прыжками и поворотами. Платье, шаль, шарф и пояс — все развевалось само по себе. Мамбо, извиваясь, распласталась на земле. Первый мужчина в очереди пополз на коленях, чтобы поцеловать истину, блеснувшую между бедер мамбо.

Карандаш Зоры сломался. Ах ты, черт! Мокрая от пота, стиснутая в толпе, она не могла нашарить в сумочке перочинный нож. Зора только утром узнала, что бродвейская танцовщица Кэтрин Дунхэм, антрополог-самозванка, год назад летала на Гаити по стипендии Розенвальда — той, что по праву должна принадлежать Зоре. Телка паршивая! Она не просто видела эту «церемонию истины», но вдобавок прошла трехдневный обряд посвящения, чтобы называться «Мама Кэтрин, невеста змеиного бога Дамбалла».

Три ночи спустя другой унган опустился на колени перед другим алтарем, держа тарелку с куриным мясом. Люди у него за спиной истошно закричали. Сквозь толпу продирался человек с безумным лицом. Он налетал на людей, сбивал их с ног, сеял беспорядок и сумятицу. Глаза его закатились, с вываленного наружу языка капала кровь.

— Оседлан! — кричали люди. — Лоа[46] сделал его своим конем!

Унган не успел обернуться, и конь врезался в него. Они упали наземь, их конечности переплелись. Курятина полетела под ноги толпы. Люди стонали и рыдали. Зора вздохнула. Она читала об этом у Герковица и у Джонсона. Наверное, так бы себя вел несчастный Бисквит,[47] бешеный, покусанный псами. Среди этого столпотворения Зора молча перелистала страницы записной книжки и нашла раздел «романы». «Чегой-то добирается до меня во сне, Джейни, — написала она когда-то. — И хотит задушить меня до смерти».

Еще одна ночь. Другое селение, новый карандаш в руке Зоры… Мертвец сел, голова его свесилась на грудь, челюсть отвисла, глаза выпучились. Женщины и мужчины вопили. Мертвец лег на спину и затих. Мамбо накрыла тело одеялом и подоткнула его со всех сторон. «Может быть, завтра я поеду в Понт-Боде или в Вилль-Бонер, — подумала Зора. — Может быть, там я увижу что-нибудь новое».

— Мисс Херстон, — прошептала над ухом какая-то женщина. Ее тяжелое ожерелье гремело, ударяясь о плечо Зоры. — Мисс Херстон. Они рассказали вам о том, что было месяц назад? Как оно шло по Эннери-роуд среди бела дня?

Доктор Легрос, главный врач больницы в Гонаиве, был смазливым мулатом средних лет, с напомаженными волосами и тонкими, похожими на нарисованные усиками. Его костюм-тройка сидел на худой фигуре острыми углами и складками, точно бумажное одеяние куклы. После рукопожатия Зора почувствовала на ладони следы талька. Доктор плеснул ей убойную порцию неочищенного белого clairin[48]без мускатного ореха и перца, которые пришлись бы по вкусу Гуэде — скачущему в траурных одеждах глумливому лоа. Но даже без этих добавок напиток обжигал горло. Зора с доктором глотали его осторожно, словно лекарство, и Легрос вел светскую беседу — все о важном, все о политике. Сдержит ли мистер Рузвельт обещание, что морская пехота никогда не вернется обратно; стремится ли добрый друг Гаити, сенатор Кинг от штата Юта, к более высокому посту; признает ли Америка президента Винцента, если благодарные гаитяне решат избрать его на второй срок, несмотря на ограничения, установленные Конституцией… Но Зора была старше, чем выглядела, и гораздо старше, чем сама говорила. Она видела в глазах доктора совсем другие мысли. Похоже, он считал Зору своего рода уполномоченным представителем Вашингтона и крайне неохотно позволял ей повернуть беседу к деликатному вопросу о своей необычной пациентке.

— Для ваших соотечественников и спонсоров очень важно понять, мисс Херстон, что верования, о которых вы говорите, это не верования цивилизованных людей — как на Гаити, так и в любом другом месте. Это верования негров. Они ставят нас в неловкое положение, они ограничены canaille[49] — если можно так выразиться. Толпой, проживающей в захолустье, на болотах, как у вас на юге Америки. Эти обычаи — прошлое Гаити, а не ее будущее.

Зора мысленно погрузила доктора по жилетку в болото Итонвилля во Флориде и натравила на него аллигаторов…

— Я понимаю, доктор Легрос, — сказала она, — но заверяю, что приехала сюда за полной картиной жизни вашей страны, а не только за ее бродвейской версией — тамтамами и криками. В любой общине, на любой веранде, в каждом салоне, которые я посещаю, да что там — в офисе генерального директора службы здравоохранения! — все образованные жители Гаити только и говорят о вашей пациентке, этой несчастной Фелиции Феликс-Ментор. Вы что, хотите заговорить мне зубы, скрыть от меня самую актуальную тему?

Доктор рассмеялся, блеснув ровными искусственными зубами. Зора, стесняясь собственных зубов, улыбнулась, сжав губы, и опустила подбородок. Иногда это принимали за кокетство. «Интересно, — пришло вдруг в голову Зоре, — а что ясноглазый доктор Легрос думает об обольстительной людоедке Эрзули,[50] самой „нецивилизованной“ из всех лоа?» Она медленно положила ногу на ногу и подумала: «Ха! Что Эрзули до меня — до Зоры?»

— Что ж, вы правы, заинтересовавшись несчастным созданием, — произнес доктор. Он вставил новую сигарету в мундштук, не глядя при этом ни на сигарету, ни в глаза Зоре. — Я и сам хотел бы написать о ней монографию, если немного ослабнет давление должностных обязанностей. Может, и мне стоит похлопотать о стипендии Гугенхейма,[51] а? Клемент! — Он хлопнул в ладоши. — Еще clairin для нашей гостьи, будь любезен, и манго, когда мы вернемся со двора.

Доктор вел ее по центральному коридору вычурной викторианской больницы. Он ловко огибал пациентов, едва ползущих в плетеных инвалидных колясках, стрелял залпами французского в запуганных чернокожих женщин в белом и рассказывал известную Зоре историю, повышая голос всякий раз, когда они проходили мимо дверей, откуда доносились особенно громкие стоны.

— В тысяча девятьсот седьмом году в городке Эннери после недолгой болезни умерла молодая жена и мать. Ее похоронили по христианскому обряду. Овдовевший муж и осиротевший сын какое-то время погоревали и стали жить дальше, как людям и полагается. Немедленно выплесни все из этого тазика! Ты меня слышишь, женщина? Здесь больница, а не курятник! Прошу прощения. Мы подходим к тому, что случилось месяц назад. В гаитянскую службу охраны стали поступать сообщения о сумасшедшей женщине: она приставала к путешественникам неподалеку от Эннери. Она добралась до фермы и отказалась уходить оттуда. При попытках ее выставить приходила в дикое возбуждение. Вызвали владельца этой семейной фермы. Он только взглянул на несчастное создание и воскликнул: «Господи, это же моя сестра! Она умерла и была похоронена почти тридцать лет назад!» Пожалуйста, не споткнитесь.

Доктор придержал створку застекленной двери и вывел Зору на выложенную плитами веранду. Из жаркой, душной больницы, пропахшей кровью, — в жаркий, душный двор, пропахший гибискусом, козами, древесным углем и цветущим табаком.

— И все остальные члены семейства, включая мужа и сына, тоже ее опознали. Таким образом, одна тайна разрешилась, но в это время другая заняла ее место.

В дальнем углу пыльного двора, в желтоватой тени нескольких деревьев саблье[52] стояла, притулившись к ограде, бесполая фигура в белом больничном халате — спиной к ним, ссутулив плечи, словно ребенок, водящий во время игры в прятки и считающий до десяти.

— Это она, — произнес доктор.

Они подошли ближе; тут с дерева на каменистую землю упал плод и лопнул с треском, похожим на пистолетный выстрел, не далее чем в трех футах от съежившейся фигуры. Та даже не шелохнулась.

— Лучше не заставать ее врасплох, — прошептал доктор, жарко дыша кларином в ухо Зоре, и положил ей руку чуть ниже талии. — Ее движения… непредсказуемы.

«Зато твои предсказуемы», — подумала Зора и отстранилась.

Доктор начал мурлыкать мелодию, похожую на:

Мама не хочет ни горошка, ни риса,

Не хочет она и кокосового масла.

Все, что ей нужно, — это бренди,

Чтобы было всегда под рукой,

— но все же не ее. При первых звуках женщина — ибо это была женщина, хотя Зора и не спешила делать выводы, — прыгнула вперед и ударилась о стену со смачным звуком, словно пытаясь пробить камень лицом. Потом она отскочила назад и обернулась к гостям; при этом руки ее безвольно раскачивались, как маятники. Глаза женщины напоминали бусины из мутного стекла. Широкое лицо могло бы стать привлекательным, если бы приобрело хоть сколько-нибудь осмысленное выражение. Если бы мышцы этого лица хоть немного напряглись.

Много лет назад Зора познакомилась с театром. Она провела долгие месяцы, отскребая турнюры и пришивая эполеты во время турне с тем проклятым «Микадо», чтоб и Гилберту, и Салливану пусто было. Именно тогда она узнала, что загримированные щеки и накладные носы к последнему акту превращаются в гротеск. Лицо этой женщины тоже выглядело так, будто долго потело под гримом.

Все это Зора заметила за считаные секунды — так успевают разглядеть лицо из окна бегущей электрички. Женщина мгновенно отвернулась, отломила ветку дерева саблье и принялась хлестать ею по земле из стороны в сторону — так прорубается мачете сквозь тростник. Три плода на ветке взорвались — банг! банг! банг! — во все стороны полетели семена, а женщина все молотила веткой по земле.

— Что она делает? — спросила Зора.

— Подметает, — ответил доктор. — Она боится, что заметят, как она бездельничает. Ленивых слуг бьют. Кое-где.

Он потянулся, чтобы забрать у неожиданно ставшей проворной женщины ветку.

— Ннннн, — промычала та, увернулась и продолжала хлестать по земле.

— Веди себя как следует, Фелиция. С тобой хочет поговорить наша гостья.

— Оставьте ее, пожалуйста, — попросила Зора, внезапно устыдившись: имя Фелиция по отношению к этой несчастной звучало издевкой. — Я не хотела ее тревожить.

Не обращая внимания на ее слова, доктор схватил женщину за тонкое запястье и поднял ее руку вверх. Пациентка застыла; колени ее были полусогнуты, голова чуть отвернута в сторону, будто в ожидании удара. Доктор продолжал разглядывать ее лицо и напевать себе под нос. Свободной рукой он по одному разогнул пальцы женщины и отбросил ветку в сторону, едва не задев Зору. Пациентка продолжала с равномерными интервалами мычать:

— Ннннн, ннннн, ннннн.

В мычании не слышалось ни паники, ни протеста, вообще никакой интонации — просто звук, похожий на гул походной печки.

— Фелиция? — окликнула женщину Зора.

— Ннннн, ннннн, ннннн.

— Меня зовут Зора, я приехала из Флориды, это в Соединенных Штатах.

— Ннннн, ннннн, ннннн.

— Я слышал, как она издает еще только один звук, — произнес доктор, все еще держа женщину за поднятую вверх руку, словно Фелиция была Джо Луисом.[53] — Когда ее купают или она еще как-то соприкасается с водой. Похоже на мышь, если на нее наступить. Сейчас покажу. Где шланг?

— Не надо! — воскликнула Зора. — Отпустите ее, пожалуйста!

Доктор послушался. Фелиция метнулась в сторону, вцепилась в подол халата и задрала его вверх, закрыв лицо, но обнажив при этом ягодицы. Зора вспомнила поминки по матери — тогда ее тетки и кузины при каждом новом приступе слез натягивали на голову фартуки и мчались на кухню, чтобы поплакать там вместе, как птенцы в гнезде. «Благодарение Господу за фартуки», — подумала Зора. На ногах Фелиции, к Зориному большому удивлению, канатами выделялись мускулы.

— Такая силища, — пробормотал доктор, — и настолько… неприрученная. Вы понимаете, мисс Херстон, когда ее обнаружили сидевшей на корточках посреди дороги, она была в чем мать родила.

Жужжа, мимо пролетел овод.

Доктор откашлялся, сцепил руки за спиной и начал ораторствовать, словно обращался к медицинскому обществу Колумбийского университета:

— Крайне интересно было бы разобраться, какие вещества применялись, чтобы отнять у разумного существа рассудок и волю, сохранив ему способность ощущать. Их состав и даже способы введения — это наиболее ревностно охраняемые секреты.

Он направился в сторону больницы, не глядя на Зору и не повышая голоса. Он разглагольствовал о травах и порошках, о мазях и огурцах, словно был уверен, что Зора и без приглашения идет рядом. Однако Зора наклонилась и подняла ветку, которой размахивала Фелиция. Она оказалась гораздо тяжелее, чем Зора предположила, когда Фелиция с такой легкостью отломила ее. Зора подергала один из сучков и обнаружила, что плотное, словно резиновое, дерево весьма прочно. Доктору повезло, что ярость, похоже, оказалась в числе отнятых эмоций. А какие остались? Несомненно, страх. А что еще?

Зора бросила сук рядом с узором, начертанным Фелицией на земле. Внезапно Зора поняла, что рисунок похож на букву «М».

— Мисс Херстон? — окликнул ее доктор с середины двора. — Прошу прощения. Вы уже насмотрелись, нет?

Зора опустилась на колени и протянула к узору руки, словно пытаясь вобрать, заключить в себя каракули Фелиции Феликс-Ментор. Да, это, несомненно, «М», а вот эта вертикальная черта походит на «I», а следующая…

MI HAUT MI BAS

Наполовину высокий, наполовину низкий?

Доктор Боас в колледже Барнард говорил, что народ можно понять, лишь когда ты начнешь думаешь на его языке. И теперь на устах Зоры, стоявшей на коленях в больничном дворе и глядевшей на слова, нацарапанные на земле, родилась фраза, которую Зора часто слышала на Гаити, но до сих пор ни разу не прочувствовала. Креольская фраза, означавшая «Да будет так», или «Аминь», или «Вот Оно», или все, что угодно, по твоему выбору, но всегда — более или менее безропотное смирение с миром и его чудесами.

— А бо бо, — произнесла Зора.

— Мисс Херстон? — Перед ее глазами возникли запыленные носки штиблет доктора. Они встали на хрупкий узор, который Зора разглядела на земле. Узор начал стираться со стороны башмаков, словно они поднимали ветер или приливную волну. — У вас, может быть, несварение желудка, мисс Херстон? Крестьянские специи часто нарушают работу утонченных систем. Велеть Клементу принести вам соды? Или… — Тут в его голосе снова послышалось возбуждение. — Это не могут быть женские проблемы?

— Нет, благодарю вас, доктор, — сказала Зора и встала, не обратив внимания на его протянутую руку. — Как вы думаете, нельзя ли мне завтра вернуться с фотоаппаратом?

Она хотела, чтобы эта просьба прозвучала небрежно, но ничего не получилось. Ни в «Зове Дамбаллы», ни в «Белом короле Гонаивы», ни в «Магическом острове» — ни в одном бестселлере, предложенном когда-либо американским читателям, обожавшим Гаити, не было напечатано ни единой фотографии зомби.

Зора затаила дыхание: доктор прищурился, переводя взгляд с нее на пациентку и обратно, словно подозревал обеих женщин в сговоре. Потом громко цыкнул зубом.

— Это невозможно, — произнес он. — Завтра я должен уехать в Порт-де-Пэкс. Уеду на рассвете и не вернусь до…

— Непременно завтра! — выпалила Зора и поспешно добавила: — Потому что послезавтра у меня назначена встреча в… Петонвилле. — Чтобы скрыть эту короткую заминку, она пылко заговорила дальше: — О доктор Легрос! — и коснулась указательным пальцем обтянутого коричневым пиджаком плеча. — Пока я не буду иметь удовольствия снова встретиться с вами, наверняка вы не откажете мне в небольшом знаке расположения?

Еще тринадцатилетней «шпротиной», околачиваясь у въезда в Итонвилль и заставляя подмигиванием и помахиванием притормаживать янки, направлявшихся в Винтер-Парк, или Санкен-Гарденс, или Уики-Уотчи,[54] Зора научилась относиться к сексуальности, как и к любому другому таланту, словно к тайному пульту управления. Переключатели можно было перекидывать по отдельности или все вместе, чтобы достигать эффектов — сияния прожектора, грома, медленно проступающего рассвета. Для каждодневного использования достаточно нескольких переключателей; для доктора Легроса, зауряднейшего из мужчин, хватит и одного.

— Ну разумеется, — ответил доктор, изготовившись телом и замерев. — Вас будет ожидать доктор Белфонг, и, заверяю вас, он окажет вам всяческую любезность. А потом, мисс Херстон, мы с вами сверим свои заметки путешественника, n'est-ce pas?[55]

Зора поднялась на веранду и оглянулась: Фелиция Феликс-Ментор стояла посреди двора. Она обхватила себя руками, словно озябнув, и раскачивалась на загрубевших ступнях с пятки на носок. Она смотрела на Зору — если вообще куда-то смотрела. Позади нее, высоко поднимая ноги, шел через двор пыльный фламинго.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: