Частная клиника. Новолужнецкий пр., д. 7. 11 глава

Шестьдесят два головореза-смершевца, отобранные Ха в спецотряд «Карелия», подчиняющийся лично Берии, были готовы выполнить любое приказание. Эти воистину беспощадные люди воспринимали род человеческий как мусор и получали высшее удовлетворение от простреленных затылков. Отрядом руководил Адр.

В апреле 1951 года отряд приступил к выполнению секретной операции «Невод»: прибыв в Карелию, в городок Лоухи, оперативники принялись арестовывать голубоглазых блондинов и блондинок. Их доставляли в Ленинград, где в подвалах «Большого Дома» мы с Ха, Шро и Софре простукивали их.

Это была тяжелая работа. Иногда нам приходилось простукивать до 40 человек в день. К вечеру мы валились с ног от усталости. Лаборатория, в которой трое зеков-инженеров раньше изготовляли молоты, не справлялась. К инженерам посадили еще пятерых, увеличив план втрое, они работали по 16 часов в сутки, делая по 30 молотов ежедневно. Самолетом их доставляли в Ленинград, чтобы в сумрачном подвале МГБ мы разбивали их о белокожие карельские груди.

Руки и лица наши были иссечены осколками разлетающегося льда, мышцы рук стали железными, ныли и болели, из-под ногтей временами сочилась кровь, ноги распухали от многочасового стояния. Нам помогала жена Ха. Она обтирала наши лица, забрызганные карельской кровью, подавала теплую воду, массировала руки и ноги.

Мы работали как одержимые: ледяные молоты свистели, трещали кости, стонали и выли люди. Внизу, этажом ниже непрерывно гремели выстрелы — там добивали пустышек. Их было как всегда — 99%. И только один процент составляли живые. Но сколько радости доставляли нам эти единицы из сотен!

Каждый раз, прижимаясь к окровавленной, трепещущей груди и слыша трепыхание пробуждающегося сердца, я забывала обо всем, плакала и кричала от радости, повторяя сердечное имя новорожденного:

— Зу!

— О!

— Карф!

— Ык!

— Ауб!

— Яч!

— Ном!

Их было совсем немного. Как золотых самородков в земле. Но они были! И они сверкали в наших натруженных, окровавленных руках.

Живых наших сразу доставляли в тюремный госпиталь МГБ, где проинструктированные Ха врачи оказывали им необходимую помощь.

Число их медленно росло.

Спецотряд завершил операцию в Лоухи и двинулся на юг по железной дороге — через Кемь, Беломорск, Сегеж — к Петрозаводску. Пока оперативники прочесывали очередной город, на станции стоял спецпоезд, предназначенный для перевозки заключенных. После прочесывания города поезд наполнялся русоволосыми и шел в Ленинград.

За два с половиной месяца неустанной работы мы нашли 22 брата и 17 сестер.

Это была Победа Света! Россия поворачивалась в сторону Светоносной Вечности.

Спецотряд «Карелия» приблизился к Петрозаводску — старинному русскому порту, крупному городу со стопятидесятитысячным населением, северной карельской столице, изобилующей голубоглазыми и русоволосыми.

Для осуществления операции «Невод-Петрозаводск» спецотряд был усилен двадцатью офицерами-оперативниками и пятнадцатью тюремщиками из лубянской тюрьмы.

Десятки ледяных молотов ждали в холодильниках своего часа.

Но наступил зловещий июль 1951 года. Сфабрикованное в недрах Лубянки «дело кремлевских врачей-убийц», якобы готовящихся отравить Сталина и других партийных бонз, обернулось против МГБ: был арестован министр госбезопасности Абакумов. И над Лубянкой нависла угроза новой чистки.

Оживились старые враги Берии в ЦК и в Министерстве обороны. В Политбюро посыпались доносы на заместителей Абакумова, одним из которых был Ха.

И Ха принял решение приостановить карельскую операцию.

Спецотряд был отозван, пустой спецпоезд вернулся в Ленинград.

Необходимо было переждать, «уйти на дно», как сказал Ха. Мы с Адр получили месячный отпуск и отправились в один из санаториев МГБ, расположенный на крымском побережье неподалеку от Евпатории. Ха с женой улетели в Венгрию на озеро Балатон. Шро жил у Юс. Мир и Софре проводили лето подсобными рабочими в одном из пионерских лагерей МГБ.

Оказавшись после подвалов «Большого Дома» в жарком и ленивом Крыму, где все рассчитано на примитивный советский «отдых», подразумевающий почти растительное существование, я сперва не могла найти себе места. Тридцать девять новообретенных братьев и сестер не давали мне покоя. За сотни километров от них я чувствовала их сердца, я помнила имя каждого, я говорила с ними.

Адр, понимая мое состояние, старался помочь. Рано утром, до восхода солнца мы заплывали к диким скалам, сплетались там и застывали на многие часы, подобно древним ящерам.

Но мне было мало сердца Адр. Я рвалась в тюремный госпиталь, где лежали все мои братья и сестры. Я хотела их. Я умоляла и плакала.

— Это невозможно, Храм, — шептал мне Адр.

И я била о скалы свои бесполезные руки.

Адр скрежетал зубами от бессилия.

Вскоре со мной стало что-то происходить. Это началось в воскресный вечер, когда Адр, всячески старавшийся помочь мне побороть тоску, решил сводить меня в кино. Кино показывали только по воскресеньям в простом летнем кинотеатре. Вместо обещанной новой кинокомедии в тот вечер стали крутить «Чапаева». Кто-то выкрикнул, что он уже видел «Чапаева» двадцать раз. Ему возразил какой-то пожилой мертвец:

— Ничего, посмотришь в двадцать первый!

Я смотрела «Чапаева» девочкой. Тогда этот фильм потряс меня. Я прекрасно помнила его. Но когда пошли первые кадры и на простыне появились люди, я не смогла их разглядеть. Это были какие-то серые пятна, мелькание, всполохи света и тени. Сначала я подумала, что ошибся киномеханик. Но чередующиеся с изображением надписи я могла нормально прочесть. Все остальное плыло и мелькало. Я глянула в зал: все молча смотрели, никто не кричал: «резкость!» или «кинщика на мыло!»

Адр тоже смотрел.

— Ты хорошо видишь? — спросила я его.

— Да. А ты?

— Мне ничего не видно.

— Наверно, мы сидим слишком близко, — решил он. — Давай пересядем подальше.

Мы встали, прошли к последней лавке и сели. Но для меня ничего не изменилось: я по-прежнему читала надписи, но другого не различала. Адр подумал, что у меня просто плохое зрение. Когда на простыне появилась очередная надпись, он спросил:

— Что там написано?

— «В штабе белых», — прочла я.

Он задумался. Рядом с нами сидела пьяноватая пара. Они непрерывно целовались. Я стала смотреть на них. Похоть мертвецов мне казалась такой дикой. Я смотрела на целующихся как на двух механических кукол. Женщина заметила мой взгляд.

— Чего пялишься? Гляди туда! — показала она на экран, и мужчина, тискающий ее пухлое тело, засмеялся.

Я перевела взгляд на экран. Там Петька рассказывал Анке об устройстве пулемета. Но я видела лишь два дрожащих темных пятна.

— А это что? — спросила Анка.

— А это щечки, — ответил невидимый Петька.

И два пятна слились.

Зал засмеялся.

— Идем отсюда, — встала я.

Мы с Адр вышли. Вокруг стояла черная южная ночь. Пели цикады. В здании санатория, утопающего в акациях и каштанах, горели редкие окна. Мы вошли в вестибюль.

За стойкой дремали двое консьержек. Над ними на стене висел большой портрет Сталина. Я никогда не обращала на него внимания. Но что-то заставило меня взглянуть на портрет. Вместо Сталина в белом кителе в раме расплывалось бело-коричневатое пятно с золотистыми вкраплениями.

Я уставилась на портрет. Подошла ближе. Пятно переливалось и плыло.

Я зажмурилась, тряхнула головой, открыла глаза: то же самое.

— Что с тобой? — спросил Адр.

— Не знаю, — тряхнула я головой.

Консьержки проснулись и с интересом смотрели на меня.

— Скажи, кто это? — спросила я, неотрывно глядя на портрет.

— Сталин, — напряженно ответил Адр.

Консьержки переглянулись.

— Варя, пошли спать, ты устала. — Адр взял меня под руку.

— Погоди, — я оперлась руками о стойку и вперилась в портрет.

Потом перевела взгляд на консьержек. Они настороженно смотрели на меня. Я заметила стопку открыток, лежащую на стойке. Взяла одну. Внизу открытки было написано синим: ПРИВЕТ ИЗ КРЫМА! Над надписью клубилось что-то зеленовато-красное.

— Что это? — спросила я Адр.

— Это розы. — Адр с силой взял меня под локоть. — Идем. Прошу тебя.

Я положила открытку. И повиновалась.

Поднимаясь с Адр по лестнице, услышала шепот консьержек:

— Приезжают сюда, чтоб напиваться.

— А как же — начальство в Москве, приструнить некому...

В номере Адр обнял меня:

— Скажи, что с тобой происходит?

Вместо ответа я достала наши паспорта. Открыла. Вместо фотографий я видела только серую рябь. Но все надписи прочла нормально.

Я вынула из сумочки зеркальце, посмотрела на себя. В зеркале черты моего лица плыли и сливались. Я навела зеркало на лицо Адр: то же самое. Я не могла разглядеть в зеркале его лица.

— Я не вижу картинок. И отражений, — произнесла я, бросив зеркальце. — Я не знаю, что это...

— Ты просто устала, — обнял меня Адр. — Эти два месяца были очень тяжелые.

— Они были прекрасные. — Я повалилась на кровать. — Ждать и ничего не делать мне гораздо тяжелее.

— Храм, ты понимаешь, что мы не можем рисковать.

— Я все понимаю, — закрыла я глаза. — Поэтому терплю.

Я быстро провалилась в сон.

С момента пробуждения моего сердца я не видела снов. Последние мои яркие, но короткие сны я видела в поезде, когда нас как скот увозили из России: мне снилась мама, отец, деревня, шумные деревенские праздники, когда мы все вместе и счастливы, но все быстро обрывалось на самом милом и родном, и я просыпалась в том жутком вагоне.

А самый последний сон я видела ночью в фильтрационном лагере: мне снился пожар — большой и страшный. Горело все кругом, люди носились, как тени. А я искала нашу собаку Леску. Я очень любила ее. И чем дольше я ее искала, тем явственней понимала, что она сгорела, потому что никто из взрослых не догадался ее отвязать. Они спасали какие-то мешки, сундуки и хомуты. Ужаснее всего в том сне было чувство бессилия, невозможности вернуть все назад. Я проснулась в слезах, повторяя:

— Леска! Леска!

В ту ночь в санатории мне впервые за восемь лет приснился сон. Вернее, он не приснился. Я его не видела, но прочувствовала.

Я просто сидела в саду возле Дома и трогала сестру Жер, которая спала. Стояло лето, было тепло и безветренно. Мы только что закончили говорить сердцами. Я любила сердце Жер. Оно было подвижным и активным. И было быстрее моего. После двух часов сердечного разговора во рту было, как всегда, сухо и слегка ныли онемевшие руки. Жер спала как ребенок — раскинувшись на спине, приоткрыв рот. Лицо ее источало усталое блаженство. Я стала трогать ее маленький подбородок. Его покрывали крохотные веснушки. На переносице их было больше. Я коснулась ее переносицы. Но рыжие ресницы Жер даже не вздрогнули: сон ее был крепок. Вдруг сзади раздалось слабое поскуливание. И я сердцем почувствовала, что за спиной у меня стоит наша собака Леска. Я оглянулась. Лохматая серо-черная Леска стояла, вывалив розовый язык и радостно дыша. Зеленоватые глаза ее лучились радостью. Сердце мое затрепетало от счастья: моя любимая Леска жива, она не погибла на пожаре! На шее Лески болтался обрывок веревки, шерсть с правого бока была опалена.

— Леска, ты жива! — воскликнула я и потянулась к ней.

Но собака вдруг резко отпрянула и побежала к Дому. Я вскочила и, зовя ее, кинулась следом. Леска вбежала по ступеням, юркнула в приоткрытую дверь южной веранды, увитой диким виноградом. Я вбежала вслед за ней. Веранда была пуста. И в ней было сумрачно и прохладно, как всегда летом. Посередине стояло кресло, в нем сидел старик Бро. Леска сидела возле. Они оба внимательно смотрели на меня. Бро показал мне пальцем, я повернула голову и увидела на противоположном конце террасы свое изображение в полный рост. Это была не картина и не фотография, а нечто потрясающее по совершенству: абсолютная копия меня. Я пошла к своему двойнику. Но чем ближе я подходила, тем сильнее я чувствовала ПУСТОТУ внутри моей копии. Это было чистое изображение, поверхность, повторяющая мои формы. Внутри изображения не было ничего. Я приблизилась. Копия Варьки Самсиковой была абсолютная. Я разглядела мельчайшие поры на коже лица, шрамик над бровью, влагу в уголках голубых глаз, золотистый пушок под скулами, трещинки на губах, родинку на шее. Моя копия тоже внимательно разглядывала меня. Наконец мы обе повернулись к Бро. Леска привстала и, возбужденно поскуливая, навострив уши, смотрела на нас.

— Позовите собаку, — произнес Бро.

— Леска! — позвала я.

— Леска! — повторила моя копия.

Собака подбежала сперва к копии, понюхала, взвизгнула и, зарычав, отпрянула ко мне. Я присела и с наслаждением запустила пальцы в собачью шерсть. Моя копия стояла и, улыбаясь, смотрела на нас. Леска снова зарычала на нее. И копия исчезла.

— Почему собака узнала тебя? — спросил Бро.

— Она почуяла, — ответила я.

— Да. Собака живая, как и все животные. Она увидела тебя сердцем, а не глазами. Но живые мертвецы видят мир глазами, и только глазами. Мир, увиденный сердцем, другой. Храм, ты готова увидеть мир сердцем.

Я проснулась. Открыла глаза.

Было утро.

Мир был таким же, как и вчера. Я лежала в нашей кровати. Адр в номере не было. Я протерла глаза, села. Затем приняла душ, привела себя в порядок, оделась и вышла из номера.

Спустившись вниз, я вошла в столовую, где завтракали отдыхающие, и замерла в изумлении: вместо людей за столами сидели МЯСНЫЕ МАШИНЫ! Они были АБСОЛЮТНО мертвы! В их уродливых, мрачно-озабоченных телах не было ни капли жизни. Они поглощали пищу: кто мрачно-сосредоточенно, кто бодро-суетливо, кто механически-равнодушно.

За нашим столом сидела пара. Они ели живые фрукты: груши, черешню и персики.

Но эти чудесные персики не могли и на толику оживить их тела!

Зачем же они их ели? Это было так смешно!

Я расхохоталась.

Все прекратили есть и уставились на меня. Их лица повернулись ко мне. И впервые в жизни я не увидела человеческих лиц. Это были морды мясных машин.

И вдруг эту массу мертвого мяса рассек луч света: через столовую ко мне шел Адр. Он был СОВСЕМ ДРУГОЙ! Он был живым. Он не был машиной. Он был моим БРАТОМ. И у него было СЕРДЦЕ. Оно сияло Светом Изначальным.

Я двинулась ему навстречу. И мы обнялись посреди мира чудовищ.

По телам мясных машин как черви поползли смешки. Одна из жующих машин открыла рот и громко изрекла:

— А еще говорят, что в МГБ не умеют любить!

И столовая наполнилась жирным хохотом мясных машин...

С этого дня я стала видеть сердцем.

С мира спала пленка, натянутая мясными машинами. Я перестала видеть только поверхность вещей. Я стала видеть их суть.

Это не значит, что я ослепла. Я прекрасно различала вещи и ориентировалась в пространстве. Но любые изображения — картины, фотографии, кино, скульптуры — для меня исчезли навсегда. Картины стали для меня простыми холстами, покрытыми краской, на экране в кинотеатре я видела только игру световых пятен.

Сердцем я могла видеть человека или вещь изнутри, знать их историю.

Открытие это было равносильно пробуждению моего сердца под ударами ледяного молота.

Но если после тех ударов мое сердце просто ожило и стало чувствовать, то теперь оно умело ЗНАТЬ.

И я успокоилась.

Мне незачем было волноваться.

Месяц отпуска прошел.

В Москве на место арестованного министра ГБ Абакумова был назначен Игнатьев — партийный функционер, для Лубянки человек совершенно новый. Поэтому — непредсказуемый. Но его первым заместителем стал Гоглидзе — выдвиженец Берии, старый приятель Ха. Это успокоило нас. Под прикрытием Гоглидзе мы могли бы завершить операцию по поиску живых в Карелии.

Ха вызвал нас из Крыма. Мы прилетели в дождливую сентябрьскую столицу, готовые к новым подвигам во имя Света...

Но случилась непредвиденное.

Игнатьев, начавший расследование «преступной деятельности Абакумова», получил донос от заместителя начальника лагеря, где добывали драгоценный Тунгусский лед. Лейтенант ГБ Волошин писал, что «лагерь № 312/500 по добыче никому не нужного льда в нечеловечески тяжких условиях вечной мерзлоты был создан Абакумовым для прикрытия японских шпионов, пробирающихся на территорию СССР и наносящих вред нашему трудовому народу».

Вероятно, Волошин просто решил воспользоваться очередной чисткой в ГБ, чтобы получить новое назначение или повышение по службе за «бдительность».

Несмотря на явную абсурдность, донос возымел действие: работы в лагере было велено прекратить. Игнатьев назначил комиссию по расследованию. К счастью, ее возглавил полковник Иванов из Главного экономического управления МВД, жизнью обязанный Ха, спасшего его в 39-м от ареста.

Ха заставил Иванова включить в комиссию Адр и меня, в качестве секретарши.

Перед командировкой Ха вызвал Иванова и нас к себе в кабинет.

Мы стояли перед его массивным столом.

— Летите, соколы, летите, — напутствовал он нас, гоняя незажженную папиросу в своих красивых суровых губах. — Разберитесь — что и как. Вы парни въедливые. Ройте землю, как кабаны.

— Там, товарищ генерал-лейтенант, вечная мерзлота, — деликатно улыбнулся Адр.

— Шутник, ебеныть! — кольнул его быстрым взглядом Ха и постучал пальцем по столу. — Чтоб все там наизнанку вывернули! Ясно?

— Так точно! — хором ответили мы.

— Есть у меня подозреньице. — Ха с прищуром посмотрел в окно, выдержал паузу. — Этот самый лейтенант Волошин — сам японский шпион.

— Вы... так думаете, товарищ генерал-лейтенант? — настороженно спросил Иванов.

— Интуиция. Мутит воду, гад. А сам делает свое черное дело. Их там в тундре — хоть жопой ешь. Окопались, самурайское отродье. Агентура, блядь, такая — не ленись разгребай. Мы в сороковые стольких пересажали, а все равно ползут к нам, сволочи, с Дальнего Востока. Так что, Иванов, смотри. Не ошибись.

Ха внушительно посмотрел на Иванова.

И Иванов не ошибся.

Он знал, что Влодзимирский — человек Берии, а не опального Абакумова. А Берия стоял ближе всех к Сталину. Значит, стоило прислушаться к намеку.

Едва мы добрались до занесенного снегом и продуваемого ледяными ветрами лагеря № 312/500, Иванов приказал арестовать лейтенанта Волошина.

Глухой полярной ночью при свете трех керосиновых ламп в бревенчатом БУРе голого Волошина положили навзничь на лавку и привязали. Иванов, как человек обстоятельный, прихватил с собой двух плечистых лейтенантов-костоломов из оперативного отдела. Один лейтенант сел Волошину на грудь, другой принялся стегать его плеткой по половым органам.

Волошин выл в ночи.

Вой его слышали 518 зеков, затаившихся в своих бараках и ожидающих вердикта московской комиссии: они уже месяц не работали. Это пугало их.

Начальник лагеря месяц пил в своем домике.

— Рассказывайте, Волошин, все рассказывайте, — Иванов пилочкой неторопливо обрабатывал свои холеные ногти.

Я сидела с листом бумаги, готовая записывать показания подследственного. Адр прохаживался вдоль стены.

Рябой лейтенант с оттяжкой сек Волошина по стремительно распухающей мошонке, бормоча:

— Говори, пиздюк... говори, пиздюк...

Волошин выл часа три. За это время он много раз терял сознание, и его отливали водой и терли снегом. Потом он признался, что еще в 41-м году пятнадцатилетним юношей в глухой сибирской деревне был завербован японской контрразведкой. Когда он, захлебываясь слезами и соплями, трясущейся рукой подписывал свои «показания», составленные Ивановым и записанные мной, я сердцем видела его сущность. Он понимал, что подписывает себе приговор. Все мясо-машинное существо его в этот миг было заполнено образом матери — простой сибирской крестьянки. Мать сидела в его голове, как каменное ядро, повторяя одно и то же:

— Я ж тибе в муках родила, я ж тибе в муках родила...

С каменной мамой в голове он мог подписать что угодно.

На следующее утро тройка укутанных попонами лошадей повезла в Усть-Илимск скованного наручниками Волошина с двумя конвойными и долговязого фельдъегеря с портфелем. В портфеле лежал отчет следственной комиссии и показания лейтенанта Волошина.

А мы задержались в лагере, ожидая комфортную машину с печкой.

Иванов и лейтенанты запили с начальником лагеря, который от радости, что дело обернулось хорошо, готов был целовать им ноги.

Мы же с Адр велели заложить сани и поехали «покататься». На самом деле понятно, КУДА нас тянуло.

Выехав из ворот лагеря, Адр направил лошадь по большаку, ведущему к месту добычи ЛЬДА. Большак, по которому гоняли колонны зеков и возили добытый лед, был припорошен снегом, за месяц простоя его никто не чистил. Сытая кобыла начальника лагеря легко тянула сани, в них сидели мы, укрытые медвежьей полостью. Было солнечно и морозно.

Я и Адр почувствовали ЛЕД сердцами еще в лагере. Но теперь это чувство усиливалось с каждым шагом лошади.

Вокруг простирались покатые невысокие сопки, покрытые редкой растительностью. Местный лес был повален ударной волной в 1908 году при падении метеорита, а новый рос плохо, клочьями. Снег блестел на ярком солнце, громко скрипел под полозом.

От лагеря до места падения было семь верст.

Мы проехали версты три, и мое сердце затрепетало. Оно почувствовало ЛЕД, как компас чувствует железную руду.

— Гони! — сжала я руку Адр.

Он стегнул лошадь кнутом. Лошадь побежала, сани понеслись.

Большак вильнул вокруг сопки, широкой лентой вполз на другую сопку и понесся вниз — к котловану. А мы понеслись по нему.

Я закрыла глаза. Я уже увидела ЛЕД сердцем. Он надвигался на меня, как Материк Света.

Сани встали.

Я открыла глаза.

Мы стояли на краю котлована. Перед нами лежала громадная глыба льда, местами припорошенная снегом. Она сияла на солнце, отливая голубым.

Да! Лед был голубой, как наши глаза!

По краям ледяной глыбы лепились деревянные постройки — сваи, мостки, сарайчики для инвентаря, вышки охраны. Все это — жалкое, убогое, человеческое — меркло и терялось рядом с потрясающей мощью льда.

Это был НАШ ЛЕД! ЛЕД, посланный Светом, ЛЕД, ударивший в грудь заснувшей земли и разбудивший ее.

Сердца наши трепетали от восторга.

Мы взялись за руки и спустились в котлован. По деревянному мосту подошли к глыбе. Трясущимися руками я стала срывать с себя одежду, пока на мне не осталось ничего.

Я ступила на лед.

Крик восторга вырвался из моей груди. Слезы брызнули из глаз. Я упала на лед, обняла его. Мое сердце чувствовало и понимало эту божественную глыбу. Подо мной лежало огромное сердце. Оно говорило со мной.

Адр тоже разделся. Я вскочила, шагнула к нему.

Рыдая от восторга, мы обнялись и упали на лед.

И время остановилось для нас.

Очнулись мы ночью.

Разжали объятья.

Над нами висело черное небо с яркими звездами. Они были так низко, что казалось — можно их потрогать. Вокруг яркой и большой луны желтели два мутных полукруга. И где-то совсем за горизонтом беззвучно полыхало северное сияние.

Мы лежали в теплой воде. Нам совершенно не было холодно. Наоборот — тела наши горели. Мы растопили во льду лунку, повторяющую контуры наших сплетенных тел. Над нами стояло облако пара.

Неподалеку раздался выстрел.

Еще один.

Потом кто-то закричал:

— Эге-геееей!

Я поняла, что нас ищут.

Мы встали. И вышли из нашей «ванны». Нашли нашу одежду, оделись. Пора было прощаться со льдом. И возвращаться в жестокий мир мясо-машин и затерянных среди них братьев. Мы поцеловали лед.

И двинулись по промерзлым мосткам на выстрелы и голоса.

В Москве все сложилось благополучно: результат расследования удовлетворил нового министра госбезопасности. Лейтенант Волошин был расстрелян как японский шпион, вместе с ним расстреляли и восьмерых людей Абакумова, на которых он под пытками дал показания. Очередное «шпионское гнездо» в системе исправительно-трудовых лагерей было ликвидировано.

Лагерь № 312/500 снова заработал, зазвенели кирки зеков, закричали бригадиры, залаяли сторожевые псы, кубометры ЛЬДА повезли в столицу. А оттуда — в другие страны, где спящие сердца ждали пробуждающих ударов ледяных молотов.

Мы работали сосредоточенно и четко.

За два года было найдено 98 братьев.

Это была огромная победа Света.

Но наступил зловещий 1953 год.

В марте умер Сталин.

На следующую ночь Ха собрал нас у себя на даче. Шесть братьев и шесть сестер расположились в полутемной просторной гостиной у горящего камина. Ха сидел в кресле-качалке. Он был в лиловом китайском халате с серебристыми драконами. Пальцы его перебирали бухарские четки. Сполохи огня играли на суровом и красивом лице, поблескивали в голубых глазах. Ха заговорил:

— В СССР грядет передел власти. Вслед за ним последуют большие перемены. Они коснутся многих из нас. Необходимо быть наготове. Мы должны позаботиться о братьях и о льде. Большую часть наших необходимо переправить из Москвы и Ленинграда в провинцию. Так будет безопасней. Надо заняться этим безотлагательно. Техническую сторону дела возьмем на себя мы с Адр. Что же касается добычи льда — здесь трудно что-либо предсказать. Непонятно, что будет с лагерем и с проектом. Они могут уцелеть, а могут и быть закрыты.

Он помолчал и перевел свои глаза на меня:

— Храм, ты единственная из нас знаешь все сердечные слова и видишь сердцем. Что говорит тебе сердце?

— Только одно — на нас надвигается что-то большое и грозное, — честно отвечала я.

— На что это похоже? — спросил Адр.

— На красную волну.

— Значит, надо действовать.

Мы замолчали надолго. Затем Ха улыбнулся и заговорил:

— Сегодня утром я получил радостную весть — первая партия льда достигла Америки. Скоро мы узнаем имена американских братьев!

Все вскочили с мест. Мы ликовали. Скинув одежды, мы встали попарно, обнялись, прижавшись грудями, опустились на колени.

Камин погас. Но горячие сердца наши трепетали в темноте.

Весна и начало лета прошли в напряженной работе. Для отправки наших в разные города нужны были деньги, много денег. Ха посоветовал нам ограбить инкассатора. Мне было просто выследить машину и людей, охраняющих мешок с пачками бумаги, которую так ценят мясо-машины. Про инкассатора мое сердце знало все, — от сломанной в детстве ключицы до страсти к игре на аккордеоне. Еще он любил: нюхать женские пальцы ног, говорить о футболе и читать книги про войну. В нужный момент по моему сигналу Зу застрелил охранника, Шро перерезал горло инкассатору, а Мир выхватил из его рук мешок с деньгами.

Полмиллиона рублей вполне хватило на переезд ста человек.

Параллельно с этим главным делом мы совершали много другого: размещали неприкосновенный запас льда в трех холодильных комбинатах, внедряли своих в различные перспективные организации и уничтожали свидетелей. В последнем я была просто незаменима. Мне достаточно было подойти к двери квартиры, чтобы знать, кто дома и чем занимается. Остальное было делом Мир, Зу и Шро. Их ножи почти ежедневно прерывали бессмысленное существование очередной мясной машины, память которой могла навредить нам.

Мы были безжалостны к живым мертвецам.

И вдруг.

Как удар невидимого меча: 26 июня был арестован Берия.

Из Кремля дохнуло жаром. У соратников Берии испарились иллюзии: кто-то застрелился, кто-то запил. Кто-то спешно писал доносы на вчерашних друзей.

Но Ха был спокоен.

— Мы успели, — повторял он.

После ареста патрона он, как и многие генералы ГБ, стал уязвим. У нас больше не было тыла, поддержки наверху. Я умоляла Ха и Адр скрыться.

— Необходимо бороться здесь, — возражал Ха.

— Мы прошли через три чистки, с помощью Света пройдем и через хрущевскую, — улыбался Адр.

Но мое сердце беспокоилось. На нас наползало что-то. Я кричала им о близкой беде. Но все мои доводы разбивались об их мужество.

Зато они оба постоянно хотели мое сердце, предчувствуя, что нам осталось не много времени. Днем мы делали дело. Ночью застывали грудь с грудью, сердце с сердцем.

Их сердца неистовствовали.

Мои руки не успевали обвиваться вокруг их шей, колени дрожали, тело пылало.

Жена Ха обливала меня водой, била по бледным щекам.

Я была счастлива.

За эти душные июльские ночи Ха и Адр узнали от моего сердца все 23 сердечных слова.

И обрели Свет.

Навеки.

17 июля они были арестованы.

Это произошло днем. Я спала в захламленной комнате старой Юс, которую мы отправили в Крым с двумя молодыми братьями. Меня разбудило мое сердце. Оно было НИКАКОЕ.

Цепенящий ужас охватил меня. Я встала, оделась, вышла на улицу. Пошла пешком через залитую солнцем Москву к Белорусскому вокзалу. Пожалуй, впервые за время моего возвращения в Россию я почувствовала сосущую пустоту в сердце.

Я двигалась как машина — без чувств и идей.

Добредя до Белорусского, я постояла на шумной платформе, глядя на поезда, потом прошла к кассам поездов дальнего следования. Отстояла очередь.

— Вам куда? — спросила меня кассирша.

— Мне... — Я с огромным трудом заставила себя подумать и решила ехать туда, где ЛЕД, где наш ЛЕД. А где наш божественный ЛЕД? В бескрайней Сибири.

— Мне в Сибирь, — твердо сказала я, протягивая деньги в окошко.

— Ну, Варвара Федотовна, зачем же за это деньги платить? — раздался насмешливый голос у меня над ухом. — Мы вас в Сибирь за казенный счет отправим.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: