Частная клиника. Новолужнецкий пр., д. 7. 3 глава

Он обнял ее за плечи:

— Я Вор.

— Чего? — непонимающе смотрела она. — В законе?

— Ты не поняла, Диар. Я не вор, а Вор.

— Обычный?

— Нет, — засмеялся он. — Вэ, о, эр — три буквы. Это мое имя. Воровством я никогда не занимался.

— Да? — Она рассеянно осмотрелась. — Это что? Гостиница?

— Не совсем. — Он прижался к ее спине. — Что-то вроде санатория.

— Для кого?

— Для братьев. И сестер.

— Для каких?

— Для таких, как ты.

— Как я? — Она вытерла губы о колени. — Значит, я — сестра?

— Сестра.

— Чья?

— Моя.

— Твоя? — Губы ее задрожали, искривились.

— Моя. И не только моя. У тебя теперь много братьев.

— Бра... тьев? — всхлипнула она. Схватила его руку. И вдруг закричала в голос — надрывно и протяжно. Крик перешел в рыдание.

Он обнял ее, прижал к себе. Николаева рыдала, уткнувшись в его мускулистую грудь. Он стал укачивать ее, как ребенка:

— Все хорошо.

— Зачем... еще... зачем... оооо! — рыдала она.

— Все, все теперь у тебя будет хорошо.

— Оооо!!! Как это... ой, что ж ты наделал-то... господи...

Постепенно она успокоилась.

— Тебе надо отдохнуть, — сказал он. — Сколько тебе лет?

— Двадцать два... — всхлипнула она.

— Все эти годы ты спала. А теперь проснулась. Это очень сильное потрясение. Оно не только радует. Но и пугает. Тебе нужно время, чтобы привыкнуть к нему.

Она кивнула. Всхлипнула:

— А... есть... платок?

Он протянул ей салфетку. Она шумно высморкалась, скомкала, кинула на пол.

— Господи... обревелась вся...

— Ты можешь принять ванну. Тебе помогут привести себя в порядок.

— Ага... — пугливо покосилась она на окно. — А где...

— Ванная? Сейчас тебя проводят.

Николаева рассеянно кивнула. Покосилась на лилию в вазе. На окно. Снова на лилию. Набрала побольше воздуха. Вскочила с кровати. Кинулась к двери. Вор сидел неподвижно. Она рывком распахнула дверь. Вылетела в коридор. Побежала. Врезалась в медсестру. Та курила возле высокой латунной пепельницы. Медсестра голубоглазо улыбнулась Николаевой:

— Доброе утро, Диар.

Николаева кинулась к выходу. Голые ступни ее шлепали по новому широкому паркету коридора. Добежала до стеклянных дверей. Толкнула первую. Выскочила в тамбур. Толкнула вторую. Побежала по мокрому асфальту.

Врач смотрел на нее сквозь стекло. Скрестил руки на груди. Улыбался.

Блондинистый шофер в припаркованном серебристом «БМВ» проводил долгим взглядом. Ел яблоко.

Голая Николаева бежала по Воробьевым горам. Вокруг стояли голые деревья. Лежал грязный снег.

Она быстро устала. Остановилась. Присела на корточки. Посидела немного, тяжело дыша. Встала. Потрогала грудину. Поморщилась:

— Суки...

Пошла. Босые ноги шлепали по лужам.

Впереди показалась большая дорога. Ездили редкие машины. Дул мокрый весенний ветер. Николаева ступила на дорогу. И тут же почувствовала сильный холод. Задрожала. Обняла себя руками.

Проехала машина. Пожилой водитель улыбнулся Николаевой.

Она подняла руку. Проехал «фольксваген». Водитель и пассажир открыли окна. Выглянули. Засвистели.

— Козлы... — пробормотала Николаева. Зубы ее стучали.

Показались «Жигули». Остановились.

— Ты что, моржиха? — Водитель открыл дверь: 40 лет, бородатый, очкастый, с большой серебряной серьгой и черно-желтым платком на голове. — Лед же уже сошел!

— Слу... шай... отвези... ме... ня... ограбили... — стучала зубами Николаева.

— Ограбили? — Он заметил большой синяк у нее между грудей. — Били?

— Отпиз... дили... суки...

— Садись.

Она залезла на сиденье. Закрыла дверь.

— Ой, бля... холодина...

Водитель снял с себя легкую белую куртку. Накинул на плечи Николаевой.

— Ну, чего, в милицию?

— Ты что... — морщилась она. Куталась в куртку. Тряслась: — С эти... ми козлами... дел не имею... отвези домой. Я заплачу.

— Куда?

— Строгино.

— Строгино... — озабоченно выдохнул он. — Мне на работу надо.

— Ой, холодина какая... — дрожала она. — Вру... би печку посильней...

Он сдвинул регулятор тепла до упора:

— Давай я тебя до Ленинского подброшу, а ты там словишь кого-нибудь.

— Ну, чего я буду... опять это... ой, сука... отвези, прошу, — дрожала она.

— Строгино... это совсем мне не в жилу.

— Сколько ты хочешь?

— Да... не в этом дело, киса.

— Дело всегда в этом. Сто, сто пятьдесят? Двести? Поехали за двести. Все.

Он подумал. Переключил скорость. Машина поехала.

— Закурить есть?

Он протянул пачку «Кэмел». Николаева взяла. Он поднес зажигалку:

— А чего они тебя... раздели и в лесу выкинули?

— Ага. — Она жадно затянулась.

— Всю одежду?

— Как видишь.

— Круто. Но заявить-то надо?

— Сама разберусь.

— Чего, знакомые?

— Типа того.

— Тогда другое дело.

Он помолчал, потом спросил:

— Ты чего, ночная бабочка?

— Скорее — дневная... — устало зевнула она, выдыхая дым. — Капустница.

Он кивнул с усмешкой.

Полусладкое

12.17.
Строгино. Улица Катукова, д. 25.

«Жигули» подъехали к шестнадцатиэтажному блочному дому.

— Пойдем со мной. — Николаева вышла из машины. Подошла к подъезду. Набрала на домофоне номер квартиры: 266.

— Кто?

— Это я, Наташк.

Дверь запищала. Николаева и водитель вошли. Поднялись на двенадцатый этаж.

— Постой здесь. — Она вернула ему куртку. Позвонила в дверь.

Открыла заспанная Наташа: 18 лет, пухлое лицо, черные волосы, короткая стрижка, красный махровый халат.

— Дай двести рублей. — Николаева прошла мимо нее в свою комнату. Достала из шкафа такой же красный халат. Надела.

— Ёб твою... ты чего? — Наташа двинулась за ней.

— Двести рублей! Водиле заплатить.

— У меня только двести баксов.

— Рубли есть? У тебя рубли есть?! — выкрикнула Николаева.

— Да нету, чего орешь...

— А баксы по-мелкому?

— Два стольника. А чего это у тебя? — Наташа заметила синяк на груди.

— Не твое дело. А у Ленки нет?

— Чего?

— Рублей.

— Не знаю. Она спит еще.

Николаева вошла в другую комнату. Там на полу спали две женщины.

— Что, и Сула приехала? — посмотрела на них Николаева.

— Ага, — выглянула из-за ее спины Наташа, — под утро приползли на рогах.

— Тогда — на хуй... — досадно махнула рукой Николаева.

— Ну и чего? — Водитель стоял перед открытой входной дверью.

— Зайди, — пошла к нему Николаева.

Он вошел. Она закрыла за ним дверь:

— Слушай, у нас с рублями облом. Давай я тебе отсосу?

Он посмотрел на нее. Потом на Наташу. Наташа усмехнулась. Пошла к себе.

— Давай. — Николаева взяла его за руки.

— Ну, вообще-то... — Он в упор смотрел на нее.

— Давай, давай... в ванной. Ну, облом с бабками, видишь. А этих сучар будить — вони не оберешься... — Она потянула его за руку.

— Я могу поехать поменять, — остановился он.

— Не смеши. — Она зажгла свет в ванной. Втянула его за руку. Заперла дверь. Присела. Стала расстегивать ему брюки.

— А ты... давно... это? — смотрел он сверху.

— Много вопросов, юноша... о! А мы быстры на подъем... — Она потрогала сквозь брюки его напрягшийся член.

Расстегнула ремень. Молнию. Стянула вниз серые брюки. Потом черные трусы.

У водителя был небольшой горбатый член.

Она быстро всосала его губами. Обхватила руками лиловатые ягодицы. Стала быстро двигаться.

Водитель оттопырил зад. Слегка наклонился. Оперся рукой о стиральную машину. Засопел. Его серьга покачивалась в такт движению.

— Погоди... зайка... — Он положил руку на ее голову.

— Больно? — выплюнула она член.

— Нет... просто... я так никогда не кончу... давай, это... по-нормальному...

— Я без кондома не буду.

— А у меня... я... не вожу с собой... — засмеялся он.

— Вот с этим нет проблем. — Она вышла. Вернулась с пачкой презервативов. Распечатала. Ловко и быстро надела ему. Скинула халат. Повернулась к нему задом. Облокотилась на раковину:

— Давай...

Он быстро вошел. Обхватил ее длинными руками. Двигался быстро. Сопел.

— Хорошо... ой, хорошо... — спокойно повторяла она. Разглядывала в зеркале свой синяк.

Он кончил.

Она подмигнула ему в зеркало:

— Пират!

Посмотрела на него внимательно. Внезапно губы ее задрожали. Она зажала себе ладонью рот.

Он сопел носом, прикрыв глаза. Положил ей голову на плечо.

Она протянула руку. Закрыла сливное отверстие в ванне. Пустила воду, едва сдерживая рыдания:

— Все. Мне... мне... греться пора.

Он тяжело заворочался на ней. Открыл глаза. Его член вышел из ее влагалища. Водитель посмотрел на него.

— В... в сортир, — посоветовала она. Сняла с полки флакон с шампунем. Ливанула в ванну. И разрыдалась в голос.

Он хмуро глянул на нее:

— Чего? Плохо?

Она замотала головой. Потом схватила его руку. Опустилась на колени, прижала руку к груди. Зарыдала сильнее, зажимая себе рот.

— Чего? — смотрел он сверху. — Обидели, что ли? А? Чего ты?

— Нет, нет, нет... — всхлипывала она. — Погоди... погоди...

Прижимала его руку к грудине. И рыдала.

Он покосился на себя в зеркало. Терпеливо стоял. Презерватив со спермой висел на увядающем члене. Покачивался в такт ее рыданиям.

Она с трудом успокоилась:

— Это... это так... все... иди...

Водитель подтянул брюки. Вышел.

Николаева села в ванну. Обняла колени руками. Положила на них голову.

В туалете зашумел сливной бачок.

Водитель заглянул в ванную.

— Все в порядке? — не подняла головы Николаева.

Он кивнул. С любопытством смотрел на нее.

— Если хочешь — приезжай еще.

Он кивнул.

Она сидела неподвижно. Он вытер нос:

— Тебя как зовут?

— Аля.

— А меня Вадим.

Она кивнула себе в колени.

— У тебя... проблемы большие?

— Да нет. — Она упрямо тряхнула головой. — Просто... так просто... все... пока.

— Ну пока.

Водитель скрылся. Хлопнула входная дверь.

Ванна наполнялась водой. Вода дошла до подмышек. Николаева закрыла кран. Легла.

— Господи... вор, вор, вор... вор, вор, вор...

Пена шуршала вокруг ее заплаканного лица.

Николаева задремала.

Через 22 минуты в ванную заглянула Наташа:

— Аль, вставай.

— Чего? — Николаева недовольно открыла глаза.

— Парвазик приехал.

Николаева быстро села.

— Ах ты, блядь. Стукнула?

— Он сам приехал.

— Сам! Гадина! Ну, попроси у меня еще белье!

— Пошла ты...

Наташа захлопнула дверь.

Николаева провела мокрыми руками по лицу. Закачалась:

— Ну, блядь... ну, тварь...

Тяжело встала. Приняла душ. Обмотала голову полотенцем. Вытерлась. Надела халат. Вышла в коридор.

— С легким паром, — раздалось на кухне.

Николаева пошла туда.

Там сидели двое мужчин.

Парваз: 41 год, маленький, черноволосый, смуглый, небритый, с мелкими чертами лица, в сером шелковом пиджаке, в черной рубашке, в узких серых брюках, в ботинках с пряжками.

Паша: 33 года, полный, светловолосый, белокожий, с мясистым лицом, в серебристо-сиреневом спортивном костюме «Пума», в голубых кроссовках.

— Здорово, красавица. — Парваз поднес спичку к сигарете.

Николаева прислонилась к дверному косяку.

— Мы же с тобой, па-моему, дагаварились. — Он затянулся. — Па-хорошему. Ты мне что-то пообещала. А? Разные слова гаварила. Клялась. А? Или у меня что-то с памятью?

— Парвазик, у меня проблема.

— Какая?

— На меня наехали круто.

— И кто? — Парваз выпустил длинную струю дыма из тонких маленьких губ.

Николаева распахнула халат:

— Во, посмотри.

Мужчины молча посмотрели на синяк.

— Понимаешь, это вообще... Я до сих пор опомниться не могу. Дай закурить.

Парваз протянул ей пачку «Данхил», спички.

Она закурила. Положила сигареты и спички на стол.

— Короче, вчера я на шесте свою программу сделала, ну и пошла по клубу — тряхнуть на персоналку. Народу немного было. Ну и два мужика сидят, один мне знак подал. Я подошла, волну сделала, сиськами тряхнула. Он говорит, сядь, посиди. Я присела, они шампанского заказали. Выпили, стали пиздеть. Они — нормальная такая лоховня, торгуют какими-то увлажнителями воздуха. Один из Прибалтики, красавец такой высокий, а имя сложное какое-то... Ритэс-хуитэс... не запомнила, а второй толстый, Валера. Ну, я говорю, мне холодно, я пойду оденусь. «Да, да, конечно. И приходи к нам». Ну, я платье надела, вернулась к ним. «Чего ты хочешь?» Я говорю: «Перекусить чего-нибудь». Заказали мне шашлык из осетрины. «Ты стриптиз давно танцуешь?» Я говорю — недавно. «Сама откуда?» Из Краснодара. Ну и все такое. А потом этот прибалт говорит: «Поехали ко мне домой?» Я: 300 баксов ночь. «Нет проблем». Ну, расплатились они, выкатились. И я. У них «Волга» такая, белая, новая совсем. Села к ним. И только мы от клуба отъехали, один мне — раз! маску с какой-то хуйней. Прямо на это... вот так... на морду. И все. И я очнулась: темно, лежу, руки сзади в наручниках, бензином воняет. В багажнике. Лежу. Там хуйня какая-то рядом. Ну, а машина едет и едет. Потом остановилась. Они багажник открыли, вытащили меня. В лесу в каком-то. Утром уже. Раздели, привязали к березе. Да! А рот они мне еще раньше залепили. Типа пластыря что-то... Вот. И потом. Потом вообще это пиздец какой-то! У них такая... такой, типа сундука. А там лежал как будто топор такой, ну, как каменный. На палке кривой. Но это не камень только, а лед. Топор такой ледяной. Вот. И, значит, один козел взял этот топор, размахнулся, и к-а-а-ак ебнет мне в грудь! Вот сюда прямо. А другой говорит: «Рассказывай все». Но рот-то у меня заклеенный! Я мычу, но говорить-то не могу! А эти гады стоят и ждут. И опять: хуяк по груди! И опять: говори. У меня уже поплыло все, больно, ужас, блядь, какой-то. И — третий раз. Хуяк! И я отключилась. Вот. А потом очнулась: больница какая-то. И парень какой-то меня трахает. Я сопротивляться начала, а он нож вытащил и к горлу приставил. Вот. Ну, натрахался. Стал бухать. Я лежу — сил нет пальцем пошевельнуть. А он говорит: «Теперь здесь жить будешь». Я говорю: «На хера?» А он: «Будем тебя иметь». Я говорю: «У вас проблемы будут, я под Парвазом Слоеным хожу». А он говорит: «Я положил на твоего Парваза». Ну, он набухался быстро. Я говорю: «Я в сортир хочу». Он позвал санитара такого, бычару. Тот повел меня. Я голая иду по коридору, вижу, у него хуило стоит. В сортир вошла, а он за мной: «Становись раком!» Ну, встала, чего делать. Трахнул меня, отвалился в коридор. А в сортире окно такое, ну, типа стеклопакет. И никакой решетки, главное! Я окно открыла, вылезла потихоньку, там лес какой-то. В лес как рванула! Бежала, бежала. Потом поняла — Воробьевы горы. Вышла на шоссе, мотор взяла, и вот — Наташка видела, как я приехала. Место это, ну, эту больницу, я смогу найти.

Парваз и Паша переглянулись.

— Вот, братан, а ты удивляешься — пачему у нас убыток. — Парваз потушил сигарету. Рассмеялся: — Ледяной тапор, блядь! А может — залатой? А? Или брыльянтовый? А? Ты ошиблась, это не лед был — брыльянты. Брыльянтовым тапаром — па груди, па груди. А? Харашо. Для здаровья. Палезно.

— Парвазик, я клянусь, это... — подняла руки Николаева.

— Ледяной тапор... пиздец! — Он смеялся. Раскачивался. — Блядь, Паш. Ледяной тапор! Не, нам нужен другой бизнес, братан. Хватит. Пашли на рынок, мандарынами таргавать!

— Парвазик, Парвазик! — крестилась Николаева.

Паша сцепил могучие руки замком. Два коротких больших пальца быстро-быстро заскользили друг по дружке. Он забормотал бабьим фальцетом:

— Что ж ты, говнососка, наглеешь так? Ты что, по-нормальному не хочешь работать? Надоела нормальная жизнь? По-плохому хочешь? По-жесткому? Чтоб по голове били?

— Клянусь, Парвазик, всем на свете клянусь! — Николаева перекрестилась. Опустилась на колени: — Матерью клянусь! Отцом покойным клянусь! Парвазик! Я верующая! Богородицей клянусь!

— Верующая! А крест твой где? — спросил Паша.

— Так эти суки и крест с меня содрали!

— И крэст? Такие плахие? — покачал головой Парваз.

— Они меня чуть не угробили! Я до сих пор трясусь вся! Не веришь — поехали на Воробьевы горы, я найду это место, вот тебе крест!

— Какой крэст? Какой, блядь, крэст? На тебе пробы негде ставить! Крэст!

— Не веришь — Наташку позови! Она все видела! Как я голая да измудоханная приползла!

— Наташ! — крикнул Паша.

Тут же появилась Наташа.

— Когда она пришла?

— Где-то час назад.

— Голая?

— Голая.

— Одна?

— С каким-то козлом.

— Паш, это водила, он подвез меня, когда я...

— Молчи, пизда. И что это за козел?

— Да какой-то с серьгой, бородатый... Она ему бабки должна была. И в ванной отсосала.

— Да это за то, что подвез! За дорогу! Я ж без ничего выбежала!

— Молчи, плесень подзалупная. О чем они пиздели?

— Да ни о чем. Отсосала по-быстрому, сказала, если хочешь — заходи еще.

— Ах ты, срань! — Николаева гневно смотрела на Наташу.

— Парвазик, она сказала, что мне больше белья не даст. — Наташа не обращала внимания на Николаеву.

Парваз и Паша переглянулись.

— Парвазик... — Николаева качала головой. — Парвазик... она врет, сука, я... да она все время в моих платьях ходила! Я ей все делала!!

— Кто в доме? — спросил Наташу Парваз.

— Ленка и Сула. Спят.

— Давай их сюда.

Наташа вышла.

— Парвазик...

Николаева стояла на коленях. Лицо ее исказилось. Брызнули слезы:

— Парвазик... я... я... всю правду сказала... я вот столечко не соврала, клянусь... клянусь... клянусь...

Она трясла головой. Полотенце размоталось. Край его закрыл ее лицо.

Парваз встал. Подошел к мойке. Наклонился к мусорному ведру.

— Я тебе тагда паверил. Я тебя тагда прастил. Я тебе тагда памог.

— Парвазик... Парвазик...

— Я тебе тагда вернул паспорт.

— Клянусь... клянусь...

— Я тагда падумал: Аля женщина. Но теперь я панимаю: Аля не женщина.

— Парвазик...

— Аля — крыса памойная.

Из мусорного ведра он вынул пустую бутылку из-под шампанского. Брезгливо взял двумя пальцами:

— «Полусладкое».

Рывком сдвинул стол в сторону. Поставил бутылку на пол посередине кухни.

В кухню вошла Сула: 23 года, маленькая, каштановые волосы, смуглое, непривлекательное лицо, большая грудь, стройная фигура, цветастый халат.

И сразу за ней — Лена: 16 лет, высокая, хорошо сложенная, красивое лицо, светлые длинные волосы, розовая пижама.

Обе встали у двери. За ними показалась Наташа.

— Девочки, у меня плахая новость, — заговорил Парваз. — Очень плахая.

Сунул руки в узкие карманы. Привстал на носках. Качнулся:

— Сегодня ночью Аля савершила плахой паступок. Павела себя как крыса памойная. Нарубила себе па-подлому. Наплевала на всех. И насрала на всех.

Он замолчал. Николаева стояла на коленях. Всхлипывала.

— Раздевайся, — приказал Парваз.

Николаева развязала пояс халата. Повела плечами. Халат соскользнул с ее голого тела. Парваз сдернул с ее головы полотенце:

— Садись.

Она встала. Перестала всхлипывать. Подошла к бутылке. Примерилась. Стала садиться влагалищем на бутылку.

— Нэ пиздой! Жопой садысь! Пиздой ты на меня работать будэшь!

Все молча смотрели.

Николаева села на бутылку анусом. Балансировала.

— Сидеть! — прикрикнул Парваз.

Она села свободней. Вскрикнула. Оперлась руками о пол.

— Бэз рук, пизда! Бэз рук! — Парваз ударил ногой по ее руке. И резко нажал на плечи:

— Си-дэ-ть!

Николаева закричала.

Мохо

19.22.
Тверская улица, дом 6.

Темно-синий «пежо-607» въехал во двор. Остановился.

Боренбойм сидел с газетой на заднем сиденье: 44 года, среднего роста, лысоватый, блондин, умное лицо, голубые глаза, узкие очки в золотой оправе, темно-зеленая тройка.

Дочитал. Кинул на переднее сиденье. Взял узкий черный портфель.

— Завтра полдесятого.

— Хорошо, — кивнул шофер: 52 года, продолговатая голова, пепельные волосы, большой нос, большие губы, коричневая куртка, голубая водолазка.

Боренбойм вышел. Направился к подъезду № 2. В кармане у него зазвонил мобильный. Он вынул его. Остановился. Приложил к уху:

— Да. Ну? Так уже ж договорились. В девять, там. Не, давай наверху, там кухня лучше, и потише. Чего? А чего он мне в контору не позвонил? А? Леш, ну что за разговоры... испорченный телефон какой-то! Как я могу заочно давать советы? Пусть приедет нормально. Вообще по облигациям сейчас — порядок полный, они пухнут уже второй месяц, там предмета для разговора нет. А? Давай. Все... Да, Леш, ты про Володьку слышал? Там ночью экскаватор подогнали и два банкомата ковшом вырыли. Да! Мне Савва рассказал. Ты расспроси, он знает подробности. Вот такие сибирские помидоры. Ну, все.

Боренбойм вошел в подъезд.

Кивнул вахтерше: 66 лет, худощавая, парик, очки, серо-розовая кофта, коричневая юбка, валенки.

Он сел в лифт. Поднялся на третий этаж. Вышел. Достал ключи. Стал отпирать дверь.

Вдруг ему в спину что-то уперлось. Он стал оборачиваться. Но кто-то сильно схватил его за левое плечо:

— Не оглядываться. Смотреть вперед.

Боренбойм посмотрел на свою дверь. Она была стальной. Окрашенной серым.

— Открывай, — приказал низкий мужской голос.

Боренбойм дважды повернул ключ.

— Входи. Дернешься — кладу на месте.

Боренбойм не двигался. В щеку ему уперся торец пистолетного глушителя. Он пах ружейным маслом.

— Не понял? До одного считаю.

Боренбойм толкнул дверь рукой. Вошел в темную прихожую.

Рука в коричневой перчатке вынула ключ из двери. Мужчина вошел вслед за Боренбоймом. И сразу закрыл за собой дверь.

— Свет включи, — приказал он.

Боренбойм нащупал широкую клавишу выключателя. Нажал. Сразу вспыхнул свет во всей пятикомнатной квартире. И зазвучала музыка: Леонард Коэн, «Сюзанн».

— На колени, — мужчина ткнул Боренбойма пистолетом между лопаток.

Боренбойм опустился на бежевый коврик.

— Руки назад.

Он выпустил портфель. Протянул руки назад. На запястьях щелкнули наручники. Мужчина стал обыскивать карманы Боренбойма.

— Деньги в кабинете в столе. Около двух тысяч. Больше нет, — пробормотал Боренбойм.

Мужчина обыскивал его. Достал из карманов бумажник. Мобильный телефон. Золотую зажигалку «GUCCI».

Все положил на пол.

Открыл портфель: деловые бумаги, две курительные трубки в кожаном футляре, банка с табаком, сборник рассказов Борхеса.

— Встать, — мужчина взял Боренбойма под руку.

Боренбойм встал. Покосился на незнакомца.

Мужчина: 36 лет, невысокий, крепкого телосложения, блондин, голубые глаза, короткая стрижка, тяжелое лицо, полоска светлых усов, стального цвета плащ, светло-серый шарф, черный кожаный рюкзак за спиной.

— Вперед, — мужчина ткнул Боренбойма пистолетом.

Боренбойм пошел вперед. Миновали первую гостиную с круговым аквариумом и мягкой мебелью. Вошли во вторую. Здесь стояла низкая японская мебель. На стенах висели три свитка. И плоский телевизор. В углу стоял музыкальный центр. В виде черно-синей пирамиды.

Мужчина подошел к пирамиде. Посмотрел:

— Как вырубить?

— Вон пульт, — Боренбойм мотнул головой в сторону низкого квадратного стола. Черно-синий пульт лежал на краю.

Мужчина взял. Нажал кнопку «POWER». Музыка прекратилась.

— Сидеть, — он нажал на плечо Боренбойма. Усадил на низкое сиденье с красной подушкой.

Убрал пистолет в карман. Снял рюкзак. Развязал. Достал молоток и два стальных альпинистских костыля.

— Какие стены в доме?

— В смысле? — напряженно моргал бледный Боренбойм.

— Кирпич, бетон?

— Кирпичные.

Мужчина сдернул со стены два свитка. Примерился. И в три удара вбил костыль в стену. На уровне своих плеч. Отошел от него метра на два. И вогнал второй костыль. На том же уровне. Потом достал мобильный. Набрал номер:

— Все в норме. Давай. Там открыто.

Вскоре в квартиру вошла Дибич: 32 года, высокая, худая, широкоплечая, блондинка, голубовато-серые глаза, жесткое костистое лицо, серовато-синее пальто, синий берет, синие перчатки, сине-желтый шарф, продолговатая спортивная сумка.

Осмотрелась. Мельком глянула на сидящего Боренбойма:

— Хорошо.

Мужчина достал из рюкзака веревку. Разрезал ножом пополам.

Они подняли Боренбойма. Сняли с него наручники. Стали снимать пиджак.

— Вы по-человечески можете сказать, что вам нужно? — спросил Боренбойм.

— Пока не можем. — Дибич взяла его правую руку, обвязала веревкой.

— Я не храню деньги дома.

— Нам не нужны деньги. Мы не грабители.

— А кто вы? Страховые агенты? — Боренбойм нервно усмехнулся. Облизал сухие губы.

— Мы не страховые агенты, — серьезно ответила Дибич. — Но ты нам очень нужен.

— Для чего?

— Расслабься. И ничего не бойся.

Они привязали его за руки ко вбитым в стену костылям.

— Вы садисты? — Боренбойм стоял. С разведенными в стороны руками.

— Нет. — Дибич сняла пальто. Под ним был синий костюм в тончайшую полоску.

— Чего вам надо? Какого хера? — Голос Боренбойма сорвался.

Мужчина залепил ему рот клейкой лентой. Дибич расстегнула сумку. В ней лежал продолговатый мини-холодильник. Она открыла его. Вынула ледяной молот.

Мужчина расстегнул Боренбойму жилетку и рубашку. Разорвал майку. Внезапно Боренбойм ударил его ногой в пах. Мужчина согнулся. Зашипел. Опустился на колени:

— Мудак...

Дибич ждала. Оперлась на молот.

— Ой, блядь... — морщился мужчина.

Дибич подождала немного. Посмотрела на висящий на стене свиток:

— Лед тает, Обу.

Мужчина приподнялся. Они приблизились к привязанному. Боренбойм попытался ударить ногой Дибич.

— Держи его ноги, — сказала она.

Мужчина кинулся. Обхватил колени Боренбойма. Сжал. Замер.

— Говори сердцем! — Дибич красиво размахнулась. Молот со свистом описал полукруг. Обрушился на грудь Боренбойма.

Боренбойм зарычал.

Дибич приложила ухо к его грудине:

— Говори, говори, говори...

Боренбойм рычал. Дергался.

Дибич отшагнула. Размахнулась. Ударила. Изо всех сил.

Молот треснул. Куски полетели в стороны.

Боренбойм застонал. Повис на веревках. Голова упала на грудь.

Дибич приникла:

— Говори, говори, говори...

В грудине возник звук.

Дибич вслушалась.

Мужчина слушал тоже.

— Мо... хо... — произнесла Дибич.

Удовлетворенно выпрямилась:

— Его зовут Мохо.

— Мохо, — произнес мужчина. Поморщился. Улыбнулся.

Брат и сестры

Боренбойм открыл глаза.

Он сидел в треугольной ванне. Теплые струи воды приятно обтекали его тело. Напротив сидели две голые женщины.

Ар: 31 год, полная, блондинка, голубые глаза, большая грудь, округлые полные плечи, простоватое улыбчатое деревенское лицо.

Экос: 48 лет, маленькая, стройная, блондинка, голубые глаза, лицо внимательное, умное.

В просторной ванной комнате был полумрак. Только три толстые голубые свечи горели по краям ванны.

— Здравствуй, Мохо, — произнесла маленькая женщина. — Я Экос. Твоя сестра.

— Здравствуй. Мохо, — улыбалась полная. — Я Ар, сестра твоя.

Боренбойм вытер влагу с лица. Огляделся. Задержал взгляд на свече:

— А я Боренбойм Борис Борисович. Моя единственная сестра, Анна Борисовна Боренбойм-Викерс погибла в автомобильной катастрофе в 1992 году. Близ города Лос-Анджелес.

— Теперь у тебя будет много сестер и братьев, — произнесла Экос.

— Сомневаюсь. — Боренбойм потрогал обширный синяк на груди. — Мама уже на том свете. Отец лежит после инсульта. И вероятность, что он осчастливит меня братом или сестрой, практически равна нулю.

— Родная кровь не единственная форма братства.

— Конечно. Есть еще братство по несчастью, — кивнул Боренбойм. — Когда живьем в братскую могилу кладут.

— Есть сердечное братство, — тихо произнесла Ар.

— Это когда один другому сердечный клапан продает? А себе искусственный ставит? Слышал про такое. Неплохой бизнес.

— Мохо, твой цинизм скучен. — Экос взяла его левую руку. Ар — правую.

— А я вообще скучный человек. Поэтому и живу один. А цинизм — это единственное, что меня спасает. Вернее — спасало. До второго марта.

— Почему только до второго марта? — Экос гладила под водой его запястье.

— Потому что второго марта я принял ошибочное решение. Я решил ездить только с водителем, а охранника не брать. Временно отдать его Рите Солоухиной. Которой? Нужен водитель. Потому что? Она ошпарила руку. Когда? Делала фондю. Сыром расплавленным, сыром...

— Ты жалеешь, что помог ей? — Ар гладила его другую руку.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: