Куда ж без окаянного призрака 10 глава

— Позволь-ка уяснить мне, госпожа. Кому, по-твоему, граф Глостер будет верен?

— Он наш союзник. Он открыл нам двери замка.

— Глостер, которого едва не сверг его же старший сын, — думаешь, он с тобой на одной стороне?

— Ну… тогда с отцом, но это ведь одно и то же.

— Если только Лир не объединится с Гонерильей против тебя.

— Так она ж лишила его рыцарей. Приехав сюда, он целый час бесился, обзывал Гонерилью всеми гадкими именами, что лишь есть под солнцем, а меня превозносил за ласковость и верность. Пренебрег даже тем, что я гонца его забила в колодки.

Я ничего не ответил. Стащил колпак, почесал голову и, сев на какой-то запыленный пыточный инструмент, уставился на госпожу. При свете факелов глаза ее блуждали — видно было, как с шестерен ее рассудка слущивается ржа. Красы она была неописуемой. Я вспомнил, что мне говорила затворница: мудрец ожидает совершенства в чем-либо столько, сколько его выделит природа. Мне казалось, я и впрямь вижу пред собою совершенный механизм. Глаза Реганы расширились, когда ее догнало пониманье.

— Вот сука!

— Знамо дело, — подтвердил я.

— Они сполна получат оба — и она, и отец.

— Знамо дело, — опять подтвердил я. Ясно, что гнев ее вспыхнул не от измены, а оттого, что не она сама это придумала. — Тебе нужен союзник, госпожа, — такой, у кого влиянья больше, нежели может предоставить скромный шут. Скажи-ка мне, что думаешь ты об ублюдке Эдмунде?

— Наверное, годится. — Она задумчиво погрызла ноготь и сосредоточилась. — Я б завалила его в люльку, если бы мой господин его после такого не прикончил… Хотя, если вдуматься, может, именно потому и завалила бы.

— Идеально! — молвил я.

О, Регана, святая покровительница Приапа[150], самая скользкая из трех сестер, — что нравом драгоценно масляниста, манерой восхитительно суха. Моя вирулентная вираго, моя сластолюбивая заклинательница змей — поистине ты совершенство.

Любил ли я ее? Конечно. Хоть меня и упрекали в рогометной ебливости, рожки у меня нежные, улиточьи, — да и рог похоти свой я не вздымал без нужды. Сперва меня стрекала колючка Купидона. Я их всех любил, всем сердцем и от всей души, а у многих даже имена выучил.

Регана. Идеал. Регана.

О да — ее я любил еще как.

Красавица она была, это уж точно. В целом королевстве никто не мог сравниться с ней красой. Лик ее вдохновлял стихотворцев на поэзы, а тело распаляло похоть, тоску, татьбу, измену, а то и войну. (С надеждами я трудно расстаюсь.) Состязаясь за ее милости, достойные мужи убивали друг друга до смерти — супруг ее Корнуолл этим развлекался. К чести Реганы, хоть она и улыбалась, если какой-нибудь дурачина истекал последней кровью с ее именем на устах, но на милости не скупилась. Лишь добавляла перцу одна мысль, что в ближайшем будущем кто-то ею отымет до разжижа мозгов. Ну а восторг гораздо сильнее, если, спуская штаны, знаешь, что жизнь твоя висит на волоске. Вообще, конечно, если вдуматься, расчет на чью-либо кровавую кончину был для принцессы Реганы тем же, чем служил нектар самой Афродиты.

Зачем иначе она требовала меня казнить — после того как я столько лет служил ей верой и правдой, когда Гонерилья уехала из Белой башни и вышла за Олбани? Похоже, в истоке была ревность, не иначе.

— Карман, — сказала как-то раз она. Лет ей тогда было восемнадцать-девятнадцать, но, в отличие от Гонерильи, женские свойства свои она испытывала на разных замковых парнях не первый год. — Мне оскорбительно, что ты выступал личным советником моей сестры, однако если тебя к себе в покои призываю я, от тебя никаких советов не дождешься. Только поешь и кувыркаешься.

— Вестимо, но что еще потребно для духоподъемности юной дамы? Песенки да кувырки. Если позволите.

— Не позволю. Не красива ль я?

— Невообразимо красивы, миледи. Воспеть ли мне вашу красу в стихах? «Потрясная шмара из Джерси…»

— Неужто я не так красива, как Гонерилья?

— Рядом с вами она невидимее невидимки — лишь мерцающая завистливая пустота, вот она какова.

— Но считаешь ли ты, Карман, меня привлекательной? В плотском смысле. Такой же, как моя сестра? Вожделеешь ли ты меня?

— Ах, ну разумеется, миледи, как просыпаюсь по утру, так первым делом же и вожделею. Лишь одна мысль бьется в голове моей, одно виденье лишь перед глазами — ваша нагая аппетитность извивается под сим скромным и недостойным шутом и кричит по-мартышечьи.

— Правда? И больше ни о чем ты не думаешь?

— Лишь об этом. Ну, еще про завтрак иногда, но это лишь на краткий миг, а потом вновь обращаюсь мыслями к Регане, извиеньям и мартышечьим крикам. Вам не хотелось бы заиметь себе обезьянку? Нам она в замке пригодится, что скажете?

— То есть думаешь ты только об этом? — С этими словами она стряхнула с плеч одеянье — как обычно, алое — и встала предо мной: волосы что вороново крыло, фиалковые глаза, вся изрядно сложенная и снежно-светлая, словно бы вырезанная богами из глыбы чистого желанья. Переступила лужицу кровавого бархата и сказала: — Бросай свой жезл, дурак, иди сюда.

И я, послушнее ягненка, пошел.

Так начались долгие месяцы скрытных мартышечьих криков — воя, хрюка, визга, скулежа, чвака, хлюпа, шлепа, смеха и немалого гавка. (Однако до метания помета, чему так подвержены мартышки, не доходило. Лишь самые благопристойные мартышечьи крики, без выкрутасов, что производятся лишь должным радением.) И я вкладывал в это занятие всю душу, однако романтика наших случек вскоре канула, раздавленная ее нежной и жестокой пятой. Наверное, я никогда ничему не научусь. Шута, похоже, не так часто принимают как средство не только от скуки, но и от меланхолии, а она у привилегированных сословий неизлечима и рецидивна.

— В последнее время ты что-то много возишься с Корделией, — молвила Регана, достославно нежась в мягком сияньи послеслучки (меж тем рассказчик ваш растекся лужей пота на полу — его без долгих рассуждений свергли с ложа по оказаньи им услуги благородной). — Я ревную.

— Она же еще маленькая, — молвил я в ответ.

— Но когда ты у нее — ты не у меня. А она меня младше. Это неприемлемо.

— Но, госпожа моя, мой долг — развлекать юную принцессу, дабы улыбка не сходила с ее уст. Так распорядился ваш батюшка. Кроме того, если я бываю занят, у вас может бывать тот крепкий парняга из конюшни, он же вам нравится, или тот молодой йомен с бородкой клинышком — ну или тот шпанский герцог или кто он там, что в замке уже месяц. Он хоть одно слово по-английски-то знает? Мне кажется, он потерялся.

— Они все не то.

На сердце мне потеплело от этих слов. Может, это и называется нежностью?

— Ну да, у нас с вами зародилось нечто…

— Они покрывают меня, как козлы, — в том нет искусства, и я уже устала орать им, что нужно делать. Особенно испанцу — ты прав, ни слова по-английски он не понимает.

— Прошу прощения, миледи, — молвил я. — Но мне при всем при том пора. — Я встал, извлек свой камзол из-под шифоньера, рейтузы из очага, а гульфик снял с шандала. — Я обещал рассказать Корделии про грифонов и эльфов за чаем с ее куклами.

— Никуда, — рекла Регана.

— Я должен, — рек я.

— Хочу, чтоб ты остался.

— Увы, расставанье повергает в сладкую тоску, — молвил я. Нагнулся и поцеловал опушенную ямочку у нее в истоке попы.

— Стража! — рявкнула Регана.

— Простите? — недослышал я.

— Стража! — Дверь ее светлицы распахнулась, заглянул встревоженный йомен. — Взять этого мерзавца. Он надругался над твоей принцессой. — За два мгновенья ока она выжала из себя слезы. Ну не чудо ли, а?

— Ебать мои чулки, — рек я, когда двое здоровых йоменов подхватили меня под мышки и поволокли вслед за Реганой в большую залу. Ночной халат ее был распахнут и вился полами за ней, а она выла во всю глотку.

Мотив сей мне казался знакомым, но уверенности в исполнении, что приходит с повтореньем, я не ощущал. Возможно, дело было в том, что когда мы вошли, Лир правил суд. Там выстроилась целая очередь крестьян, купцов и мелких аристократов, король выслушивал каждого и выносил сужденье. У него как раз настал христианский период — он начитался про мудрость Соломона и экспериментировал с властью закона. Ему казалось, что это весьма затейливо.

— Отец, я настаиваю, чтобы вы повесили этого шута тотчас же!

Лир опешил — не столько пронзительностью дочернего требования, сколько тем, что она стояла с голым фасадом перед просителями и даже не пыталась прикрыть наготу. (О том дне впоследствии слагали легенды: сколько жалобщиков, узрев снежнокожую принцессу во всем ее достославном величии, сочли беды свои банальными, да и всю жизнь свою никчемной, и разошлись по домам бить жен или топиться в мельничных прудах.)

— Отец, этот дурак меня осквернил.

— Сие граненый пузырь крысиной икоты, государь, — рек я. — Покорнейше прощенья просим.

— Глаголешь ты поспешно, дочь моя, и, похоже, бесновата до пеноизверженья. Успокойся и реки свою жалобу. Как оскорбил тебя мой шут?

— Он трахнул меня грубо, против моей воли и кончил слишком быстро.

— Взял тебя силою? Карман? Да в нем и на праздничном пиру не будет восьми стоунов. Силой он и кошки не возьмет.

— Это неправда, государь, — молвил я. — Ежели кошку отвлечет рыбка, то… ну, в общем, неважно…

— Он надругался над моею добродетелью и девственность мою нарушил, — продолжала Регана. — Я желаю, чтобы вы его повесили, — притом повесили дважды, второй раз — пока он совсем не задохнулся от первого. Вот это будет справедливым наказаньем.

Я молвил:

— Что распалило кровь возмездьем вам, принцесса? Я лишь собирался пить чай с Корделией. — Поскольку малютки в зале не было, я надеялся, что одно упоминанье имени ее расположит ко мне старого короля. Однако Регана только больше распалилась.

— Снасильничал меня, воспользовался мной, как низкой шлюхой, — продолжала она, сопровождая свои речи такой пантомимой, что просители не выдержали. Некоторые принялись мутузить себя кулаками по головам, прочие рухнули на колени, хватаясь за промежности.

— Нет! — рек я твердо. — Многих дев брал я украдкой, нескольких — коварством, каких-то — очарованьем, пару взял по ошибке, потаскушку-другую — монетой, а когда все прочее бывало тщетно, уламывал мольбами. Но божьей кровью клянусь, никого не брал я силой.

— Довольно! — рек Лир. — Не желаю больше слушать. Регана, запахнись. Как я постановил, у нас тут власть закона. Устроим суд, и если негодяя признают виновным, я лично прослежу, чтоб его вздернули дважды. Итак, устройте суд.

— Прямо сейчас? — спросил писец.

— Ну да, — ответствовал король. — Что нам потребно? Пара ребят для обвиненья и защиты, вон тех крестьян возьмем в свидетели. Процедура должная, тело у нас есть^{3}, погода позволяет, что там еще? Дурак будет болтаться, свесив черный свой язык, еще до чая. Устроит ли тебя сие, дочь моя?

Регана закуталась в платье и лукаво отвернулась.

— Ну, наверное.

— А тебя, мой шут? — И Лир мне подмигнул, отнюдь не исподволь.

— Так точно, ваше величество. Присяжных можно взять из тех же свидетелей. — Надо же хоть как-то постараться. Если судить по их реакции, меня все равно должны оправдать — на основании «кто первым бросит в него камень». «Выебийство при смягчающих обстоятельствах», скажут. Но нет.

— Нет, — молвил король. — Пристав, зачти обвинения.

Очевидно, судебный пристав никаких обвинений не записал, а потому развернул свиток, на котором значилось что-то совсем не относящееся к моему делу, и понес околесицу:

— Корона заявляет, что сего дня, октября месяца четырнадцатого числа, лета Господня одна тысяча двести восемьдесят восьмого, шут по прозванью Карман с предумышленьем и по злому умыслу просунул девственной принцессе Регане.

С галерки донеслись приветственные клики, из толпы придворных послышались фырчки.

— Злого умысла не было, — молвил я.

— Тогда без злого умысла, — сказал пристав.

В тот же миг мировой судья — обычно он служил в замке экономом — что-то шепнул судебному приставу — этот обычно служил казначеем.

— Мировой судья желает знать, как это.

— Это мило, ваша честь, но гадко.

— Прошу заметить, что обвиняемый подтвердил милость, но гадкость деяния, тем самым признав свою вину.

Опять вопли восторга.

— Постойте, я не готов.

— Обнюхайте его, — сказала Регана. — От него смердит грехом — это как рыба, грибы и пот. Ведь правда?

Выбежал один крестьянин-свидетель и безжалостно потыкался носом мне в промежность. Затем посмотрел на короля и кивнул.

— Все верно, ваша честь, — молвил я. — Я не сомневаюсь, что воняю. Должен признаться, сегодня я пребывал на кухне sans trou[151], ожидая стирки, а Кутырь оставила на полу кастрюльку студиться, и я об нее споткнулся, и отростком своим вляпался прямо в склизкую подливку по самые помидоры, но шел-то я в часовню.

— Ты совал хер мне в обед? — вопросил Лир у меня. Затем — у судебного пристава: — Дурак совал свой хер мне в обед?

— Нет, в вашу возлюбленную дочь, — ответила Регана.

— Ша, девочка! — рявкнул король. — Капитан Куран, отправь наряд караулить хлеб с сыром, пока мой шут и над ними не надругался.

Так оно все и продолжалось, и тучи надо мною сгущались, ибо улики громоздились одна на другую. Крестьяне воспользовались случаем и дали волю фантазии, описывая неописуемейшие акты развратнейшего свойства между злонамеренным шутом и ничего не подозревающей принцессой, что они себе только могли вообразить. Поначалу я думал, что показания крепкого юного конюха изобличат меня окончательно, однако именно они впоследствии привели меня к оправданию и помилованию.

— Прочти-ка еще разок, дабы король хорошенько расслышал, насколько гнусна природа его преступленья, — молвил мой обвинитель. По обычному своему роду занятий он, по-моему, резал в замке скот.

Писец прочел слова конюха:

— «Да, да, да, взнуздай меня, гарцующий трехчленный жеребец».

— Она такого не говорила, — рек я.

— Говорила. Она всегда так говорит, — возразил писец.

— Ну да, — подтвердил эконом.

— Аминь, — подтвердил священник.

— Si, — подтвердил испанец.

— А мне ни разу не говорила, — сказал я.

— А, — сказал конюх, — тебе тогда, наверное: «В галоп, малютка-пони с петушком»?

— Возможно, — уклончиво ответил я.

— Мне она такого никогда не говорит, — рек йомен с бородкой клинышком.

На миг воцарилось молчание: все говорившие сначала озирались, а потом тщательно избегали встречаться друг с другом взглядами и принимались неистово отыскивать на полу до крайности интересовавшие их пятна.

— Что ж, — молвила Регана, грызя ноготь. — Есть вероятность, что мне это ну-у… пригрезилось.

— То есть шут не лишал тебя девичьей чести? — уточнил Лир.

— Извините, — застенчиво произнесла принцесса. — То была всего лишь греза. За обедом вина мне больше не наливать.

— Отпустить дурака! — распорядился Лир.

В толпе засвистали.

Я вышел из залы обок Реганы.

— Он бы меня повесил, — прошептал я.

— Я пролила бы слезинку, — улыбнулась она в ответ. — Честно.

— Горе вам, госпожа, коль в следующий раз оставите розовый звездчатый бутончик своей попы без охраны. Когда нагрянет шутовской сюрприз без масла, услада дурака накажет некую принцессу.

— Уууу, только дразнишься, дурак. Мне туда вставить свечку, чтоб ты не заплутал по дороге?

— Гарпия!

— Шельма!

— Карманчик, где же ты был? — спросила Корделия, шедшая нам навстречу по коридору. — У тебя уже остыл весь чай.

— Защищал честь вашей сестрицы, мое сладкое высочество, — ответил я.

— Херня, — промолвила Регана.

— Карман всегда рядится шутом, но он же всегда наш герой, правда, Регана? — сказала Корделия.

— По-моему, мне худо, — рекла старшая принцесса.

— Итак, любовь моя, — сказал я, подымаясь с пыточного орудия и сунув руку в камзол, — я очень рад, что таково твое расположенье к лорду Эдмунду. Ибо он меня отправил вот с этим посланьем.

И я вручил ей письмо. Печать на нем выглядела подозрительно, однако Регану не интересовали канцелярские принадлежности.

— Он без ума от тебя, Регана. Вообще-то, настолько без ума, что даже попытался себе ухо отрезать, дабы вложить его в конверт, и ты бы осознала всю глубину его чувства.

— Правда? Целое ухо?

— На святочном пиру только ни слова, госпожа моя, но перевязку ты увидишь. Считай, что это дань его любви.

— Ты сам видел, как он резал себе ухо?

— Да, и остановил его руку, пока не поздно.

— Больно было, как считаешь?

— О да, госпожа. Он уже пострадал больше прочих, а те знают тебя не первый месяц.

— Как это мило. А тебе известно, что в письме?

— Под страхом болезненной смерти поклялся я, что не загляну внутрь, однако… Приблизьтесь. — Она подалась ближе, и я пшикнул ей под нос ведьминой пудреницей. — Полагаю, в нем говорится о полночном рандеву с Эдмундом Глостерским.

Явление пятнадцатое

В глазу влюбленного

С запада надуло теплым ветерком, и святки прососались до безобразия. Друидам на праздник нравится снег вокруг Стоунхенджа, а лес жечь гораздо приятнее, если воздух бодрит. Нынче же дело выглядело так, что пировать мы будем под дождем. Над горизонтом клубились тучи, будто бы порожденные летней грозой.

— Похоже, летняя гроза идет, — промолвил Кент. Мы с ним сидели в барбикане над воротами, поглядывая на огороженную деревеньку Глостера и холмы вдалеке. Я прятался после встречи с Эдмундом. Очевидно, ублюдка я как-то выводил из себя.

Во внешние ворота въехала Гонерилья со свитой. Старшую принцессу сопровождала дюжина солдат и слуг. В глаза бросалось, что самого Олбани рядом не было.

Часовой на стене объявил прибытие герцогини Олбанийской. Во двор вышли Глостер с Эдмундом, за ними — Регана с Корнуоллом. Средняя принцесса подчеркнуто старалась не смотреть на перевязанное ухо байстрюка.

— Должно быть интересно, — молвил я. — Слетаются, как стервятники на труп.

— Труп — Британия, — сказал Кент. — И мы приманкой сделали ее, чтобы ей стать разорванной на части.

— Чепуха, Кент. Труп — Лир. Но властолюбивые падальщики не ждут его смерти и уже пируют.

— Есть в тебе все же что-то глубоко гнусное, Карман.

— Что-то глубоко гнусное есть и в правде, Кент.

— Вон король, — промолвил Кент. — Его никто не сопровождает. Я должен пойти к нему.

Лир, волоча ноги, выбрел во двор в тяжелой меховой накидке.

— Отсюда перед тобой будто какие-то непристойные шахматы, а? Король перемещается крохотными шажками, бесцельно, будто пьяный, стараясь увернуться от стрелы лучника. А прочие разрабатывают стратегии, ждут, когда старик рухнет. У него самого власти нет, но власть вокруг него кружит и повинуется его безумным капризам. Тебе известно, что на шахматной доске нет фигуры дурака, Кент?

— Сдается мне, дурак — это игрок, его разум — за всеми ходами.

— Ну, это, положим, чесучая клякса кошачьей тошноты. — Я повернулся к старому рыцарю. — Но сказано до окаянства хорошо. Ступай к Лиру. Эдмунд не осмелится поднять на тебя руку, а Корнуолл неизбежно изобразит хоть какое-то раскаяние за то, что забил тебя в колодки. Обе принцессы будут из кожи вон лезть, лишь бы обратить на себя внимание Эдмунда, а Глостер — ну Глостер гостеприимно распахнул свой дом шакалам, ему и так есть чем заняться.

— А ты что станешь делать?

— Я, похоже, стал нежеланен, как бы невероятно это ни звучало. Мне нужно отыскать себе лазутчика — такого, кто скрытнее меня, изобретательней и незаметнее, чем даровано природой мне.

— Удачи тебе в сем, — молвил Кент.

— Ты мне отвратителен, презираю тебя, проклято будь само твое существованье и те мерзкие бесы, что тебя породили. Меня от тебя тошнит гневом и желчной ненавистью.

— Освальд, — молвил я. — Хорошо выглядишь. — Мы с Харчком столкнулись с ним в коридоре.

Есть такой неписаный эдикт: ведя переговоры с неприятелем, не стоит выказывать знакомство с повесткой дня означенного неприятеля. Даже при смерти. Дело чести в каком-то смысле, я же расцениваю сие как ломанье некой комедии. У меня не было ни малейшего намерения потакать в этом Освальду. Однако паучьи таланты его мне бы пригодились, посему тут требовалась изощренность.

— Я руку отдал бы на отсеченье, лишь бы видеть, как ты болтаешься в петле, — рек Освальд.

— Великолепное начало диалога, — молвил я в ответ. — Как считаешь, Харчок?

— Вестимо, Карман, — сказал мой подручный. Его туша громоздилась между нами с Освальдом, безуспешно стараясь спрятать за спиной толстую ножку от стола. Дворецкий Гонерильи мог потянуться к мечу, но Харчок измолотил бы его мозги в кровавое варенье, не успел бы клинок и ножен покинуть. Ни слова вслух, а все понятно. — Шибенское начало, — молвил великан.

— Стало быть, Освальд, давай отсюда и начнем. Скажем, ты получишь то, чего хотел. Тебе отрубят руку, а меня повесят. Отчего тогда тебе станет лучше жить, а? Обиталище станет удобней? Вино лучше на вкус?

— Маловероятно, а все ж давай обозрим возможности?

— Очень хорошо, — сказал я. — Ты первый. Руби себе руку, а Харчок меня тут же повесит. Слово даю.

— Слово даю, — сказал Харчок моим голосом.

— Хватит попусту тратить мое время, дурак. Моя госпожа приехала, и мне нужно к ней.

— А, вот в том-то и закавыка, Освальд. Чего ты хочешь. Чего ты на самом деле хочешь.

— Тебе этого никогда не узнать.

— Одобрения госпожи?

— Имеется.

— Ладно, тогда так: любви госпожи?

Тут Освальд смолк так основательно, будто я высосал весь воздух из коридора, в котором мы стояли. Чтоб доказать, что это не так, я гнул свое:

— Ты желаешь любви своей госпожи, ее уважения, ее власти, ее покорности, ее попки перед своим носом — и чтоб она просила у тебя удовлетворенья и пощады. Скажи, а?

— Я не так низок, как ты, дурак.

— Однако сама причина, по коей ты меня терпеть не можешь, — именно в этом. Я там бывал, а ты нет.

— Нигде ты не бывал. Она тебя не любила, не уважала и не давала тебе никакой власти. Ты был ей игрушкой, не больше.

— Однако же я знаю путь туда, мой углесердый друг. Я знаю способ, каким слуга может добиться таких милостей.

— Она ни за что не снизойдет. Я простых кровей.

— О, а я и не обещаю сделать тебя герцогом. Я говорю лишь, что ты станешь господином ее тела, сердца и души. Сам же знаешь, Освальд, как она благоволит к негодяям. Не сам ли ты продал свою госпожу Эдмунду?

— Никого я не продавал. Я лишь доставил послание. А Эдмунд — наследник графского титула.

— Он стал им лишь на этой, драть, неделе. И не делай вид, будто не знаешь, о чем говорилось в письме. У меня — власть, Освальд, данная мне тремя ведьмами из Большого Бирнамского леса. Я могу околдовать твою госпожу так, что она возобожает тебя и возжелает.

Освальд рассмеялся, а делал он это нечасто. Его физиономия была к такому занятию не приспособлена, поэтому выглядела так, будто у него что-то застряло в задних зубах.

— Ты меня за кого держишь, дурак? Прочь с дороги.

— А делать тебе надо будет только то, чего твоя госпожа и так прикажет, — исполнять ее желанья, — продолжал я. Изложить суть ему надо было очень быстро. — Она ведь уже околдована, знаешь? Сам при этом был.

Освальд пятился от Харчка — искал объезд, чтоб поскорее выскочить во двор, к хозяйке. Но тут остановился.

— Да-да, Освальд. В Олбани. Гонерилья ухватилась за мою оснастку, и тут вошел ты. Дверь скрипнула, я слышал. А у меня в руке был вот этот кисет. — Я показал ему шелковый мешочек, подарок ведьм. — Помнишь?

— Я был там.

— А я вручил твоей госпоже письмо и сказал, что оно от Эдмунда Глостерского. Припоминаешь?

— Да. И она скинула тебя на жопу.

— Все верно. И отправила сюда — доставить послание Эдмунду. Разве когда-либо раньше обращала она внимание на ублюдка, а, Освальд? Ты при ней неотлучно с рассвета до заката. Раньше она его замечала?

— Нет. Ни разу. На Эдгара посматривала, а на ублюдка — нет.

— Именно. Ее приворожили к Эдмунду, и я могу сделать то же для тебя. Иначе ты так и подохнешь обозленным лакеем, Освальд. А у меня осталось еще одно заклинанье.

Освальд бочком подобрался ко мне снова — как по канату, а не по каменному полу коридора.

— А сам чего не прибегнешь?

— Ну, с одной стороны, об этом знаешь ты — и, я подозреваю, не замедлишь доложить об сем лорду Олбани, который расторопно меня вздернет. А с другой стороны, у меня было три заклинанья, и одно я уже истратил на себя.

— Не с герцогиней Корнуолла же? — Судя по тону, мысль эта ошеломила Освальда, однако в глазах его блеснул восторг.

Я лукаво ухмыльнулся и поддел Куканом бубенцы на колпаке.

— У меня с нею свиданье нынче ж ночью, после святочного пиршества. В полночь, в заброшенной Северной башне.

— О подлое и мелкое чудовище!

— Иди ты, Освальд. Хочешь себе принцессу или нет?

— Что от меня потребно?

— Почти ничего, — молвил я. — Кроме некоторой стойкости духа, если пожелаешь довести дело до конца. Перво-наперво ты должен присоветовать своей госпоже помириться с сестрой и убедить ее избавить Лира от остатков его отряда. Затем надо заставить твою хозяйку встретиться с Эдмундом на второй склянке третьей стражи.

— Это ж два часа окаянной ночи!

— Сам увидишь, как она схватится за шанс. Околдована, не забыл? Важно, чтобы она стакнулась с домом Глостера, хоть и втайне. Я знаю, тебе будет трудно, но это надо перетерпеть. Если хочешь заполучить госпожу себе, надо, чтобы кто-нибудь убрал герцога Олбани, — и не жалко было бы, когда этого кого-то повесят. Ублюдок Эдмунд на такую роль подходит лучше всех, что скажешь?

Освальд кивнул. Глаза у него блестели все ярче с каждым моим словом. Всю жизнь он провел на побегушках у Гонерильи, записочки ей носил, а тут перед пешкой в интригах замаячила награда. К счастью, возможность застила ему рассудок.

— Когда же госпожа станет моею?

— Когда все встанет на места, бздолов, когда все встанет на места. Что тебе известно о французском десанте?

— Да ничего.

— Тогда таись и слушай в оба уха. Эдмунду о таковом известно — либо это он пустил сей слух. Разузнай, что сумеешь. Но Эдмунду — ни слова о свидании с твоей госпожой, он думает, что оно тайное.

Освальд выпрямился во весь рост (а прежде склонялся, дабы говорить со мной лицом к лицу).

— А что тебе с того, дурак?

Я надеялся, что он не спросит.

— Как и у тебя — даже с любовью за пазухой, — есть те, кто стоит на пути у моего счастья. Мне нужен ты и те, кого затронут твои деянья, чтобы они с этого пути убрались.

— Так ты хочешь убить Корнуолла?

— Он в их числе, но кто б ни любил меня, я предан Лиру — я его раб.

— Так ты и короля хочешь прикончить? Не беспокойся, шут, это и я могу. Считай, договорились.

— Ебать мои чулки! — промолвил я.

— Отлично ты поработал, Карман, — сказал Кент. — Пошел искать гонца, а натравил на короля окаянного убийцу. Так держать. Ты прирожденный дипломат.

— Сарказм у стариков весьма непривлекателен, Кент. Не мог же я его отговорить — моя искренность была бы под вопросом.

— Ты не был искренен.

— Ну убежденность. Просто не отходи от Лира все святки и не давай ему ничего есть, пока сам не попробуешь. Если я разбираюсь в людях, Освальд попробует прикончить короля самым трусливым способом.

— Или вообще не попробует.

— То есть?

— С чего ты взял, что Освальд сказал тебе правду? Ты ж ему не говорил.

— Я рассчитывал, что он до некоторой степени лжет.

— Да, но до какой?

Я описал круг по нашей темной светелке в башне.

— Полный клобук монашеской свистухи. Да я б лучше огнем вслепую жонглировал. Не скроен я для этих темных дел — мне лучше удается смех, детские именины, зверюшки и дружеская свальня. Ятые ведьмы все перепутали.

— Однако ж ты успешно затеял гражданскую войну и натравил на короля убийцу, — возразил Кент. — Ничего себе свершеньице для именинного клоуна, разве нет?

— А ты в преклонные года стал очень ядовит, знаешь?

— Что ж, может, тогда сгожусь и новым королевским едоком. Клин клином вышибают.

— Главное — не дай старику помереть раньше срока. Поскольку пир еще не отменили, я полагаю, дорогуша Регана пока не объявила королю, что забирает остаток его свиты.

— Госпожа лишь пыталась помирить Гонерилью с отцом. Хоть как-то успокоить его, только бы старик пришел на пир.

— Хорошо. Стало быть, свой ход она сделает назавтра. — И я ухмыльнулся. — Если не прихворнет.

— Коварно, — молвил Кент.

— Справедливо, — молвил я.

Регана взошла по винтовой лестнице одна. В фонаре у нее горела одна свеча, и высокая тень принцессы ползла по каменной стене, будто сам призрак ебабельной смерти. Я стоял в дверях светелки с шандалом, а другой рукой придерживал задвижку.

— Веселого Рождества тебе, киска, — молвил я.

— Ну и дрянское же вышло пиршество, а? Чертов Глостер, придурок языческий, назвал его днем Святого Стефана, а не Рождеством. А на праздник этого клятого Стефана подарки не полагаются. Да без подарков я лучше буду зимнее солнцестояние праздновать, а не святки — там хоть свиней забивают и разводят большущий костер.

— Глостер, душенька, и так пошел навстречу твоим христианским верованиям. Для него и Эдмунда этот праздник — все равно что сатурналии[152]: оргия, и все. Поэтому тебе, может, неразвернутый подарочек еще и светит.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: