II КОНСЕРВАТИЗМ ПРОТИВ КАПИТАЛИЗМА

Мы, живущие сегодня, т.е. два века спустя после того, как промышленный капитализм окончательно утвердился и занял доминирующее положение в общественной и экономической жизни Англии, склонны думать о капитализме и капиталистах как об истэблишменте, как о старом порядке, незыблемом, несмотря даже на критику со стороны социализма и коммунизма. Но на раннем этапе капитализм был революционной общественной си­лой, штурмом бравшей бастионы богатых и властных землевла­дельцев, свергавшей королей и выводившей новый класс на поли­тическую арену. Философия, обосновывавшая появление нового правящего класса, была революционной философией, ее прослав­ление расчетливости разума, настойчивое утверждение прав лич­ности, отрицание допотопных обычаев, привилегий и наследова­ния титулов оскорбляли философские чувства защитников старо­го порядка не меньше, чем язык новых промышленных магнатов раздражал их уши.

Консервативная реакция выступала в разных литературных формах. Это были речи Эдмунда Берка, поэзия Шелли, статьи и исторические труды Карлейля. Нет необходимости говорить, что не существует единой «консервативной» позиции, равно как не существует и единой «либеральной» или «радикальной» позиции. Но критики справа стремились сконцентрировать свой огонь на двух сильных положениях либеральной философии. Таковыми были природа и роль разума в человеческих делах и признание законной силы традиции как источника уз, соединяющих людей в обществе. В обоих случаях консерваторы утверждали, что либералы совершенно искажают проблему, а потому их философия оши­бочна и вредна для общества.

КАПИТАЛИЗМ — экономическая система, основанная на кон­центрации частной собственности на средства производства в руках незначительного меньшинства, в то время как большой класс лишенных собственности рабочих работает за заработную плату, а производство ведется ради продажи и получения прибы­ли, а не ради потребления. Деньги, вкладываемые в производст­во владельцами собственности с целью получения прибыли, на­зываются капиталом, отсюда и сама система называется капитализмом.

Главным предметом в аргументации консерваторов стала ути­литаристская концепция человеческого разума. Вы уже заметили, сколь часто в философских дискуссиях возникает вопрос о приро­де разума. Космологи, эпистемологи, моралисты, политологи — все спорят о специфической способности мышления, о том, ка­кую роль она должна играть в личной жизни, в познании природы и в организации общественной жизни. Бентам, Милль и их сто­ронники высказали две фундаментальные идеи относительно спо­собности разума. Во-первых, люди, полагали они, суть принципи­ально разумные существа, несмотря на ту пелену иррациональ­ности, которая время от времени возникает порожденная суеве­риями, невежеством или религиозной верой. Говоря, что мы — существа разумные, они имели в виду, что разум заключен в способности обдумывать, оценивать альтернативы и делать вы­бор, руководствуясь знанием и расчетом. Во-вторых, утверждали они, эта способность разума обладает функцией отбора наиболее эффективных средств для достижения тех целей, которые уже определены желаниями. Поэтому и для утилитаристов, и для ли­беральных философов вообще, «разумно действующий» в сущ­ности означает «расчетливо действующий».

Консерваторы отрицали оба эти тезиса. Прежде всего они не признавали за разумом места управителя в структуре души. Поэты утверждали, что способность воображения в действительности является высшей, по сравнению с разумом, способностью. Она позволяет нам соприкасаться с вечными истинами, с идеалом прекрасного, проникать в те глубины реальности, которые не­доступны простому ощущению и расчету. Расчетливый человек утилитаристов виделся им вульгарным, бездушным, ограни­ченным, способным лишь складывать удовольствия и страда­ния, доходы и убытки. Тайное, благоговейное, чудесное, вели­чественное и святое в человеческом опыте были сведены Бентамом до уровня «удовольствий», которые можно обменять на хорошую еду или мягкую постель. Так, шедевры Рембрандта можно использовать в качестве грунтовки под каракули, а ста­тую девы Марии переплавить на пресс-папье. Гораздо лучше возвысить людей, хотя бы чуточку, путем приобщения их к творениям обладающих непререкаемым авторитетом среди луч­ших представителей культуры, чем сводить все искусство, всю культуру, все общество к самому низкому общему знаменателю обыденного вкуса.

Я не знаю ни одного философа, который бы подверг этот панегирик разуму более остроумной, глубокой и впечатляющей критике, чем современный английский консерватор Майкл Оукшотт. В своей статье «Рационализм в политике» Оукшотт бросает вызов фактически всем западным философам, подвергая осмея­нию их концепцию рациональности. Главным предметом крити­ки Оукшотта становится уже знакомое нам различие между целя­ми и средствами, различие, которое можно обнаружить в трудах Аристотеля, Гоббса, Бентама, Милля, Канта и многих других фи­лософов самых разных теоретических направлений. Согласно наи­более общей точке зрения, человек, осуществляющий действие, прежде всего определяет состояние дел, которого он намерен добиться, — т.е. свою задачу или цель — и затем выбирает то, что кажется ему (при данном уровне его знаний о мире) наилучшим или наиболее эффективным способом ее достижения, — т.е. сред­ства. Так, когда я обкашиваю свой газон, я сначала определяю цель, которая состоит в том, чтобы уменьшить высоту травы на газоне настолько, чтобы и мне нравилось, и сохранялась бы воз­можность роста травы, после чего я выбираю из доступных мне средств те, которые, на мой взгляд, оказались бы наиболее подхо­дящими для достижения моей цели самым эффективным спосо­бом, согласно моей собственной оценке относительной ценности или стоимости различных средств. Короче, я поручаю моему сыну взять газонокосилку и обкосить газон. Или, если мой сын гуляет с друзьями, делаю это сам.

Согласно этому анализу, мой выбор целей определяется либо тем простым, не поддающимся анализу фактом, что я чего-то хочу (может быть, мне просто нравится вид короткой травы), либо рядом моральных соображений (возможно, по каким-то соображениям мне кажется аморальным иметь длинную тра­ву), либо тем фактом, что мне хочется чего-то такого, для чего данная цель является средством достижения (у меня могло воз­никнуть желание произвести впечатление на соседей, и весь мой прошлый опыт говорит мне, что на них может произвести впечатление именно хорошо ухоженный газон). Мой выбор средств определяется моим знанием о мире и тем, что минис­терство обороны называет расчетом «приобретений и потерь». Я вычисляю наиболее эффективный способ достижения моей цели и затем решаю, стоит ли игра свеч (если я вынужден сам обкашивать газон, то я могу решить пренебречь похвалами своих соседей!).

Позиция Оукшотта интересна тем, что он считает буквально невозможным для кого бы то ни было действовать по принципу цели — средства! Иногда он говорит так, что можно подумать, будто он считает этот способ действий просто глупым, но в дей­ствительности он утверждает, что мы не можем действовать таким образом, даже если захотим. Более того, хотя всегда и неудачны, но попытки действовать таким образом неизменно делают обсто­ятельства худшими, чем они должны были бы быть. Вот его рас­суждение:

Общий характер и склад Рационалиста, я думаю, определить неслож­но. По сути он защищает (он всегда защищает) независимость мыш­ления во всех обстоятельствах, поскольку мысль свободна от обяза­тельств перед любым авторитетом, за исключением авторитета «разу­ма». Его положение в современном мире делает его вздорным: он враг авторитетов, предубеждений или просто традиционного, соответст­вующего обычаю или привычке. Его умственное состояние одновре­менно скептическое и оптимистическое: скептическое, потому что нет такого мнения, привычки или убеждения, ничего столь глубоко укоренившегося или столь широко поддерживаемого, чего он не ре­шился бы подвергнуть сомнению и о чем он не стал бы судить с помощью того, что он называет своим «разумом»; оптимистическое, поскольку Рационалист никогда не сомневается в способности свое­го «разума» (соответствующим образом примененного) определять ценность явления, истинность мнения или правильность действия... Он не обладает чувством накопления опыта, а лишь данности опыта, причем обращенного в формулу: прошлое приобретает для него значение препятствия. У него нет той негативной способности (которую Ките приписывал Шекспиру), способности признания тай­ны и изменчивости опыта без раздраженного поиска порядка и яс­ности, а есть лишь способность подчинения опыта; у него нет дара к точному и подробному восприятию, пониманию действительного, того, что Лихтенберг назвал негативным энтузиазмом, но только спо­собность видеть общие очертания, налагаемые на события общей теорией... ум Рационалиста в лучшем случае производит на нас впе­чатление тонко заточенного холодного инструмента, ума скорее хо­рошо вышколенного, чем образованного. С точки зрения ума им движет желание не столько к тому, чтобы участвовать в жизненном опыте своего народа, сколько к тому, чтобы демонстративно быть человеком, добившимся всего своими собственными силами. И это придает его интеллектуальной и практической деятельности почти противоестественную осмотрительность и самоосознанность, лишая их какой-либо пассивности, какого-либо чувства гармонии и после­довательности и разлагая их па ряд критических периодов, каждый из которых должен быть преодолен tourde raison (ловкостью ума). Его ум лишен атмосферы, не знает смены времен года и колебаний темпера­туры; его мыслительная деятельность изолирована от всех внешних влияний и протекает в вакууме. А отрезав себя от традиционного знания своего общества и отрицая ценность образования более ши­рокого, чем обучение технике анализа, он склонен приписывать человечеству неизбежную неопытность во всех критических случаях жизни, и если бы он был более самокритичен, то не мог бы не удивиться тому, как люди вообще умудрились выжить. Обладая почти поэтическим воображением, он старается прожить каждый день так, будто это первый день в его жизни, и уверен, что сформировать привычку — значит погибнуть. И в случае, если бы мы, даже не помышляя об анализе, заглянули бы внутрь, под внешнюю оболочку, мы, возможно, увидели бы в темпераменте, если не в характере, Рационалиста глубокое недоверие ко времени, нетерпеливую жажду вечности и раздражительную нервозность перед лицом всего актуаль­ного и временного.

Любая наука, любое искусство, любая практическая деятельность требуют определенных навыков, в сущности всякая человеческая де­ятельность опирается на знания. И, вообще говоря, знание бывает двух видов, каждый из которых всегда включен в какую-либо практи­ческую деятельность. На мой взгляд, не будет большим преувеличе­нием назвать их двумя видами знания, поскольку (даже несмотря на то, что они не существуют отдельно друг от друга) между ними суще­ствуют довольно значительные различия. Первый вид знания я назову техническим знанием, или знанием техники. Техника включена в любой вид искусства и область науки, в любую прак­тическую деятельность. Во многих видах деятельности это техни­ческое знание сформулировано в виде правил, которые должны или могут быть внимательно изучены, запомнены и, как мы гово­рим, воплощены на практике; но независимо от того, зафиксиро­вано ли оно в точной формулировке, главная его характеристика состоит в том, что оно поддается точной формулировке, хотя для этого может потребоваться специальное мастерство и чутье. Тех­ника (или часть ее) вождения автомобиля по дорогам Англии содержится в Дорожном кодексе, техника приготовления пищи — в поваренной книге, а техника открытий в естественных науках или в истории — в правилах исследования, наблюдения и верифи­кации. Второй вид знания я назову практическим, поскольку он существует только в процессе использования, не является резуль­татом размышления и (в отличие от техники) не может быть сфор­мулирован в виде правил. Однако это не означает, что данный вид знания является эзотерическим. Это означает только, что метод, с помощью которого оно передается и становится общим знанием, не является методом формулировки доктрины. И если мы рассмот­рим его с этой точки зрения, то не будет, на мой взгляд, заблуждени­ем, говорить о нем как о традиционном знании. Этот вид знания также включен в любой вид деятельности; владение мастерством любого рода, занятие каким-либо конкретным видом деятельности без него невозможно...

Итак, Рационализм, как я его понимаю, есть утверждение, что то, что я назвал практическим знанием, вовсе таковым не является, утверждение, что, собственно говоря, не существует знания, кро­ме знания технического. Рационалист считает, что единственный элемент знания, включенный в человеческую деятельность, — это знание техническое, а то, что я назвал практическим знанием, на самом деле есть лишь разновидность незнания, которое могло бы не приниматься в расчет, если бы оно не было действительно вредным. Для Рационалиста верховная власть «разума» означает верховную власть техники.

МАЙКЛ ОУКШОТТ «Рационализм в политике»

Так же быстро расправились консерваторы и со вторым тези­сом утилитаристов. Хотя они и отрицают первичность разума, они утверждают, что разум способен на большее, чем просто выбор наиболее эффективных средств для достижения любой цели, обу­словленной нашими желаниями. Это, считали они, концепция разума лавочников, бухгалтерское понимание того, что значит быть рациональным. «Два приятных ощущения на эту сторону гроссбуха, одно неприятное на эту. Давайте посмотрим, каков баланс». Это ли та высшая точка, к которой мы должны стремить­ся в проявлении наших рациональных способностей? Вряд ли. Разум находит гораздо лучшее применение при размышлении над истинами откровенной религии при оценке мудрого порядка со­словий и классов в существующем обществе, при размышлении о вечных формах прекрасного.

Консервативные критики были особенно решительны в своей защите традиций, которые утилитаристы объединили под одним названием «предрассудки». Традиция — это способ действия, стиль жизни личности, форма взаимоотношений людей, которая ут­верждалась и поддерживалась многими поколениями и которая, благодаря долгому следованию ей, обрела авторитет, власть, на­много превосходящую любое суждение, образованное разумом в результате расчетов. Для утилитариста традиция — просто вежли­вое название для бездумного повторения, для того чтобы еще раз сделать то, что не могло найти объяснения в первый раз. Такое грубое, упрощенное понимание традиции предполагает, что мы можем быть достаточно осведомлены о состоянии наших общест­венных дел, чтобы произвести надежный расчет наилучших обще­ственных установлений и политики. Но если наша способность исследовать глубинную природу общества является, в лучшем случае, ограниченной, если сила разума у каждого из нас — лишь слабое препятствие для сильных, разрушительных страстей, скры­вающихся под маской цивилизации, если опыт предшествующих поколений есть кладезь мудрости, на которую нынешнее поколе­ние может опереться, восстанавливая старые способы жизнедеятельности, если все это так, тогда традиция будет для нас наилуч­шим проводником. Она сохранит для нас самое лучшее в истории человечества, сдерживая в то же время с помощью своего автори­тета те антисоциальные страсти, которые исчисляющий разум не может сдержать.

Один из возможных способов разобраться в споре между ли­бералами и консерваторами состоит в том, чтобы перевести их абстрактные философствования в конкретную человеческую фор­му, попытаться представить идеального либерала-утилитариста и идеального консерватора. Это рискованное занятие, и, воз­можно, оно закончится тем, что я обижу и либералов, и кон­серваторов, но все-таки позвольте мне взяться за это. Думаю, это поможет вам разобраться в том, что поставлено на карту. Идеального либерала-утилитариста можно представить солид­ным, предусмотрительным, непредубежденным, расчетливым бизнесменом. Он всего достиг своими силами, добившись свое­го нынешнего положения тяжелым трудом, самоотречением и трезвым расчетом выгоды. Ему чужда забота об интересах об­щества, если под этим понимать желание помочь другим за счет себя. Но поскольку его собственные интересы наилучшим образом реализуются на рынке благодаря удовлетворению же­ланий его покупателей, то ему удается сделать добро другим, делая благо самому себе.

Идеальный консерватор — аристократ, родившийся в состоя­тельной семье, имеющей свои традиции и имя, которое надо поддерживать. Он причудлив, индивидуалистичен, пренебрежи­телен к мнениям любого, кто не принадлежит к его социальному классу, но чрезвычайно горд своим добрым именем, которое обязан поддерживать любой ценой. Он презирает расчет и счи­тает, что хорошая голова в бизнесе — это признак деградации. Он хорошо образован, легко и свободно ориентируется в про­изведениях искусства и литературы, хотя и не работает над ними как сухарь-профессор. Его нравы порою несколько воль­ны, но он хозяин своего слова и на войне может защищать свою позицию до самой смерти. У его жизни есть стиль, опре­деленная напыщенность, но это его собственный стиль, не приобретенный в магазине готового платья и не скопирован­ный со страниц журналов.

Каждый из них — капиталист и аристократ — имеет сильные и слабые стороны. Капиталист практичен, готов к эксперименти­рованию, стремится найти новые пути решения сложных про­блем. Он гибок, способен на компромисс и может работать с людьми, принадлежащими к разным классам и имеющим разное происхождение. Он уважает манеры и нравы других (поскольку он никогда не знает заранее, станут ли они его покупателями). Если вам нужно построить железную дорогу, разработать новую тех­нологию или разрешить коллизию между рабочими и админи­страцией, то он тот человек, который вам нужен.

Но тот же инструментальный расчет, оказывающийся полез­ным капиталисту, когда тот сталкивается с проблемой средств управления, может стать крахом, когда трудный выбор, связан­ный с честью и моралью, встанет перед ним. Утилитаристское мышление стремится к ниспровержению принципа в интересах какой-то «большей» цели. Бенджамин Франклин в своей автобио­графии сказал, что видимость честности более важна для бизне­са, чем сама честность, а такая установка легко превращается в навязчивый интерес к рекламе, к продажности политики или к производству ходового, а не доброкачественного товара. Либера­лы сильны практическими предложениями по осуществлению бла­гонамеренного социального менеджмента, но слабы по сути, ког­да приходит время защищать основополагающие принципы от критики.

Сильные же и слабые стороны консерватора прямо противо­положны таковым у капиталиста. Консерватор в полном соответ­ствии со своими установками неохотно идет на эксперимент с новыми промышленными или социальными программами, не заинтересован в достижении компромисса, не умеет приспосаб­ливаться к манерам тех, кто имеет иное социальное происхожде­ние. Но он способен обижаться, почувствовать, что задета его честь, и если это случится, он встанет на свою защиту не из расчета будущей выгоды, а в силу иррациональной убежденности в том, что определенные вещи «не приняты».

Эти чувства были в весьма изящной форме высказаны пол­тора века назад блестящим французским историком и полити­ческим деятелем Алексисом де Токвилем. В своей ярко напи­санной книге «Старый порядок и французская революция» Токвиль проанализировал парадоксальную связь между суще­ствованием аристократии при старом режиме и сохранением истинной — но не разумной в либеральном смысле слова, — свободы. Этот отрывок из его книги должен бы содействовать переоценке нами по зрелом размышлении нашей собственной тенденции идентифицировать классовое неравенство с утра­той свободы.

АЛЕКСИС де ТОКВИЛЬ

(1805-1859)

был французским писателем, общественным и политическим деятелем. После визита в 1831 г. в Соединенные Штаты он написал двухтомное исследование американской политики и национального характера «Демократия в Америке», которое по сей день считается наиболее проникновенным анализом харак­терного вклада Америки в культуру демократии. Токвиль был одним из немногих авторов середины девятнадцатого века, счи­тавших, что полное социальное и экономическое равенство может стать угрозой индивидуальной свободе.

Многие предрассудки, ложные идеи и привилегии, которые служили наиболее серьезными препятствиями па пути к достижению здоровой, хорошо организованной свободы, имели следствием утвержде­ние в умах французов духа независимости и вдохновляли их на борьбу против злоупотреблений властью. Дворянство крайне неуважительно относилось собственно к правительству, хотя вновь и вновь обраща­лось к нему с прошениями. Даже после отказа от своей былой власти оно сохранило кое-что or своего родового достоинства, своей тради­ционной антипатии к служению и подчинению общему праву. Дей­ствительно, они мало думали о свободе для массы простого народа и готовы были позволить правительству держать народ в «ежовых рука­вицах». Но они отказывали правительству в праве держать в этих «рукавицах» их самих и были готовы, защищая свои свободы, пойти на величайший риск везде и всегда, когда в этом возникала необхо­димость. Когда разразилась революция, дворянство, которому хотя и было предначертано низвержение с трона, продолжало сохранять в своих отношениях с королем крайне высокомерную позицию и сво­боду речи гораздо большую, чем у третьего сословия, которому вско­ре предстояло свергнуть монархию. Почти все предосторожности про­тив злоупотреблений властью, которые предпринимала французская нация па протяжении тридцати семи лет представительного правле­ния, энергично требовались дворянством. Когда мы читаем cahiers, предоставленные ими в Estates-General, мы можем лишь оценить дух и высокие качества нашей аристократии, несмотря на их предрас­судки и недостатки. Весьма прискорбно, что вместо того, чтобы заставить французское дворянство подчиниться закону, оно было искоренено и повержено, лишив тем самым с тех пор нацию жизненно важной части своей сущности, а нашей национальной свободе была нанесена незаживающая рана. Когда какой-нибудь класс веками занимал ведущее положение в обществе, то его раз­витие происходит в результате этой длительной, неизменной при­вычки к превосходству чувства собственного достоинства и уве­ренности в своей силе, делающих его объектом максимальной неприязни, антагонизма в общественном организме. И не только этот класс обладает основными добродетелями; своим примером он оживляет их и в других классах. Когда такой элемент насильствен­но удалей из политики, то даже те, чье отношение к нему было наиболее враждебным, становятся ослабленными. Ничто не может восстановить их силу в полной мере, она никогда не возродится в былом виде; свергнутый правящий класс может вернуть свои титулы и владения, по дух предков — никогда...

..Мы должны быть осторожны относительно подчинения власти как per se (по сути) символу морального унижения — это было бы равнозначно использованию неверного критерия. Как бы раболепно ни был предан француз власти короля при старом режиме, был все-таки один вид раболепства, до которого он никогда не унижался. Он не знал, что значит преклонять колена перед незаконной или сомни­тельной властью, мало почитаемым, а порой и глубоко презираемым правительством, перед которым стоило раболепствовать, поскольку в его власти было помочь или навредить. Эта деградирующая форма преданности была чем-то совершенно неизвестным нашим праот­цам. Их чувства к королю были не похожи на чувства любой совре­менной нации по отношению к их собственному монарху, даже само­му абсолютному; действительно, эта древняя лояльность, которая была столь основательно искоренена революцией, стала почти непо­нятной современному разуму. Подданные короля испытывали к нему чувство естественной любви детей к своему отцу и благоговения, которое можно испытывать только перед Богом. Их согласие с его приказами, даже самыми деспотичными, было результатом не столь­ко принуждения, сколько привязанности, любви, так что даже когда королевское ярмо было для них слишком тяжелым, они все-таки чувствовали, что и тогда они могут сами себе оставаться хозяевами По их мнению, принуждение было наибольшим злом в повиновении; для нас же это зло наименьшее. Не это ли наихудший вид подчинения со стороны рабского мышления? Действительно, мы должны были бы быть неблагоразумными, чтобы умалять наших предков; и лучше сделать все, чтобы снова достичь хоть в какой-то мере благородства их ума, даже если бы это и означало унаследовать их предрассудки и ошибки.

АЛЕКСИС де ТОКВИЛЬ « Старый порядок и французская революция»

Кстати, Милль читал Токвиля и стремился включить его взгля­ды в утилитаристскую концепцию. Вопрос, удалось ли ему это, я оставляю решить вам самим.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: