I МИЛЛЬ И КЛАССИЧЕСКИЙ ЛИБЕРАЛИЗМ СВОБОДНОГО ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСТВА

Некоторые, как говорят, рождаются великими, некоторые достигают величия, а некоторым величие навязывают. К этому мы могли бы добавить, что некоторых с детства готовят для величия. Среди всех философов, завоевавших место в шеренге великих, никого так не холили, не учили, не подталкивали и не тянули к величию, как английского эмпирика и утилитариста XIX в. Джона Стюарта Милля. Ни у одного ребенка не было так мало возмож­ности «делать то, что ему хочется», и не существовало человека, который защищал бы с таким красноречием право каждого чело­века на свободу от бесцеремонного вмешательства благонамерен­ных родителей, друзей и наставников. Хотя ошибочно было бы сводить все зрелые философские взгляды Милля до уровня про­стых психологических переживаний детского опыта, тем не менее непреодолимо искушение видеть в его взрослой карьере реакцию на впечатления его юности.

Милль родился в 1806 г., в то время, когда в Англии набирало силу мощное движение за реформу политической жизни. Интел­лектуальным лидером движения был тот самый Иеремия Бентам, с чьим учением об утилитаризме вы познакомились во второй главе. Там утилитаризм выступал в облике моральной философии, задачей которой было выработать принцип расчета для правиль­ных действий индивида, столкнувшегося с необходимостью при­нятия решения. Но, как явствует из того, что вы читали о реформе Уголовного кодекса, главные интересы Бентама лежали в области социальных проблем, а не частной морали. Он задумал принцип полезности как оружие против традиций, привилегий, законов и доходов высших английских сословий. До тех пор, пока суды и правительства могли прятаться за прецедентом, или существую­щими с незапамятных времен обычаями, было очень трудно за­ставить их признать несправедливость и иррациональность соци­альной системы. Но стоило однажды подвергнуть проверке эти древние обычаи с помощью принципа полезности, как сразу же стало ясно, насколько плохо они приспособлены к тому, чтобы принести наибольшее счастье наибольшему числу людей.

Джеймс Милль (1773—1836) был близким другом и коллегой Иере­мии Бентама, основателя учения, известного мод названием «утили­таризм» Милль стоял во главе группы ашлийских политических ре­форматоров, считавших, что социальная справедливость и мудрое правительство нуждаются в расширении права голоса, с тем чтобы им обладал промышленный средний класс Англии, а также в радикаль­ной реконструкции устаревших законов и государственной машины, которые во времена Милля покровительствовали интересам англий­ских землевладельцев Милль и философские радикалы, как называ­ли их кружок, достигли успеха, оказав достаточную поддержку ряду основных реформ, кульминацией которых явился Билль о реформах 1832 г. Сын Милля, великий Джон Стюарт Милль, в связи с этим сказал в «Автобиографии Джона Стюарта Милля» о позиции своего отца:

«Столь полным было упование моего отца на влияние разума на умы человечества всякий раз, когда ему позволялось бы дойти до них, что он чувствовал, что все были бы в выигрыше, если бы все население научилось читать, если бы было позволено доводить до них все существующие на словах и на бумаге мнения и если бы они могли с помощью избирательного права назначать законодателей, чтобы приводить в действие принятые ими решения».

Одним из друзей и сподвижников Бентама в движении за реформы был философ по имени Джеймс Милль; Милль имел широкую известность, хотя знаменитый сын превзошел его в этом. На бентамовской основе его трудами по экономике и философии нравственности была воздвигнута наподобие крепости система, из которой так называемые философские радикалы делали вылаз­ки, чтобы сразиться с последним войском аристократов. Вскоре после рождения сына, Джона Стюарта, Джеймс Милль встретил Бентама и объединил с ним свои усилия. Милль решил воспитать своего сына как солдата реформаторского движения, и ни один средневековый помещик никогда не видел такой суровой подго­товки к военной службе. Греческий язык маленький Джон Стюарт начал изучать в три года. Отец окружил его слугами, говорящими на латыни, так что к восьми годам он совершенно овладел этим древним языком. Логика стала пищей молодого Джона Стюарта в двенадцать, а вскоре за ней последовало изучение новой науки политической экономии. Формальная религия была намеренно исключена из программы обучения, но он имел некоторое поня­тие о том, что он был воспитан как ортодоксальный утилитарист.

К тому времени, когда он повзрослел, Джон Стюарт Милль готов был выступить в качестве блестящего, прекрасно отточен­ного логического оружия в арсенале средств для политических битв его отца. Он критиковал устаревшие законы и политические институты Англии, защищая свои позиции с помощью чисто ути­литаристских догматов.

Не удивительно, что в конце концов Милль был сломлен тя­жестью этой суровой доктринальной дисциплины. В возрасте двад­цати лет он пережил внутренний эмоциональный кризис, после которого на протяжении всей своей жизни производил переоцен­ку бентамизма своего отца и его соратников. Хотя безусловно ошибочно подводить итог работе великого философа в одной фразе, мы, тем не менее, можем получить общее представление о последующем интеллектуальном развитии Милля, сказав, что всю свою жизнь он боролся за расширение, углубление и завершение весьма простой философской теории, с основами которой позна­комился, еще будучи ребенком.

Учение реформаторов было понятным, последовательным и привлекательно свободным от мистификаций, окутывавших тру­ды консерваторов, защищавших старый порядок. Как утверждал Бентам, единственное добро в этом мире — удовольствие, един­ственное зло — страдание. Человеческие поступки являются обду­манными и целенаправленными действиями. Наши желания оп­ределяют, какие предметы или переживания мы выбираем в каче­стве целей, а разум помогает нам в поиске наиболее эффективных путей к достижению этих целей. Вопрос «Что я должен делать?» — это либо вопрос о целях — «Чего бы мне хотелось?» — либо о средствах — «Как я могу достичь своей цели с наименьшими трудностями?» Но бессмысленно спорить о желаниях. Мы либо хотим чего-нибудь, либо нет, и любое испытываемое нами удо­вольствие является результатом удовлетворения желания. Поэто­му единственные вопросы, заслуживающие обсуждения, — это вопросы о фактических средствах: Является ли этот способ наи­лучшим для удовлетворения моего желания, или другой способ будет более быстрым, дешевым и легким?

Если обсуждению подлежат трудные для понимания вопросы о естественных правах и абсолютном благе, то простым людям нелегко будет поспевать за специалистами — философами, правоведами, теологами. Но если прав Бентам, то фундаментальный вопрос нравственности прост: «Считается ли нечто хорошим? Приносит ли это удовольствие?» Теперь каждый из нас лучший судья в оценке того, испытывает ли он удовольствие или страда­ние, так что утилитаризм не требует экспертной оценки и уравни­вает всех людей в вынесении моральных суждений. Более того, Бентам утверждал, что единственно важное с точки зрения нрав­ственности различие между удовольствиями и страданиями — это количественное различие между большим и меньшим. Как гово­рил Бентам, «иголочки» (детская игра) столь же хороша, сколь и поэзия, при условии что она доставляет не меньшее, чем поэзия, удовольствие. Это учение способствовало также нивелированию социальных различий между людьми высокого и низкого происхож­дения; ведь раньше образованным высшим классам легко было утверждать, что их радости и горести слишком утонченны и недо­ступны пониманию низших классов. Таким образом — сделав каж­дого человека судьей собственного счастья и сделав количество единственной значимой переменной — утилитаризм дал философ­ское оправдание демократической социальной программе.

Все люди, в сущности, рассудительны и поступают разумно в собственных интересах. Иными словами, мы стремимся удовле­творять наши желания наиболее приятным способом, используя все доступные нам средства — деньги, талант, власть — по воз­можности максимально эффективно. Но существуют два серьез­ных препятствия, мешающих осуществлению полностью разум­ного поведения в собственных интересах. Первое из них, служив­шее мишенью для просветителей XVIII в., — это суеверие. Пока люди будут верить в ту ложь, что они не имеют права удовлетво­рять свои желания, пока религия, или древний обычай, или клас­совые различия будут мешать им пользоваться имеющимися у них возможностями для достижения счастья, короче, пока способ­ность разума рассуждать будет находиться во мраке страха, благо­говейного трепета и ложных верований, до тех пор будут сущест­вовать несправедливость и неравенство в обществе. Второе пре­пятствие заключается в том, что люди, и даже просвещенные, страдают от незнания научных фактов и общественного состоя­ния дел, от незнания наиболее эффективных средств получения законного удовлетворения.

Оружием утилитаристов против этого двойного врага — суеве­рия и невежества — стало образование. Образование преследова­ло две цели: во-первых, освободить закрепощенный разум от су­еверных религиозных и политических догм прошлого, и, во-вто­рых, ввести освобожденный разум в курс научных и общественных событий. Тогда при осуществлении мудрой государственной политики можно было бы рассчитывать на поддержку со стороны образованного населения, ибо такая политика была бы нацелена на достижение наибольшего счастья для наибольшего числа лю­дей, что просто означало бы их собственное счастье как частных лиц. Таким образом утилитаризм соединил психологическую тео­рию индивидуальной мотивации, моральную теорию блага и про­светительскую теорию образования, породив то, что мы сегод­ня называем политической теорией либеральной демократии.

Осталось упомянуть о последнем элементе утилитаристской системы, элементе, возможно, наиболее важном из всех, а именно об экономической теории свободного предпринимательства, со­зданной Адамом Смитом и Дэвидом Рикардо и более широко представленной Джеймсом Миллем и его сыном в крупных деба­тах по проблемам государственной политики. Моя книга не учеб­ник по экономике, а полностью охарактеризовать упомянутую теорию с помощью философии достаточно трудно, но по крайней мере несколько слов необходимо сказать о теории свободного предпринимательства, чтобы получить более широкое представ­ление о позиции Милля и подготовиться к восприятию той сокру­шительной критики, которую предпринял против нее Карл Маркс несколько лет спустя.

Основным событием конца XVIII и начала XIX в. был, разуме­ется, подъем торгового и промышленного капитализма. Ключом к новому капитализму было систематическое вложение накоплен­ного богатства, или «капитала», имевшего целью производство товаров, которые можно было бы с прибылью продать на рынке. Человек, вступавший в экономическую деятельность, назывался «антрепренером», что в переводе с французского означает «пред­приниматель» и обозначает того, кто собирается что-то сделать, а не того, кто хоронит кого-то[1] (хотя критики капитализма иной раз утверждают, что в действительности между этими двумя значе­ниями существует связь). Капиталист занимается тем, что аренду­ет землю, нанимает работника, покупает сырье и соединяет все эти факторы в процессе производства, результатом которого яв­ляются законченные вещи. Эти вещи выставлялись на продажу на рынке, где цены на товары и размер прибыли не устанавливались никаким законом. Адам Смит в своем знаменитом трактате «Ис­следование о природе и причинах богатства народов» утверждает,

СВОБОДНОЕ ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСТВО - буквально «раз­решать делать». Это система свободного рыночного обмена с абсо­лютным минимумом контроля со стороны правительства. Либералы XIX в. верили, что эта система приведет к наиболее эффективному использованию ресурсов и наибольшему материальному благосо­стоянию общества. Капитализм свободного предпринимательства относится к ранней стадии развития капитализма, когда фирмы были небольшими, управлялись их владельцами и когда процесс купли-продажи формировался под влиянием рынка.

что если каждому будет позволено делать все, что он считает лучшим для себя — рабочему, капиталисту, купцу и потребителю, — то это приведет к наиболее эффективному использованию на­циональных ресурсов для производства товаров, предназначен­ных для удовлетворения желаний людей. Покупатели тратили бы свои деньги на рынке так, чтобы получать наибольшее удовольст­вие от приобретенного. Если цена на один из видов продукции слишком высока, то он обратится к другому, ибо ведь глупо было бы потратить все свои деньги на один-единственный кусок мяса, если за ту же сумму можно купить рыбу, яйца, обувь и одежду. Капиталисты изымали бы свой капитал из тех отраслей, где производится слишком много продукции, поскольку в том случае, когда предложение превосходит спрос, они вынуждены снижать на нее цены, чтобы избавиться от товара, размер же прибыли в таком случае резко сократился бы. Аналогично, если бы покупа­тели требовали товар, который не был произведен, они подняли бы на него цену на рынке, вкладывали бы свою прибыль в соот­ветствующую отрасль промышленности и привлекали бы ищущих доходов капиталистов, которые открывали бы новые фабрики и «наживали бы капитал» на неудовлетворенном спросе.

Поскольку счастье есть удовольствие, а удовольствие возника­ет при удовлетворении желаний, и потребители покупают товары, чтобы удовлетворить желания, постольку, следовательно, капита­листы, стараясь получить прибыль, в то же время в действитель­ности работают для того, чтобы сделать покупателей счастливы­ми. Разумеется, они не стремятся сделать их счастливее! Капита­листы, как и все остальные люди, преследуют свой интерес в увеличении собственных удовольствий. Но гениальность новой капиталистической системы, свободного рынка состояла именно в том, что каждый человек, заботясь о своем собственном благе, автоматически содействовал благу других. Так эгоизм разумно и

АДАМ СМИТ (1723 - 1790)

родился в Шотландии в то время, когда эта небольшая страна была одним из самых оживленных интеллектуальных центров Европы Как и его соотечественник Дэвид Юм, Смит писал по широкому кругу проблем, которые мы сейчас назвали бы социальными на­уками Его первая работа была долгим, трудным, круто ломаю­щим привычные представления изучением оснований экономи­ческой деятельности в условиях свободной рыночной капиталис­тической экономики, и была озаглавлена «Исследование о приро­де и причинах богатства народов» Этой книгой Смит создал поле экономики и заложил теоретический фундамент для учения о сво­бодном предпринимательстве, которое до сих пор, два века спустя, имеет широкую поддержку Книга была опубликована в 1776 г., как раз в то время, когда американские колонии провозгласили свою независимость от английской короны, и то, что история должна была соединить эти два события, вполне закономерно, ибо «отцы-основатели» были вдохновляемы духом индивидуальной свободы предпринимательства, минимального вмешательства пра­вительства и осуществлением разумного эгоизма

эффективно делал то, с чем никогда не мог справиться альтруизм, а именно доставлял наибольшее счастье наибольшему числу лю­дей. Вот как сказал об этом Адам Смит в отрывке, который не­однократно цитировался и перепечатывался. Смит обсуждает здесь вопросы ограничения импорта, но провозглашенный им тезис имеет достаточно широкое применение:

Но годовой доход любою общества всегда в точности равен меновой стоимости всего годового продукта его труда или, вернее, именно и представляет собой эту меновую стоимость. И поскольку каждый отдельный человек старается по возможности употреблять свой ка­питал на поддержку отечественной промышленности и так направ­лять эту промышленность, чтобы продукт ее обладал наибольшей стоимостью, постольку он обязательно содействует тому, чтобы годо­вой доход общества был максимально велик. Разумеется, обычно он не имеет в виду содействовать общественной пользе и не сознает, насколько он содействует ей. Предпочитая оказать поддержку отече­ственной промышленности, а не иностранной, он имеет в виду лишь свои собственный интерес, а направляя эту промышленность таким образом, чтобы ее продукт обладал максимальной стоимостью, он преследует лишь собственную выгоду, причем в этом случае, как и во многих других, он невидимой рукой направляется к цели, которая совсем и не входила в его намерения; при этом общество не всегда страдает от того, что эта цель не входила в его намерения. Преследуя свои собственные интересы, он часто более действительным образом служит интересам общества, чем тогда, когда сознательно стремится делать это. Мне ни разу не приходилось слышать, чтобы много хороше­го было сделано теми, которые делали вид, что они ведут торговлю ради блага общества. Впрочем, подобные претензии не очень обычны среди купцов, и немного надо слов, чтобы уговорить их отказаться от них.

АДАМ СМИТ. «Исследование о природе и причинах богатства народов» [М., 1962. С. 332]

Милль много читал тех авторов, чьи взгляды были весьма далекими от взглядов его отца и Бентама. От романтиков он усвоил критику реформаторского движения, хотя и старался ос­порить их аргументы. Он изучал труды такого тонкого наблюдате­ля из числа консерваторов, как Алексис де Токвиль, и даже освоил уроки французских социалистов, хотя он, по-видимому, не читал или не оценил по достоинству гораздо более сильного теоретичес­кого противника, великого немецкого социалиста Карла Маркса. Широта кругозора и личная неудовлетворенность узостью учения его отца заставили Милля усомниться или даже отрицать некото­рые из основных принципов утилитаристской философии и соци­альной политики. И тем не менее до конца жизни его мышление оставалось в плену тех принципов, которые он усвоил еще в юности.

Милль подвергал сомнению ряд положений ортодоксальной доктрины реформизма с трех главных сторон. Во-первых, он от­рицал эгалитаристское положение Бентама о том, что всякое удо­вольствие само по себе одинаково хорошо (что, как мы уже виде­ли, является просто иносказательным утверждением того, что каждый человек не хуже и не лучше другого). Еще со времен Платона философы говорили о том, что одни удовольствия лучше, выше, более нравственны, чем другие. Как и можно было ожи­дать, обычно они утверждали, что удовольствия разума превосхо­дят удовольствия тела. Бентам был готов признать, что некоторые удовольствия более сильны, или более длительны, или имеют более приятные последствия, чем другие. Литр плохого вина мо­жет доставить меньше удовольствия, чем глоток хорошего бренди. За пьяной ночью может последовать столь ужасное утро, что в конечном итоге, суммировав все пережитое, мы скорее получим минус, чем плюс. Некоторые удовольствия, как и некоторые блюда, могут быть привитой склонностью, требующей знаний и дли­тельной практики, прежде чем будут оценены по достоинству. Но после того, как вес это было принято во внимание, — а Бентам действительно принял это во внимание самым тщательным обра­зом, — утилитаризм все-таки продолжал утверждать, что только количество, а не качество удовольствий имеет значение. Милль не мог принять это учение, сколь бы фундаментальным оно ни было для философии, которую его учили защищать. Он был уязвлен выпадами критиков утилитаризма, считавшими его философию животной, или деградировавшей, философией низ­менных потребностей. В ответ на их обвинения он разделил высокие и низменные удовольствия, что принципиально изме­нило значение и логическую силу утилитаризма. Здесь мы при­водим отрывок из работы «Утилитаризм», которую Милль опуб­ликовал сначала в журнале, а несколько позже — в виде не­большой книги.

Это воззрение на жизнь возбуждает против себя глубокое отвращение во многих людях, и даже в таких, которые вполне заслуживают ува­жения и по своим чувствам, и по своим стремлениям. Утверждают, что жизнь не имеет более высшей цели, как удовольствие, что она не представляет другого более прекрасного и более благородного пред­мета для желаний и стремлений, утверждать это — говорят они — и низко и подло. Такая доктрина, по их мнению, достойна разве одних только свиней, с которыми в древнее время обыкновенно и сравни­вали последователей Эпикура. Даже в настоящее время сторонники утилитарианской доктрины нередко делаются предметом подобных же вежливых сравнений со стороны их германских, французских и английских противников.

На такое сравнение эпикурейцы обыкновенно отвечали, что не они, а их противники унижают человеческую природу, потому что предполагают человека неспособным иметь какие-либо другие удо­вольствия, кроме тех, какие свойственны свиньям, — и что если это предположение справедливо, то, разумеется, нельзя ничего возразить против самого сравнения, но только оно в таком случае перестает уже быть обвинением, потому что если источники наслаждения одни и те же и для людей, и для свиней, то и правила жизни, годные для одних, будут одинаково годны и для других. Сравнение жизни эпикурейца с жизнью скота именно потому только унизительно, что скотские на­слаждения не соответствуют человеческому представлению о счас­тье. Люди имеют потребности более возвышенные, чем простые скот­ские побуждения, и, раз сознав их, не считают уже счастьем то, что не удовлетворяет этим потребностям...

...Я не вижу никакого противоречия утилитарианскому принци­пу, — признать, что известного рода удовольствия более желательны и более ценны, чем удовольствия другого рода, а напротив, это было бы, по моему мнению, совершенной нелепостью утверждать, что удовольствия должны быть оцениваемы исключительно только по их количеству, тогда как при оценке всякого другого предмета мы при­нимаем во внимание и количество, и качество.

Если бы меня спросили, что разумею я под различием удовольст­вий по качеству, или иначе: что, кроме количества, может сделать одно удовольствие более ценным, чем другое, т.е. более ценным, как удовольствие, отстраняя при этом, конечно, какие бы то ни было другие соображения, — то на это возможен только один ответ: если все или почти все, испытавшие два какие-либо удовольствия, отдают решительное предпочтение одному из них, и к этому предпочтению не примешивается чувства какой-либо нравственной обязанности, то это удовольствие и будет более ценное, чем другое; — если люди, вполне испытавшие два какие-либо удовольствия, отдают одному из них столь большое предпочтение, хотя и знают, что достижение его сопряжено с гораздо большими неприятностями, чем достижение другого, но все-таки предпочитают его даже и тогда, когда другое представляется им в самом большом количестве, в каком только возможно, то мы имеем полное основание заключить, что предпочи­таемое удовольствие имеет перед другим столь значительное качест­венное превосходство, что количественное между ними отношение теряет при этом почти всякое значение.

Бесспорно, что человек, равно испытавший два удовольствия и равно способный ценить и пользоваться обоими, отдаст всегда пред­почтение тому из них, которое удовлетворяет высшим его потребнос­тям. Мало найдется таких людей, которые бы, ради полной чаши животных наслаждений, согласились променять свою человеческую жизнь на жизнь какого-нибудь животного. Умный человек не согла­сится превратиться в дурака, образованный — в невежду, чувстви­тельный и честный — в себялюбивого и подлого, хотя бы они и были убеждены, что дурак, невежда и плут гораздо более их довольны своей судьбой. Тот излишек потребностей, который они перед ними име­ют, никогда не согласятся они утратить ради более полного удовле­творения тех потребностей, которые у них с ними общие. Если же иногда и бывает, что они как будто желают этого, то разве только в минуту такого крайнего несчастья, что для избежания его готовы променять свою судьбу на всякую другую, как бы она, по их собствен­ному мнению, ни была незавидна. Чем большими способностями одарен человек, тем большего требуется для его счастья, тем сильнее чувствуются им страдания, и самые страдания его тем многосторон­нее, — но, несмотря на все это, никогда не пожелает он, чтобы его судьба заменилась другою, которая, по его собственному сознанию, составляет низшую ступень существования. Как бы мы ни объясняли это чувство в человеке: — гордостью ли, к которой безразлично отно­сят и некоторые самые достойные уважения и некоторые самые пре­зренные чувства, к каким только способно человечество, — любовью ли к свободе и личной независимости, которые, по мнению стоиков и составляют самый действительный мотив для поддержания в чело­веке этого чувства, — властолюбием ли, любовью ли к возбужденно­му состоянию, которые оба на самом деле ему присущи и подкрепля­ют его, — как бы мы ни объясняли это чувство, по ему нет другого более соответственного названия, как чувство собственного досто­инства, которое мы находим у всех людей в той или другой форме и притом даже в некоторой пропорциональности, хотя и далеко не точной, с уровнем их потребностей. Удовлетворение этого чувства до такой степени составляет необходимое условие счастья, что те люди, в которых оно сильно, не могут даже и пожелать ничего, что проти­воречит этому чувству, за исключением разве только какого-либо моментального ненормального состояния. Предполагать, что чело­век, отдавая предпочтение тому, что соответствует его чувству соб­ственного достоинства, жертвует своим счастьем, что высшие натуры при равных обстоятельствах не более счастливы, чем низшие, пред­полагать это — значит смешивать две совершенно различные вещи: счастье и довольство. Не может подлежать ни малейшему сомнению, что чем ниже у человека способность к наслаждению, тем легче он может достигнуть полного удовлетворения своих потребностей. Че­ловек, высоко одаренный, постоянно будет чувствовать, что при тех несовершенствах, которые его окружают, счастье его не может быть совершенно; но он может научиться сносить эти несовершенства, если только вообще они сносны, и никогда не позавидует он тому человеку, который их не сознает, по зато и не знает того наслажде­ния, которое обусловливается их сознанием.

ДЖОН СТЮАРТ МИЛЛЬ. «Утилитаризм»

[Дж. Ст Милль. Утилитаризм. О свободе.

СПб., 1900. С. 99-100, 101-103]

Защищаемая Миллем позиция содержит немало сложных ло­гических проблем, детальный анализ которых привел бы нас в довольно сухую и специфическую область теории полезности. Но одна проблема сразу же возникает из прочитанного нами отрывка. Если не все удовольствия качественно равнозначны, если некото­рые люди более утонченного склада могут лучше оценить качество удовольствий, то базовое демократическое положение утилита­ризма «один человек — один голос» утрачивает свою силу. Вместо того чтобы давать каждому человеку, независимо от того, сколь бы низкое общественное положение он ни занимал и сколь бы мало ни был образован, равный голос при выборе целей социальной политики, вместо этого особый вес признается за мнением того образованного меньшинства, которое отдает предпочтение воз­вышенным духовным наслаждениям, тем, которые с высоты своей культуры утверждают, что музыка Баха лучше, чем рок, а изыскан­ное блюдо лучше, чем чизбургеры.

И Милль действительно в своих политических работах демон­стрирует такую предвзятую аристократическую позицию как по отношению к привилегированному положению высших сословий в Англии, так и по отношению к привилегированному положе­нию Англии в се колониях по сравнению с «покоренными народами», еще не достигшими ее собственного уровня куль­туры. Культурный империализм Милля, так мы могли бы его назвать, представляет интерес как факт свидетельства о чело­веке и его времени. Но это также и превосходный пример, показывающий, как очевидно тривиальный философский ар­гумент, касающийся технической стороны дела, может повлечь за собой весьма серьезные последствия для одного из наиболее практических вопросов политики.

Другим положением веры его отца, подвергнутым Миллем пересмотру, стало положение о разумности и предусмотритель­ности рабочих, капиталистов и потребителей, взаимодействую­щих в условиях рынка. Как мы уже видели, учение о свободном предпринимательстве с его жестким требованием ограничен­ного вмешательства правительства в рыночные отношения и устранения всех регуляторов торговли и коммерции опиралось на два исходных положения. Согласно первому, предполага­лось, что поведение действующих лиц экономики осуществля­ется в духе разумного эгоизма: купить как можно дешевле, продать как можно дороже, постоянно стремиться к получе­нию прибыли; согласно второму, правдоподобие которого за­висело от первого, экономика, развивающаяся в направлении свободного предпринимательства и заставляющая людей дей­ствовать в духе разумного эгоизма, должна максимально уве­личивать урожайность сельскохозяйственных культур и произ­водство товаров, доставляя тем самым возможно наибольшее счастье, при данных ограничениях, накладываемых природны­ми ресурсами и технологией, для наибольшего числа людей. В одной из своих важнейших работ, «Основаниях политической экономии», Милль отрицал первое из этих двух предположе­ний, подводя тем самым теоретический фундамент и для отри­цания второго.

Давайте сначала познакомимся с аргументацией Милля, а за­тем обсудим се значение.

При системе частной собственности продукт делится под влиянием двух сил: соперничества и обычая. Для нас важно узнать величину влияния той и другой силы и видоизменения, которым действие одной подвергается по влиянию другой.

Политико-экономисты вообще, а в особенности английские при­выкли придавать почти исключительное значение соперничеству, почти не принимая в соображение противоположных ему действий обычая. Они часто выражаются так, как будто думают, что соперни­чество на самом деле всегда совершает тот результат, к достижению которого стремится по теории. Это отчасти объясняется тем, что только через принцип соперничества получает политическая эконо­мия права на научный характер. Насколько определяется соперниче­ством величина ренты, прибыли, рабочей платы, цены, эти величины могут быть подведены под законы. Если мы примем, что они опреде­ляются исключительно соперничеством, то можно вывести принци­пы, по которым они видоизменяются, и эти принципы будут иметь высокую всеобщность и научную точность. Политико-эконом спра­ведливо считает это своим прямым делом, и политическая эконо­мия, как абстрактная или гипотетическая наука, не обязана и не может сделать ничего кроме этого. Но совершенно искаженным понятием о действительном ходе человеческих дел была бы мысль, что соперничество на самом деле имеет эту неограниченную силу. Я не говорю о естественных и искусственных монополиях, не говорю о вмешательствах власти, изменяющих свободный ход производства и обмена, — политико-экономы всегда принимали в соображение эти влияния, нарушающие действие соперничест­ва. Я говорю о таких случаях, в которых действию соперничества нет никаких стеснений или препятствий ни от сущности дела, ни от искусственных затруднений, но в которых результат все-таки определяется не соперничеством, а привычкою или обычаем, и соперничество или совершенно не действует, или производит действия совершенно не такие, какие обыкновенно считаются естественным его результатом.

Мы видим, что обычай выдерживает борьбу с соперничеством очень успешно даже в тех случаях, где дух соперничества чрезвычай­но силен, по многочисленности соискателей и по общей энергии стрем­ления всех их к выгоде; если так, то наверное можно ожидать, что обычай держится еще тверже там, где люди довольствуются меньшими денежными выгодами, не столь дорожа ими по сравнению со своим удобством или удовольствием. Я уверен, что на континенте Европы мы часто найдем в одних местах гораздо высшие цены некоторых или всех товаров, чем в других местах, находящихся поблизости, и что не найдем для этой разницы других причин, кроме той, что всегда было так, что покупатели привыкли и не ищут других цен. Предприимчивый соис­катель с достаточным капиталом мог бы понизить цены и разбога­теть, понижая их; но таких предприимчивых соискателей нет. Капи­талисты оставляют свой капитал по-прежнему в других занятиях и не ищут большой прибыли, чтобы не беспокоить себя.

ДЖОН СТЮАРТ МИЛЛЬ «Основания политической экономии»

[СПб, 1874 Т 1 С 293-294]

Милль говорит, что, несмотря на то, что поведение людей в условиях рынка может быть предсказуемо, оно не поддается вычис­лению. Поскольку данное различие принципиально, нам следова­ло бы объяснить его точнее. Предположим, я решил открыть закусочную и обдумываю, обосноваться ли мне в деловой части города или в новом парке отдыха на окраине. Я знаю, что парк отдыха предоставляет ряд скидок торговым точкам, продающим известные марки товаров по весьма низким ценам. Если я смогу предположить, что покупатели будут движимы единственным желанием снизить расходы на покупку вещей, то я смогу рассчи­тать (не имея какой-либо специальной информации о ходе тор­говли в этом районе), что парк будет переполнен охотниками за удачными покупками. Поскольку я хочу открыть свое кафе в том месте, где есть покупатели, я выберу парк.

Но если Милль прав (а он прав), то определенная часть поку­пателей пойдет за покупками в центр города либо по привычке, либо потому, что для них имеет значение такая не связанная с деньгами вещь, как знание ими определенных магазинов. Нет в мире такого способа, чтобы я мог предвидеть, сколько покупате­лей под действием этих факторов отправится в центр города вмес­то того, чтобы идти в парк. Я могу наблюдать поведение покупа­телей в других городах и экстраполировать его на данный случай, или провести опрос покупателей, или каким-нибудь другим обра­зом попытаться обосновать мое предсказание опытом. Располагая достаточными данными, я смогу предсказать поведение покупа­телей, так что смогу решить, где расположить свою закусочную. Но нет способа, с помощью которого я смог бы вычислить их поведение.

При условии, что поведение действующих лиц рыночной эко­номики осуществляется в духе разумного эгоизма, я могу рассчи­тать их действия без какого-либо предварительного знания их индивидуальных характеров и без переработки большого количе­ства информации об их прошлом поведении. Все, что мне нужно знать, это что 1) они стремятся к максимальной выгоде или удо­вольствию и 2) в своем разумном стремлении к получению этого максимума они используют полезную им информацию. Значит, я могу произвести такой же расчет, какой производят они, и тем самым рассчитать их действия. Но если они руководствуются тем, что Милль называет обычаем, т. е. иррациональными вкусами, при­вычками и предпочтениями, которые весьма далеки от строго рационального поиска выгоды, то я могу лишь прогнозировать их поведение на основе огромного количества систематически со­бранных данных об их прошлом поведении. Я не могу рассчитать «невидимую руку» рынка, чтобы направить их экономическую деятельность в наиболее продуктивные сферы. Капиталисты мо­гут воздерживаться, из иррациональных ли привычек или из не­приязни, от перемещения своих капиталов в область неудовлетво­ренного спроса. Покупатели могут ходить за покупками в более дорогой магазин, тогда как точно такие же вещи можно купить дешевле в соседней лавке. Рабочие могут продолжать оставаться на низкооплачиваемой работе, а не уходить на более высокие заработки в отрасли, имеющие дефицит рабочей силы.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: