Карты века сданы, карта мира раскрашена 6 глава

Избрали и новую штаб-квартиру капитала – неуязвимые территориально и геополитически Соединенные Штаты. Да, пока что между ними и Англией существовали отношения должника и кредитора, и США, вплоть до Первой мировой войны, были крупнейшим в мире должником, а Англия – крупнейшим мировым кредитором. Точнее, по верному замечанию академика В. Хвостова, кредитором была английская финансовая олигархия, английской ее можно было назвать с большой натяжкой как в смысле формальной национальной принадлежности, так и с позиций ее мироощущения – космополитического и эгоистического.

Миром начала века правила вроде бы Англия, но миром XX века должны были править Штаты. И перспективным основным мировым противоречием тогда выступало бы уже не англо-германское, а американо-германское.

Вот что писал 1 января 1898 года германский посол в Вашингтоне Хольлебен: «Противоречия между Германией и Соединенными Штатами в экономических вопросах, все более и более обостряющиеся со времени великого подъема, испытанного Германией в качестве экономической силы, поскольку речь идет о настроениях в США, вступили в острую стадию. Сейчас Германия в здешней прессе и в обывательских разговорах является безусловно самой ненавидимой страной. Эта ненависть относится в первую очередь к стесняющему конкуренту, но она переносится также на чисто политическую почву. Нас называют бандитами и грабителями с большой дороги (это американцы-то, укравшие целый континент и прибирающие к рукам все, что только плохо лежит! – С.К.). То обстоятельство, что недовольство против нас заходит так далеко и проявляется сильнее, чем против других конкурентов, объясняется здесь страхом перед нашей возрастающей конкурентоспособностью в хозяйственной области и перед нашей энергией и возрастающей мощью в области политической».

Оценка Хольлебена, читатель, не только ярка и точна. Она ценна еще и тем, что доказывает: не очень-то «должник» опасался своего «кредитора», и Англию в США – как серьезного в перспективе конкурента – не рассматривали. Зато там очень опасались Германии.

А ведь Германия даже в конце XIX века была лишь слабой тенью Германии десятых годов XX века!

Общие констатации Хольлебена хорошо иллюстрировались и практически. Весной и летом того же 1898 года разгорелась испано-американская война. Вообще-то выражение «разгорелась» не очень верно: огонь американских канонерок выжигал остатки былого влияния Испании в регионе, как степной пожар выжигает сухую траву – неудержимо и дотла. Штаты быстро занимали Карибские острова, высадились на Филиппинах.

Однако в Манильскую бухту была послана из Китая и германская эскадра. 12 июня 1898 года она стала на якорь в виду американской эскадры, по мощи уступавшей немцам. Янки благодушны лишь когда видят перед собой покорных холуев. Но тут в прессе США поднялась волна «благородного возмущения». И было отчего – часть лакомых кусков «испанского пирога» немцы от США оттяпали. Правительство Испании сбыло с рук и так уплывающее из них и в Берлине продало Германии Каролинские и Марианнские острова.

Тогда же Ленин со своей всегдашней беспощадной точностью отметил: «Соединенные Штаты имеют „виды“ на Южную Америку и борются с растущим в ней влиянием Германии».

* * *

Впрочем, с германским влиянием активно боролась и Англия. Английскую элиту все более беспокоил рост как общей, так и (особенно) морской германской мощи. Англия входила в очередной конфликт с Германией по вопросу о Багдадской железной дороге, но это был именно очередной и далеко не единственный конфликт далеко не в единственной точке земного шара.

Но и отношения Англии с Россией, и так никогда не бывшие сердечными, портились. Англия открыто поддерживала Японию, да и вообще традиционно «пакостила», порой скрыто, а чаще – открыто. 30 января 1902 года был заключен антирусский англо-японский союз и, опираясь на него, Япония развязала русско-японскую войну 1904–1905 годов.

Скажем также, к слову, что в апреле 1904 года синдикат английских банков совместно с американо-еврейским банкирским домом «Кун, Леб и компания» и банкиром Яковом Шиффом предоставили Японии кредит в 50 миллионов долларов. По заслуживающему доверия (в данном случае) свидетельству Витте, «тогда государь считал англичан нашими заклятыми врагами».

Правда, и в «союзной» Франции банкир барон Жак Гинзбург в самый разгар маньчжурской войны, по воспоминаниям графа Игнатьева, сумел провести заем для Японии. И вот на фоне всего этого началось взаимное встречное движение Англии к Франции и наоборот.

Всего семь лет назад между этими двумя колониальными супердержавами не то что союза – просто нормальных отношений не было и в помине. На языке у всего мира было слово «Фашода», а англичане и французы были на грани войны. Войны классически колониальной, которая велась бы не под стенами Лондона и Парижа, а за тысячи километров от них, но все же могла возникнуть. Или все же не могла?

Дело было так. В сентябре 1898 года у селения Фашода на Белом Ниле, в верховьях великой реки, столкнулись два военных соединения.

Французский колониальный отряд капитана Маршана пришёл сюда из французского Конго еще в июле, водрузил над развалинами старой крепости трехцветный флаг и теперь стоял на пути у английской экспедиции генерала Китченера, шедшей вверх по Нилу.

Встретились генерал и капитан не на светском приеме, так что субординация полетела к черту – капитан решительно от казался уступить старшему по званию, и мутные нильские воды начали вскипать от накала страстей.

Генерал командовал корпусом в 20 тысяч человек, капитан – отрядом в сотню бойцов, но суть была не в местном соотношении сил в конкретном африканском захолустье. Фашодский кризис нарастал не под стенами заброшенной крепостенки в Восточном Судане, а в европейских столицах.

Это была серьёзная проба складывающегося глобального колониального «расклада», но – политическая, когда потоком лились чернила газетных писак, а не кровь солдат, и в бой вводили не передовые части, а передовые статьи. В ходе Фашодского конфликта нащупывались связи, оценивались шансы будущих коалиций. И так как холопы еще не дрались, чубы трещали пока что у панов.

Франция оказалась вдруг в таком раздоре с Англией, что, как писал академик Тарле, даже в ультра-националистической французской прессе впервые за долгие-долгие годы стали за даваться вопросом: кого скорее следует считать вечным, на следственным врагом Франции – Германию или Англию?

Дошло до того, что начинали составляться проекты при влечения Германии к войне с Англией на стороне Франции и… России. Но Германия в тот момент могла больше получить от полюбовного соглашения с Англией на колониальной ниве, и Франции пришлось уступить.

Генерал отдавил-таки капитану мозоли – даром что Маршан шел к Фашоде через джунгли и болота Центральной Африки целых два года.

Собственно, военная стычка Франции с Англией могла укрепить лишь Германию, что отнюдь не входило в расчеты стратегов будущей мировой войны. Поэтому Англии и Франции вместо взаимного мордобоя пришлось переходить к взаимному, хотя и сомнительному согласию.

Забавно, но даже историки-марксисты всерьёз называли одним из факторов намечавшейся «дружбы» бывших фашодских недругов личную дипломатию английского короля Эдуарда VII. Он, мол, был сторонником англо-французского и англо-русского (!) сближения, зато неприязненно относился и к Вильгельму, и к Германии.

Об Эдуарде историки не забыли, а то, что по обе стороны Ла-Манша политику определяли лондонские и парижские Ротшильды, почему-то из виду упустили. Однако главным был как раз тот факт, что союзу банкиров остро понадобился англо-французский союз.

Франция хотя и хорохорилась, но дряхлела. Французская экономика теряла динамичность, Франция – достойную перспективу. А ведь, напомню, без Франции как единственной реально антигерманской континентальной великой державы не могла начаться будущая большая война.

Францию нужно было надежно прибирать к рукам путем подконтрольного союза. Английский король был здесь лишь коронованным зиц-председателем – не более того. Да особенно трудиться ему и не пришлось – Франция охотно шла на попятный в прошлых спорах, и 8 апреля 1904 года было под писано англо-французское соглашение, формально касавшееся раздела сфер влияния в Африке (и еще кое-где по мелочам), а фактически было закладной доской в будущем здании антигерманского глобального союза. Соглашение получило в печати название «сердечного согласия», по-французски «Entente cordiale». Отсюда и пошла Антанта.

Но России такое «согласие» выходило боком. Все более привязанная к Франции займами и политикой финансового Петербурга, Россия хмуро смотрела на перспективы оказаться привязанной еще и к Англии. Россия терпела поражение в войне с Японией, Франция ей не помогала, а бездействовала, да еще руками Жака Гинзбурга помогала Японии. Англия была открыто враждебна.

Друзья проверяются в беде, и даже в такой локальной беде, как дальневосточный конфуз, поведение Европы волей-неволей заставляло задумываться даже ленивого на мысль монарха Ники (Николая II. – С.К.), тем более что кайзер Вильгельм настойчиво его к этому подталкивал.

* * *

Итак, мировому наднациональному капиталу, с одной стороны, нужно было в зародыше подавить возможность теперь уже германо-российского согласия, а с другой – окончательно пристегнуть Россию к «согласию» собственному.

И метод для этого выбрали настолько же умелый, насколько и рискованный. Хотя, впрочем, при точном учете психологии императоров Вильгельма и Николая, а также в свете того, что внешнее недоброе влияние на русскую политику было мощным и глубоким, риск был не очень уж и велик и даже во все исключался. Пожалуй, избранный метод можно охарактеризовать как «контрминный». Что делает умный и умелый солдат, если противник ведет под него подземную мину? Ну, конечно же, начинает вести свою контрмину для того, чтобы упреждающе взорвать чужую мину и полностью расстроить вражеские расчёты.

Такой контрминой финансового Запада и стал для надежд Вильгельма II германский (впрочем, германский лишь внешне) план нового европейского политического расклада.

Тут нам, читатель, надо без спешки порассуждать, потому что документов о данном факте истории никто не оставил, да и не мог. Такие замыслы бумаге не доверяют. Но вот что говорит нам логика…

Германии был нужен союз с Россией, который стал бы неизбежно и союзом против Франции как континентального врага рейха, и против Англии, как его же глобального врага.

В таком союзе Россия, обретая стабильность на западной границе, могла бы наилучшим образом использовать все выгоды взаимного товарообмена с немцами. А это уже немало, если учесть, что для России единственно разумной внешней политикой была бы та, которая обеспечивала бы мир и ускоренное освоение внутренних богатств.

Однако Россия была связана соглашениями с Францией и так просто разорвать их не могла – полученные и все еще не оплаченные займы держали царизм крепко. Вильгельм это понимал, но слишком уж полагался не только на себя и на здравый смысл Николая II, но и на своих советников.

В конце октября 1904 года он пишет Николаю II о «комбинации трех наиболее сильных континентальных держав». Подразумевались, естественно, Германия, Россия и Франция, но Францию кайзер упомянул, что называется, для проформы. Он вряд ли сомневался, что если бы удалось подвигнуть Николая на общий союз, то это привело бы к разрыву России с только что выстроенным «сердечным согласием».

Подход здесь был простой: не примкнет Франция – беда невелика. А даже если и примкнет – тоже горе невеликое: играть ей в Европе все равно придется вторую скрипку. Собственно, говоря по чести, ни на что иное французы и не могли рассчитывать, вопрос был лишь в том, кто в одном из двух возможных тройственных ансамблей с участием французов и русских будет примой – Англия или Германия?

Союз с Альбионом означал для Франции войну с немца ми, союз с Германией и Россией – тоже войну, но явно более приемлемую – вне Европы, на колониальных фронтах. Так что смысл в затее Вильгельма существовал. А особенно разум ной она выглядела в своем стремлении к прочному миру с Россией.

Одного кайзер не учёл – интернациональной разветвленности, говоря современным языком, – сети «агентов влияния» и согласованности их действий, в том числе и в его Фатерлянде. Вот почему в русских делах он охотно начал действовать по плану… Гольштейна и при участии Гольштейна. Да, да, читатель, убежденный русофоб, барон Фриц фон Гольштейн вдруг проникся мыслью об общности судеб двух монархий.

Эта-то деталь и позволяет предполагать в идее будущего Бьоркского свидания двойное дно, подстроенное Гольштей-ном, а точнее – при его посредстве. Чудес в мире политики, управляемой финансистами, не бывает, так что любовью к русским барон Фриц воспылал явно неспроста. «Timeo danaos et dona ferentes», – говаривал в «Энеиде» Вергилий, и совет великого древнеримского поэта бояться данайцев, даже приносящих дары, был вполне уместен для случая с Гольштейном.

События же разворачивались так. 27 октября 1904 года русский посол в Берлине Остен-Сакен доносил министру иностранных дел Ламздорфу: «Я был очень удивлен, когда два дня тому назад стороной меня уведомили, что барон Гольштейн, первый советник министерства иностранных дел, желает меня видеть. Вы, конечно, припомните, дорогой граф, что эта важная особа, может быть, истинный вдохновитель политики берлинского кабинета, для официальных послов оставался невидимым».

Встретившись с бароном российско-остзейским, барон берлинский повел те же речи, что и кайзер в своем письме царю: мол, стоит подумать о том, как создать союз Германии и России, втянув в него французов, которые испугаются-де перспектив остаться на континенте в одиночестве.

Описывая Бьоркский эпизод, академик Тарле позднее утверждал: «Что Франция испугается и примкнет – Гольштейн, а за ним и канцлер князь Бюлов и особенно Вильгельм не сомневались». Ну, канцлер с кайзером, может, так и думали, хотя вряд ли, потому что слишком уж было очевидно, что если Франция даже и «испугалась» бы, то «примкнуть» ей её новые «сердечные друзья» из-за пролива (а еще и из-за океана) не позволят никак. Впрочем, определенные надежды монарх с князем могли и иметь, поскольку, как уже говорилось, определенный резон для Франции в идеях кайзера был.

Но вот уж насчёт чего не стоит строить иллюзий, так это относительно наивности (по оценке Тарле) барона Гольштейна. Тарле описывает Вильгельма как натуру ограниченную, недалекую, непрозорливую. Что ж, пусть даже так (хотя и вряд ли именно так). Но Гольштейн-то под такую характеристику не подпадает абсолютно. Он-то был хладнокровно расчетлив и знал европейскую ситуацию досконально.

Почему же тогда Гольштейн действовал именно так, как он действовал? Разумное объяснение напрашивается одно: расчет был на то, что Вильгельм увлечется подброшенной (якобы Гольштейном) идеей, без того уже годами бродившей в его голове.

Затем нужно организовать встречу кайзера с царем в максимально неофициальной обстановке и подсунуть «Ники» через «Вилли» такой договор, который на первый взгляд крепко соединял бы Германию и Россию, а в действительности противоречил бы обязательствам России по отношению к Франции.

Политическая и дипломатическая бездарность русского царя и его равнодушие к серьезной повседневной государственной работе для закулисных режиссеров капитала тайной не были. Поэтому можно было твердо рассчитывать на то, что Николай как бездумно подпишет российско-германский договор, так бездумно же от него и откажется после того, как его отговорят ошеломленные русские министры или заранее осведомленные русские «агенты влияния» или те и другие одно временно. Ведь в Петербурге уже нередко было сложно разобраться, кто сановник, а кто агент. Одна личность Витте поводов для раздумий давала достаточно.

Реакцию кайзера на «вероломный» отказ царя предугадать было нетрудно. Контрмина взрывалась и разрывала в клочья не только бутафорский «договор», но и возможность уже не фальшивого, а подлинного, без посредничества гольштейнов и витте, союза России и Германии.

Вышло всё, читатель, как по нотам. Весной 1905 года канцлер Бюлов (явно после разговоров с Гольштейном) посоветовал Вильгельму предложить Николаю встретиться во время очередной прогулки кайзера по Балтике. Место и время свидания были выбраны умело: обстановка неделовая; русские министры, обязанные по законам Российской империи контрассигнировать царскую подпись, будут далеко, за исключением некомпетентного морского министра Бирилева (того самого, заменявшего на Тихом океане французские свечи зажигания казенными стеариновыми).

Ни о каком предварительном противодействии со стороны политических советников царя не могло быть и речи, потому что даже Вильгельм действовал втайне от собственной свиты.

10 (по новому стилю – 23) июля 1905 года Николай отправился на встречу с Вильгельмом. Вот как описаны эти два дня в его дневнике:

«10-го июля. Воскресенье.

Встали в 9 часов с жаркой погодой с тёмными тучами. <…> Ровно в час вышел на „Полярной звезде“ в Бьорке, куда при был в 4 часа. Стали на якорь у ост. Равица. Были две грозы с сильнейшим ливнем, но температура приятная. С 7 час. ожидали прихода „Гогенцоллерна“ (яхта кайзера. – С.К.), кот. запоздал на два с 1/2 часа. Он подошел во время нашего позднего обеда. Вильгельм приехал на яхту в отличном расположении духа и пробыл некоторое время. Затем он увез Мишу и меня к себе и накормил поздним обедом. Вернулись на „Полярную“ только в 2 ч.

11-го июля. Понедельник.

Проспал подъем флага и встал в 9 1/4. Погода была солнечная, жаркая, со свежим SO. В 10 ч. прибыл Вильгельм к кофе. Поговорили до 12 ч. и втроем с Мишей отправились на герм, крейс. „Берлин“. Осмотрел его. Показали арт. учение.

Завез Вильгельма к нему и вернулся на „Полярную“. Было полчаса отдыха. В 2 часа у нас был большой завтрак. Слушали музыку Гвар. Эк. (Гвардейского Экипажа. – С. К.) и разговаривали все время стоя до 4 1/2. Простился с Вильгельмом с большой сердечностью. Снялись в 5 час. одновременно и до маяка Веркомоталы шли вместе; затем разошлись. <…> Вернулся до мой под самым лучшим впечатлением проведенных с Вильгельмом часов».

Подсчитаем… 10 июля монархи встретились около десяти вечера и были вместе менее четырех часов, причем провели время так, что наутро «Ники» проснулся не без труда. Затем – опять совместного времени на все про все примерно шесть часов, включая кофе, переезды, учение, пение и прощание. Договор был подписан, что называется, между двумя чашками кофе. С русской стороны его контрассигнировал шестидесяти летний адмирал Бирилев. Но как! Царь пригласил его в каюту и предложил поставить подпись под текстом, который перед этим прикрыл рукой. Впрочем, может, ничего он и не прикрывал, а просто Бирилев присочинил позже в свое оправдание, а потом оно и пошло гулять из монографии в монографию.

Но так или иначе, от министра иностранных дел Ламздорфа и от Витте прикрыться не получалось, а те встали на дыбы: договор-де неприемлем и разрушает всю систему внешних отношений империи.

То, насколько эта система отвечает русским интересам, не обсуждалось. Правда, Витте, возвращаясь из Америки после мирных переговоров с Японией, был принят кайзером и, как мы увидим, «с сочувствием» отнесся к идеям венценосного со беседника о желательности союза континентальных держав.

Да ведь, если внимательно читать Бьоркский договор, то он отнюдь не программировал войну. Скорее наоборот – он от европейской войны страховал. Статья первая гласила: «В случае, если одна из двух империй подвергнется нападению со стороны одной из европейских держав, союзница ее придет ей на помощь в Европе всеми своими сухопутными и морскими силами».

Иными словами, если Германия нападала на Францию, Россия могла быть в стороне, но вот если Франция нападала на Германию, Россия обязана была прийти на помощь. Да, Россия была связана соглашением с Францией, но ведь там не декларировалось (хотя и подразумевалось) обязательство поддержать агрессию Франции против Германии. То есть, дух и буква Бьорке действительно программировали европейский мир. Обстоятельство похвальное.

Далее, статья третья определяла, что договор вступает в силу «тотчас после заключения мира между Россией и Японией», а статья четвертая предусматривала, что «Император Всероссийский после вступления в силу этого договора предпримет необходимые шаги к тому, чтобы ознакомить Францию с этим договором и побудить ее присоединиться к нему в качестве союзницы». Как видим, договор заключался не за спиной Франции.

* * *

«Скучно на этом свете, господа!» – сетовал Гоголь. Казалось бы, много воды утекло в финских шхерах мимо острова Бьорке, упокоились все, причастные к Бьоркской затее. 12 мая 1951 года в печать был подписан 6 том второго издания Большой советской энциклопедии. И там на странице 441 черным по белому напечатали: «Статья 4 обязывала Россию не сообщать Франции о договоре до его вступления в силу, и только после вступления договора в силу Россия имела право (?! – С.К.) предоставить Франции соответствующую информацию с тем, что бы побудить ее присоединиться в качестве союзницы».

Уж не знаю зачем, но энциклопедическое издание злостно перевирало эту давнюю и давно вроде бы сданную (?) в архив историю. Ведь статья 4 не «обязывала Россию не сообщать» ничего французам до вступления договора в силу, а всего лишь определяла тот срок, после которого Россия не просто «имела право» информировать Францию, а обязана была ее известить. Различие все же существенное.

Тем не менее Ламздорф, а позже и Витте, от договора пришли, по словам Тарле, в ужас. Я не думаю, читатель, что в двойной игре нам нужно подозревать Ламздорфа. В письме послу Нелидову в Париж Ламздорф горько жаловался одновременно и на бьоркскую «передрягу», и на «странные авантюры послед них двух лет». Старый дипломат считал, что России лучше бы не связываться вообще ни с кем. Оно бы и верно, но на деле-то приходилось выбирать из двух вариантов.

Обойтись без тесных связей с какой-то крупной европейской державой России было нельзя никак – очень уж мы от стали в экономическом и технологическом развитии. И выбираться надо было при помощи более развитого и хотя бы минимально лояльного к России партнера.

Англия отпадала сразу. А по сравнению с Францией Германия была, несомненно, лучшим выбором. Ламздорф плохо (точнее – никак) не ориентировался в проблемах технического прогресса, поэтому он плохо сознавал неизбежность выбора союзника. Однако в закулисных антирусских махинациях Ламздорфа не заподозришь.

А что же Витте? До 5 сентября он был в Америке, потом вернулся в Европу, где несколько раз встречался в Париже с финансистом Э. Нейцлиным и еще с одним занятным финансистом – шестидесятитрехлетним М. Рувье. Скончавшийся в 1911 году Рувье был не просто банкиром, но еще и политиком: он занимал сначала пост министра финансов в 1889–1892 и в 1902–1905 годах и премьер-министра – в 1887 и 1905–1906 годах. Перерыв в его политической деятельности в конце XIX века объяснялся вынужденной причиной: Рувье был замешан в мошенничестве Панамской компании (знаменитая «панама»). И, вероятно, в эпоху подготовки намного более масштабных мошенничеств вновь кому-то понадобился.

Виттевские парижские «амуры» с Рувье доверия к Сергею Юльевичу не прибавляют, особенно если принять в расчет, что и в Америке Витте беседовал не только с японцами в американском Портсмуте и не только с активистками женского общества охраны памятников старины. Уж чего-чего, а влиятельных интернациональных мошенников в Новом Свете было, пожалуй, даже поболее, чем в Старом! И все, что мы знаем (или все, что мы не знаем) о пребывании Витте в Америке, дает основания думать, что за океаном будущий граф подозрительных контактов не избегал.

Можно предположить, что и сроки Бьоркского свидания были закулисно согласованы со сроками возвращения Витте и лишь немного разнесены по времени – для маскировки.

Судите сами! Вот какова последовательность событий, Бьоркский договор подписан, третья статья прямо увязывает начало его вступления в силу с заключением мира с Японией, то есть, по сути, с возвращением Витте.

До возвращения выдержана приличная пауза, в течение которой и Николай II, и Вильгельм пребывают в уверенности, что все будет более-менее в порядке. Ламздорф – фигура не влиятельная, а Витте в свое время высказывался за континентальный союз (хотя делами, а не словами, подрывал его основу – германо-российские отношения).

Наконец Витте сходит на берег с океанского парохода. Увидеться с ним желают и английский король Эдуард VII, и кайзер. Однако Николай отправляет Витте в Париж депешу с прямым повелением заехать по пути домой именно к императору Вильгельму. 10 сентября Витте уже в Берлине и встречается там с канцлером Бюловым. Тон бесед таков, что Бюлов уверен в успехе Бьоркского договора.

Затем Витте – гость в охотничьем замке кайзера «Гросс Роминтен». Вот впечатление Вильгельма в телеграмме Бюлову: «Встреча превзошла все ожидания. Витте был чрезвычайно откровенен и искренен».

В Роминтене Витте познакомился с текстом Бьоркского договора, тут же прослезился и «от волнения и восхищения не мог произнести ни слова». Потом все же воскликнул: «Хвала Господу! Благодарение Господу! Наконец-то мы избавились от отвратительного кошмара, который нас окружал». Слова эти дошли до нас, правда, в редакции кайзера, так что сей царственный «репортер» мог немного эмоций и подбавить. Однако то, что Витте встретил Бьоркский документ «на ура», лучше записок кайзера доказывают факты: уехал Витте из Роминтена обласканным и довольным.

Он увозил высший германский орден Красного Орла (орден Черного Орла кайзер пожаловал ему еще в 1897 году) и портрет хозяина замка с собственноручным автографом: «Портсмут – Бьорке – Роминтен». Нешуточное дело: Вильгельм лично проводил на вокзал подданного своего кузена!

Кайзер уверен, что Витте – его единомышленник и обсуждает с ним международные задачи России и Германии. Витте поддакивает. А почему бы и не повалять в Германии ваньку? Основное-то дело ждало Сергея Юльевича в Петербурге.

Он появляется там, наговорившийся с Рувье (и не с ним одним) всерьез, а с кайзером – лицедействуя. И тут все поворачивается иначе: из энтузиаста бьоркских договоренностей Витте становится их уничтожителем. Но опять-таки – как! В позднейшем изложении самого Витте его «переубедил» Ламздорф. Что ж, возможно тот его и убеждал искренне. Но вот «сопротивлялся» ему Витте, явно лицемеря для того чтобы создать впечатление «изменения своей позиции» под «весомостью» объективной-де реальности и ранее-де «принятых Россией обязательств».

Витте разыграл незамысловатый (для Ламздорфа иного и не требовалось) фарс и при встрече с министром иностранных дел сделал вид, что незнаком с условиями соглашения в Бьорке. Тут нам не нужно ничего домысливать – сцену описал сам Витте.

Ламздорф протянул Витте текст:

– Прочтите, что за «прелесть»!

Витте взял отлично знакомую ему бумагу, выдержал паузу и «взорвался» в «благородном негодовании»:

– Как! Да это – прямой подвох, не говоря о неэквивалентности договора. Ведь он бесчестен по отношению к Франции, ведь по одному этому он невозможен! Разве государю неизвестен наш договор с Францией?

– Как неизвестен! Отлично известен. Государь, может быть, его забыл, а вероятнее всего, не сообразил сути дела в тумане, напущенном Вильгельмом, – ответил Ламздорф.

Витте вновь принялся рассуждать о бесчестности бьоркского союза. Судя по всему, общение с Морисом Рувье оказало на Витте глубоко облагораживающее влияние, и он не мог после знакомства с такой «кристальной» личностью мыслить иначе, как человек чести.

Отбросив же иронию, сообщу тебе, читатель, что «пере убежденный» Витте, узревший «вдруг» всю «неприглядность» тех идей, над которыми он несколько дней назад проливал слезы счастья в Роминтене, с жаром стал доказывать необходимость немедленного уничтожения договора с Германией.

И тут же привлёк на свою сторону ещё и дядю царя – великого князя Николая Николаевича, имевшего влияние на Николая II,но не имевшего мало-мальски серьезного политического кругозора. Поскольку Роминтен был позади, теперь нужно было убедить императора совместно с Ламздорфом (который боялся и союза с Францией, и союза с Германией, и боялся ослушаться) и с Николаем Николаевичем (который ничего не боялся, но ничего и не соображал, зато был легко управляем извне), что Бьоркский договор необходимо ликвидировать.

Да, недаром Николай II на следующий день после расставания с Вильгельмом сделал 12 (25) июля в дневнике такую запись: «С утра жизнь вошла в обычную колею. Радостно было увидеть детей, но не министров».

Чуяло сердце.

Почему трезвый, предельно циничный и расчетливый Витте говорил в Роминтене одно, а в Петербурге другое, прямо противоположное? Почему изображал перед Ламздорфом «неведение»? Ну, а если бы он сказал главе российской дипломатии правду? Ведь тогда Ламздорф сразу же задал бы неизбежный и естественнейший вопрос: «Ну и как вы, Сергей Юльевич, находите этот договор? Что вы сказали о нем императору Вильгельму?». И тут Витте пришлось бы лгать более крупно и рискованно. Но почему он лгал вообще? Допустим, в Роминтене у него просто не хватило духу разочаровывать гостеприимного и сыплющего орденами хозяина. Но к чему было паясничать перед Ламздорфом? Да и перед Николаем…

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: