ЖИЗНЕОПИСАНИЕ МАГИСТРА ИГРЫ ИОЗЕФА КНЕХТА 25 глава
касталийской жизнью.
Я ограничиваюсь указанием на эти внутренние беды и опасности, они не
пустяк, хотя в спокойные времена еще долго не угрожали бы нашему
существованию. Однако мы, касталийцы, зависим не только от своей
нравственности и своего разума, но в большой мере и от состояния страны и
воли народа. Мы едим свой хлеб, пользуемся своими библиотеками,
совершенствуем свои школы и архивы, -- но если народу расхочется
предоставлять нам такие возможности или если из-за бедности, войны и т. п.
стране это окажется не по силам, тогда наша жизнь и наши научные занятия
кончатся в тот же миг. Что Касталию и нашу культуру наша страна сочтет в
один прекрасный день роскошью, которой она не может больше себе позволять, и
что даже мы, кем она пока добродушно гордится, предстанем ей в один
прекрасный день дармоедами и лодырями, а то даже шарлатанами и врагами, --
вот какие опасности грозят нам извне.
Чтобы наглядно показать эти опасности среднему касталийцу, я должен был
бы, пожалуй, прежде всего привести примеры из истории, и тут я натолкнулся
бы на какое-то пассивное сопротивление, на какое-то, я сказал бы,
младенческое невежество и равнодушие. Интерес к мировой истории у нас,
касталийцев, вы это знаете, крайне невелик, а у большинства из нас нет не
только интереса к истории как к науке, но даже, скажу, справедливого
отношения, уважения к ней. Это полуравнодушное-полунадменное нежелание
заниматься мировой историей часто подбивало меня в нем разобраться, и я
нашел, что причины у него две. Во-первых, содержание истории -- я не говорю,
конечно, об истории духа, истории культуры, весьма нами почитаемых, --
кажется нам довольно низкопробным; мировая история, насколько мы
представляем себе ее, состоит из жестокой борьбы за власть, за блага, за
земли, за сырье, за деньги, словом, за ценности материальные и
количественные, за вещи, которые мы считаем бездуховными и довольно
презренными. Для нас XVII век -- это эпоха Декарта, Паскаля, Фробергера,
Шюца, а не Кромвеля или Людовика XIV. Вторая причина нашего страха перед
мировой историей состоит в унаследованном нами и большей частью, думаю,
справедливом недоверии к определенному способу смотреть на историю и писать
историю, очень популярному в эпоху упадка перед основанием нашего Ордена,
способу, к которому у нас заранее нет никакого доверия, -- к так называемой
философии истории, талантливейший расцвет и одновременно опаснейший
результат которой мы находим у Гегеля, но которая в последовавшее за ним
столетие привела к мерзейшей фальсификации истории и деморализации чувства
истины. Пристрастие к так называемой философии истории принадлежит для нас к
главным признакам той эпохи духовного упадка и достигшей широчайшего размаха
политической борьбы за власть, которую мы иногда называем "военным веком",
но чаще "фельетонной эпохой". На обломках этой эпохи благодаря преодолению
ее духа -- или духовного нездоровья! -- возникла наша нынешняя культура,
возникли Орден и Касталия. Но только наше интеллектуальное высокомерие
позволяет нам теперь противостоять мировой истории, особенно новейшей, почти
так, как какой-нибудь аскет и отшельник эпохи раннего христианства
противостоял мировой драме. История видится нам ареной страстей и мод,
желаний, корыстолюбия, жажды власти, кровожадности, насилия, разрушений и
войн, честолюбивых министров, продажных генералов, разрушенных городов, и мы
слишком легко забываем, что это лишь один из многих ее аспектов. И прежде
всего забываем, что сами мы -- кусок истории, нечто постепенно возникшее и
осужденное умереть, если оно потеряет способность к дальнейшему становлению
и изменению. Мы сами история и тоже несем ответственность за мировую историю
и за свою позицию в ней. Нам очень не хватает сознания этой ответственности.
Если мы взглянем на свою собственную историю, на времена возникновения
нынешних педагогических провинций как в нашей стране, так и во многих других
странах, на возникновение разных орденов и иерархий, одной из которых
является наш Орден, то мы сразу увидим, что наша иерархия и родина, наша
любимая Касталия, была основана людьми, которые относились к мировой истории
отнюдь не так пренебрежительно и отрешенно, как мы. Наши предшественники и
учредители начали свое дело в конце военной эпохи, в разоренном мире. Мы
привыкли односторонне объяснять мировую обстановку того времени, начавшегося
примерно с первой так называемой мировой войны, тем, что именно тогда дух
ничего не значил и был для могучих властителей лишь подсобным и
второстепенным боевым средством, в чем усматриваем следствие "фельетонного"
разложения. Что ж, легко констатировать бездуховность и грубость, с какой
велась эта борьба за власть. Если я называю эту борьбу бездуховной, то не
потому, что не вижу ее огромных интеллектуальных достижений и успехов в
методике, а потому что мы привыкли и стараемся видеть в духовности прежде
всего волю к истине, а духовность, имевшая спрос в той борьбе, ничего общего
с волей к истине, кажется, не имела. Беда этого времени была в том, что
сумятице и передрягам, возникшим из-за невероятно быстрого численного роста
человечества, не противостоял никакой более или менее твердый моральный
уклад; последние остатки его были вытеснены злободневными лозунгами, и,
изучая ход этой борьбы, мы сталкиваемся с поразительными и ужасными фактами.
Совершенно так же, как при том расколе, к которому привел церковь Лютер
четырьмя столетиями раньше, весь мир вдруг наполнился огромной тревогой,
повсюду образовались фронты битв, повсюду вдруг вспыхнула смертельная вражда
между молодыми и старыми, между родиной и человечеством, между красным и
белым, и сегодня мы вообще уже не способны не то что понять и сопережить, а
хотя бы восстановить мощь и внутреннюю динамику этого "красного" и "белого",
истинное содержание и значение всех этих девизов и боевых кличей; мы видим,
что, как во времена Лютера, по всей Европе, даже на половине всей земли,
воодушевленно или в отчаянии бросались друг на друга правоверные и еретики,
молодые и старые, поборники вчерашнего и поборники завтрашнего, фронты часто
рассекали географические карты, народы и семьи, и нельзя сомневаться в том,
что для большинства самих борцов или, во всяком случае, для их вождей все
это было полно великого смысла, и многим предводителям и идеологам тех битв
нельзя отказать в каком-то здоровом легковерии, в каком-то, как это тогда
называли, идеализме. Везде боролись, убивали, разрушали, и каждая сторона
делала это с верой, что борется за бога и против дьявола.
У нас это дикое время высоких порывов, дикой ненависти, несказанных
страданий как-то забыто, что трудно понять: ведь оно тесно связано с
возникновением всех наших установлений, оно -- предпосылка их и причина.
Сатирик мог бы сравнить это забвение с забывчивостью добившихся дворянства и
успеха авантюристов, когда дело касается их происхождения и родителей.
Посмотрим еще немного на эту воинственную эпоху. Я прочел много ее
документов, интересуясь при этом не столько покоренными народами и
разрушенными городами, сколько поведением в то время людей высокодуховных.
Им было трудно, и большинство не выдерживало. Были мученики и среди ученых,
и среди верующих, и даже в те привыкшие к ужасам времена мученичество и
пример этих людей не пропадали вотще. И все же -- большинство представителей
духа не выдерживало гнета этой эпохи насилия. Одни сдавались и отдавали свои
таланты, знания и навыки в распоряжение властителей; известны слова одного
тогдашнего профессора высшего учебного заведения в республике массагетов:
"Сколько будет дважды два, решает не факультет, а наш господин генерал".
Другие становились в оппозицию, пока могли это делать в каких-то безопасных
границах, и посылали протесты. Один всемирно знаменитый автор за один только
год подписал тогда будто бы -- об этом можно прочитать у Цигенхальса --
свыше двухсот таких протестов, воззваний, призывов к разуму и т. д., больше,
может быть, чем сам прочел. Большинство, однако, училось молчать, а
одновременно училось голодать и мерзнуть, и нищенствовать, и прятаться от
полиции, они умирали безвременно, и умершим завидовали те, кто оставался в
живых. Не перечесть наложивших на себя руки. Не доставляло уже ни радости,
ни чести быть ученым или литератором: кто шел служить властителям и их
лозунгам, у того были, правда, должность и кусок хлеба, но уделом его
становились презрение со стороны лучших из его коллег и обычно все же
довольно нечистая совесть; кто отказывался от такой службы, тому приходилось
голодать, жить вне закона и умирать в нужде или в изгнании. Происходил
жестокий, неслыханно суровый отбор. Не только наука быстро приходила в
упадок, если не служила власти и военным целям, но и школьное дело. Прежде
всего бесконечно упрощалась и перекраивалась мировая история, которую каждая
из ведущих в тот или иной момент наций приспосабливала исключительно к своим
интересам, философия истории и "фельетон" царили даже в школах.
Довольно подробностей. Это были бурные и дикие времена, времена
вавилонски-смутные, когда народы и партии, старые и молодые, красные и белые
не понимали друг друга. Кончилось это, после изрядной потери крови и
обнищания, всеобщим желанием образумиться, все большей тоской по общему
языку, который надо было снова найти, по порядку, по традиции, по надежной
мере вещей, по азбуке и таблице умножения, которые не были бы продиктованы
интересами власти и не менялись бы каждый миг. Появилась огромная
потребность в правде и праве, в разуме, в преодолении хаоса. Этому-то
вакууму в конце полной насилия и целиком устремленной ко внешнему эпохи,
этой-то ставшей крайне упорной и острой всеобщей тоске по какому-то почину и
какому-то порядку мы и обязаны своей Касталией и тем, что мы существуем.
Крошечная, храбрая, голодавшая, но не покорившаяся горстка действительно
высокодуховных людей начала сознавать свои возможности, начала с
аскетически-героической строгостью к себе подчиняться какому-то порядку и
уставу, начала маленькими и мельчайшими группами снова повсюду работать,
отметая любые лозунги и строя целиком заново духовность, просвещение, науку,
образование. Постройка удалась, она медленно выросла из своих
героически-скудных начатков в великолепное здание, создала в ходе поколений
Орден, Педагогическое ведомство, элитные школы, архивы и коллекции,
специальные школы и семинары, игру в бисер, и пользуемся этим, пожалуй,
чересчур великолепным зданием, живем в нем наследниками сегодня мы. И живем
мы в нем, скажу еще раз, как довольно наивные и довольно-таки обленившиеся
гости, не желая ничего знать ни об огромных человеческих жертвах, на которых
воздвигнуты наши несущие стены, ни о горестном опыте, наследниками которого
являемся, ни о мировой истории, которая построила наше здание или позволила
построить его, которая нас держит и терпит и, может быть, выдержит и
вытерпит еще множество касталийцев и магистров после нас, нынешних, но
которая однажды разрушит и поглотит нашу постройку, как разрушала и
поглощала все, чему давала взрасти.
Я покидаю историю с таким применительным к сегодняшнему дню и к нам
выводом: наша система и Орден уже перешагнули вершину расцвета и счастья,
даруемых иногда загадочной игрою событий прекрасному и желанному. Мы
находимся в упадке, который протянется еще, может быть, очень долго, но, во
всяком случае, ничего более высокого, прекрасного и желанного, чем то, что у
нас уже было, ждать не приходится, дорога ведет вниз; исторически мы, думаю,
созрели для ликвидации, и она, несомненно, последует -- не сегодня или
завтра, так послезавтра. Вывожу это не только из чрезмерно нравственной
оценки наших дел и способностей, а куда больше из сдвигов, которые
готовятся, как я вижу, во внешнем мире. Приближаются критические времена,
везде видны их приметы, мир снова хочет переместить свой центр тяжести.
Готовится перераспределение власти, оно не пройдет без войны и насилия,
угроза не только миру, но жизни и свободе идет с далекого Востока. Даже если
наша страна и ее политика будут нейтральны, даже если весь наш народ
единодушно (чего он, однако, не делает) пожелает держаться традиции и
хранить верность касталийским идеалам и нам, все будет напрасно. Уже сейчас
многие наши парламентарии довольно ясно дают нам понять, что Касталия --
дороговатая для нашей страны роскошь. Как только страна будет вынуждена
всерьез заняться вооружением, пусть только для обороны -- а это может
случиться скоро, -- введут режим экономии, и, несмотря на всю
доброжелательность к нам правительства, большинство этих мер коснется нас.
Мы гордимся тем, что наш Орден и устойчивость духовной культуры, им
гарантируемая, требуют от страны относительно скромных жертв. По сравнению с
другими эпохами, особенно с ранним фельетонизмом с его щедро субсидируемыми
высшими учебными заведениями, бесчисленными тайными советниками и роскошными
учреждениями, жертвы эти в самом деле невелики и уж вовсе ничтожны по
сравнению с теми, какие пожирали в военный век война и вооружение. Но именно
вооружение вскоре снова будет, вероятно, главным требованием момента, в
парламенте снова будут задавать тон генералы, и если народ окажется перед
выбором -- пожертвовать Касталией или подвергнуть себя опасности войны и
гибели, -- то мы знаем, как он проголосует. Тогда сразу же, без сомнения,
распространится и охватит прежде всего молодежь военная идеология,
демагогическое мировоззрение, согласно которому ученые и ученость, латынь и
математика, образованность и духовная культура имеют право на жизнь лишь
постольку, поскольку они способны служить военным целям.
Волна уже катится, когда-нибудь она нас смоет. Может быть, это хорошо и
необходимо. Но пока, многоуважаемые коллеги, мы в соответствии со своим
пониманием происходящего, своей пробужденностью и своей храбростью
располагаем той ограниченной свободой решения и действия, которая дана
человеку и делает мировую историю историей человеческой. Мы можем, если
пожелаем, закрыть глаза, ибо опасность еще сравнительно далека; возможно,
что все мы, нынешние магистры, успеем еще спокойно дослужить до конца и
спокойно умереть, прежде чем опасность приблизится и станет видна всем. Для
меня, однако, и, наверно, не для меня одного, это спокойствие не было бы
спокойствием чистой совести. Я не хочу спокойно исполнять свои служебные
обязанности и разыгрывать партии Игры, довольствуясь тем, что будущее вряд
ли застанет меня в живых. Нет, мне кажется необходимым вспомнить, что и мы,
стоящие вне политики, принадлежим мировой истории и помогаем делать ее.
Поэтому я и сказал в первых строках своего письма, что мое служебное усердие
уменьшилось или, во всяком случае, находится под угрозой, ведь я ничего не
могу поделать с тем, что большая часть моих мыслей и забот неотделима от
этой будущей опасности. Я запрещаю, правда, своему воображению рисовать
формы, которые может принять эта беда для нас и для меня. Но я не могу
отмахиваться от вопроса: что мы должны, что должен я сделать, чтобы
отвратить эту опасность? Позволю себе сказать и об этом.
Притязание Платона на то, чтобы государством управлял ученый, вернее,
мудрец, я не стану отстаивать. Мир был тогда моложе. И Платон, хоть он и
основал некое подобие Касталии, отнюдь не был касталийцем, а был
аристократом по происхождению, потомком царского рода. Мы тоже, правда,
аристократы и образуем аристократию, но это аристократизм духа, не крови. Я
не думаю, что людям когда-либо удастся искусственно вырастить таких
аристократов крови, чтобы они одновременно были аристократами духа, это была
бы идеальная аристократия, но она остается мечтой. Мы, касталийцы, хотя люди
мы цивилизованные и неглупые, в правители не годимся; если бы нам пришлось
править, мы делали бы это не с той страстью и наивностью, которые нужны
настоящему правителю, к тому же истинное наше поприще и первая наша забота
-- поддержание образцовой духовной жизни -- были бы при этом скоро забыты.
Чтобы править, вовсе не надо быть глупым и грубым, как думали порой
тщеславные интеллектуалы, но для этого нужно получать чистую радость от
деятельности, направленной на внешний мир, обладать страстью отождествлять
себя со своими целями и задачами и нужны, конечно, известная быстрота и
неразборчивость в выборе путей к успеху. Нужны, стало быть, сплошь свойства,
какими ученый -- мудрецами мы ведь не станем себя называть -- не должен
обладать и не обладает, ибо для нас созерцание важнее, чем действие, а в
выборе средств и путей достижения целей мы ведь приучены быть предельно
щепетильными и разборчивыми. Значит, править и заниматься политикой -- не
наше дело. Мы -- специалисты исследования, анализа и измерения, мы --
хранители и постоянные проверщики всех алфавитов, таблиц умножения и
методов, мы -- клеймовщики духовных мер и весов. Спору нет, мы -- еще и
многое другое, мы можем подчас быть также новаторами, первооткрывателями,
авантюристами, завоевателями и переоценщиками, но первая и важнейшая наша
функция, та, из-за которой народ нуждается в нас и нас охраняет, -- это
держать в чистоте все источники знания. В торговле, политике и мало ли где
еще оказывается порой заслугой и гениальным решением выдать черное за белое,
у нас -- никогда.
В прежние эпохи, в так называемые "великие" времена, времена войн и
переворотов, от людей интеллекта часто требовали, чтобы они занимались
политикой. Особенно распространено это было в позднефельетонную эру. К ее
требованиям принадлежала также политизация или милитаризация духа. Как
церковные колокола шли на пушки, как еще незрелая школьная молодежь шла на
пополнение поредевших полков, так подлежал конфискации и шел на потребу
войне дух.
Конечно, мы не можем согласиться с этим требованием. Что при
необходимости ученого можно оторвать от кафедры или от письменного стола и
сделать солдатом, что в иных случаях он может идти в армию добровольно, что
в истощенной войной стране ученый должен предельно, вплоть до голода,
сократить свои материальные нужды -- об этом нечего и говорить. Чем
образованнее человек, чем больше привилегии, которыми он пользовался, тем
больше должны быть в час беды жертвы, которые он приносит; каждому
касталийцу, надеемся, это станет когда-нибудь ясно как день. Но если мы
готовы принести в жертву народу, когда он в опасности, свое благополучие,
свой комфорт, свою жизнь, то это не означает, что мы готовы и самый дух,
традицию и нравственный смысл нашей духовности принести в жертву интересам
текущего дня, народа или генералов. Трус тот, кто увиливает от трудов, жертв
и опасностей, выпавших на долю его народа. Но не меньший трус и предатель
тот, кто предает ради материальных выгод принципы духовной жизни, кто,
например, предоставляет властителям решать, сколько будет дважды два!
Приносить в жертву любым другим интересам, в том числе интересам родины,
любовь к истине, интеллектуальную честность, верность законам и методам духа
-- это предательство. Если в борьбе интересов и лозунгов истине грозит
опасность оказаться такой же обесцененной, изуродованной и изнасилованной,
как отдельно взятый человек, как язык, как искусства, как все органическое
или искусно взращенное, тогда единственный наш долг -- воспротивиться и
спасти истину, то есть наше стремление к истине как высший наш догмат.
Ученый, который в роли оратора, автора, учителя сознательно говорит
неправду, сознательно поддерживает ложь и фальсификацию, не только
оскорбляет органические законы бытия, он, кроме того, вопреки злободневной
видимости, приносит своему народу не пользу, а тяжкий вред, он отравляет ему
воздух и землю, пищу и питье, ум и справедливость и помогает всем злым и
враждебным силам, грозящим народу уничтожением.
Касталиец, таким образом, не должен становиться политиком: при нужде,
правда, он должен жертвовать собой, но ни в коем случае не верностью духу.
Дух благотворен и благороден только в повиновении истине; как только он
предаст ее, как только перестанет благоговеть перед ней, сделается продажным
и покладистым, он становится потенциальным бесовством, гораздо худшим, чем
животное, инстинктивное зверство, которое все-таки еще сохраняет что-то от
невинности природы.
Предоставляю каждому из вас, глубокоуважаемые коллеги, задуматься о
том, в чем состоит долг Ордена, если стране и самому Ордену грозит
опасность. На этот счет будут разные мнения. У меня тоже есть свое, и, много
размышляя обо всех затронутых здесь вопросах, сам я пришел к ясному
представлению о собственном долге и о том, к чему надо стремиться мне. А это
побуждает меня обратиться к уважаемой администрации с личным ходатайством,
каковым и закончу свой меморандум.
Из всех магистров, составляющих нашу администрацию, я, как магистр
Игры, по роду своей службы, пожалуй, наиболее далек от внешнего мира.
Математик, филолог, физик, педагог и все другие магистры работают в общих с
мирянами областях; и в некасталийских, обычных школах нашей и всякой другой
страны математика и языкознание -- это основы ученья, и в мирских высших
учебных заведениях преподается астрономия, физика, а музыкой занимаются и
люди совершенно необразованные; все это дисциплины древние, гораздо более
древние, чем наш Орден, они существовали задолго до него и переживут его.
Только игра в бисер -- это наше собственное изобретение, наша специальность,
наша любимица, наша игрушка, это последнее тончайшее выражение нашей
специфически касталийской духовности. Это одновременно самая прекрасная и
самая бесполезная, самая любимая и вместе с тем самая хрупкая драгоценность
в нашей сокровищнице. Она первой погибнет, если под вопрос будет поставлено
дальнейшее существование Касталии, -- не только потому, что она сама по себе
-- самое хрупкое из наших богатств, но хотя бы потому, что для непосвященных
это, несомненно. самое ненужное во всей Касталии. Если речь пойдет о том,
чтобы избавить страну от всяких лишних расходов, то урежут бюджет элитных
школ, сократят и в конце концов перестанут отпускать средства на содержание
и расширение библиотек и коллекций, ухудшат наше питание, не будут обновлять
нашу одежду, но сохранят все главные дисциплины нашей universitas
litterarum, только не игру в бисер. Математика нужна, чтобы изобретать новое
огнестрельное оружие, а что закрытие vicus lusorum и ликвидация нашей Игры
нанесут хоть какой-то ущерб стране и народу -- в это никто не поверит, и уж
подавно военные. Игра в бисер -- это самая крайняя и находящаяся в
наибольшей опасности часть нашего здания. Может быть, с этим и связано то,
что именно magister Ludi, глава нашей самой оторванной от жизни дисциплины,
первым предчувствует грядущие потрясения или первым высказывает это чувство
администрации.
Итак, я считаю, что в случае политических и особенно военных
переворотов игра в бисер погибнет. Она быстро придет в упадок, сколько бы
отдельных людей ни продолжало любить ее, и восстановить ее не удастся.
Атмосфера, которая последует за новой военной эпохой, этого не потерпит.
Игра исчезнет, как исчезли некоторые высококультурные обычаи в истории
музыки, такие, например, как хоры профессиональных певцов начала XVII века
или воскресные концерты в церквах начала XVIII. Тогда человеческие уши
слышали звуки, которых никакая наука и никакое волшебство не воскресят в их
ангельской, сверкающей чистоте. Игру в бисер тоже не забудут, но исчезнет
она безвозвратно, и те, кому случится потом изучать ее историю, ее
возникновение, расцвет и конец, будут вздыхать и завидовать нам, которым
довелось жить в таком мирном, таком ухоженном, так чисто звучавшем духовном
мире.
Хотя я magister Ludi, я отнюдь не считаю своей (или нашей) задачей
отвратить или отсрочить конец нашей Игры. Все, даже самое прекрасное,
преходяще, коль скоро оно стало историей, земным явлением. Мы знаем это и
можем грустить по этому поводу, но не пытаться всерьез изменить что-либо,
ибо изменить это нельзя. Если игра в бисер погибнет, гибель ее будет для
Касталии и мира потерей, которую они, однако, вряд ли сразу заметят,
настолько они будут в годы великого кризиса заняты тем, чтобы спасти все,
что еще можно спасти. Касталия без игры в бисер мыслима, но немыслима
Касталия без благоговения перед истиной, без преданности духу.
Педагогическое ведомство может обойтись без magister Ludi. Но ведь
изначально и по сути словосочетание "magister ludi" вовсе не означает -- а
мы это почти забыли -- специальность, которую мы так называем. Изначально
magister ludi значит просто-напросто "учитель". А учителя, хорошие и храбрые
учителя, будут нашей стране тем нужнее, чем в большей опасности будет
Касталия и чем больше ее драгоценных плодов перезреет и искрошится. Учителя
нам нужнее, чем все другое, люди, которые, прививая молодежи способность
находить верные критерии, служат ей образцом благоговения перед истиной,
повиновения духу, служения слову. И это относится не только и не в первую
очередь к нашим элитным школам, существованию которых тоже ведь придет
однажды конец, -- относится это и к школам мирским, некасталийским, где
воспитываются и обучаются будущие горожане и крестьяне, ремесленники и
солдаты, политики, офицеры и властители, пока они еще дети и поддаются
обучению. Там -- основа духовной жизни страны, а не в семинарах и не в игре
в бисер. Мы всегда поставляли стране учителей и воспитателей, я уже говорил:
это лучшие из нас. Но мы должны делать гораздо больше, чем до сих пор. Мы не
можем больше полагаться на то, что из мирских школ к нам будет по-прежнему
идти и поможет сохранить нашу Касталию приток отборных талантов. Мы должны
всячески расширять смиренное, сопряженное с тяжелой ответственностью
служение в школах, мирских школах, считая это важнейшей и почетнейшей частью
нашей задачи.
Вот я и подошел к личному ходатайству, с которым хочу обратиться к
уважаемой администрации. Настоящим прошу администрацию освободить меня от
должности magister Ludi, доверить мне вне Касталии обычную школу, большую
или маленькую, и разрешить мне постепенно перетянуть к себе в эту школу в
качестве учителей какую-то группу молодых членов Ордена, людей, на которых я
могу положиться в том, что они будут добросовестно помогать мне претворять
наши принципы в жизнь через молодых мирян.
Пусгь соблаговолит многоуважаемая администрация, доброжелательно
рассмотрев мою просьбу и ее обоснование, дать мне свои указания.
Магистр игры в бисер
Приписка:
Да будет мне позволено привести слова досточтимого отца Иакова,
записанные мною во время одной из наших незабываемых бесед:
"Могут прийти времена ужаса и величайших бедствий. Но если бывает
счастье и в беде, то оно может быть только духовным -- обращенным назад,
чтобы спасти культуру прошлого, обращенным вперед, чтобы с бодрой веселостью
представлять дух в эпоху, которая иначе целиком оказалась бы во власти
материи".
Тегуляриус не знал, как мало осталось от его работы в этом письме; ему
не довелось увидеть его в окончательной редакции. Но два более ранних, куда
более обстоятельных варианта Кнехт дал ему прочесть. Отправив письмо,
магистр ждал ответа администрации с гораздо меньшим нетерпением, чем его
друг. Он решил не осведомлять его больше о своих шагах: отказавшись от
дальнейшего обсуждения с ним этого дела, он только дал понять, что ответ
Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:
©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.
|