Сделай Сам Свою Работу на 5

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ МАГИСТРА ИГРЫ ИОЗЕФА КНЕХТА 25 глава





касталийской жизнью.

Я ограничиваюсь указанием на эти внутренние беды и опасности, они не

пустяк, хотя в спокойные времена еще долго не угрожали бы нашему

существованию. Однако мы, касталийцы, зависим не только от своей

нравственности и своего разума, но в большой мере и от состояния страны и

воли народа. Мы едим свой хлеб, пользуемся своими библиотеками,

совершенствуем свои школы и архивы, -- но если народу расхочется

предоставлять нам такие возможности или если из-за бедности, войны и т. п.

стране это окажется не по силам, тогда наша жизнь и наши научные занятия

кончатся в тот же миг. Что Касталию и нашу культуру наша страна сочтет в

один прекрасный день роскошью, которой она не может больше себе позволять, и

что даже мы, кем она пока добродушно гордится, предстанем ей в один

прекрасный день дармоедами и лодырями, а то даже шарлатанами и врагами, --

вот какие опасности грозят нам извне.

Чтобы наглядно показать эти опасности среднему касталийцу, я должен был

бы, пожалуй, прежде всего привести примеры из истории, и тут я натолкнулся

бы на какое-то пассивное сопротивление, на какое-то, я сказал бы,



младенческое невежество и равнодушие. Интерес к мировой истории у нас,

касталийцев, вы это знаете, крайне невелик, а у большинства из нас нет не

только интереса к истории как к науке, но даже, скажу, справедливого

отношения, уважения к ней. Это полуравнодушное-полунадменное нежелание

заниматься мировой историей часто подбивало меня в нем разобраться, и я

нашел, что причины у него две. Во-первых, содержание истории -- я не говорю,

конечно, об истории духа, истории культуры, весьма нами почитаемых, --

кажется нам довольно низкопробным; мировая история, насколько мы

представляем себе ее, состоит из жестокой борьбы за власть, за блага, за

земли, за сырье, за деньги, словом, за ценности материальные и

количественные, за вещи, которые мы считаем бездуховными и довольно

презренными. Для нас XVII век -- это эпоха Декарта, Паскаля, Фробергера,

Шюца, а не Кромвеля или Людовика XIV. Вторая причина нашего страха перед

мировой историей состоит в унаследованном нами и большей частью, думаю,

справедливом недоверии к определенному способу смотреть на историю и писать



историю, очень популярному в эпоху упадка перед основанием нашего Ордена,

способу, к которому у нас заранее нет никакого доверия, -- к так называемой

философии истории, талантливейший расцвет и одновременно опаснейший

результат которой мы находим у Гегеля, но которая в последовавшее за ним

столетие привела к мерзейшей фальсификации истории и деморализации чувства

истины. Пристрастие к так называемой философии истории принадлежит для нас к

главным признакам той эпохи духовного упадка и достигшей широчайшего размаха

политической борьбы за власть, которую мы иногда называем "военным веком",

но чаще "фельетонной эпохой". На обломках этой эпохи благодаря преодолению

ее духа -- или духовного нездоровья! -- возникла наша нынешняя культура,

возникли Орден и Касталия. Но только наше интеллектуальное высокомерие

позволяет нам теперь противостоять мировой истории, особенно новейшей, почти

так, как какой-нибудь аскет и отшельник эпохи раннего христианства

противостоял мировой драме. История видится нам ареной страстей и мод,

желаний, корыстолюбия, жажды власти, кровожадности, насилия, разрушений и

войн, честолюбивых министров, продажных генералов, разрушенных городов, и мы

слишком легко забываем, что это лишь один из многих ее аспектов. И прежде

всего забываем, что сами мы -- кусок истории, нечто постепенно возникшее и

осужденное умереть, если оно потеряет способность к дальнейшему становлению

и изменению. Мы сами история и тоже несем ответственность за мировую историю



и за свою позицию в ней. Нам очень не хватает сознания этой ответственности.

Если мы взглянем на свою собственную историю, на времена возникновения

нынешних педагогических провинций как в нашей стране, так и во многих других

странах, на возникновение разных орденов и иерархий, одной из которых

является наш Орден, то мы сразу увидим, что наша иерархия и родина, наша

любимая Касталия, была основана людьми, которые относились к мировой истории

отнюдь не так пренебрежительно и отрешенно, как мы. Наши предшественники и

учредители начали свое дело в конце военной эпохи, в разоренном мире. Мы

привыкли односторонне объяснять мировую обстановку того времени, начавшегося

примерно с первой так называемой мировой войны, тем, что именно тогда дух

ничего не значил и был для могучих властителей лишь подсобным и

второстепенным боевым средством, в чем усматриваем следствие "фельетонного"

разложения. Что ж, легко констатировать бездуховность и грубость, с какой

велась эта борьба за власть. Если я называю эту борьбу бездуховной, то не

потому, что не вижу ее огромных интеллектуальных достижений и успехов в

методике, а потому что мы привыкли и стараемся видеть в духовности прежде

всего волю к истине, а духовность, имевшая спрос в той борьбе, ничего общего

с волей к истине, кажется, не имела. Беда этого времени была в том, что

сумятице и передрягам, возникшим из-за невероятно быстрого численного роста

человечества, не противостоял никакой более или менее твердый моральный

уклад; последние остатки его были вытеснены злободневными лозунгами, и,

изучая ход этой борьбы, мы сталкиваемся с поразительными и ужасными фактами.

Совершенно так же, как при том расколе, к которому привел церковь Лютер

четырьмя столетиями раньше, весь мир вдруг наполнился огромной тревогой,

повсюду образовались фронты битв, повсюду вдруг вспыхнула смертельная вражда

между молодыми и старыми, между родиной и человечеством, между красным и

белым, и сегодня мы вообще уже не способны не то что понять и сопережить, а

хотя бы восстановить мощь и внутреннюю динамику этого "красного" и "белого",

истинное содержание и значение всех этих девизов и боевых кличей; мы видим,

что, как во времена Лютера, по всей Европе, даже на половине всей земли,

воодушевленно или в отчаянии бросались друг на друга правоверные и еретики,

молодые и старые, поборники вчерашнего и поборники завтрашнего, фронты часто

рассекали географические карты, народы и семьи, и нельзя сомневаться в том,

что для большинства самих борцов или, во всяком случае, для их вождей все

это было полно великого смысла, и многим предводителям и идеологам тех битв

нельзя отказать в каком-то здоровом легковерии, в каком-то, как это тогда

называли, идеализме. Везде боролись, убивали, разрушали, и каждая сторона

делала это с верой, что борется за бога и против дьявола.

У нас это дикое время высоких порывов, дикой ненависти, несказанных

страданий как-то забыто, что трудно понять: ведь оно тесно связано с

возникновением всех наших установлений, оно -- предпосылка их и причина.

Сатирик мог бы сравнить это забвение с забывчивостью добившихся дворянства и

успеха авантюристов, когда дело касается их происхождения и родителей.

Посмотрим еще немного на эту воинственную эпоху. Я прочел много ее

документов, интересуясь при этом не столько покоренными народами и

разрушенными городами, сколько поведением в то время людей высокодуховных.

Им было трудно, и большинство не выдерживало. Были мученики и среди ученых,

и среди верующих, и даже в те привыкшие к ужасам времена мученичество и

пример этих людей не пропадали вотще. И все же -- большинство представителей

духа не выдерживало гнета этой эпохи насилия. Одни сдавались и отдавали свои

таланты, знания и навыки в распоряжение властителей; известны слова одного

тогдашнего профессора высшего учебного заведения в республике массагетов:

"Сколько будет дважды два, решает не факультет, а наш господин генерал".

Другие становились в оппозицию, пока могли это делать в каких-то безопасных

границах, и посылали протесты. Один всемирно знаменитый автор за один только

год подписал тогда будто бы -- об этом можно прочитать у Цигенхальса --

свыше двухсот таких протестов, воззваний, призывов к разуму и т. д., больше,

может быть, чем сам прочел. Большинство, однако, училось молчать, а

одновременно училось голодать и мерзнуть, и нищенствовать, и прятаться от

полиции, они умирали безвременно, и умершим завидовали те, кто оставался в

живых. Не перечесть наложивших на себя руки. Не доставляло уже ни радости,

ни чести быть ученым или литератором: кто шел служить властителям и их

лозунгам, у того были, правда, должность и кусок хлеба, но уделом его

становились презрение со стороны лучших из его коллег и обычно все же

довольно нечистая совесть; кто отказывался от такой службы, тому приходилось

голодать, жить вне закона и умирать в нужде или в изгнании. Происходил

жестокий, неслыханно суровый отбор. Не только наука быстро приходила в

упадок, если не служила власти и военным целям, но и школьное дело. Прежде

всего бесконечно упрощалась и перекраивалась мировая история, которую каждая

из ведущих в тот или иной момент наций приспосабливала исключительно к своим

интересам, философия истории и "фельетон" царили даже в школах.

Довольно подробностей. Это были бурные и дикие времена, времена

вавилонски-смутные, когда народы и партии, старые и молодые, красные и белые

не понимали друг друга. Кончилось это, после изрядной потери крови и

обнищания, всеобщим желанием образумиться, все большей тоской по общему

языку, который надо было снова найти, по порядку, по традиции, по надежной

мере вещей, по азбуке и таблице умножения, которые не были бы продиктованы

интересами власти и не менялись бы каждый миг. Появилась огромная

потребность в правде и праве, в разуме, в преодолении хаоса. Этому-то

вакууму в конце полной насилия и целиком устремленной ко внешнему эпохи,

этой-то ставшей крайне упорной и острой всеобщей тоске по какому-то почину и

какому-то порядку мы и обязаны своей Касталией и тем, что мы существуем.

Крошечная, храбрая, голодавшая, но не покорившаяся горстка действительно

высокодуховных людей начала сознавать свои возможности, начала с

аскетически-героической строгостью к себе подчиняться какому-то порядку и

уставу, начала маленькими и мельчайшими группами снова повсюду работать,

отметая любые лозунги и строя целиком заново духовность, просвещение, науку,

образование. Постройка удалась, она медленно выросла из своих

героически-скудных начатков в великолепное здание, создала в ходе поколений

Орден, Педагогическое ведомство, элитные школы, архивы и коллекции,

специальные школы и семинары, игру в бисер, и пользуемся этим, пожалуй,

чересчур великолепным зданием, живем в нем наследниками сегодня мы. И живем

мы в нем, скажу еще раз, как довольно наивные и довольно-таки обленившиеся

гости, не желая ничего знать ни об огромных человеческих жертвах, на которых

воздвигнуты наши несущие стены, ни о горестном опыте, наследниками которого

являемся, ни о мировой истории, которая построила наше здание или позволила

построить его, которая нас держит и терпит и, может быть, выдержит и

вытерпит еще множество касталийцев и магистров после нас, нынешних, но

которая однажды разрушит и поглотит нашу постройку, как разрушала и

поглощала все, чему давала взрасти.

Я покидаю историю с таким применительным к сегодняшнему дню и к нам

выводом: наша система и Орден уже перешагнули вершину расцвета и счастья,

даруемых иногда загадочной игрою событий прекрасному и желанному. Мы

находимся в упадке, который протянется еще, может быть, очень долго, но, во

всяком случае, ничего более высокого, прекрасного и желанного, чем то, что у

нас уже было, ждать не приходится, дорога ведет вниз; исторически мы, думаю,

созрели для ликвидации, и она, несомненно, последует -- не сегодня или

завтра, так послезавтра. Вывожу это не только из чрезмерно нравственной

оценки наших дел и способностей, а куда больше из сдвигов, которые

готовятся, как я вижу, во внешнем мире. Приближаются критические времена,

везде видны их приметы, мир снова хочет переместить свой центр тяжести.

Готовится перераспределение власти, оно не пройдет без войны и насилия,

угроза не только миру, но жизни и свободе идет с далекого Востока. Даже если

наша страна и ее политика будут нейтральны, даже если весь наш народ

единодушно (чего он, однако, не делает) пожелает держаться традиции и

хранить верность касталийским идеалам и нам, все будет напрасно. Уже сейчас

многие наши парламентарии довольно ясно дают нам понять, что Касталия --

дороговатая для нашей страны роскошь. Как только страна будет вынуждена

всерьез заняться вооружением, пусть только для обороны -- а это может

случиться скоро, -- введут режим экономии, и, несмотря на всю

доброжелательность к нам правительства, большинство этих мер коснется нас.

Мы гордимся тем, что наш Орден и устойчивость духовной культуры, им

гарантируемая, требуют от страны относительно скромных жертв. По сравнению с

другими эпохами, особенно с ранним фельетонизмом с его щедро субсидируемыми

высшими учебными заведениями, бесчисленными тайными советниками и роскошными

учреждениями, жертвы эти в самом деле невелики и уж вовсе ничтожны по

сравнению с теми, какие пожирали в военный век война и вооружение. Но именно

вооружение вскоре снова будет, вероятно, главным требованием момента, в

парламенте снова будут задавать тон генералы, и если народ окажется перед

выбором -- пожертвовать Касталией или подвергнуть себя опасности войны и

гибели, -- то мы знаем, как он проголосует. Тогда сразу же, без сомнения,

распространится и охватит прежде всего молодежь военная идеология,

демагогическое мировоззрение, согласно которому ученые и ученость, латынь и

математика, образованность и духовная культура имеют право на жизнь лишь

постольку, поскольку они способны служить военным целям.

Волна уже катится, когда-нибудь она нас смоет. Может быть, это хорошо и

необходимо. Но пока, многоуважаемые коллеги, мы в соответствии со своим

пониманием происходящего, своей пробужденностью и своей храбростью

располагаем той ограниченной свободой решения и действия, которая дана

человеку и делает мировую историю историей человеческой. Мы можем, если

пожелаем, закрыть глаза, ибо опасность еще сравнительно далека; возможно,

что все мы, нынешние магистры, успеем еще спокойно дослужить до конца и

спокойно умереть, прежде чем опасность приблизится и станет видна всем. Для

меня, однако, и, наверно, не для меня одного, это спокойствие не было бы

спокойствием чистой совести. Я не хочу спокойно исполнять свои служебные

обязанности и разыгрывать партии Игры, довольствуясь тем, что будущее вряд

ли застанет меня в живых. Нет, мне кажется необходимым вспомнить, что и мы,

стоящие вне политики, принадлежим мировой истории и помогаем делать ее.

Поэтому я и сказал в первых строках своего письма, что мое служебное усердие

уменьшилось или, во всяком случае, находится под угрозой, ведь я ничего не

могу поделать с тем, что большая часть моих мыслей и забот неотделима от

этой будущей опасности. Я запрещаю, правда, своему воображению рисовать

формы, которые может принять эта беда для нас и для меня. Но я не могу

отмахиваться от вопроса: что мы должны, что должен я сделать, чтобы

отвратить эту опасность? Позволю себе сказать и об этом.

Притязание Платона на то, чтобы государством управлял ученый, вернее,

мудрец, я не стану отстаивать. Мир был тогда моложе. И Платон, хоть он и

основал некое подобие Касталии, отнюдь не был касталийцем, а был

аристократом по происхождению, потомком царского рода. Мы тоже, правда,

аристократы и образуем аристократию, но это аристократизм духа, не крови. Я

не думаю, что людям когда-либо удастся искусственно вырастить таких

аристократов крови, чтобы они одновременно были аристократами духа, это была

бы идеальная аристократия, но она остается мечтой. Мы, касталийцы, хотя люди

мы цивилизованные и неглупые, в правители не годимся; если бы нам пришлось

править, мы делали бы это не с той страстью и наивностью, которые нужны

настоящему правителю, к тому же истинное наше поприще и первая наша забота

-- поддержание образцовой духовной жизни -- были бы при этом скоро забыты.

Чтобы править, вовсе не надо быть глупым и грубым, как думали порой

тщеславные интеллектуалы, но для этого нужно получать чистую радость от

деятельности, направленной на внешний мир, обладать страстью отождествлять

себя со своими целями и задачами и нужны, конечно, известная быстрота и

неразборчивость в выборе путей к успеху. Нужны, стало быть, сплошь свойства,

какими ученый -- мудрецами мы ведь не станем себя называть -- не должен

обладать и не обладает, ибо для нас созерцание важнее, чем действие, а в

выборе средств и путей достижения целей мы ведь приучены быть предельно

щепетильными и разборчивыми. Значит, править и заниматься политикой -- не

наше дело. Мы -- специалисты исследования, анализа и измерения, мы --

хранители и постоянные проверщики всех алфавитов, таблиц умножения и

методов, мы -- клеймовщики духовных мер и весов. Спору нет, мы -- еще и

многое другое, мы можем подчас быть также новаторами, первооткрывателями,

авантюристами, завоевателями и переоценщиками, но первая и важнейшая наша

функция, та, из-за которой народ нуждается в нас и нас охраняет, -- это

держать в чистоте все источники знания. В торговле, политике и мало ли где

еще оказывается порой заслугой и гениальным решением выдать черное за белое,

у нас -- никогда.

В прежние эпохи, в так называемые "великие" времена, времена войн и

переворотов, от людей интеллекта часто требовали, чтобы они занимались

политикой. Особенно распространено это было в позднефельетонную эру. К ее

требованиям принадлежала также политизация или милитаризация духа. Как

церковные колокола шли на пушки, как еще незрелая школьная молодежь шла на

пополнение поредевших полков, так подлежал конфискации и шел на потребу

войне дух.

Конечно, мы не можем согласиться с этим требованием. Что при

необходимости ученого можно оторвать от кафедры или от письменного стола и

сделать солдатом, что в иных случаях он может идти в армию добровольно, что

в истощенной войной стране ученый должен предельно, вплоть до голода,

сократить свои материальные нужды -- об этом нечего и говорить. Чем

образованнее человек, чем больше привилегии, которыми он пользовался, тем

больше должны быть в час беды жертвы, которые он приносит; каждому

касталийцу, надеемся, это станет когда-нибудь ясно как день. Но если мы

готовы принести в жертву народу, когда он в опасности, свое благополучие,

свой комфорт, свою жизнь, то это не означает, что мы готовы и самый дух,

традицию и нравственный смысл нашей духовности принести в жертву интересам

текущего дня, народа или генералов. Трус тот, кто увиливает от трудов, жертв

и опасностей, выпавших на долю его народа. Но не меньший трус и предатель

тот, кто предает ради материальных выгод принципы духовной жизни, кто,

например, предоставляет властителям решать, сколько будет дважды два!

Приносить в жертву любым другим интересам, в том числе интересам родины,

любовь к истине, интеллектуальную честность, верность законам и методам духа

-- это предательство. Если в борьбе интересов и лозунгов истине грозит

опасность оказаться такой же обесцененной, изуродованной и изнасилованной,

как отдельно взятый человек, как язык, как искусства, как все органическое

или искусно взращенное, тогда единственный наш долг -- воспротивиться и

спасти истину, то есть наше стремление к истине как высший наш догмат.

Ученый, который в роли оратора, автора, учителя сознательно говорит

неправду, сознательно поддерживает ложь и фальсификацию, не только

оскорбляет органические законы бытия, он, кроме того, вопреки злободневной

видимости, приносит своему народу не пользу, а тяжкий вред, он отравляет ему

воздух и землю, пищу и питье, ум и справедливость и помогает всем злым и

враждебным силам, грозящим народу уничтожением.

Касталиец, таким образом, не должен становиться политиком: при нужде,

правда, он должен жертвовать собой, но ни в коем случае не верностью духу.

Дух благотворен и благороден только в повиновении истине; как только он

предаст ее, как только перестанет благоговеть перед ней, сделается продажным

и покладистым, он становится потенциальным бесовством, гораздо худшим, чем

животное, инстинктивное зверство, которое все-таки еще сохраняет что-то от

невинности природы.

Предоставляю каждому из вас, глубокоуважаемые коллеги, задуматься о

том, в чем состоит долг Ордена, если стране и самому Ордену грозит

опасность. На этот счет будут разные мнения. У меня тоже есть свое, и, много

размышляя обо всех затронутых здесь вопросах, сам я пришел к ясному

представлению о собственном долге и о том, к чему надо стремиться мне. А это

побуждает меня обратиться к уважаемой администрации с личным ходатайством,

каковым и закончу свой меморандум.

Из всех магистров, составляющих нашу администрацию, я, как магистр

Игры, по роду своей службы, пожалуй, наиболее далек от внешнего мира.

Математик, филолог, физик, педагог и все другие магистры работают в общих с

мирянами областях; и в некасталийских, обычных школах нашей и всякой другой

страны математика и языкознание -- это основы ученья, и в мирских высших

учебных заведениях преподается астрономия, физика, а музыкой занимаются и

люди совершенно необразованные; все это дисциплины древние, гораздо более

древние, чем наш Орден, они существовали задолго до него и переживут его.

Только игра в бисер -- это наше собственное изобретение, наша специальность,

наша любимица, наша игрушка, это последнее тончайшее выражение нашей

специфически касталийской духовности. Это одновременно самая прекрасная и

самая бесполезная, самая любимая и вместе с тем самая хрупкая драгоценность

в нашей сокровищнице. Она первой погибнет, если под вопрос будет поставлено

дальнейшее существование Касталии, -- не только потому, что она сама по себе

-- самое хрупкое из наших богатств, но хотя бы потому, что для непосвященных

это, несомненно. самое ненужное во всей Касталии. Если речь пойдет о том,

чтобы избавить страну от всяких лишних расходов, то урежут бюджет элитных

школ, сократят и в конце концов перестанут отпускать средства на содержание

и расширение библиотек и коллекций, ухудшат наше питание, не будут обновлять

нашу одежду, но сохранят все главные дисциплины нашей universitas

litterarum, только не игру в бисер. Математика нужна, чтобы изобретать новое

огнестрельное оружие, а что закрытие vicus lusorum и ликвидация нашей Игры

нанесут хоть какой-то ущерб стране и народу -- в это никто не поверит, и уж

подавно военные. Игра в бисер -- это самая крайняя и находящаяся в

наибольшей опасности часть нашего здания. Может быть, с этим и связано то,

что именно magister Ludi, глава нашей самой оторванной от жизни дисциплины,

первым предчувствует грядущие потрясения или первым высказывает это чувство

администрации.

Итак, я считаю, что в случае политических и особенно военных

переворотов игра в бисер погибнет. Она быстро придет в упадок, сколько бы

отдельных людей ни продолжало любить ее, и восстановить ее не удастся.

Атмосфера, которая последует за новой военной эпохой, этого не потерпит.

Игра исчезнет, как исчезли некоторые высококультурные обычаи в истории

музыки, такие, например, как хоры профессиональных певцов начала XVII века

или воскресные концерты в церквах начала XVIII. Тогда человеческие уши

слышали звуки, которых никакая наука и никакое волшебство не воскресят в их

ангельской, сверкающей чистоте. Игру в бисер тоже не забудут, но исчезнет

она безвозвратно, и те, кому случится потом изучать ее историю, ее

возникновение, расцвет и конец, будут вздыхать и завидовать нам, которым

довелось жить в таком мирном, таком ухоженном, так чисто звучавшем духовном

мире.

Хотя я magister Ludi, я отнюдь не считаю своей (или нашей) задачей

отвратить или отсрочить конец нашей Игры. Все, даже самое прекрасное,

преходяще, коль скоро оно стало историей, земным явлением. Мы знаем это и

можем грустить по этому поводу, но не пытаться всерьез изменить что-либо,

ибо изменить это нельзя. Если игра в бисер погибнет, гибель ее будет для

Касталии и мира потерей, которую они, однако, вряд ли сразу заметят,

настолько они будут в годы великого кризиса заняты тем, чтобы спасти все,

что еще можно спасти. Касталия без игры в бисер мыслима, но немыслима

Касталия без благоговения перед истиной, без преданности духу.

Педагогическое ведомство может обойтись без magister Ludi. Но ведь

изначально и по сути словосочетание "magister ludi" вовсе не означает -- а

мы это почти забыли -- специальность, которую мы так называем. Изначально

magister ludi значит просто-напросто "учитель". А учителя, хорошие и храбрые

учителя, будут нашей стране тем нужнее, чем в большей опасности будет

Касталия и чем больше ее драгоценных плодов перезреет и искрошится. Учителя

нам нужнее, чем все другое, люди, которые, прививая молодежи способность

находить верные критерии, служат ей образцом благоговения перед истиной,

повиновения духу, служения слову. И это относится не только и не в первую

очередь к нашим элитным школам, существованию которых тоже ведь придет

однажды конец, -- относится это и к школам мирским, некасталийским, где

воспитываются и обучаются будущие горожане и крестьяне, ремесленники и

солдаты, политики, офицеры и властители, пока они еще дети и поддаются

обучению. Там -- основа духовной жизни страны, а не в семинарах и не в игре

в бисер. Мы всегда поставляли стране учителей и воспитателей, я уже говорил:

это лучшие из нас. Но мы должны делать гораздо больше, чем до сих пор. Мы не

можем больше полагаться на то, что из мирских школ к нам будет по-прежнему

идти и поможет сохранить нашу Касталию приток отборных талантов. Мы должны

всячески расширять смиренное, сопряженное с тяжелой ответственностью

служение в школах, мирских школах, считая это важнейшей и почетнейшей частью

нашей задачи.

Вот я и подошел к личному ходатайству, с которым хочу обратиться к

уважаемой администрации. Настоящим прошу администрацию освободить меня от

должности magister Ludi, доверить мне вне Касталии обычную школу, большую

или маленькую, и разрешить мне постепенно перетянуть к себе в эту школу в

качестве учителей какую-то группу молодых членов Ордена, людей, на которых я

могу положиться в том, что они будут добросовестно помогать мне претворять

наши принципы в жизнь через молодых мирян.

Пусгь соблаговолит многоуважаемая администрация, доброжелательно

рассмотрев мою просьбу и ее обоснование, дать мне свои указания.

Магистр игры в бисер

Приписка:

Да будет мне позволено привести слова досточтимого отца Иакова,

записанные мною во время одной из наших незабываемых бесед:

"Могут прийти времена ужаса и величайших бедствий. Но если бывает

счастье и в беде, то оно может быть только духовным -- обращенным назад,

чтобы спасти культуру прошлого, обращенным вперед, чтобы с бодрой веселостью

представлять дух в эпоху, которая иначе целиком оказалась бы во власти

материи".

 

Тегуляриус не знал, как мало осталось от его работы в этом письме; ему

не довелось увидеть его в окончательной редакции. Но два более ранних, куда

более обстоятельных варианта Кнехт дал ему прочесть. Отправив письмо,

магистр ждал ответа администрации с гораздо меньшим нетерпением, чем его

друг. Он решил не осведомлять его больше о своих шагах: отказавшись от

дальнейшего обсуждения с ним этого дела, он только дал понять, что ответ

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.