ЖИЗНЕОПИСАНИЕ МАГИСТРА ИГРЫ ИОЗЕФА КНЕХТА 4 глава

С этими словами он подал ему руку и удалился, а в дверях еще раз

повернулся и попрощался взглядом и вежливым легким поклоном.

Много лет спустя Кнехт рассказывал своему ученику: выйдя на улицу, он

нашел город и мир преображенными куда больше, чем если бы их украсили флаги,

венки, ленты и фейерверк. Он пережил акт призвания, который вполне можно

назвать таинством: вдруг стал видим и призывно открылся идеальный мир,

знакомый дотоле юной душе лишь понаслышке или по пылким мечтам. Мир этот

существовал не только где-то вдалеке, в прошлом или будущем, нет, он был

рядом и был деятелен, но излучал свет, он посылал гонцов, апостолов,

вестников, людей, как этот старик магистр, который, впрочем, как показалось

Иозефу, не был, в сущности, так уж и стар. И из этого мира, через одного из

этих достопочтенных гонцов, донесся и до него, маленького ученика латинской

школы, призывный оклик! Таково было значение для него этого события, и

прошло несколько недель, прежде чем он действительно понял и убедился, что

магическому акту того священного часа соответствовал и очень определенный

акт в реальном мире, что призвание было не только отрадой и зовом

собственной его души и совести, но также даром и зовом земных властей. Ведь

долго не могло оставаться тайной, что приезд мастера музыки не был ни

случайностью, ни обычной инспекцией. Имя Кнехта давно уже, на основании

отчетов его учителей, значилось в списках учеников, казавшихся достойными

воспитания в элитных школах или, во всяком случае, соответствующе

рекомендованных высшему ведомству. Поскольку этого мальчика, Кнехта, не

только хвалили за успехи в латыни и за приятный нрав, но еще особо

рекомендовал и превозносил учитель музыки, магистр решил уделить во время

одной из служебных поездок несколько часов Берольфингену и посмотреть на

этого ученика. Не так важны были для магистра латынь и беглость пальцев (тут

он полагался на школьные отметки, изучению которых все-таки посвятил

час-другой), как вопрос, способен ли этот мальчик по всей своей сути стать

музыкантом в высоком смысле слова, способен ли он загореться, подчиниться

какому-то порядку, благоговеть, служить культу. Вообще-то учителя

обыкновенных высших школ по праву отнюдь не разбрасывались рекомендациями в

"элиту", но случаи покровительства с более или менее нечистыми целями

все-таки бывали, а нередко учитель и по ограниченности кругозора упорно

рекомендовал какого-нибудь любимчика, у которого, кроме прилежания,

честолюбия да умения ладить с учителями, почти никаких преимуществ не было.

Именно этот тип был мастеру музыки особенно противен, он прекрасно видел,

сознает ли экзаменующийся, что сейчас дело идет о его будущем и карьере, и

горе ученику, который встречал его слишком ловко, слишком обдуманно и умно,

такие не раз оказывались отвергнуты еще до начала экзамена.

А ученик Кнехт старому мастеру понравился, очень понравился, тот, и

продолжая поездку, с удовольствием его вспоминал; не сделав никаких записей

и заметок о нем, он просто запомнил свежего, скромного мальчика и по

возвращении собственноручно вписал его имя в список учеников,

проэкзаменованных непосредственно членом высшего ведомства и удостоенных

приема.

Об этом списке -- в среде учеников он именовался "золотой книгой", но

при случае его непочтительно называли и "каталог карьеристов" -- Иозефу

доводилось в школе слышать всякие разговоры, и в самых разных тонах. Когда

учитель упоминал этот список, хотя бы лишь затем, чтобы в укор какому-нибудь

ученику заметить, что такому бездельнику, как он, нечего, конечно, и думать

попасть в него, в тоне педагога чувствовались торжественность,

почтительность, да и напыщенность. А когда о "каталоге карьеристов"

заговаривали ученики, то делали они это обычно в нагловатой манере и с

несколько преувеличенным безразличием. Однажды Иозеф слышал, как какой-то

ученик сказал:

-- Да плевать мне на этот дурацкий каталог карьеристов! Стоящий парень

в него не попадет, это уж точно. Туда учителя посылают только величайших

зубрил и подхалимов.

Странная пора последовала за тем прекрасным событием. Он пока ничего не

знал о том, что принадлежит теперь к electi(Избранные (лат.)), к "flos

juventutis" (Цвет юношества (лат.)), как называют в Ордене учеников элитных

школ; он сперва думать не думал о практических последствиях и заметном

влиянии того события на его судьбу и быт, и, будучи для своих учителей уже

каким-то избранником, с которым предстоит вскоре проститься, сам он ощущал

свое призвание почти только как акт внутренний. Но и так это был настоящий

перелом в его жизни. Хотя проведенный с волшебником час исполнил или

приблизил то, что он, Кнехт, душой уже чуял, именно этот час четко отделил

вчерашний день от сегодняшнего, прошлое от нынешнего и будущего; так

разбуженный не сомневается в том, что он бодрствует, даже если проснулся он

в той же обстановке, какую видел во сне. Призвание открывается во многих

видах и формах, но ядро и смысл этого события всегда одни и те же: душу

пробуждает, преображает или укрепляет то, что вместо мечтаний и

предчувствий, живших внутри тебя, вдруг слышишь призыв извне, видишь

воплощение и вмешательство действительности. Тут воплощением

действительности была фигура мастера; знакомый дотоле лишь как далекий,

внушающий почтение полубожественный образ, мастер музыки, архангел

высочайшего из небес, появился во плоти, глядел всезнающими голубыми

глазами, сидел на табуретке за школьным пианино, музицировал с Иозефом,

почти без слов показал ему, что такое музыка, благословил его и снова исчез.

Думать о том, что может из этого последовать и получиться, Кнехт был пока

совсем неспособен, слишком занимал и переполнял его непосредственный,

внутренний отзвук случившегося. Как молодое растение, развивавшееся до сих

пор тихо и медленно, вдруг начинает сильнее дышать и расти, словно в

какой-то миг чуда оно осознало закон своего строения и теперь искренне

стремится его исполнить, так начал мальчик, после того как его коснулась

рука волшебника, быстро и страстно собирать и напрягать свои силы, он

почувствовал себя изменившимся, почувствовал, как растет, почувствовал новые

трения и новое согласие между собою и миром, в иные часы он справлялся

теперь в музыке, латыни, математике с такими задачами, до которых его

возрасту и его товарищам было еще далеко, и чувствовал себя при этом

способным к любому свершению, а в иные часы все забывал и мечтал с новой для

него нежностью и увлеченностью, слушал шум ветра или дождя, глядел на цветок

или на текущую речную воду, ничего не понимая, обо всем догадываясь,

отдаваясь симпатии, любопытству, желанию понять, уносясь от собственного "я"

к другому, к миру, к тайне и таинству, к мучительно-прекрасной игре явлений.

Так, в полной чистоте, начинаясь внутри и вырастая до

взаимоутверждающей встречи внутреннего и внешнего, вершилось призвание у

Иозефа Кнехта; он прошел все его ступени, изведал все его отрады и страхи.

Без таких помех, как внезапное разглашение тайны или какая-нибудь

нескромность, вершился благородный процесс, типичная история юности всякого

благородного духа и его предыстория; гармонично и равномерно росли,

пробиваясь друг к другу, внутреннее и внешнее. Когда в конце этой эволюции

ученик осознал свое положение и свою внешнюю судьбу, когда он увидел, что

учителя обращаются с ним как с коллегой, даже как с почетным гостем, который

вот-вот отбудет, что соученики наполовину восхищаются им или завидуют ему,

наполовину же избегают его, даже в чем-то подозревают, а иные

недоброжелатели высмеивают и ненавидят, что прежние друзья все больше и

больше отдаляются и покидают его, -- к тому времени этот же процесс

отдаления и обособления давно уже совершился внутри его, внутри, в

собственном ощущении: учителя постепенно превратились из начальства в

товарищей, а бывшие друзья -- в отставших попутчиков; он уже не чувствовал

себя в школе и в городе среди своих и на своем месте, все это было пропитано

теперь тайной смертью, флюидом нереальности, изжитости, стало чем-то

временным, какой-то изношенной и уже нескладной одеждой. И этот отрыв от

прежде гармоничной и любимой отчизны, этот разрыв с уже чуждым и не

соответствующим ему укладом, эта прерываемая часами блаженства и сияющей

гордости жизнь отозванного и прощающегося стали для него под конец мукой,

почти невыносимой тяготой и болью, ибо все и вся покидали его, а он не был

уверен, что не сам покидает все это, что не сам виноват в этом омертвении, в

этой отчужденности милого, привычного мира, что причина их -- не его

честолюбие, самомнение, гордыня, неверность и неспособность любить. Среди

мук, сопряженных с настоящим призванием, эти -- самые горькие. Кто отмечен

призванием, получает тем самым не только некий дар и приказ, он берет на

себя и что-то вроде вины -- так солдат, которого вызывают из строя его

товарищей и производят в офицеры, достоин этого повышения тем больше, чем

дороже платит за него чувством вины, даже нечистой совестью перед

товарищами.

Кнехту, однако, было суждено пройти через это без помех и в полной

невинности: когда педагогический совет сообщил ему наконец об отличии,

выпавшем на его долю, и о скором его зачислении в элитную школу, он в первый

миг был этим совершенно ошеломлен, хотя уже в следующий миг новость эта

показалась ему давно известной и долгожданной. Лишь теперь он вспомнил, что

уже несколько недель за спиной у него время от времени раздавались брошенные

в насмешку слова "electus" или "элитный мальчик". Он слышал их, но только

наполовину, и никогда не воспринимал их иначе, чем издевку. Не "electus",

чувствовал он, хотели ему крикнуть, а "ты, что в своей гордыне считаешь себя

electus'ом!". Порой он тяжко страдал от этих взрывов отчужденности между

собой и товарищами, но он и правда никогда не счел бы себя electus'ом:

призвание он осознал не как повышение в чине, а только как внутреннее

предупреждение и поощрение. И все же: разве он, несмотря ни на что, не знал

этого, не предчувствовал всегда, не ощущал сотни раз? И вот оно созрело, его

восторги подтвердились и узаконились, невыносимо старую и ставшую тесной

одежду можно было сбросить, его уже ждала новая.

Со вступлением в элиту жизнь Кнехта пошла на другом уровне, это был

первый и решающий шаг в его развитии. Отнюдь не у всех учеников элитных школ

официальное вступление в элиту совпадает с внутренним ощущением призвания.

Это милость или, выражаясь банально, счастливый случай. У тех, кому он

выпадает на долю, есть преимущество в жизни, как есть оно у тех, кто по воле

случая одарен особенно счастливыми физическими и душевными качествами.

Большинство учеников, да чуть ли не все, смотрят, правда, на свое избрание

как на великое счастье, как на награду, которой они гордятся, и очень многие

из них прежде и в самом деле страстно желали этой награды. Но переход от

обычной местной школы в школы Касталии дается потом большинству избранных

труднее, чем они полагали, и многим приносит неожиданные разочарования.

Переход этот оказывается очень тяжелой ломкой прежде всего для тех учеников,

которые были счастливы и любимы в родительском доме, и поэтому, особенно в

два первых элитных года, происходит немало обратных переводов, причина

которых не недостаток таланта и прилежания, а неспособность учеников

примириться с интернатской жизнью и прежде всего с мыслью, что теперь

придется все больше ослаблять связи с семьей и родиной и наконец не знать и

не признавать никакой другой принадлежности, кроме принадлежности к Ордену.

Встречаются и ученики, для которых главное при вступлении в элиту -- это,

наоборот, избавиться от отчего дома и от опостылевшей школы; освободившись

от строгого отца или от неприятного учителя, они на первых порах, правда,

облегченно вздыхают, но ожидают от этого перевода таких больших и

невозможных перемен во всей своей жизни, что вскоре разочаровываются. Да и

педанты, настоящие честолюбцы и примерные ученики в Касталии не всегда

удерживались; не то чтобы им не давалось учение, но в элите важны были не

только учение и отметки по предметам, там ставились и задачи

воспитательно-эстетические, перед которыми иной пасовал. Впрочем, система

четырех больших элитных школ со множеством подотделов и ответвлений давала

простор разнообразным талантам, и усердный математик или филолог, если у

него действительно были данные для того, чтобы стать ученым, мог не

опасаться недостатка, например, музыкальных и философских способностей.

Порой в Касталии усиливалась даже тенденция к культу чистых, трезвых

специальных наук, и поборники ее не только критически-насмешливо относились

к "фантастам", то есть к людям музыки и искусства, но иногда прямо-таки

запрещали и преследовали внутри своего круга все, связанное с искусством,

особенно игру в бисер.

Поскольку вся известная нам жизнь Кнехта прошла в Касталии, той

укромнейшей и приветливейшей области нашей горной страны, которую раньше

часто называли также, пользуясь термином писателя Гете, "Педагогической

провинцией", мы, рискуя наскучить читателю давно известным, еще раз вкратце

опишем эту знаменитую Касталию и структуру ее школ. Школы эти, для краткости

именуемые элитными, представляют собой мудрую и гибкую систему отсева, через

которую руководство (так называемый "учебный совет" с двадцатью советниками

-- десятью от Педагогического ведомства и десятью от Ордена) пропускает

таланты, отобранные им во всех частях и школах страны для пополнения Ордена

и для всех важных постов на поприще воспитания и обучения. В нашей стране

многочисленные нормальные школы, гимназии и так далее, гуманитарные или

естественно-технические, являются для девяноста с лишним процентов учащейся

молодежи школами подготовки к так называемым свободным профессиям, они

заканчиваются экзаменом на зрелость для высшей школы, и там, в высшей школе,

проходится потом определенный курс по каждой специальности. Это нормальный,

любому известный ход обучения, эти школы ставят более или менее строгие

требования и по возможности отсеивают неспособных. Но наряду или над этими

школами существует система элитных школ, куда для пробы принимают лишь самых

выдающихся по их способностям и характеру учеников. Доступ туда открывается

не через экзамен, таких учеников определяют и рекомендуют администрации их

учителя по своему усмотрению. Какому-нибудь, например,

одиннадцати-двенадцатилетнему мальчику его учитель в один прекрасный день

говорит, что в следующем полугодии тот может поступить в одну из кастальских

школ и должен проверить, чувствует ли он в себе призвание и тягу к этому.

Если по истечении срока, который дается, чтобы подумать, ученик отвечает

"да", для чего требуется и безоговорочное согласие обоих родителей, одна из

элитных школ принимает его на пробу. Заведующие и старшие учителя этих

элитных школ (а не, скажем, университетские преподаватели) составляют

Педагогическое ведомство, управляющее всем обучением и всеми духовными

организациями в стране. Кто стал учеником элитной школы, тому, если он не

провалится по какому-нибудь предмету и его не переведут в обычную школу, уже

не надо обучаться чему-то ради заработка, ибо из элитных учеников

составляются "Орден" и вся иерархическая лестница ученых чинов, от школьного

учителя до высочайших постов -- двенадцати директоров, или "мастеров", и

Ludi magister, мастера Игры. Обычно последний курс элитной школы

заканчивается в возрасте двадцати двух -- двадцати пяти лет приемом в Орден.

С этого момента в распоряжении бывших элитных учеников находятся все учебные

заведения и исследовательские институты Ордена, резервированные для них

элитные высшие училища, библиотеки, архивы, лаборатории и так далее с

большим штатом учителей, а также учреждения игры в бисер. Кто в школьные

годы проявляет особые способности к какому-нибудь предмету, будь то языки,

философия, математика или еще что-либо, того уже на высших ступенях элитной

школы определяют на курс, который даст наилучшую пищу его дарованию;

большинство этих учеников делаются преподавателями-предметниками открытых

школ и высших учебных заведений и, даже покинув Касталию, остаются

пожизненно членами Ордена, то есть строго соблюдают дистанцию между собой и

"нормальными" (получившими образование не в элите), не имеют права -- разве

что выйдут из Ордена -- становиться "свободными" специалистами: врачами,

адвокатами, техниками и так далее, и всю жизнь подчиняются правилам Ордена,

в которые среди прочих входят отсутствие собственности и безбрачие; народ

полунасмешливо-полупочтительно называет их "мандаринами". Так находит

окончательное свое назначение подавляющее большинство бывших элитных

учеников. И совсем небольшое число, цвет касталийских школ, избранные из

избранных, посвящают себя свободным исследованиям неограниченной

длительности, прилежно-созерцательной духовной жизни. Некоторые

высокоодаренные выпускники, из-за нервного характера или по другим причинам,

например из-за какого-нибудь физического недостатка, не способные ни

учительствовать, ни занимать ответственные посты в высших или низших сферах

Педагогического ведомства, всю жизнь продолжают что-либо изучать,

исследовать или коллекционировать на положении его пенсионеров, их вклад в

общее дело заключается преимущественно в ученых трудах. Некоторых назначают

советниками при комиссиях по составлению словарей, при архивах, библиотеках

и так далее; иные пользуются своей ученостью по принципу l'art pour l'art

(Искусство для искусства (франц.)), многие из них посвятили жизнь очень

изысканным и часто странным работам -- например, тот Lodovicus crudelis

(Людовик Жестокий (лат.)), что ценой тридцатилетнего труда перевел на

греческий и на санскрит все сохранившиеся древнеегипетские тексты, или тот

странноватый Chattus Calvensis II (Хатт II из Кальва (лат.)), что оставил

четыре рукописных фолианта о "латинском произношении в высших учебных

заведениях южной Италии конца XII века". Труд этот был задуман как первая

часть "Истории латинского произношения XII -- XVI веков", но, несмотря на

тысячу рукописных листов, остался фрагментом и не был никем продолжен.

Понятно, что над чисто учеными трудами этого рода подшучивают, определить

фактическую их ценность для будущего науки и для всего народа никак нельзя.

Между тем наука, точно так же, как в прежние времена искусство, нуждается в

некоем просторном пастбище, и порой исследователь какой-нибудь темы, никого,

кроме него, не интересующей, накапливает знания, которые служат его

коллегам-современникам таким же ценным подспорьем, как словарь или архив. По

мере возможности ученые труды типа упомянутых и печатались. Истинным ученым

предоставляли чуть ли не полную свободу заниматься своими исследованиями и

играми и не смущались тем, что иные их работы явно не приносили народу и

обществу никакой прямой пользы, а людям неученым должны были казаться

баловством и роскошеством. Кое над кем из этих ученых посмеивались из-за

характера их исследований, но никого никогда не осуждали и уж подавно не

лишали никаких привилегий. То, что в народе их уважали, а не только терпели,

хотя ходило множество анекдотов о них, связано было с жертвой, которой

оплачивали ученые свою духовную свободу. У них было много радостей, они были

скромно обеспечены пищей, одеждой и жильем, к их услугам были великолепные

библиотеки, коллекции, лаборатории, но зато они не только отказывались от

многих благ, от брака и семьи, но и жили как монашеская братия, в отрыве от

мирской суеты, не знали ни собственности, ни званий, ни наград и должны были

в материальном отношении довольствоваться очень простой жизнью. Если кто

хотел растратить все отпущенное ему время на расшифровку одной-единственной

древней надписи, ему давали на это полную свободу и даже оказывали

содействие; но если он притязал на приятную жизнь, на изящную одежду, на

деньги или на звания, он натыкался на непререкаемые запреты, и тот, для кого

эти желания были важны, обычно еще в молодые годы возвращался в "мир",

делался преподавателем на жалованье, или частным учителем, или журналистом,

или женился, или искал тем или иным образом жизни на свой вкус.

Когда Иозеф Кнехт прощался с Берольфингеном, провожал его на вокзал

учитель музыки. Расставаться с ним мальчику было больно, и сердце у него

заныло от чувства одиночества и неуверенности, когда, удалившись, исчезла за

горизонтом светлая ступенчатая башня старого замка. Многие ученики

отправлялись в это первое путешествие с куда более сильными чувствами, в

отчаянии и в слезах. Иозеф сердцем был уже больше там, чем здесь, он перенес

это легко. Да и путешествие было недолгим.

Его определили в эшгольцскую школу. Картинки с видами этой школы он уже

и раньше видел в кабинете своего ректора. Эшгольц был самым большим и

молодым школьным поселком Касталии со сплошь новыми постройками, находился

вдали от городов и представлял собой небольшое, похожее на деревню селение,

окруженное подступавшими к нему вплотную деревьями; за ними, ровно и

привольно раскинувшись, стояли здания школы, они замыкали просторный

прямоугольный двор, в центре которого пять стройных, исполинских деревьев,

расположенных как пятерка на игральной кости, вздымали ввысь свои темные

стволы. Огромная эта площадь частично была покрыта газоном, частично песком

и прерывалась только двумя большими плавательными бассейнами с проточной

водой, к которым спускались широкие пологие ступени. У входа на эту

солнечную площадь стоял главный корпус школы, единственное здесь высокое

здание с двумя крылами и пятиколонными портиками -- по одному на каждом

крыле. Все остальные постройки, наглухо замыкавшие с трех сторон двор, были

совсем низкие, плоские и без украшений, они делились только на равновеликие

отсеки, каждый из которых выходил на площадь аркадой и лестницей в несколько

ступенек, и в большинстве аркад стояли горшки с цветами.

По кастальскому обычаю мальчик не был по прибытии встречен служителем,

который повел бы его к ректору или в учительский совет, нет, его встретил

один из товарищей, красивый, рослый мальчик в синей полотняной одежде,

который протянул ему руку и сказал:

-- Я Оскар, старший в корпусе "Эллада", где ты будешь жить, и мне

поручено приветствовать тебя и ввести в курс дела. В школе тебя ждут только

завтра, мы успеем все немного осмотреть, ты быстро разберешься. Прошу тебя

также на первых порах, пока не обживешься, считать меня своим другом и

ментором, а также защитником, если к тебе будут приставать товарищи;

некоторые ведь думают, что новичков непременно нужно помучить. Ничего

страшного не случится, это я обещаю. Сейчас я провожу тебя в наш корпус и

покажу, где ты будешь жить.

Так, в согласии с традицией, приветствовал новичка Оскар, назначенный

правлением корпуса в менторы Иозефу и действительно старавшийся играть свою

роль хорошо; ведь роль эта почти всегда доставляет удовольствие старшим, и

если пятнадцатилетний старается очаровать тринадцатилетнего товарищеской

доброжелательностью и легким покровительством, то это ведь, пожалуй, ему

всегда удается. В первые дни ментор Иозефа обращался с ним совершенно как с

гостем, от которого хотят, чтобы он, если ему завтра же придется уехать,

увез с собой хорошее впечатление от дома и от хозяина. Иозеф был отведен в

спальню, которую ему предстояло делить с двумя другими мальчиками, угощен

печеньем и стаканом фруктового сока; ему был показан корпус "Эллада", один

из жилых отсеков большого прямоугольника, было показано, где вешать во время

гимнастических упражнений на воздухе полотенце и в каком углу держать горшки

с цветами, если у него есть такое желание; он был еще засветло отведен к

кастеляну в прачечную, где ему подобрали синий полотняный костюм. Иозеф с

первой минуты почувствовал себя здесь непринужденно и с удовольствием

подхватил предложенный Оскаром тон; он не показывал ни малейшего смущения,

хотя тот, старший и уже давно освоившийся в Касталии, был, конечно, в его

глазах полубогом. Иозефу нравились даже легкое бахвальство и позерство

Оскара -- например, когда тот вплетал в свою речь замысловатую греческую

цитату, чтобы тотчас вежливо спохватиться, что новичку-то ведь этого еще не

понять, ну конечно, да никто и не требует от него понимания!

Вообще же для Кнехта не было в интернатской жизни ничего нового, он

приспособился к ней без труда. У нас нет сведений о каких-либо важных

событиях, приходящихся на его эшгольцские годы; ужасный пожар в здании школы

был, безусловно, уже не при нем. Его отметки, насколько их удалось

обнаружить, показывают по музыке и латыни самые высокие баллы, а по

математике и греческому держались чуть выше хорошего среднего уровня, в

"домовом журнале" попадаются записи о нем типа таких: "ingenium valde capex,

stu-dia non angusta, mores probantur" или "ingenium felix et profectuum

avidissimum, moribus placet officiosis" ("Ум очень восприимчивый, в занятиях

не узок, благонравен". "Ум счастливый и очень жаждущий преуспеть, нрава

любезного" (лат.)). Каким наказаниям подвергался он в Эшгольце, установить

уже нельзя, журнал, где регистрировались наказания, сгорел вместе со многим

другим во время пожара. Один соученик, говорят, уверял позднее, что за

четыре эшгольцских года Кнехт был наказан один-единственный раз (неучастием

в еженедельном походе) за то, что наотрез отказался выдать товарища,

сделавшего что-то запретное. Анекдот этот звучит правдоподобно, Кнехт,

несомненно, был всегда хорошим товарищем и никогда не подлизывался к

начальству; но что то наказание действительно было за четыре года

единственным -- это все-таки, пожалуй, маловероятно.

Поскольку мы так бедны свидетельствами о первой поре пребывания Кнехта

в элитной школе, приведем одно место из его позднейших лекций об игре в

бисер. Правда, собственноручных записей Кнехта, относящихся к этим лекциям,

которые он читал начинающим, у нас нет, но один ученик застенографировал их

в его устном изложении. Говоря об аналогии и ассоциациях в Игре, Кнехт

различает среди последних "законные", то есть общепонятные, и "частные", или

субъективные, ассоциации. Там сказано: "Чтобы привести пример этих частных

ассоциаций, которые не теряют своей частной ценности оттого, что в Игре они

безусловно запрещены, расскажу вам об одной из таких ассоциаций времен моего

собственного ученичества. Мне было лет четырнадцать, дело было ранней

весной, в феврале или марте, один соученик предложил мне как-то во второй

половине дня пойти с ним нарезать веток бузины, он хотел использовать их как

трубы для маленькой водяной мельницы, которую строил. Итак, мы отправились в

путь, и в мире -- или в моей душе -- стоял тогда, надо думать, какой-то

особенно прекрасный день, ибо он остался у меня в памяти и связан с одним

маленьким событием. Земля была влажная, но снег сошел, у водостоков она уже

вовсю зеленела, почки и только что появившиеся сережки уже окутали голые

кусты дымкой, и воздух был душист, он был напоен запахом, полным жизни и

полным противоречий, пахло влажной землей, гнилым листом и молодыми

ростками, казалось, что вот-вот послышится запах фиалок, хотя их еще не

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: