Сделай Сам Свою Работу на 5

Андрей и Владимир Высоцкий





Москва. 1960-е

 

Возможно, Марина не знала, что обида Высоцкого на Андрея имела более давние корни.

Они дружили много лет. На одном из концертов за полгода до смерти Высоцкий говорил:

Когда я начал писать свои песни, я рассчитывал только на очень маленькую группу, маленькую компанию своих близких друзей… Мы жили полтора или два года у нашего друга на Большом Каретном, была там такая компания, из которой уже некоторые не живут, – вот Вася Шукшин очень рано ушел, был такой Лева Кочарян, человек, который снял всего один фильм… А из ныне живущих, здравствующих и работающих – это Тарковский Андрей, писатель Артур Макаров… Вот в этой компании мы прожили вместе нашу всю молодость, и, в общем, я писал для них.

Тарковский, ценивший Высоцкого как актера, хотел снимать его в своих фильмах. Но Андрей был фанатик, работа была для него превыше всего. Он не терпел необязательности, неточности, расхлябанности. При всей любви к Высоцкому Андрей был вынужден отказаться от работы с ним. Артур Макаров поясняет это так:

В «Рублеве» Володя должен был играть ту роль, которую сыграл Граббе, – сотника, этого «ослепителя». Хорошая роль. Но Володя дважды запил, дважды подвел. А Тарковский во всем, что касается его профессиональной работы, человек невероятно ревностный.



Он был художественным руководителем достопамятной картины Кочаряна «Один шанс из тысячи». Приехала одесская группа на пробы в Москву – группа Кочаряна. Я никогда не забуду, как он пришел первый раз для знакомства с группой. Говорили о том, о сем. Потом он сказал:

– Дорогие товарищи, сегодня я наблюдал работу вашей группы. Она омерзительна. Во-первых, посмотрите, как вы одеты. Ну жарко, конечно (было тридцать градусов жары), понятно. Но ни Лев Суренович, ни я, ни Артур Сергеевич не ходим ни в майках, ни в расстегнутых рубахах. Мы все в костюмах. Мы достаточно знакомы друг с другом, но на работе не обращаемся друг к другу Лева, или Андрюша, или Артур, а только по имени и отчеству. В следующий раз, когда явитесь на работу, будьте любезны соответственно друг к другу относиться. Это ведь не только ваше отношение друг к другу, это отношение к работе.



И так у него было во всем.

А Володя запил перед пробами. Это был второй случай. А первый произошел тогда, когда Андрей на радио делал спектакль по рассказу Фолкнера «Полный поворот кругом», который мы очень любили. Володя невероятно хотел играть в этом спектакле. Точнее, быть в нем чтецом-ведущим. И тоже подвел. Андрей сказал ему (это было при мне):

– Володя, не будем говорить о следующих работах. Я с тобой никогда больше не стану работать, извини.

Смягченный вариант этой истории приведен в воспоминаниях А. Шереля:

Поначалу роль Богарта[85]предназначалась Высоцкому. Режиссера и артиста к тому времени связывали близкие, дружеские отношения. Почему Тарковский отказался от этого варианта? Можно только догадываться, хотя определенный намек есть в отзыве Тарковского о спектакле «Жизнь Галилея», где в заглавной роли выступил Высоцкий: «Он так выразителен с первого своего слова, что других почти не слышишь». И на радио Тарковский стремился к ансамблевому звучанию. Эффект «голоса Высоцкого», распространившийся в аудитории позднее, с миллионным тиражированием его песен, был предугадан Тарковским на заре творческой славы артиста.

Рассуждения Шереля – явно «подслащенная пилюля». На самом деле прав Артур Макаров. В том, что Тарковский и Высоцкий не сработались, виновата тяга Высоцкого к спиртному. Рассказ Макарова подтверждает и актер Лев Дуров, очевидец истории на радио. Дуров говорит, что когда в студию вошел и сел на стул подвыпивший Высоцкий, Андрей Тарковский по-военному кратко сказал ему: «Встать!» – и, дождавшись, когда Высоцкий поднялся, добавил: «Вон».



Таким образом, на обиду за Марину Влади наложились у Высоцкого и собственные обиды. Размолвка продолжалось долго, но однажды Высоцкий и Влади, прилетев в Париж, столкнулись в аэропорту с Андреем, который возвращался в Москву. Эта случайная встреча позволила им наконец примириться.

Говорит Марина Влади:

Андрей так просто и понятно объяснил причину своего отказа, что нам становится искренне жаль, что он не сделал этого сразу. Посмотрев пробы, он понял, что зрители будут отвлекаться от фильма, увидев на экране Колдунью, и взял на эту роль другую актрису.[86]

Мы приезжаем в Москву, и снова Андрей сидит вечерами у нас за столом и, как обычно, распевает свою любимую песню.

Однажды он попросил меня помочь ему уговорить Марчелло Мастрояни согласиться на роль в фильме, сценарий которого он только что закончил. Но уговаривать Марчелло мне не приходится – он с радостью соглашается сниматься у Андрея. Целый вечер я перевожу, а они увлеченно обсуждают сценарий.

Увы! Фильм так и не будет снят. Еще один великолепный сценарий будет выброшен в корзину по соображениям цензуры.

Двадцать третьего декабря восемьдесят пятого года: наш автоответчик передает короткое драматическое сообщение. Тарковский тяжело болен, по мнению шведских врачей, ему осталось жить не больше трех недель. Я тут же начинаю хлопотать, чтобы ему разрешили увидеть сына. 2 января 1986 года он приезжает во Францию. Ему помогают со всех сторон – соотечественники, врачи, министр культуры, посол СССР и даже Президент республики. Наконец его сыну разрешают приехать к нему. Они не виделись четыре года.

 

Продолжение

Париж. 1986-2008

 

Андрей Тарковский-младший прилетел в Париж 19 января 1986 года. Почти 16 лет назад его отец писал Г. Козинцеву:

Дорогой Григорий Михайлович! Я тут вполне замотался и прошу прощения за молчание. У нас с Ларисой Павловной родился сын, которого мы назвали Андреем. Надеюсь, что жизнь у него будет полегче.

Уже тогда Тарковский напряженно размышлял о своем долге по отношению к сыну, о его судьбе. Спустя неделю с небольшим после рождения сына он записывает в дневнике:

Какими будут наши дети?От нас многое зависит. Но от них самих тоже. Надо, чтобы в них жило стремление к свободе.Это зависит от нас. Людям, родившимся в рабстве,трудно от него отвыкнуть.

С одной стороны, хочется, чтобы следующее поколение обрело хоть какой-нибудь покой, а с другой, – покой – опасная вещь. К покою тяготеет мещанство,все мелко-буржуазноев нашей душе. Только бы они не засыпа ли духовно.

Самое главное – воспитать в детях достоинство и чувство чести.

Все друзья режиссера, с кем нам доводилось встречаться в Италии и Франции, в один голос говорили о том, как сильно переживал Андрей Тарковский разлуку с сыном от второго брака. Это не значит, что он не любил Арсения – сына от первого брака, но Андрей вызывал в нем особые чувства, не укладывающиеся в понятие обычной отцовской любви. Дневники Тарковского последних лет жизни пестрят записями: «Не могу жить без сына», «Жить не хочется без Андрюши…» На пресс-конференции в Милане Андрей Тарковский сказал, что готов на все, на самый крайний шаг, чтобы сына и падчерицу выпустили из СССР. «Конечно, я не убью человека – это противоречило бы моей философии, моей человеческой сущности, но я многим мог бы пожертвовать ради воссоединения с семьей». А в трагические дни декабря 1985-го он с горечью обронил: «Мне надо было смертельно заболеть, чтобы семья смогла наконец соединиться…»

Андрей Тарковский мечтал видеть Андрея продолжателем своего дела. Первый сын выбрал стезю врача, поступив в медицинский институт, и отец был этим доволен. Тогда, живя в СССР, он не хотел, чтобы Сенька пошел по его стопам. Но вот Андрюша… В желании режиссера было нечто большее, чем стремление помочь сыну обрести интересную, творческую профессию. Это было стремление продлить себя, свою жизнь, свои идеи в искусстве.

Когда в январе 1986-го продюсер Анна-Лена Вибум привезла уже больному Тарковскому видеокассету с законченной версией «Жертвоприношения», Андрей позвал в комнату сына и смотрел фильм, все время держа его за руку.

Весной, когда ему стало лучше, он мечтал поехать на остров, где снималась картина, вместе с Андрюшей.

– Видишь, какой у меня сын, – с гордостью говорил он Лейле Александер, – ему непременно надо посмотреть Швецию, особенно Готланд, и еще посетить Эльсинор – родину Гамлета.

Увы, мечта осталась нереализованной.

Первый раз мы встретились с младшим Андреем в январе 1989-го, во Флоренции. Он заканчивал школу и собирался учиться дальше – на астронома или историка-археолога. Впрочем, ни тем, ни другим он не стал, а подался в кинорежиссеры, сняв несколько фильмов об отце, а затем возглавил основанный им Международный фонд (институт) Андрея Тарковского.

Следующая наша встреча с Андреем Андреевичем Тарковским состоялась спустя почти 20 лет, в феврале 2007-го, и тоже во Флоренции. Во время интервью в числе прочих мы задавали Андрею те же самые вопросы, которыми «мучила» его отца Донателла Баливо, снимая фильм «Поэт в кино – Андрей Тарковский» («Чак Студио», Рим, 1984 г.).

– Кто ты?

– Сейчас я все больше ориентируюсь на искусство кино. Я начал с короткометражного фильма, снятого в Сабаудии, и продолжаю работать над документальными картинами, в которых музыка очень сильно связана с изображением. Первый мой кинематографический опыт – монтаж отрывков из фильмов отца, составляющих историю без звука. Звук же наложен позднее, когда музыканты, в том числе Стефано Маурици, просмотрев эти кадры, вдохновились ими и сочинили концерты. Кроме того, французский пианист и композитор Франсуа Кутюрье записал свой первый диск «Nostalghia-song for Tarkovsky» с двенадцатью произведениями, посвященными моему отцу.

Он пригласил меня работать вдвоем над дальнейшим продвижением этого проекта. В общем-то, я все время вращаюсь вокруг кино. Эта работа для меня более естественна, я чувствую себя в ней счастливым. Работа в фонде Андрея Тарковского безусловно интересна, но сейчас я чувствую потребность создавать что-то свое, что-то принципиально новое.

 

Андрей Тарковский (младший) Флоренция. 1989 год. Фото А. Лаврина

 

Андрей Тарковский (младший). Флоренция. 2007 год. Фото П. Педиконе

 

– Что ты помнишь из своего детства?

– Очень многое, и воспоминания помогают мне жить. Наша деревня, дом, поля, русская природа… Только там, в 250 километрах от Москвы, в селе недалеко от Рязани, наша семья существовала гармонично. В Москве для этого не было условий: отец напряженно работал, решал массу проблем, мама помогала ему. Ситуация вокруг них никогда не была спокойной; в деревне же была идиллическая атмосфера. Отец купил дом в деревне в 1970-м, потом дом сгорел и был перестроен. Мне было полгода, когда меня впервые привезли туда.

В пятилетнем возрасте я прожил в Мясном целый год с бабушкой. В то время природа там была дикая – практически никаких дорог. Потом я проводил там все свободное от школы время, все летние каникулы. Мне нравилось одиночество, долгие прогулки по лесам и полям. Очень хорошо помню эту замечательную природу, которой мне сейчас так не хватает! Жить в городе иногда очень тяжело; при первой же возможности я перееду в деревню. Детство – это чудесное и навсегда утраченное время, возвращение туда невозможно. Несколько лет назад мы с друзьями приехали в Мясное и это было странное ощущение. Вокруг все застроено, больше нет того уюта, прежнего духа уединения. В доме был тот же запах, те же звуки, но он был пуст. Там время от времени живет моя тетя, иначе бы дом просто умер.

– А какие ощущения от современной Москвы?

– Первый раз после смерти отца я приехал в Москву в 1996-м. И не узнал ее – десять лет перестройки и всего последующего маразма изменили Москву. Последний раз я был в Москве два года назад. Мне неприятно ездить туда.

Я не люблю крупные города, а Москву особенно. Обычно выдерживаю там максимум две недели, а потом сбегаю подышать свежим воздухом в Италию. Люди в России слишком агрессивны, даже женщины. Раньше политическая ситуация была очевидной, но народ был более расслабленный, вежливый. Вероятно, не стоит возвращаться в места детства; отец тоже рассказывал, что очень огорчился, когда вернулся в Юрьевец. Но когда я смотрю «Зеркало», я понимаю что у отца получилось вернуться в мир детства. Он сумел полностью возвратиться туда.

– Что ты помнишь о дедушке Арсении Тарковском?

– Мало что. Отец редко навещал его и еще реже брал меня с собой. Мы были у него и в Переделкино и в Москве. Это было в начале 80-х. Он был очень вежливый, много говорил и улыбался. Я знал его как дедушку, а потом познакомился с ним как с поэтом через отца и его фильм «Зеркало».

 

Арсений Александрович Тарковский в Переделкине (слева) и Татьяна Тарковская-Озерская Начало 1980-х годов

 

– А что ты помнишь о встрече с отцом в Париже, после длительной разлуки?

– До 1982 года отец жил с нами. Потом он уехал в Италию, и мы увиделись только в 1986-м. Мы были очень привязаны друг к другу. Его отсутствие я переносил очень тяжело… Мне не сказали о болезни отца, я узнал об этом уже в Париже, это было довольно сильным ударом. Не знаю, почему никто не сказал мне. Он все сделал, чтобы не взваливать на меня этот груз. Мы сразу ощутили друг друга, как будто и не было четырех лет разлуки. Конечно, в первый момент мы растерялись. Мне было проще – он не очень изменился, хоть болезнь уже наложила свой отпечаток, но я представляю, что для него эта встреча была шоком. Впрочем, это был счастливый период, хотя и относительно, и он пытался прожить его с улыбкой, чтобы вернуться к тем же отношениям, что были у нас с ним в моем детстве. Он был забавным, обращаясь со мной как с 10-летним, хотя мне было уже пятнадцать. Ему понадобилось некоторое время, чтобы привыкнуть к моему росту, возрасту и изменившимся интересам. Помню, мы ходили на море в Анседонии. В Париже, когда он почувствовал себя лучше, мы пару раз отправлялись выпить пива, не думая о его болезни. Немного будней в городе, о котором было столько грез. Потом было все остальное – болезнь, больница и кончина…

– Почему тебя называли Тяпой?

– Это прозвище, которое я придумал для себя в три года. Я хотел, чтобы меня так называли. В детстве мне нравилось придумывать слова!

– Как ты относишься к миру?

– Я сожалею о том, что сейчас происходит в мире, поэтому пытаюсь по возможности от него уединяться. У меня много знакомых, но общаюсь я только с настоящими друзьями, с людьми, с которыми меня объединяет что-то очень важное. Мир жесток и движется в неправильном направлении. Мы совершили ошибку, превратили его во что-то, что не должно существовать, и я пытаюсь защитить от этого себя и близких меня людей, сохранить семейную атмосферу. Что такое современный мир в глобальном смысле? С одной стороны – технологический прогресс, с другой – духовная примитивность. Это страшно. Раньше я думал, что на мир можно как-то влиять, но, увы, людей невозможно изменить – можно лишь помочь окружающим тебя спасти наш общий внутренний мир.

– Это тяжело – ощущать себя потомком двух великих людей – Арсения и Андрея Тарковских?

– И тяжело, и обременительно. Иногда я не знаю, действительно ли отец вырастил, воспитал меня. Его ли это идеи, мои ли, или это его идеи, ставшие моими. Может, то, что думаю и чувствую я, ощутил бы и он. Вот такое постоянное сравнение себя с отцом, особенно в области в кино. То немногое, что я сделал, все время отсылает к нему. Кино с тех пор сильно изменилось, и таких прямых отсылок быть не должно.

В свое время кино было искусством, теперь же оно все более и более становится ремеслом. Трудно объясниться, выражаясь на том же языке, на том же уровне, что и отец. Пытаешься переосмыслить его. Отцу, наверное, тоже было трудно с таким сильным отцом, как Арсений Тарковский. Но он сумел найти свой мир. В «Зеркале» постоянно виден дед. Работая над фрагментами фильма и перемонтируя их, я хотел по-своему воссоздать всю работу отца, начиная с фотографий и стихов деда, прочитанных им самим – получилась почти литература.

Думаю, что никогда не смогу полностью оторваться от отца, от его манеры видеть мир и творить кино. Но если я буду работать только в кино, меня всегда будут воспринимать прежде всего в качестве сына великого Андрея Тарковского. Это не делает меня счастливым, ибо мне важно выразить то, что я чувствую сам, выразить собственным языком. Но собственная речь, своя эстетика приходят с работой, с практикой, а не с теоретическими рассуждениями, от которых я только «зажимаюсь», чувствую скованность. Вообще, я очень полагаюсь на интуицию. У отца она была очень развита, у меня гораздо меньше. У него была почти женская интуиция. На съемках он часто импровизировал, чувствуя материал, так сказать, «нутром», хоть и использовал обширные знания.

– Что такое искусство?

– Для меня это единственный способ познания мира, и думаю, самый правильный, поскольку оно затрагивает не только ум, но и душу, тело, все существо человека. Познание через творчество, пускай и не лишенное страданий, – вот путь художника. Я хотел бы создать произведение, которое помогло бы мне в постижении этого мира, от которого я, признаться, стою в стороне. Впрочем, в уединении, возможно, больше замечаешь, чем если ты втянут в общий поток. Дело еще и в том, что я живу, не полностью себя идентифицировав. Я русский по происхождению, но одновременно – итальянец. Не могу назвать Италию своей родиной, хотя живу здесь куда больше, чем в России. В общем, я словно в добровольном изгнании. Я всегда восхищался монахами-отшельниками, имевшими мужество удалиться в пустыню. Наверное, я бы так не смог, но, поставив себя на их место, понимаю, что для них означает подобное одиночество. В любом случае, раз судьба уже выбрана, я стараюсь найти в этом положительные стороны. Можно сказать еще и так: существуют два способа постижения мира: в движении и в покое. Я принадлежу к тем, кто выбирает покой.

– Ты ощущаешь ностальгию по родине?

– У меня ностальгия по детству с родителями – подобно тому, как мой отец ощущал ностальгию по Завражью. Но не могу сказать, что я скучаю по России, может быть, потому, что четыре года разлуки с отцом и мамой для ребенка, подростка значат очень много. Как я понимаю теперь, эти годы, с десяти до пятнадцати, очень важный период в формировании личности, и без родителей многое было упущено. Я должен был наверстывать лакуны потом, делаю до сих пор и не знаю, восполню ли пробелы до конца. В некоторых вопросах я очень инфантилен. Я вырос в спешке, проскочив мимо чего-то, может быть, особенно важного, и сейчас видны последствия этого. Да, нельзя сказать, что это были счастливые годы. Я считал Россию тюрьмой, потому что меня не выпускали, я не мог поехать к отцу. В подсознании это осталось… Для меня Россия – это Россия детства. Ну, а Россия романов Достоевского и Толстого, Россия поэтов, Россия с мощной культурой девятнадцатого века, – ее больше нет. Она сохранилась лишь в некоторых людях, как семейные реликвии. К счастью, такие замечательные люди еще есть. И если я приезжаю в Россию, то чтобы навестить их, а не улицы и музеи.

– Можно ли сформулировать, что упустил ты за годы разлуки с отцом?

– Хотя я и вырос в художественной семье и впитал с молоком матери тягу к прекрасному, но мне нужны были инструменты, чтобы это осуществить в чем-то осязаемом, нужен был добрый совет, практические наставления. Многие вопросы я хотел бы задать отцу и не задал, потому что сначала был слишком мал, а потом было уже поздно. Здесь, в Италии, я изучал античную историю и археологию, но не закончил курса, начал заниматься другим, что привело меня к занятию зрительными образами. Я не хотел стать кинорежиссером, хотя кино мне и нравилось. Но получилось так, что судьба вернула меня назад, к тому, чем занимался отец. И, кажется, с этим бесполезно спорить.

– Тебе снятся цветные сны или черно-белые?

– Цветные, и довольно часто. Иногда я вижу сны очень важные. Так, когда умер отец, я видел его во сне много раз. В двух или трех снах я с ним разговаривал о чем-то очень важном. Дед тоже снился. Один раз я видел обоих вместе. Это были прекрасные сны. Я настойчиво спрашивал их о себе и о смысле сущего, и ответ был примерно таким: сохранять спокойствие, ибо то, что должно случиться, рано или поздно случится, что я не должен чрезмерно усердствовать или ждать чудес – все само как-нибудь разрешится. Это были спокойные разговоры, они не давали мне точных ответов сразу, но в их присутствии мне было так хорошо, как будто они были со мной наяву. Иногда мне снятся странные сны – реальные до невероятности. И когда мне плохо, я вижу родителей во сне, особенно маму. Они подают мне знак, что со смертью все не кончается. Ушедшие от нас, они где-то есть, они существуют. Через несколько лет после смерти отца мне приснилось, что я говорю с ним по телефону, как в те четыре года разлуки. Я спрашивал настойчиво, хотел знать, где он и как он. Он мне говорил, что ничего не кончается, что там, как и здесь, только труднее. Как будто жизнь продолжается, с теми же вопросами, с теми же заботами, только в другой реальности. Этот сон меня успокоил.

– Ты себя любишь? Хотел бы ты быть другим?

– Я не люблю себя ничуть и хотел бы измениться… Это действительно моя проблема, я вижу свои недостатки и неудачно стараюсь их исправить. И это следующий мой недостаток; так оно и продолжается: любовь – ненависть. Я никогда ни в чем не уверен, хорошо ли я сделал то или иное. Когда меня оценивают высоко, я доволен, но потом быстро забываю о похвалах и снова впадаю в замкнутый круг закомплексованности.

– Ты знал нищету?

– Нищету – нет, скудость – да. Были трудности в жизни в России у моих родителей, это очевидно: это был всеобщий образ жизни, но была устойчивость, мои родители делали все, чтобы я себя чувствовал хорошо. У нас всегда за столом были гости и для всех находилась душевная теплота.

– Что такое богатство?

– Уж точно не деньги. Богатство – это мудрость. Моя мечта достичь такого возраста, чтобы, по меньшей мере, быть мудрым, как тот, кто видел, узнал и научился понимать сущность мира.

– Что тебя больше всего пугает в жизни?

– Насилие. Мне больно думать, насколько может быть жесток человек, насколько безжалостна наша цивилизация. Иногда мне кажется, что все это – только видимость. Животное убивает другое животное по необходимости, человек же – по более странным соображениям. Если у меня будут дети, меня будет страшить их судьба.

– Наверное, твой отец оставил огромное наследство?

– Да. Мне его наследства хватит с избытком. И не только мне – ведь это наследство чисто духовное. Когда я смотрю фильмы отца, я смотрю их сердцем, они меня всегда забирают настолько, что у меня не получается научиться технике съемок, могу только проживать их и наслаждаться, интуитивно догадываясь, как это сделано.

– Ты боишься старости?

– Нет. Смерть не пугает меня, потому что для меня она не существует. Страх не успеть сделать вовремя что-то важное – это есть. Я знаю, что еще не сделал того, что мог бы. С течением времени такая потребность становится все более насущной. Это уже невозможно откладывать, хотя я и не чувствую себя полностью готовым осуществить свое призвание.

– Ты женат?

– Был женат, но развелся.[87]

– По-твоему, человек бессмертен?

– Уверен, что да. Не знаю, в какой форме, в каком виде, но ничто не исчезает. Энергия сохраняется, преображается.

– У тебя были в жизни счастливые моменты?

– Да, конечно. Не могу сказать, что я счастлив. Я не очень-то верю в постоянное счастье. Счастье – это отсутствие боли. Когда нам хорошо с кем-то или мы влюблены, мы счастливы, но это только мгновенья, их нельзя остановить.

– Страдание тебя пугает?

– Для меня страдание и боль – в каком-то роде способы познания. Я не боюсь страдания, потому что пытаюсь использовать его, оно помогает мне вырасти. Я написал кое-что в самые трудные моменты – я чувствовал в это время реальный масштаб жизни и мира. В такие моменты получается передать что-то очень важное. И еще: когда я счастлив, мне трудно общаться напрямую. Можно быть счастливым через искусство, ибо искусство – это общение, но не прямое, а опосредованное.

– Когда ты плакал в последний раз?

– Не помню. Я редко плачу. Не могу расслабиться. Даже когда умер отец, я мало плакал и то лишь по ночам. Во сне я иногда плачу, но не знаю, наяву или действительно во сне, когда я чувствую себя свободным и распростертым. Мне легко прослезиться и трудно заплакать. Наверное, у меня такой характер. Даже в детстве я никогда не плакал от боли. Это не признак мужества, скорее, эмоциональная заторможенность.

– Какого ты мнения о женщинах?

– Мы совершенно разные и в то же время дополняем друг друга. У женщин поразительная интуиция. Иногда мне с ними трудно найти общий язык, порой кажется, что они поверхностны, но это не так, на самом деле они знают жизнь, а мне этого не хватает. Мы, мужчины, воображаем жизнь, женщина ее знает. Это касается не только быта, но и разных видов искусства. И это главное, что женщина вносит в нашу жизнь, ну и, кроме того, красота жизни, деторождения, земного бытия. Мы, мужчины, вечно рассеянны, в то время как жизнь реальна в каждое мгновение, и женщина об этом не забывает.

– Что такое любовь?

– Ну, это тайна. В России говорят, это болезнь. Я не согласен, но что-то в этом роде есть. Это одно из мгновений счастья, когда теряешь голову. Но любовь – это еще и способ познания, так же, как искусство, которому нужно учиться иногда через страдания.

Любовь – это что-то ужасно трудное, наверное, потому что очень простое… Мне тоже иногда трудно ощутить в себе любовь. Однако это самое важное: суметь не потерять чувства, несмотря на любые неурядицы.

– Тебе нравится быть влюбленным?

– Да. Страстная влюбленность, необязательно в женщину, но даже в идею, – это огромный опыт и школа жизни.

– Сейчас ты влюблен?

– Да. И я могу сказать, что я счастлив, вопреки всему. А там увидим. Но в эту минуту – да. Прекрасно, что никогда не знаешь, что случится завтра. Нет ни в чем уверенности. Но сейчас я влюблен.

 

Андрей Тарковский (младший) на презентации русского издания книги отца «Мартиролог». Москва, февраль 2008 года

 

В феврале 2008 года Андрей Андреевич Тарковский представил в Москве наконец-то изданную на русском языке книгу его отца «Мартиролог».

 

Не думать о смерти

Баден-Баден – Париж 1986-1987

 

Арсению Тарковскому было суждено пережить сына…

После курса химиотерапии в больнице Сарсель под Парижем у Леона Шварценберга состояние Андрея заметно улучшилось, и 11 июля 1986 года он покинул клинику. Марина Влади поселила семью Тарковских у себя. На время ее дом стал домом Андрея.

Тарковский продолжает работу над монтажом «Жертвоприношения», а через некоторое время уезжает из Парижа в ФРГ – чтобы пройти очередной курс лечения в модной антропософской клинике («по совету неумного друга», – комментирует Марина Влади).

«Неумный друг» – это Эббо Демант. Именно он убедил Андрея поехать в Германию, в город Эшельбронн, в двадцати километрах от Баден-Бадена в известную клинику, основанную Рудольфом Штайнером.[88]Любопытно, что когда-то Андрей даже подумывал снять фильм об этом гуру антропософии.

К сожалению, модная клиника не помогла, хотя Андрей очень на нее надеялся. Мало того, здесь Тарковский перенес тяжелое крупозное воспаление легких. Он прогулялся босиком по росистой траве, но для ослабленного организма это стало чрезмерным испытанием.

В сентябре 1986-го Андрей поехал в Италию, пробыл некоторое время у друзей в Анседонии, а затем вернулся в клинику Сарсель. Здесь и прошли последние месяцы его жизни.

Лейла Александер вспоминает о разговоре с Андреем, состоявшимся 22 декабря, за неделю до его смерти:

Мне позвонил его друг и передал привет с телефонным номером в клинику, где находился Андрей. Было раннее утро, к счастью, медсестра вызвалась сходить в палату и соединить меня с ним по телефону. Этот разговор был самым нелепым, трагичным и печальным в моей жизни. И самым личным.

Его голос едва ли можно было узнать, только манера говорить была все та же. Он сказал, что ему очень трудно сосредоточиться, он теряет связь, что все как во сне. Мне хотелось сказать что-то хорошее, но слова казались бессмысленными и ненужными.

– Помните, как на Готланде мы нашли земляничную поляну…

– Может, ту же самую, что и Бергман… Ты спроси у него… А ты камни хранишь?.. – чувствовалось, что он улыбался прошлогоднему беззаботному лету. – Приезжай… До скорого…

Это были его последние слова.

Свидетельствует Лариса Тарковская:

Он верил в то, что выздоровеет. Он почему-то верил, что Бог ему поможет. Особенно воспрял он духом, когда приехал сын… Андрей работал до последнего дня, сохраняя абсолютно ясный ум. Заключительную главу книги[89]он закончил за 9 дней до смерти!

Последние дни он принимал для обезболивания морфий («Я плыву», – говорил он), но сознание было незамутнено; какая-то внутренняя энергия помогала ему всегда быть собранным. И до последнего часа он был в полном сознании… Помню, в последний день жизни он позвонил мне по телефону; я приехала к нему. Он шутил со мной, смеялся… Боялся, что я уйду. В семь часов приходила сиделка, а мне надо было идти. Я ведь не спала перед тем три месяца – необходимо было каждые три часа давать ему лекарство…»

В сценарии «Зеркала» есть такие размышления:

Иногда мне кажется, что лучше ничего не знать и стараться не думать о смерти так же, как мы не могли думать и ничего не знали о своем рождении. Зачем, кому это нужно, чтобы жизнь уходила так жестоко, безвозвратно, почему нужно мучиться отчаянием и опустошенностью, откуда у людей столько сил? За что они расплачиваются? Почему чем больше мы любим, тем страшнее, непоправимее потеря?

Андрей Тарковский умер 29 декабря 1986 года.

Сотни людей пришли во двор Свято-Александро-Невского собора, где отпевали Андрея. На церковных ступенях Мстислав Ростропович на виолончели играл возвышенно строгую «Сарабанду» Баха.

А последним пристанищем режиссера стало русское кладбище в предместье Парижа – Сент-Женевьев-де-Буа. Его душа обрела покой, в котором исчезло все земное, сколь значимо оно ни было…

На погребении присутствовали прилетевшие из Москвы родные – Марина Тарковская, Александр Гордон и сын Андрея от первого брака. Но не было отца – для такого далекого путешествия у Арсения Александровича не хватило бы ни физических, ни душевных сил.

 

Страница газеты «Русская мысль» за 9 января 1987 года

 

«Ни живым, ни мертвым»

Париж – Флоренция 1986-1989

 

Когда умирает знаменитый человек, нередко вокруг его смерти возникает закулисная возня, недостойная его имени. Так, к сожалению, случилось и с Андреем Тарковским.

В январе 1989 года Лариса Тарковская с горечью жаловалась нам:

– Меня продолжают обвинять в том, что Андрей похоронен в Париже, а не в Москве, будто бы вопреки его воле. Безусловно, Андрей – русский художник, человек русской культуры, все корни его в России, но обидно, что вокруг него из маленьких неправд и полуправд возвели большую стену. Я до сих пор не давала для публикации его завещательное письмо, хотя в нем ясно указана его воля. Но теперь я хочу это сделать, чтобы положить конец стыдной возне вокруг имени Тарковского. Завещание Андрея заверено нотариально; это его собственная воля, а не чужая прихоть.

В кабинете Андрея Лариса достает и подает нам письмо, о котором идет речь. Вот его полный текст:

В последнее время, очевидно, в связи со слухами о моей скорой смерти в Союзе начали широко показывать мои фильмы. Как видно, уже готовится моя посмертная канонизация. Когда я не смогу ничего возразить, я стану угодным «власть имущим», тем, кто в течение 17 лет не давал мне работать, тем, кто вынудил меня остаться на Западе, чтобы наконец осуществить мои творческие планы, тем, кто на пять лет разлучил нас с нашим десятилетним сыном.

Зная нравы некоторых членов моей семьи (увы, родство не выбирают!), я хочу оградить этим письмом мою жену Лару, моего постоянного верного друга и помощника, чье благородство и любовь проявляются теперь, как никогда (она сейчас – моя бессменная сиделка, моя единственная опора), от любых будущих нападок.

Когда я умру, я прошу ее похоронить меня в Париже, на русском кладбище. Ни живым, ни мертвым я не хочу возвращаться в страну, которая причинила мне и моим близким столько боли, страданий, унижений. Я – русский человек, но советским себя не считаю. Надеюсь, что моя жена и сын не нарушат моей воли, несмотря на все трудности, которые ожидают их в связи с моим решением. Париж, 5 ноября 1986 г. А. Тарковский.

Безусловно, можно понять и оправдать скорбную горечь этих строк, ибо в те тяжелые дни в глазах режиссера киночиновники заслонили тех, кто искренне любил Андрея на родине, чиновный аппарат стал олицетворением страны в целом.

Впрочем, Андрей оказался пророком – едва успело остыть его бренное тело, как сестра начала борьбу за владение им.

Рассказывает Норман Моццато:

Когда я был на похоронах Андрея в Париже, ко мне обратилась Марина Тарковская так, как будто знала меня давно. Говорит:

– Норман, вы человек свой, вы все понимаете, ну убедите этого человека (то есть Ларису), что обязательно его тело надо похоронить в Москве.

Я говорю:

– Марина, причем здесь я? Я друг Андрея, но я не имею такого влияния на Ларису. Она делает то, что сказал Андрей.

Марина настаивала, но я отказался говорить с Ларисой об этом. Конечно, было организовано давление, чтобы получить его тело обратно. «Строить» посмертную дружбу на основании трупа, мне кажется, это нехорошо. Нужно было подождать хотя бы десять лет…

Атаки на Ларису шли со всех сторон. В борьбу оказались втянутыми и советские дипломаты во Франции. Возвращение тела опального художника в Москву было бы сильным пропагандистским актом, и посольские работники это прекрасно понимали. Но – все усилия советской стороны оказались напрасными. Закулисная дипломатия не смогла победить французские законы и волю вдовы режиссера.

В наше смутное время трудно пророчествовать, да и не столь это важно, когда речь идет о судьбе великого художника. Быть может, когда-нибудь в будущем прах Андрея вернется в Россию, как вернулся в нее прах Федора Шаляпина, а, быть может, и нет. Как бы то ни было – причастившийся фантастической судьбы России, Андрей Тарковский навсегда останется ее сыном. И одновременно – сыном мира.

 

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.