ПРИЛОЖЕНИЕ JK НСИХОДОГЕМАМ: О ПОЧЕРКЕ И ГРАФОЛОГИИ

Почему снова об этом? Уже говорили о почерках циклоидных и шизоидных, но вопрос о связи почерка и характера этим, конечно, далеко не исчерпался. По­черк как тест, как проявление тонус-стиля... Походка руки, сфотографированная бумагой... Постоянство по­черка — мозговое чудо, его не в силах скрыть ника­кие подделывания, почерк остается тем же, даже ес­ли пишут ногою или языком. Какой, в самом деле, соблазн в этой естественной самовыдаче прочесть лич­ность!

Возникнув как ответвлеиие физиономики, графоло­гия быстро выросла в полуоккультную дисциплину, на лоне которой пышным цветом расцвело шарлатанство, а рядом пробивались чахлые стебельки педантичного, добросовестного примитивизма. Малые и смутные обоснования, большие претензии.

По закорючкам и завиткам судили о таких больших и туманных вещах, как фантазия и воля, и, конечно, предсказывали судьбу, давали советы по части семей­ного бытоустройства. В лучшем своем виде это был и есть увлекательный психологический спорт, рискован­ное искусство энтузиастов, дух которого как нельзя лучше передан героиней «Успеха» Фейхтвангера.

Постепенно в сырой массе домыслов, противоречий и откровенной чепухи откладывались и солидные на­блюдения и некоторые трезвые умозаключения. Сопо­ставляли почерки и биографии, и некоторые параллели не могли не привлечь внимания.

Еще римский историк Светоний заметил, что импе­ратор Август, отличавшийся скупостью, «писал слова, ставя буквы тесно одна к другой, и приписывал еще под строками». Юноша, преувеличенно ярко одевав­шийся, всячески пускавший пыль в глаза, имел и вы­чурный почерк; когда эта склонность прошла, по­черк упростился — подобных случаев было сколько угодно.

Обратили внимание, что если человек с завязан­ными глазами пишет на вертикальной доске, то при повышенном настроении строка уходит вверх, при по­давленном — вниз. Почерк молодой женщины, разо­шедшейся с мужем и потрясенной этим разрывом, в течение месяца из сильно косого превратился в со­вершенно прямой; когда же через несколько лет состо­ялось примирение, почерк снова стал наклонным.

Нельзя было не заметить сильных отклонений в почерке некоторых душевнобольных, и в нескольких случаях графологи сумели предсказать психическое заболевание за год-другой до его открытого проявле­ния. Русские графологи обратили внимание, что почерк Есенина в последние годы жизни, омраченные ал­коголизмом и душевным распадом, из совершенно связного превратился в изолированный, в котором каждая буква жила как бы своей собственной жизнью.

Интриговало многих так называемое аркадическое письмо, в котором много дуг и соединений вверху букв и мало внизу («ш» пишется, как «т»); такой почерк, как уверяли графологи, свойствен человеку, заинте­ресованному преимущественно в форме, во внешнем эффекте, и будто бы часто встречается у людей актер­ски-авантюристического склада.

Ни одно из соотношений почерка и характера, на которых настаивают графологи, конечно, не достовер­но в полном смысле этого слова. Однако среди них можно выделить ряд таких, которые кажутся по край­ней мере естественными. Некоторые из этих соотноше­ний вполне прозрачны и даже туповаты в своей ло­гичности; в других угадывается явственно или смутно какая-то общая компонента, некий двигательный то­нус-стиль, могущий проявиться в различных деятель-ностях...

Что можно, например, возразить по поводу того, что крупное размашистое письмо свидетельствует об энергии, стремлении к успеху, общительности, непри­нужденности? Или против того, что сжатый, стеснен­ный почерк есть знак расчетливости, сдержанности, осмотрительности?

Совершенно понятно, почему степень геометриче­ской выдержанности письма (ровность линий и вели­чины букв, равномерность интервалов и т. п.) отра­жает общее психоволевое развитие, выдержку и трудоспособность — это просто одно из проявлений названных качеств. Преобладание округлых и волни­стых линий, которое часто бывает в письме синтонных пикников, соответствует всей их моторике и жиз­ненному тонус-стилю, и было бы просто странно, если бы Бисмарк и Кромвель имели почерк не крупно­угловатый, словно составленный из толстых же­лезных прутьев, а женски-круглый, бисерно-фигурный.

Точно так же без всякой интуиции ясно, что различ­ные преувеличения и украшения в письме должны как-то соответствовать стремлению человека к выяв­лению своей личности, к отклонению от стереотип­ности.

Чем характернее почерк, чем больше в нем индиви­дуальности, «физиономии», тем больше вероятности ожидать соответственных свойств и от пишущего. Но, конечно, гораздо труднее сказать, присущи ли ему эти свойства искони, или он их себе приделывает, культи­вирует, — подлинна оригинальность или наносна. Весьма вычурный почерк часто имеют люди недале­кие, мелко-тщеславные. Очень часты причудливости в почерке душевнобольных, глубоких психопатов; у эпилептиков в письме нередко видна чрезмерная ак­куратность, выписаниость каждой линии, каждой буквы.

Когда нажим густ, жирен, есть основания предпо­лагать в пишущем физическую силу, развитость чув­ственных влечений, энергию побуждений. Когда он слаб и неровен, можно догадываться о неуверенности, нерешительности. Неровность, импульсивность нажи­ма, букв, строк, разнотипность наклона наводит на мысль о порывистости, впечатлительности, неуравнове­шенности, внутренней противоречивости. Вполне есте­ственно, что люди сообразительные, энергичные, пред­приимчивые имеют почерк беглый и связный, и нет ничего удивительного, если почерк мечтателя ра­зорван.

Если сильный наклон свидетельствует о неустой­чивости, то прямой почерк скорее будет говорить о сдержанности, замкнутости, выносливости (по неко­торым интерпретациям — о честолюбии). По наклону влево — явно наперекор обычному стереотипу — можно заподозрить претенциозность, упрямство, уси­ленное самоутверждение.

Все это понятно без особых натяжек. Но вот ко­гда начинаются такие тонкости, как определение «от­крытости» и «закрытости» гласных: целиком закрытое «о» будто бы свидетельствует о замкнутости, открытое сверху — о доверчивости и деликатности, открытое снизу — о лживости, — я начинаю морщиться. Когда утверждается, что штрихи, загибающиеся вниз, против движения письма, означают эгоистичность, я тихо по­смеиваюсь. Я еще могу с грехом пополам понять, по­чему увеличение букв к концу слова означает искрен­ность, доверчивость и сентиментальность, а умень­шение — хитрость и осмотрительность, и даже готов согласиться с тем, что плотное прилегание букв в сло­вах при больших интервалах между самими словами соответствует истеричности. Но когда Зуев-Инсаров утверждает, что слишком длинные хищные черты и петли на буквах «у», «р», «д», постоянно задеваю­щие нижнюю строку, означают неумение логично мыс­лить, — это уже просто возмутительно: я сам так пишу.

Н. А. Бернштейн, наш выдающийся физиолог, го­воря о почерке как разновидности навыкового движе­ния, указывал, что ои слагается из переменных «суще­ственных» и «несущественных». «Существенные» пере­менные, твердо фиксированные мозговые программы движений и определяют удивительное постоянство по­черка. Их сейчас в совершенстве научились распозна­вать электронные машины, которым поручают экспер­тизу почерка в ответственных юридических случаях. Но расшифровка кода, которым эти переменные свя­заны с психическими свойствами, — дело будущего, может быть, уже недалекого.

Самая большая беда графологов, как и многих иных претендентов на знание человеческой души, в неопределенности самого предмета исследования. Что­бы знать личность, нужно знать, что мы хотим о ней знать. Закорючки и завитки почерка разложить по по­лочкам, вероятно, не так уж сложно, но кто возь­мется точно определись, что такое впечатлитель­ность?

В русском языке, По подсчету профессора К- К- Платонова, содержится более полутора тысяч слов, обозначающих различные свойства характера, личности, души. Это просто необозримо, особенно если представить себе все их возможные сочетания для описания одного человека и если учесть, что все эти определения частично перекрывают друг друга, а вместе с тем каждое имеет свой неповторимый нюанс, тысячекратно меняющийся от соприкосновений с дру­гими. Человек веселый и добрый; человек веселый и наглый. Разная веселость? А сколько психических ка­честв вообще не имеет определений? Графолог, пытаю­щийся увязать закорючки письма с этой стихией, по­добен человеку, вознамерившемуся выловить удочкой рыбу из океана.

И все же бывают случаи, когда по почерку удается весьма тонкая психогностика. Когда я распечатываю очередное письмо от незнакомого человека, беглого взгляда, брошенного на строчки, иногда уже на кон­верт, достаточно, чтобы некое ощущение если и не подсказало, от какой личности и о чем письмо, то по крайней мере сразу отсекло множество вариантов... Здесь, конечно, срабатывает интуитивный статистик, сидящий в каждом из нас.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: