ДАЛЬНЕЙШИЕ ПОХОЖДЕНИЯ ТОЛСТОГО ДЬЯВОЛА

Из трех разновидностей циклотимного темпера­мента, которые различал Кречмер: живой тип, тихий, самодовольный тип, меланхолический тип, — моего Мишку нельзя отнести ни к одной, а вернее, можно ко всем трем сразу. Когда он в своей депрессии, то это тип тихий и малохольный (слово это, хоть и далеко от научной терминологии, наиболее точно передает Мишкино состояние, и заменить его мне нечем).

В это время он становится особенно похожим на свое­го отца, весьма неважно относится к собственной персоне и особенно высоко ставит других. При де­прессиях у циклотимиков это закон, в тяжелых слу­чаях дело доходит до пышного бреда самообвинения; у депрессивных шизотимиков такое бывает редко, ско­рее речь идет об общем разочаровании.

Но вот депрессия постепенно проходит, и Мишка вступает в фазу, которую можно назвать промежу­точным тонусом. Скверное самоощущение покидает его, он делается благодушным, но еще вялый. Теперь это, пожалуй, спокойный юморист, одна из разновид­ностей тихого, самодовольного типа, а по старинной терминологии — флегматик. «Удобный муж, философ по крови, даже при обычной дозе разума», по опре­делению Канта. Мишку можно в это время назвать и толстокожим рохлей, и отдаленным потомком 06-ломова.

(Всеобщему принципу избыточности флегматик противопоставляет торжество экономии: прежде всего ничего лишнего, тише едешь, дальше будешь. Это стайер жизненных дистанций, гений отсрочек: не тер­пит, но ждет, не превозмогает, но игнорирует. Он не баловень судьбы, как сангвиник, которого она иногда для острастки крепко наказывает, он не холерик, что­бы вырывать ее милости силой, незнакома ему и хро­ническая невезучесть меланхолика: судьба относится к нему с почтительным равнодушием, точно так же, как и он к ней. Если он ваш друг, то дружба с ним — прочный гранит; он обволакивает своей флегмой го­рести и заботы, он охлаждает горячие вихри сума­сбродных идей. Если он гениален, то гениальность его кротка, если он зауряден, его заурядность величест­венна и окружена ореолом трезвого консерватизма. Если это художник, то он наивный эпический чудак, раз и навсегда успокоенный в своем удивлении. Это Пришвин, мудрый ведун, хранитель загадки жизни.

При всей своей темной скрытности меланхолик в конце концов понятен; флегматик же — истинная вещь в себе, непроницаемая прозрачность, непостижи­мая самодостаточность.)

До такого мой Мишка, конечно, не дотягивает, флегматичность для него, повторяю, переходный этап. В хорошем своем тонусе, который обычен, это живой и, я бы сказал, весьма самодовольный тип (хотя малохольные нотки все же есть). Он приходит всегда с анекдотом, который еле доносит, проделывает вир­туозный пируэт в кресле и начинает болтать.

Болтовня его, к чести пикнического сословия, ни­когда не утомляет. Он всегда уместен, не праздничен, но согревает. Конечно, он тут же выложит последние новости про общих знакомых, жизнерадостно сооб­щит, что с кем-то полаялся, чем-нибудь хвастанет, но с обязательной самоиронией, отпустит пару терпких, но добродушных шпилек в адрес хозяина, моменталь­но войдет в курс его теперешних дел, предложит од­но, другое, всегда конкретно и реально. Попутно вы­яснится, что он кому-то что-то устраивает, кого-то выручает, кому-то помогает переехать на новую квартиру... Все это без тени надрыва и самопожертвова­ния, с оттенком бравой беспечности. У него есть одна поразительная особенность: появляться в нужный мо­мент. Он может год не давать о себе знать, но слу­чись несчастье, и он тут как тут. Телепатия?

Этот бескорыстный блатмейстер, подвыпив, про­износит человеконенавистнические речи и грозится стать бюрократом. Оказывается далее — хотя об этом он болтает меньше, — что и на работе он тоже что-то проворачивает и пробивает, не журавля в небе, но синицу в руки, что-то вполне достижимое, отчего и дело сдвинется, и всем будет хорошо, и прогрессив­ка. Он, конечно, никуда не лезет, его не дергает бес продвижения, но как-то само собой получается, что его затягивает в водоворот все новых дел и людей, в организационное пекло.

Это его стихия: тут надо переключаться, быстро соображать, перестраиваться на ходу, и ему нравит­ся. Это не то что сидеть и изучать сопромат — ух-х!

Я отдаю себе отчет в том, что и наполовину не раскрываю здесь личность Мишки: все идет только через призму его темперамента, так сказать, «снизу». Ни Мишку, ни других представителей этого челове­ческого полюса я ни в коей мере не собираюсь идеа­лизировать.

Если на мгновение попытаться взглянуть «сверху», то оказывается, что именно естественная, интимно-эмоциональная привязанность к людям, к конкретно­му и сегодняшнему, мешает им подниматься над своею средой, даже если у них есть к тому интеллек­туальные основания. Они, может быть, в большей ме­ре, чем кто-либо, оказываются психологическим про­дуктом непосредственного окружения. Отсюда при «физиологической», раз от разу легко пробуждаю­щейся доброте жизненные установки, далекие от идеа­лов добра, расчетливость, соединяющая цинизм со своеобразной стыдливостью, приверженность суетным мнениям, стереотипам, некритическая внушаемость.

Смачное остроумие Мишки меня тонизирует, по­вышает аппетит, но меня удручает его решительное игнорирование (не скажу—непонимание) так называемых высоких материй. Ах, как непробиваем он в во­просах эстетики! Выше текущей политики не летит, стокилограммовый ползучий эмпиризм тянет его вниз. Я понимаю, что нельзя с одного вола драть три шку­ры, но, зная потенциальную вместимость его мозгов, я не могу смириться с этим самоограничением, мне непонятно это упрямое отчуждение от умников...

Но это уже другой разговор.

Так кто же он в своем лучшем тонусе?

До неприличия нормальный человек — раз. «Энергичный практик» — разновидность живого типа на циклотимной палитре Кречмера — два. Но также и «беспечный, болтливо-веселый любитель жизни». (Уж это точно, любитель, хотя и далеко, далеко не утонченный.) Экстраверт по Юнгу — три... Прошу прощения, забежал вперед. Ну и по-традиционному, от Гиппократа до Павлова — конечно, сангвиник. Но не такой, как этот:

«Руффин начинает седеть, но он здоров, со свежим лицом и быстрыми глазами, которые обещают ему еще лет двадцать жизни. Он весел, шутлив, общите­лен, беззаботен, он смеется от всего сердца, даже в одиночку и без всякого повода, доволен собою, своими близкими, своим небольшим состоянием, утверждает, что счастлив; он теряет единственного сына, молодого человека, подававшего большие на­дежды, который мог бы стать честью семьи, но забо­ту оплакивать его предоставляет другим; он говорит: «У меня умер сын, это сведет в могилу его мать», а сам уже утешен. У него нет ни друзей, ни врагов, никто его не раздражает, ему все нравятся, все род­ные для него; с человеком, которого он видит в пер­вый раз, он говорит так же свободно и доверчиво, как с теми, кого называет старыми друзьями, и тотчас же посвящает его в свои шуточки и историйки; с ним можно встретиться и расстаться, не возбудив его вни­мания: рассказ, который начал передавать одному, он заканчивает перед другим, заступившим место пер­вого».

Нет, это не Мишка. Этот субъект, запечатленный острым взглядом превосходного наблюдателя характеров Лабрюйера (XVIII век), являет собой край­ний вариант сангвиника, возможно, тот самый, по свойствам которого русский психиатр Токарский от­нес его к разряду патологических. За легкомыслие, или, лучше сказать, легкочувствие. На это вознегодо­вал Павлов: ведь по его физиологической класси­фикации сангвиники — это как раз самые приспособ­ленные: и сильные, и уравновешенные, и подви­жные.

Тут, конечно, смотря как подходить. С одной сто­роны, этот Руффин вроде бы в самом деле здоровее и счастливее всех; он начисто лишен отрицательных эмоций. Благодаря какому-то фокусу своего мозга он находится в том раю, к которому прочие столь безус­пешно стремятся самыми разными способами. Он пре­восходнейшим образом приспособлен к действитель­ности, приятен в обществе. С другой же стороны, это настоящее психическое уродство, какое-то недоразви­тие центров отрицательных эмоций, родственное столь редкостному отсутствию болевой чувствитель­ности; только там опасности подвергается сам инди­вид, а здесь...

По какой-то ассоциации вспоминаю, что встретил однажды человека, который прогуливал на одной це­почке пса, на другой — кота. Все, конечно, подходили и спрашивали, как это на цепочке оказался кот. Хозя­ин, обаятельный, уже довольно пожилой человек с ар­тистической внешностью, рассказывал (видно, уже несчитанный раз, но с прежней словоохотливостью), что кот этот ученый, проделывает немыслимые штуки, знает таблицы логарифмов и систему йогов, что он обеспечил своему владельцу квартиру и много дру­гих жизненных благ; что однажды в Одессе его ко­та должны были снимать в очередном фильме, а он сбежал ночью в форточку и пропадал четыре дня, а деньги-то за простой шли, и пришлось кота поса­дить на цепь, и кончились для него гулянки.

Кот между тем мрачно мочился.

Обаяние хозяина улетучивалось. Удовлетворенные отходили, появлялись новые слушатели (дети, ста­рушки), а владелец кота уже с азартом рассказывал о своей жене, которая тоже дрессированная, потому что двадцать лет в одной комнате со зверьем —это надо иметь терпение, а у него еще жил австралийский попугай, который заболел вшивостью и подох, после того как врач-кожник намазал его ртутной мазью, и маленький нильский крокодильчик, которого ему не­весть как привез знакомый. Крокодильчика держали в детской ванночке, а когда ванночка стала мала, продали за хорошую цену знаменитому профессору медицины, и тот поместил его у себя в приемной, в специальном бассейне, и к нем> перестали ходить пациенты.

Впрочем, тип Руффина в чистом виде, вероятно, весьма редок. Ибо, как заметил Кречмер, «многие из этих веселых натур, если мы с ними поближе позна­комимся, оказывается, имеют в глубине своего су­щества мрачный уголок».

СМОТРИ В КОРЕНЬ

В царстве рая, среди безоблачной легкости, в иск­ристом веселье, в беспрерывной смене деятельностей и удовольствий — уголок ада, в котором останови­лось время.

А может быть, он и царит? Исподволь, где-то там, в глубине бессознательного.

Может быть, вся эта веселость, и блеск, и лег­кость — просто великолепная постройка на шатком фундаменте, испытанный способ непринужденного убегания от самого себя?

Острый глаз клинициста уловил на каждом из полюсов характерную «пропорцию» тонусно-эмоцио-нальных свойств. Пропорцию не количественную, а качественную, и как одномоментное соотношение, и как колебание во времени. Циклотимик: между ве­селостью и печалью, между радостью и тоской (ко­лебания эмоционального тона) и между бодростью и вялостью (колебания активности). Шизотимик — между чувствительностью и холодностью, между обо­стренностью и тупостью чувства, между экзальтацией

и апатией (колебания тонуса и чувственной интенсив­ности) .

Пропорции эти — ив одном лице и между многи­ми представителями полюсов — в неравномерном распределении.

Теперь обо всем этом можно уже пытаться мыс­лить и на нейронном уровне. И рай и ад открыты фи­зиологически и анатомически, как системы мозговых нервных клеток. Они составляют самую сердцевину мозга вместе с системами, которые можно назвать то-нусными. От них зависит уровень бодрствования, ак­тивность, внимание, острота восприятия, переключе­ние с одной деятельности на другую... Работа ада — это неудовлетворенность, боль, страх, тревога, ярость, тоска... Рай — это удовлетворение, благодушие, эйфория, радость, счастье как состояние.

Конечно, дело здесь обстоит не так просто, как, например, с центрами кашля или чихания. Райско-адские и тонусные возбуждающе- тормозные системы связаны со всем и вся, пронизывают всю работу моз­га, сверху донизу, вдоль и поперек. Какими-то еще не вполне понятными интимными механизмами они свя­заны между собой, одно без другого немыслимо, дву­едино. В их взаимодействии есть что-то от маятника: после интенсивного бодрствования — глубокий сон, после сильной работы рая — «отмашка» ада... «Вся­кий зверь после наслаждения печален», — заметил еще Аристотель.

Опыты с вживлением электродов в мозг и хими­ческими препаратами показали, насколько могущест­венны эти системы. Если воздействие на них доста­точно сильно, в одно мгновение может перемениться не только самочувствие, но и мироощущение, и отно­шение к людям, и даже личная философия, основная стратегия существования.

Очень похоже, что вариации темпераментов зави­сят прежде всего от свойств этих сердцевинных си­стем.

Психохимия вмешивается в их ритмы, сбивает их внутреннее равновесие. Насколько выпивший человек остается самим собою? Это зависит в первую очередь

от химии его мозговой сердцевины, во вторую — от того, как он воспитан. Огромное таинство—-стимуля­торы, успокоительные. По сути дела, на какое-то вре­мя мы создаем искусственный, химический темпера­мент, но пока еще с малым успехом, почти вслепую. То же могут делать, и гораздо естественнее, свежий воздух, движение, пища; старые доктора замечали, что меланхолики в деревне иногда превращаются в сангвиников.

Может быть, Мишкины депрессии берут начало совсем не в мозгу, а где-нибудь в надпочечниках, где срываются поставки какого-то тонизирующего гормо­на. Может быть, это просыпается атавизм зимней спячки, но угнетение мозга не равномерно, засыпает, к несчастью, рай, а ад поднимает голову. Мой собст­венный циклотимный радикал проявляется в зависи­мости от погоды: к ясной и теплой я становлюсь сангвиником, к холоду и слякоти — меланхоликом.

Мы пока не понимаем, почему так непропорцио­нальна природа, почему оптимальный тонус дается одним в таком щедром избытке, другим — в виде крохотных дразнящих просветов.

КОЕ-ЧТО О ЛОШАДИНОЙ НАТУРЕ

Прирожденный гипоманьяк, бурлящее средоточие бодрости, оптимизма и деятельности, попал в поле зрения психиатров уже после Кречмера, причем вни­мание привлек главным образом шизотимный его ва­риант. Но я скажу несколько слов и о циклотимном, как об одном из самых жизнеспособных человеческих типов.

(Маньяк в привычном значении — человек, охва­ченный каким-то неистовым безумием, манией, — к гипоманьяку не имеет никакого отношения. В пси­хиатрии термин «мания» проделал сложную эволю­цию; в современном смысле «мания», «маниакаль­ность» — состояние, противоположное депрессии: возбужденность с повышенным настроением. Гипома-ниакальность — состояние повышенного тонуса, про­межуточное между обычным и маниакальным. Прирожденный, или конституциональный, гипо­маньяк — человек, для которого такое состояние — норма.)

Таких людей мало, но они столь заметны, что ка­жется, будто их много. Человек, которого много. Ко­гда говорят, что у кого-то «большой жизненный тем­перамент», чаще всего имеют в виду именно этот тип. Рядом с ним представитель обычного темперамента ощущает себя лодчонкой, попавшей в фарватер гро­мадного корабля. Дыхание неостановимой машины чувствуется во всем: это мотор, за которым нельзя угнаться. Он бешено • тратит себя, но у него всегда остается избыток, его хватает на все и на всех. Энер­гия сочетается у него с сибаритством, чудовищная трудоспособность — с жадной погоней за наслаж­дениями.

Кого привести в пример? Они всегда на виду, их

энергия прорывается сквозь любое занятие, на лю­бой социальной ступени. История пестрит именами таких людей. В сочетании с талантом, даже неболь­шим, это нечто праздничное, феерическое.

Может быть, один из самых ярких — Дюма-отец, гигантский толстяк-сатир, сочно и точно нарисован­ный пером Моруа. Посмотрите на его портрет в кни­ге «Три Дюма», вы согласитесь, что Кречмер был превосходным наблюдателем, особенно после того, как сравните нос отца с носом сына, сурового мора­листа. (Все-таки и в носах писателей можно кое-что разглядеть.) Какой явный сдвиг в сторону шизотим-ности и в облике, и в творчестве, и в рисунке всей жизни! Уксус — сын вина...

Блестящие реплики, находчивость, мгновенная на­блюдательность, фейерверк остроумия, непрерывные рассказы, анекдоты, выдумки... На таких людей мож­но приглашать, они держат компании и аудитории, заполняя собой любое помещение на неограниченное время. В больших дозах они просто непереносимы,

4 В. Леви

к счастью, они никогда не задерживаются в частных домах надолго.

Здесь можно говорить об эксцентричности, но экс­центричности естественной и органичной, идущей от переизбытка, от широты, от веселой, порой циничной самоуверенности. Черчилль, ярко выраженный пик­ник, принимал не слишком официальных посетителей одетым лишь в сизое облако сигарного дыма. Я мог бы привести и другие, более близкие примеры, но луч­ше оставить простор для читательских ассоциаций. Каждый наверняка сам может вспомнить кого-либо из представителей подобной психофизической орга­низации. Гипоманьяк вездесущ: производительность и выносливость, быстрота ориентировки, общитель­ность нередко выносят его на высокие ступени со­циальной лестницы. Конечно, ему помогает в этом незаурядная способность ладить с людьми и распола­гать их к себе; если это подлецы, то это обаятель-нейшие подлецы.

Завоевать для него легче, чем удержать, и поэто­му он идет все дальше, все выше, а если падает вниз, снова начинает с ничего. Зато эти люди быстро про­являют себя в организации новых, рискованных пред­приятий, где широк простор для инициативы. В си­туациях борьбы, полной неожиданностей, где требует­ся быстрая ориентировка, непрерывное напряжение, мгновенные смелые решения, наиболее способные из них иногда вырастают в настоящих вождей и при­обретают громадную популярность.

Они блестящие ораторы. Магнетизм их энергии заряжает массы, они действуют на свое окружение по­чти физическим обаянием. Правда, способность быть вождем относится уже скорее к среднему и шизотим-ному варианту, а в особенности к эпитимному (это послекречмеровское измерение ганнушкинской школы, берущее человека в его отношении к эпилептическим свойствам): вот где Цезарь, Наполеон, Петр Пер­вый — все эпилептики.

Циклотимный же гипоманьяк слишком пластичен, он гибок и непосредствен, вдохновенно играет роль, но ему не хватает упрямой властности, он скорее

БО

вождь момента, факир на час. Подобно флюгеру, он улавливает общественный ветер и оказывается всегда впереди, но он не рождает ситуации, ситуация рожда­ет его.

Широкая натура, открытая душа, открытый дом на широкую ногу... Вокруг него всегда кутерьма, мас­са всяких дел и безделиц. Его стремление постоянно расширять круг деятельности, если он, например, ру­ководитель научного учреждения, проявляется в не­прерывном раздувании штата, добывании все новых ставок, должностей, оборудования, организации пе­чатных изданий, конференций, поездок, симпозиумов и т. д. и т. п. При этом содержание научной работы нередко оказывается на последнем месте. На низких же уровнях это ловкие авантюристы, предприимчи­вые деляги и удачливые проходимцы, и, конечно, Остап Бендер примыкает к этой когорте.

Колебания и страх как будто неведомы гипоманья-ку, но это не так: он лишь быстрее других умеет с ними справляться. Он кажется удивительно везу­чим, но везет ему, во-первых, потому, что он успе­вает делать наибольшее число проб и ошибок в еди­ницу времени, а во-вторых, потому, что он больше чем кто-либо верит своей интуиции.

У него нет внутренних зажимов, он всегда пере­полнен ощущением собственных возможностей. Это идет отчасти от той же легкости ассоциацией, создаю­щей внутренний фон беспрепятственности, — и от­сюда столь нередкая у гипоманьяков переоценка сво­их достижений. Правда, у циклотимика такая пере­оценка смягчается острым и четким ощущением реальности, тонким интуитивным учетом психологии других людей. Тем Не менее хлестаковщина и ноздрев­щина в различных проявлениях у них все же не ред­кость.

Циклотимный гипоманьяк даже сверхреалист, но планы его достигают фантастического размаха, он живет всегда по программе-максимум. Он требует жизни для себя и дает жить другим, но собственная его жизнь источает такой стихийный напор, такое непобедимое обаяние эгоизма, что окружающим остается лишь включиться в орбиту либо уйти с доро­ги. Он может быть грозен, гневлив, крепкие выраже­ния порой не сходят с его уст, но он ни в коей мере не нервен: «У меня лошадиная натура». Он всегда свеж, у него малая потребность во сне — работает и наслаждается он в любое время суток, легко пере­носит всякого рода эксцессы.

Кто это — светлый холерик или сильный сангви­ник?.. Какая, в сущности, разница, как мы это назо­вем... Главное, что люди этого типа действительно на зависть одарены жизненным тонусом, часто они и живут долго, а если рано умирают, то скоропостижно. Холеричность будет нарастать в направлении шизо-тимного полюса — здесь пронзительность, лихорадоч­ность, одержимость, но особенно по шкале эпитимно-сти, где появляется настоящая неистовость, ураган-ность, экстаз пророчеств, где дрожат тени Магомета, Лютера, Достоевского.

Ну а мрачный уголок?..

Есть целые семьи конституциональных гипоманья-ков (как и конституционально депрессивных), целые наследственные линии счастливцев, не знающих, что такое уныние и усталость. И все же смею уверить, что гипоманиакальность чревата депрессией. Чревата, хоть эта чреватость может так и не проявиться всю долгую жизнь. Старость (погасший Дюма обливает­ся слезами над «Тремя мушкетерами»). Резкая пере­мена климата. Внезапный сбой физического здоровья. Жизненное крушение с полным лишением возможно­сти действовать. Депрессия у гипоманьяка, коль ско­ро она развилась, до крайности тяжела. Если нет ря­дом бдительных глаз и чуткого ума — это катаст­рофа.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: