Эффективность и неэффективность институтов

Не все стабильно функционирующие институты являются эффективными: «Совокупность черт, характеризующих устойчивость институциональной системы, ни к коей мере не гарантирует эффективность институтов… Хотя стабильность может быть необходимым условием для сложного человеческого взаимодействия, она, конечно, не является достаточным условием эффективности»[62].

В отношении экономических взаимодействий критерий эффективности — снижение трансакционных издержек. Институты могут обеспечивать стабильность ценой высоких трансакционных издержек, т.е. быть неэффективными.

Политические институты обеспечивают стабильность отношений господства/подчинения. Субъект власти должен быть уверен, что он способен, пользуясь выражением М.Вебера, «обеспечить проведение своей воли, даже вопреки сопротивлению». Объект должен быть уверен, что ему все равно придется подчиниться. Стабильность функционирования политических институтов обеспечивается наличием ресурсов власти у субъекта, чтобы он мог применять убеждение или принуждение в отношении тех, кто не склонен подчиняться, и наоборот — вознаграждение в отношении «послушных» объектов.

Затраты на политическую трансакцию представляют собой сумму тех ресурсов, которые необходимо задействовать субъекту власти для того, чтобы обеспечить подчинение объекта. Трансакционные издержки складываются из затрат на принуждение (содержание репрессивного аппарата), убеждение (средства, потраченные на трансляцию принимаемых решений от субъекта власти к объекту, на манипуляции общественным сознанием), «подкуп» населения и т.п.

Среди ресурсов власти есть необычный — авторитет, или легитимность власти[63].. Применение этого ресурса не требует от субъекта каких-либо затрат для того, чтобы объект выполнил приказ. Авторитет предполагает, что объект власти уже признает право субъекта на управление, т.е. его право отдавать распоряжения, а также признает свою обязанность подчиняться. Отсюда следует вывод, что трансакционные издержки при политическом взаимодействии обратно пропорциональны авторитету, легитимности власти. Следовательно, эффективность политических институтов прямо зависит от степени легитимности власти. Чем она выше, тем меньше субъекту власти надо затратить ресурсов на выполнение принятого решения и наоборот. Нелегитимная власть может быть стабильной, устойчивой, но не является эффективной.

Если легитимность рациональная, «подчинение теперь основано... на лишенном личного характера объективном "служебном долге", который... определен посредством рационально установленных норм (законов, предписаний, правил)»[64]. В этом случае политические институты должны обеспечить, чтобы у власти были именно те акторы, которых хотело избрать население (честные и справедливые, с точки зрения населения, правила проведения выборов — избирательная система)[65] и что избранные лица выполняют только те полномочия, которые им делегированы населением (конституционный дизайн власти). В этом случае данные политические институты можно считать эффективными. Иначе они неэффективны, хотя и могут выполнять функцию поддержания стабильности.

Причины существования неэффективных институтов можно сгруппировать следующим образом.

1. Акторы не всегда абсолютно рациональны и инструментальны.

2. Процесс выбора институтов сопровождается ситуацией неопределенности, включая институциональные эффекты. Как отмечает П. Пирсон, «институты могут быть неэффективны, потому что дизайнеры делают ошибки»[66]. Но если институты являются рациональным выбором взаимодействующих акторов, то можно предположить, что при выявлении непредвиденных эффектов институтов, их «авторы» могут «внести необходимые поправки». Здесь должен действовать механизм «научения» (learning).

3. При выборе институтов возникают противоречия между кратковременными и долгосрочными выгодами (проблема «временного горизонта»). Как говорил Дж.М. Кейнс, «мы все когда-нибудь умрем, но для политиков в условиях демократии электоральная смерть приходит намного быстрее». Однако угроза оказаться в «тени будущего» (shadow of future) является стимулом к тому, чтобы акторы руководствовались долговременными мотивациями. По мнению П.Пирсона, «тень будущего» может быть оправданием для функционалистского подхода к институтам лишь в ограниченной сфере политики, прежде всего, в финансовой сфере (принятие бюджета, контроль над денежной массой и т.д.), где политика больше похожа на экономику[67].

4. Акторы не могут в любой момент изменять институты. Существуют механизмы, которые затрудняют институциональные изменения, придает институтам значительную степень стабильности: эффект «клейкости» (stickiness) институтов; «возрастающая отдача первоначального набора институтов»; «тропа зависимости» (path dependency).

Деформализация правил и институциональные
ловушки в России

Процесс деформализации правил в постсоветской России, снижая эффективность формальных институтов, созданных в 1990-х — начале 2000-х годов, одновременно способствует стабилизации институциональной среды[68]. Согласно определению В.Радаева, деформализация правил есть «непрерывная трансформация институтов, в ходе которой формальные правила в значительной мере замещаются неформальными и встраиваются в неформальные отношения». Подобная тенденция, по мнению исследователя, возникает в ситуации, когда акторы, будучи более или менее осведомлены о существующих формальных правилах, далеко не всегда выполняют их предписания[69]. По сути дела речь идет об известной несовместимости этих правил со сложившейся практикой, что ведет к замещению их неформальными нормами.

Детальная классификация взаимодействия формальных и неформальных институтов дана в работе Г.Хелмке и С.Левитски. В основу этой классификации положены два критерия: (1) эффективность формальных институтов, зависящая от того, в какой мере акторы подчиняются их предписаниям и осуществляется ли регулярный контроль за исполнением таковых; (2) степень совместимости между теми целями, для реализации которых используются неформальные институты, и ожиданиями относительно результатов, эвентуально достижимых в институтах формальных. Исходя из названных критериев, ученые выделили четыре способа взаимодействия между этими институтами: комплементарный, согласующий (accommodating), конкурентный и замещающий (substitutive)[70]. Последние два способа представляют особый интерес при анализе положения дел в России, так как именно они получили наибольшее распространение в посткоммунистическом мире. Как отмечают Г.Хелмке и С.Левитски, «конкурирующие неформальные институты создают у акторов стимулы, несовместимые с формальными правилами, — следуя одним, нельзя не нарушить другие. Примерами служат клиентелизм, патримониальное господство (patrimonialism), клановая политика и другие частные институты». Подобного рода конкурентное взаимодействие возникает в том случае, когда предписания слабых или неэффективных формальных институтов вступают в противоречие с целями акторов. Если же такого противоречия не возникает, но формальные институты оказываются не в состоянии обеспечить те результаты, которые от них ожидались, создаются «замещающие неформальные институты»[71]

Относительная легкость, с которой акторы реализуют свои цели через неформальные институты, указывает на то, что слабость и неэффективность институтов формальных объясняется не только величиной трансакционных издержек, сопряженных с поиском и освоением информации о новых предписаниях, обеспечением контроля над их исполнением или же с изменением устаревших. После краткого, но содержательного анализа становления неформальных институтов электорального процесса и их соотношения с формальными В. Гельман констатирует: «Хотя отдельные ‘дыры’ в законах со временем устранялись, принципиальные лакуны и умолчания стали питательной средой для возникновения и роста неформальных институтов. Оказавшись полезными для тех или иных акторов, такие институты могли укореняться или даже закрепляться в формальных нормах»[72]. Подчеркивая, что подобные лакуны и умолчания помогали «обходить несовершенство прежних, да и новых норм»[73], исследователь, к сожалению, ничего не говорит об их влиянии на эффективность формальных институтов. Возможно, его невнимание к этой проблеме проистекает из презумпции, что «наследие прошлого» и характеристики государства, «задавая рамки преемственности и изменчивости формальных и неформальных институтов, отнюдь не детерминируют их соотношение»[74] . Данная презумпция, будучи отнюдь не очевидной, плохо соотносится с выводом самого Гельмана о том, что «’неформальная институционализация’, скорее всего, окажется не временным ‘дефектом’ (в смысле отклонения от ‘правильного’ пути развития), а долгосрочной и принципиальной характеристикой российского политического режима»][75].

В.Меркель и А.Круассан выделяют три гипотетических сценария, по которым может пойти развитие общества, вступившего на путь неформальной институционализации: (1) регресса, т.е. все большей «деформализации»; (б) прогресса, т.е. постепенного вытеснения неформальных практик, и (в) стабильности. В последнем случае «переплетение формальных демократических институтов и неформально выросших демократических дефектов переходит в самовоспроизводящееся равновесие, что приводит к стабилизации status quo дефектной демократии. Стабильность сохраняется до тех пор, пока специфические дефекты демократии гарантируют господство властных элит и способствуют удовлетворению интересов поддерживающей систему части населения». По мнению немецких ученых, именно этот сценарий реализуется сегодня в России[76]. В пользу данного заключения говорят и эмпирические исследования, показывающие, что, даже когда предписания закона более или менее известны, отечественные акторы их замещают или встраивают в привычные неформальные отношения. Возникает парадоксальная ситуация: универсальные нормы (права, морали) усвоены, но лишены практического смысла[77]. Понять причины такого положения вещей позволяет когнитивный подход, предлагающий действительно глубокое объяснение истоков и механизмов деформализации правил.

Когнитивный подход

Поведенческие постулаты проектировщиков института (реформаторов или законодателей) и его «пользователей» (чиновников и рядовых граждан) зачастую не совпадают. Это бывает связано с различиями в логике их дискурсов — определенным образом структурированных взглядов на устройство социума. Такие различия отчетливо проявляются в ситуации, когда институт заимствуют, копируют и внедряют, не задумываясь о том, какой смысл будет придан его нормативно-ролевой структуре в иной институциональной среде. Дискурс сторонников подобного заимствования, обычно ссылающихся на «мировой опыт», якобы доказавший эффективность избранной новации, строится на формальной логике. Как отмечает Дж. Драйзек, в основе этой логики лежит представление о некоем универсальном типе личности, а также о наличии четких правил (однозначно определенных, хотя и не всегда выраженных в форме юридических предписаний), которым подчинено взаимодействие между людьми. Такая логика имеет дедуктивный характер: умозаключения, касающиеся институциональных предписаний, выводятся из предположений о том, как люди будут действовать при той или иной системе правил[78]. Дедуктивный принцип образует ее фундамент и при привлечении эмпирических аргументов. Примером использования подобной логики может служить современная правовая система России. Как справедливо замечает Э. Панеях, российские «законы были отчасти списаны с чужих образцов, а отчасти созданы специально для того, чтобы сломить органично существовавшие ранее в обществе образцы поведения. В этом контексте представление о законах как о фиксации устойчивого ядра уклада не обязательно соответствует действительности. Разрыв при этом проходит сразу по двум линиям. Российские законы часто не соответствуют, во-первых, нормативным представлениям акторов о справедливости и, во-вторых, привычному и естественному для них способу урегулирования конфликтов»[79]. Противоречия между устанавливаемыми формальными правилами и реальными практиками более или менее успешно преодолеваются в рамках неформального дискурса, характерного для «пользователей» институтов.

Логика этих акторов (чиновников и рядовых граждан), по сути, тождественна «здравому смыслу», допускающему множество проявлений субъективизма и никак не сводимому к «предпочтениям», продиктованным соображениями инструментальной рациональности (целерационального действия). Неформальный подход легко справляется с обилием двусмысленностей, возникающих в процессе взаимодействия между людьми. Методы устранения подобных двусмысленностей, согласно Драйзеку, отличаются гибкостью при критическом отношении к status quo: «мы стремимся обрести новый мир, критикуя старый»[80]

В качестве иллюстрации данного тезиса можно сослаться на выводы А. Даугавет, проанализировавшей с точки зрения институционального знания неформальные практики региональной элиты Санкт-Петербурга. Исследование показало, что при оценке ситуаций, информации, людей, собственных и чужих действий используются такие «сквозные» категории, как «серьезно — несерьезно» и «свой — не свой». При этом «серьезность» ситуации часто оценивается через «влияние» задействованных в ней фигур, при определении которого учитывается не только властный ресурс конкретного человека, но и его «статус в постоянных и временных неформальных группах… готовность соблюдать неформальные правила и… принимать ту или иную степень риска, нарушая формальные нормы» [81]. Что же касается категории «свой», то она тесно связана с понятием доверия. Первоначально основанием для причисления к числу «своих» служил либо позитивный опыт совместной деятельности, либо рекомендация одного из «своих» людей. «Однако со временем перед элитой, почувствовавшей потребность в большей определенности, встала проблема идентификации ‘своих’ за пределами довольно узкого ‘ближнего круга’ общения», и рамки «контрактов» были расширены. Сегодня «для более или менее адекватного прогноза действий потенциального партнера не обязательно запрашивать рекомендацию на него третьего лица из числа ‘своих’, иметь опыт совместной ‘работы’ или знать его лично — ‘своими’ могут считаться те, кто готов войти в уже существующую или формирующуюся под конкретный ‘проект’ группу и соблюдать неписаные и зачастую даже непроговоренные правила и нормы» [82]. Иными словами, гибкость при устранении двусмысленностей неформального взаимодействия не исключает его предсказуемости, что придает легитимность и стабильность сложившемуся порядку: «даже при нежелании ‘в это играть’ систему не сломать’, ей ‘не навредить и ее ‘не исправить’». В свою очередь критическое отношение «находит выражение в широком диапазоне определений — от легких и иронических замечаний по поводу ‘несовершенства’ системы до таких эпитетов, как ‘парадоксальность’, дикость’ и ‘ископаемость’», что, впрочем, «не мешает считать ее единственно возможной в российских условиях» [83] .

Можно по-разному оценивать подобное понимание российских условий, но с ним так или иначе сопряжены конкурирующий и замещающий способы взаимодействия формальных и неформальных институтов. Сколь бы «дикой» ни казалась акторам сложившаяся практика, у них не возникает стремления отказаться от нее в пользу «цивилизованных» предписаний формальных институтов. Напротив, они готовы пойти на риск и нарушить те из предписаний, которые вступают в противоречие с ней. Не выдерживая конкуренции с усвоенными навыками неформального взаимодействия, формальные правила подвергаются модификации или даже замещаются более действенными в практическом плане социальными нормами. И здесь неизбежно напрашивается вопрос: как же такого рода модификации и замещения, подрывающие эффективность внедряемых формальных институтов, могут способствовать их стабилизации? Чтобы ответить на него, целесообразно вернуться к логике дискурсов проектировщиков и пользователей институтов, которые зачастую по-разному трактуют функциональную необходимость нововведений и их адекватность существующим реалиям.

Более или менее глубокие расхождения между логиками формального и неформального дискурсов, структурирующих представления об устройстве социума, создают предпосылки для возникновения институциональных ловушек. И устойчивость, и неэффективность социального института обусловлены «разрывом» между реальными практиками и формальными правилами. Хотя последние не трансформируются в нормы, понимаемые и принимаемые в качестве общепринятых ориентиров для действия, акторы, чтобы суметь нарушить, обойти или как-то иначе приспособить к «своим» целям формальные предписания, вынуждены их осваивать. В итоге «игру по правилам» подменяет «игра с правилами». При этом заинтересованные в такой подмене акторы рискуют попасть в ловушку: оставаясь для них функционально необходимым, скопированный институт при деформализации правил обречен на слабость, ибо не в состоянии толком справиться ни с нормативной, ни социализирующей функцией[84]. И если данный институт не взаимодействует с неформальными в режиме комплиментарности, но, напротив, конкурирует с ними, то велика вероятность, что цели акторов, которых они пытаются добиться с помощью определенных неформальных институтов, войдут в противоречие с их ожиданиями по поводу результатов, эвентуально достижимых в институтах формальных. Чем это противоречие глубже, тем сильнее разочарование в инновациях и тем хуже скопированные институты выполняют нормативную и социализирующую функции.

Чтобы спроектированный по заимствованной модели институт оказался эффективным, он должен быть функционально необходимым и соответствовать имеющимся реалиям. Оба эти критерия были выведены К. Оффе из двойственности института. По мнению Оффе, связь между институтами и социальными нормами носит не односторонний, а двусторонний и цикличный характер: «Социальные акторы формируют… и приводят в действие институты, а те, в свою очередь, формируют акторов, способных соблюдать социальные нормы. Институты устанавливают как нормативные, так и когнитивные образцы того, что должно считаться нормальным, чего следует ожидать, на что можно положиться, по каким позициям распределены те или иные права и обязанности и что нужно (makes sense) тому сообществу или той социальной сфере, в которых данный институт действует (is valid). Институты выполняют социализирующую функцию, предоставляя эталоны и напоминая, как людям ‘следует’ вести себя по отношению к другим и что они вправе ожидать от них» [85] .

На неразрывную связь между нормативной и когнитивной функциями института обращает внимание и В. Волков. Поскольку следование правилам, рассуждает он, подразумевает наличие «фонового знания», «предрасположенности», «навыков», «хабитуса» и т.д., получаемых в процессе обучения, тренировки, дисциплинирования, коррекции, любое правильное (социальное) действие всегда представляет собой и обучающий образец такого действия. Согласно Волкову, преданность правилам, традиции нужно понимать двояко, т.е. различать техническую и экзистенциальную самоотдачу. Если техническую самоотдачу можно интерпретировать как обязательство «играть по правилам», то экзистенциальная есть принятие некого образа жизни, готовность стать и быть кем-либо[86]. Но принятие определенного образа жизни так или иначе сопряжено с соответствующим стилем мышления: «Социальный институт предполагает экзистенциальную самоотдачу как безусловное принятие реальности всего того, что составляет этот институт, и подчинение правилам, по которым эта реальность конституируется» [87].

В случае внедрения спроектированного по заимствованной модели института процесс принятия акторами реальности новых правил поведения порождает ряд проблем. Главные из них — это реальность самих правил и надежность способов принуждения к их исполнению. От того, как данные проблемы решены, зависит практическая пригодность вводимых правил. При этом решение первой проблемы во многом обусловлено тем, какими интеллектуальными, моральными и материальными средствами пользуются акторы для того, чтобы обеспечить решение второй.

Реальность новых правил определяется их действенностью, т.е. всеобщностью признания и адекватностью применения в рамках различных институтов. Прежде чем вводить понятие «действующие правила» (working rules, rules-in-use), Э.Остром сочла необходимым указать на «таинственность» институтов. С ее точки зрения, институты — это не то, что записано в законах или «моральных кодексах», не то, что люди говорят о них с трибуны или в кулуарах, но то, что реально регулирует социальные взаимодействия. Они «незримы» (invisible), ибо «представляют собой фундаментально разделяемые понятия, которые чаще всего существуют в умах участников в форме имплицитного знания»[88]. Имплицитный характер такого знания (его легче применить, чем артикулировать) не умаляет практической значимости правил как регулятора взаимодействия при одном принципиально важном условии. Не отдельный индивид, а все члены общности (группы) должны быть осведомлены о том, что данное правило существует и применяется к ним без всяких исключений. Как подчеркивает Дж. Найт, «об универсальности правил можно говорить лишь тогда, когда они обусловливают не только наши собственные действия, но и ожидания по поводу действий тех, с кем мы вступаем в контакт… Социально разделяемые правила (институты) позволяют рассчитывать на то, что все члены сообщества будут следовать им в любых ситуациях» [89].

Процесс принятия акторами реальности новых правил поведения зависит прежде всего от общепринятых представлений о норме. Рассматривая различные правила, Дж. Найт приходит к выводу, что им трудно найти более точное определение, чем «руководство, ориентир, руководящий принцип (a guide) будущих действий»[90].

Обыденному сознанию россиян свойственно другое, довольно своеобразное понимание того, что такое норма. Оно отличается куда большей абстрактностью, даже неопределенностью, поскольку любое формальное правило воспринимается не столько как ориентир или образец в строгом смысле слова, сколько как некая рамка, грань. «Закон есть предел — вот ядро концепта «Закон» в русском сознании»[91]. Об устойчивости этого ядра свидетельствует сравнительное исследование образов права в России и во Франции, проведенное Ш.Курильски-Ожвэном и ее соавторами. Если для французов закон — это «правило, которому необходимо следовать» и которое надо «уважать», то русские видят в нем дистанцию, которую требуется сохранить, границу, которую нужно либо не переходить, либо обходить, проявляя избирательность и осторожность[92]. Восприятие закона как рамки зачастую с нечеткими, изменчивыми контурами придает ему статус особой реальности: оставаться в рамках закона значит уметь манипулировать его нормами[93]. В процессе подобного рода манипуляций и происходит деформализация правил.

Такое понимание закона фактически и лежит в основе той общей логики процесса деформализации, конститутивные элементы которой выявил В. Радаев. В ситуации, когда закон трактуется не как ориентир или образец, а как рамка, предел допустимого действия, формальные правила неизбежно будут вводиться «законодательными и контролирующими органами в таком виде и при таких условиях, которые не предполагают их полного и безусловного выполнения»[94]. О том, что задача добиться такого выполнения, скорее всего, и не ставится властями, свидетельствуют и сознательно допускаемые двусмысленности в формулировках, сближающие законы с неписанными или даже непроговоренными нормами, применение которых освоено едва ли не каждым россиянином на интуитивном уровне в процессе неформальных взаимодействий. Особый акцент на интуиции и жизненном опыте — характерная черта онтологического стиля мышления[95].

В России интуитивное, «фоновое» знание издавна противопоставляется рациональному. Считается, что последнее уступает по глубине жизненному опыту, ибо тот предполагает «освоение человеческим духом полной действительности самого предмета в его живой целостности», тогда как «логическая очевидность затрагивает лишь… внешнюю сторону истины» [96]. С учетом данной презумпции становится понятнее и другой отмеченный Радаевым элемент общей логики деформализации — отсутствие определенности в интерпретации формальных правил. Официальные органы «почти всегда либо оставляют место для неопределенности, будучи не в силах заполнить все законодательные пустоты, либо вполне сознательно конструируют поле неопределенности в процессе согласования законодательных и нормативных актов, резервируя возможности для различной трактовки формальных правил» [97]. Подобная практика характеризует когнитивную компетенцию властных элит — присущий им способ толковать и обозначать ситуации, уподобляя нечетко или двусмысленно сформулированные правила неписанным или непроговоренным, т.е. неартикулированным, нормам. Это свойство формальных правил отнюдь не устраняется посредством их детализации. Как справедливо отмечают Л.Гудков и Б.Дубин, «представители репрессивно-контролирующих органов постоянно детализируют моменты, в которых человек может выйти за узкие отведенные ему социальные пределы. На этом построены ведомственные инструкции (предписанные правила поведения), так же организованы препирательства представителей контролирующих и репрессивных инстанций с ‘нарушителем’. Последний не знает и не может знать номенклатуру всех случаев и ситуаций, регламентированных правилами того или иного уровня и типа власти, и это запрограммированное незнание (т.е. не рационализируемый по своей громоздкости перечень не упорядоченных, а просто рядоположенных предписаний, в т.ч. взаимоисключающих) составляет властный ресурс ведомства и его представителей» [98]. Поскольку в инструкциях учтены едва ли не все возможные случаи и ситуации, которые преподаны в виде равнозначных по важности и нередко противоречащих друг другу требований, то их предписания не устраняют, но, напротив, усиливают неопределенность формальных правил.

Порожденная неумением или нежеланием различать важное и неважное неопределенность формальных правил превращается во властный ресурс чиновников, наращиваемый ими «сверх» своей должностной компетенции, пусть даже рационально оправданной и совершенно законной. Принятие акторами реальности новых правил зависит от того, каким образом чиновник сочтет нужным воспользоваться образовавшимся у него властным ресурсом, устанавливая предел или рамки допущенных обывателем отклонений от наличествующих предписаний. Отсюда логически вытекает необходимость очередного элемента процесса деформализации — согласования хозяйственными агентами конкретных условий реализации формальных правил с контролирующими органами, заключения неформальных соглашений[99].

Выявленное Э.Панеях различие между формально установленными и применяемыми предписаниями законов[100] свидетельствует о селективности контроля над исполнением последних, в основе которого лежит присвоенная чиновниками монополия на истолкование их содержания и определение пределов «действия». В результате рядовые граждане зачастую остаются в неведении относительно практической пригодности формальных правил и не особо рассчитывают на их действенность, т.е. всеобщность признания и адекватность использования в различных институтах. Россиянам известна норма общей реципрокности с присущей ей симметрией прав и обязанностей любого гражданина, которая легитимирована формальным равенством перед законом. Именно ее имеют в виду респонденты, связывая выполнение своих обязанностей перед государством с предоставлением тем гарантий их гражданских прав, артикулируя собственное понимание справедливости или объясняя, существуют ли какие-то границы власти. Однако произвольное использование властных полномочий в сочетании со свободой, не ограниченной правами других, девальвирует практическую значимость данной нормы при исполнении публичных ролей. Оставаясь лишь знаемой, она замещается привычной, рассчитанной исключительно на круг «своих» людей[101]

Процесс замещения того или иного формального правила неформальными нормами фактически направляется чиновным произволом. Когда вместо «игры по правилам» ведется «игра с правилами», ее итог детерминирован совместимостью дискурсов акторов. В случае относительной или не полной совместимости таковых происходит девальвация практической значимости нормы общей реципрокности посредством принуждения рядового гражданина к самым простым и грубым отношениям патримониального господства/подчинения по модели «просителя». «Сначала его демонстративной грубостью, многократными отказами и другими подобными средствами доводят, опускают до уровня ‘нашего человека’, т.е. человека, привыкшего к таким взаимоотношениям и выражающего готовность подчиниться им и на сей раз, затем, удостоверившись в согласии… ему уже дают возможность использовать прагматические, инструментальные средства решения проблем. Теперь он может показать свое владение специальными знаниями и навыками, сослаться на нужное знакомство, использовать деньги и т.п., т.е. ему дается право в заданных узких и контролируемых извне границах вести себя как ‘свой человек’… После предъявления готовности к ‘сдаче’ проблема достаточно легко и вполне прагматически разрешается по важнейшему принципу ‘(всем) нельзя, но (нам, а значит, и вам) можно’» [102]. Иными словами, интерпретация формальных правил зависит от коммуникативной рациональности, выражающейся в способности справляться с неопределенностью, оперируя навыками неформального взаимодействия.

Речь идет об умении устанавливать и поддерживать доверительные отношения по принципу специфической реципрокности — взаимности в признании прав и исполнении обязанностей, исключающей нарушение моральных норм, принятых в сети «своих» людей. В ходе социологического исследования был выявлен любопытный парадокс: готовность респондентов объединяться, не испытывая доверия к контрагентам[103]. Одно из объяснений названного парадокса дает понятие сети вынужденного доверия (enforceable trust) как разновидности социального капитала. Особенность такого доверия заключается в том, что оно строится не на личностных качествах индивидов, а на возможности группы регулировать поведение своих членов[104]. Не случайно конформизм в отношении групповых норм проявляют прежде всего те респонденты, которые связывают солидарность в нашей стране с «взаимопомощью в общем деле вопреки любым запретам» или с «исполнением обязанностей перед своими в обмен на их соблюдение моих прав». Именно у них вызывает максимальное непринятие нарушение «правил, принятых среди друзей и хороших знакомых».

О том, что солидарное взаимодействие по сути ограничено партикулярными обязательствами, регулируемыми нормами специфической реципрокности и далеко не всегда совместимыми с законом, свидетельствуют и представления респондентов о наиболее надежных средствах защиты свободы личности. К числу таковых упомянутые выше категории респондентов относят, в первую очередь, «умение обходить ненужные запреты и ограничения», а также «личные связи, поддержку друзей». Подобные средства привлекают и тех респондентов, у которых мысль о солидарности в стране ассоциируется с нормой общественной жизни. Делая акцент на «знании законов» (46% против 19% по выборке в целом) и «ощущении рамок дозволенного (моралью, законами)» (40% против 20%)», они одновременно подчеркивают важность личных связей (39% против 21%) и умения обходить запреты (32% против 11%). В целом полученные данные позволяют утверждать, что сообщества, интегрирующие «своих» людей на базе вынужденного доверия и готовности ради «общего дела» пренебречь моральными и правовыми нормами в отношении «других», образуют микросреду почти половины россиян. Социальная интеграция микропрактик на описанных основаниях делает сети «своих» людей больше похожими на клики, чем на свободные ассоциации граждан, добровольно подчиняющихся законам в обмен на защиту их прав социальными институтами[105] .

Как показывает исследование Л.Гудкова и Б.Дубина, неформальные сети и связи активно используются россиянами и при решении повседневных проблем. Проанализировав данные опроса общественного мнения, проводившегося ВЦИОМ в марте 2002 г. (N = 2107), авторы установили, что «80% всех проблем решались именно ‘неформальным’ образом», через такие каналы, как «обращение к родственникам (40% всех успешных случаев), знакомым, сослуживцам, друзьям (33%), а также услуги частных специалистов или компетентных лиц, к которым респондентов направляли по знакомству (7%)»[106].

Имманентной составляющей неформального взаимодействия выступает стратегия договора (bargain), без которой, по справедливому замечанию В. Радаева, трудно объяснить российскую ситуацию. Однако, как видно из рассуждений названного автора, в большинстве случаев подобный договор принимает форму сговора между официальными лицами и хозяйственными агентами, ибо предполагает некое нарушение принятой нормы, правила, установленного порядка. Ведь «хозяйственные агенты не просто уходят из-под контроля, но пытаются изменить порядок в свою пользу путем ‘теневого’ лоббирования индивидуальных или групповых интересов. Заключаются ‘деловые’ соглашения о конкретных условиях реализации этих правил в отношении отдельных агентов и групп агентов. В результате реализации стратегии договора достигается институциональный компромисс, когда агентам в определенных пределах разрешается нарушить установленные формальные правила. Частью институционального компромисса является мнимое (ритуальное) соблюдение формальных правил, и последнее, в свою очередь, используется в качестве прикрытия и камуфлирования сложных и скрытых неформальных стратегий» [107]. При этом сама необходимость ритуального соблюдения правил побуждает акторов обращаться к подобного рода стратегиям как к средству превращения «чужих» в «своих».

Параллельное и попеременное применение формальных и неформальных кодов поведения, замещение первых вторыми делают внедряемые институты эффективными для «своих» и неэффективными для «чужих», способствуя фрагментарной институционализации социетального порядка. В то же время мнимое соблюдение формальных правил, т.е. манипуляция ими, указывает на наличие институциональной ловушки, возникшей вследствие несовместимости между целями, для реализации которых акторы прибегают к неформальному институту клики, и их ожиданиями относительно результатов, эвентуально достижимых в формальных институтах. Доверительные отношения, устанавливаемые между «своими» вне рамок публичных ролей, позволяют не только обезопасить пространство частной жизни от неоправданного вмешательства со стороны властных лиц, но и вывести это пространство из-под контроля формальных институтов, уполномоченных применять санкции за невыполнение гражданских обязанностей. Устойчивое воспроизводство подобной ситуации обусловлено рассогласованием между средовыми потребностями граждан и институциональной структурой, предназначенной для их удовлетворения. Потребность в самостоятельно организованной среде повседневной жизни, регулируемой недвусмысленными, понятными гражданам нормами, находится в противоречии с зависимостью этой среды от формальных институтов, использующих свои полномочия для произвольной регламентации гражданских прав.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: