ОПРИЧНЫЙ ПОХОД НА СЕВЕРНУЮ РУСЬ 6 глава

В результате разразилась настоящая буря. Расследование заговора поставило в центр его очень значительную фигуру. Это один из крупнейших землевладельцев боярин И. П. Федоров. Его разорили дотла, продержали в опале много месяцев, а потом пригласили к Ивану IV. Там, по велению государя, боярин должен был облачиться в царские одежды и сесть в тронное кресло. Иван Васильевич, глумясь, встал перед ним на колени и спросил, доволен ли он, заняв государево место, получил ли все, о чем мечтал. А затем воскликнул: «Наслаждайся владычеством, которого жаждал!» Иван IV собственноручно зарезал боярина, а тело его велел протащить с позором по Москве и бросить в навозную яму.

Являлся ли Иван Петрович Федоров изменником? Царь имел основания не доверять ему, однако до наших дней не дошло свидетельств, неопровержимо доказывающих вину воеводы. Невозможно дать ни твердый отрицательный, ни твердый положительный ответ относительно его истинных намерений.

Гораздо важнее другое.

Царь, еще недавно чувствовавший себя на пороге решительного разгрома Литвы, пребывавший в покое относительно верности своих подданных, вдруг увидел: нет ничего твердого под ногами! Земля опять колеблется! Ему самому и его семье грозят неведомые опасности. Обладая нервной, гамлетовской натурой, Иван Васильевич подвержен был скорым перепадам чувств. Он сам признавался в том, что несколько раз в жизни испытывал сильнейший страх за свою жизнь: например, во время московского бунта 1547 года или, скажем, пять лет спустя под Казанью. Иной раз он проявлял и недюжинную храбрость, достойно вел себя под неприятельским обстрелом, совершал поход вглубь вражеской территории… Но всякий раз его поведение оказывалось результатом эмоций — взрывных, мощных, слабо сдерживаемых. Что могло случиться в начале 1568-го? Очередной эмоциональный взрыв, достаточно сильный, чтобы до основания потрясти душу государя и помрачить ее, вызвал наплыв страстей. Неотвязный страх вызвал не менее ужасный гнев. А гнев явился причиной неистовой жестокости.

«Дело Федорова» имело страшные последствия. Кровавый вихрь закружился над Россией и не стихал в течение нескольких месяцев. Жизни человеческие переламывались, словно спелые колосья под ударами косы. Доселе опричнина цвела, теперь вызрел плод; по горькому вкусу его узнавалось многое.

Сам царь со свитой и отдельные команды опричников объезжали многочисленные владения Ивана Петровича и всюду устраивали казни, пожары, разорение. Погибли сотни людей, виновных лишь в том, что они состояли на службе у Федорова. В связи с «делом Федорова» в Москве и «по городом» опричники уничтожили немало высокородных аристократов. В числе жертв оказались опытный воевода князь Федор Иванович Троекуров и боярин князь Андрей Иванович Катырев-Ростовский, несколько выходцев из боярских родов Шейных, Колычевых и Лыковых. Пострадала верхушка приказного аппарата земщины: полетели головы дьяков и казначеев… Тогда же, видимо, погиб выдающийся военный инженер Иван Григорьевич Выродков. «Следствие» обернулось кровавой расправой, когда заодно с подозреваемыми предавали унижению и смертной муке невинных, в том числе женщин, слуг, детей.

Репрессии, которыми завершилось расследование «дела Федорова», превратили опричнину в аппарат грандиозной террористической деятельности. Об этом повороте в политике Ивана Васильевича впоследствии писал Джильс Флетчер: «И тех, и других по порядку записывали в книгу, почему всякий знал, кто был земским и кто принадлежал к разряду опричников. И эта свобода, данная одним грабить и убивать других без всякой защиты судом или законом, продолжавшаяся семь лет, послужила к обогащению первой партии и царской казны и, кроме того, способствовала достижению его цели, то есть истреблению дворян, ему ненавистных, коих в одну неделю только в Москве было убито до 300 человек15. Такие тиранские его поступки, направленные на всеобщий раздор и повсеместное разделение между подданными, произошли, как должно думать, от чрезвычайной мнительности и безнадежного страха, возникших в нем ко многим из местного дворянства во время войны с поляками и крымскими татарами, когда он, вследствие худого положения дел, впал в подозрение, что они состоят в заговоре с поляками и крымцами. На основании этого некоторых из них он казнил и означенное средство избрал для того, чтоб отделаться от остальных»[92].

Флетчер конечно же рисует «русские ужасы», намекая англичанам на то, что и в их отечестве существует угроза тиранического правления. Поэтому он нередко использует беспросветно-черную краску. В действительности, как уже говорилось, первые годы опричнины не знали массовых репрессий. Однако теперь, в ходе расследования по «делу Федорова» или, если угодно, по делу о «земском заговоре», опричнина стала трансформироваться. В 1568 году ее административные прерогативы оказались значительно расширены, а карательные функции возросли многократно. Здесь англичанин не отступил от истины.

Расследование по «делу Федорова-Челяднина» началось зимой 1567/68 года и продолжалось более полугода. По всей вероятности, именно тогда Григорий Лукьянович и был впервые использован как каратель. В синодике Свияжского Троицкого монастыря есть указание, что под Калугой («Губин угол») разгром во владениях И. П. Федорова-Челяднина учинял именно Малюта[93]. Жертвами его отряда стали 39 человек.

Кто еще «поработал» в карательной сфере вместе с Малютой?

Григорий Дмитриевич Ловчиков, занимавший должность ловчего в опричнине, участник того же осеннего похода 1567 года. В вотчинах И. П. Федорова-Челяднина, разбросанных по Коломенскому уезду, его отряд перебил 20 человек[94]. Позднее Ловчиков погубил доносом своего покровителя — князя Афанасия Вяземского. Царь почтил Григория Дмитриевича, обеспечив выгодный брак его дочери: она стала женой родовитого князя-Рюриковича И. М. Шуйского. Кроме того, семейство Ловчиковых изрядно разбогатело и пошло в чины.

Другие участники разгрома родовых владений И. П. Федорова-Челяднина — князь Афанасий Вяземский и дворянин Василий Грязной. Сохранилось известие немецких дворян-опричников Иоганна Таубе и Элерта Крузе: «19 июля 1568 года в полночь послал он (царь Иван IV. — Д. В.) своих ближайших доверенных лиц, князя Афанасия Вяземского, Малюту Скуратова, Василия Грязнова, вместе с другими и несколькими сотнями пищальников; они должны были неожиданно явиться в дома князей, бояр, воевод, государственных людей, купцов и писцов и забрать у них их жен; они были тотчас же брошены в находившиеся под рукой телеги, отвезены во двор великого князя и в ту же ночь высланы из Москвы. Рано утром великий князь выступил со своими избранными словно в военный поход, сопровождаемый несколькими тысячами людей. Переночевав в лагере, приказал он вывести всех этих благородных женщин и выбрал из них несколько для своей постыдной похоти, остальных разделил между своей дворцовой челядью и рыскал в течение шести недель кругом Москвы по имениям благородных бояр и князей. Он сжигал и убивал все, что имело жизнь и могло гореть, скот, собак и кошек, лишал рыб воды в прудах, и все, что имело дыхание, должно было умереть и перестать существовать. Бедный ни в чем не повинный деревенский люд, детишки на груди у матери и даже во чреве были задушены. Женщины, девушки и служанки были выведены нагими в присутствии множества людей и должны были бегать взад и вперед и ловить кур. Все это для любострастного зрелища, и когда это было выполнено, приказал он застрелить их из лука. И после того, как он достаточно имел для себя жен указанных бояр и князей, передал он их на несколько дней своим пищальникам, а затем они были посажены в телеги и ночью отвезены в Москву, где каждая сохранившая жизнь была оставлена перед ее домом. Но многие из них покончили с собой или умерли от сердечного горя во время этой постыдной содомской поездки»[95].

«Послание» Таубе и Крузе — скверный источник, слишком много в нем недоброжелательных эмоций, обиды, слишком много работало воображение немцев, слишком мало — их память и здравый смысл. Таубе и Крузе сначала добились от царя больших почестей, затем, как стали говорить в XX веке, «не оправдали доверия» и, опасаясь за свою участь, подняли мятеж, окончившийся неудачей. Им оставалось перебежать к полякам. Там дуэту пришлось отрабатывать «художества», совершенные на территории России (в том числе авантюрный проект подчинения царю всей Ливонии). У Таубе и Крузе имелись все причины для крайне отрицательных высказываний о стране и ее государе. Внимательный источниковедческий анализ обнаруживает в «Послании» фактические нестыковки и очевидную тенденциозность. Историк С. Б. Веселовский вынес ему справедливый приговор: «В… “Послании” мы находим очень мало достоверного, а их суждения о событиях не имеют никакой цены. В общем ни один сообщаемый ими факт, ни одно высказывание Таубе и Крузе не могут быть использованы в историческом исследовании без самой строгой критики и без проверки других, более достоверных источников».

Но сведения Таубе и Крузе о погроме 1568 года, к сожалению, подтверждаются другими источниками — как иностранными, так и русскими.

Во-первых, в начале 1580-х появились обширные синодики, рассылавшиеся в монастыри для поминовения тех, кто подвергся казни или просто бессудной расправе по воле государя. В них собраны сведения о 369 жертвах террора за период с зимних месяцев по лето 1568 года. В соответствии с рассказом одного позднего летописного памятника, вотчины боярина Федорова «огнем и мечем пусты соделаны, а нарочитых, согнав в одно место, порохом подорвали, а простой народ, жен и девок, погнали в лес нагих, и по многих срамех замучены»[96]. Примерно то же пишет князь Андрей Курбский, внимательно наблюдавший за опричными делами из Литвы.

Кроме того, существуют свидетельства Алессандро Гваньини, а также Альберта Шлихтинга. Первый из них опричнину знал понаслышке, издалека, пользовался чужими данными, а потому его свидетельствам полцены.

Второй — совсем другое дело. Немецкий дворянин, он служил на протяжении нескольких лет у придворного медика переводчиком и являлся, по всей видимости, тайным осведомителем поляков. Он оказался русским пленником в 1564 году, а бежал из России осенью 1570-го. Шлихтинг — гораздо более осведомленный человек и к тому же более точный в деталях. Вот его сообщение о репрессиях, связанных с «делом Федорова»: «Умертвив… воеводу Иоанна, его семейство и всех граждан, тиран (так Шлихтинг именует Ивана IV. — Д. В.), сев на коня, почти год объезжал с толпой убийц его поместья, деревни и крепости, производя повсюду истребление, опустошение и убийства16. Захватив в плен некоторых воинов и данников (а этот воевода Иоанн был очень богатый человек), тиран велел обнажить их, запереть в клетку или маленький домик и, насыпав туда серы и пороху, зажечь, так что трупы несчастных, поднятые силой пороха, казались летающими в воздухе. Тиран очень забавлялся этим обстоятельством и воображал, что таким убийством людей он устроил себе подобие трофея и триумфа. Весь крупный и мелкий скот и лошадей, собранных в одном месте, тиран приказал рассечь на куски, а некоторых и пронзить стрелами, так что он не пожелал оставить живым в каком-либо месте даже и маленького зверька. Поместья и кучи хлеба он зажигал и обращал в пепел. Он приказывал убийцам насиловать у него на глазах жен и детей тех, кого он убивал, и обращаться с ними по своему произволу, а затем умерщвлять. Что же касается жен поселян, то он приказал обнажать их и угонять в леса, как скот, причем тайно были расположены засады из убийц, чтобы мучить, убивать и рассекать этих женщин, бродивших и бегавших по лесам. Такого рода жестокость проявил тиран при опустошении деревень и поместий Иоанна, воеводы Московского, а жену его приказал постричь и удалить в монастырь, где она и умерла. Таким образом уничтожил он род и все семейство столь великого мужа, не оставляя в живых совершенно ни одного его свойственника или родственника»[97].

Есть еще несколько иностранных известий о трагедии 1568 года. Но по степени точности данных и независимости суждений автора от прочих источников заслуживает внимания лишь высказывание еще одного немца-опричника, Генриха Штадена: «Великий князь приезжал из Александровой слободы в Москву и убил одного из первых бояр в земщине, а именно Ивана Петровича Челяднина: на Москве в отсутствие великого князя он был первым боярином и судьей, охотно помогал бедному люду добиваться скорого и правого суда; несколько лет он был наместником и воеводой в Лифляндии — в Дерпте и Полоцке. Пока он был наместником в Дерпте, немцы не знали беды, чтобы, например, великий князь приказал перевести их из Нарвы, Феллина и Дерпта [куда-нибудь] в Русскую землю…[Челяднин] был вызван на Москву; [здесь] в Москве он был убит и брошен у речки Неглинной в навозную яму. А великий князь вместе со своими опричниками поехал и пожег по всей стране все вотчины, принадлежавшие упомянутому Ивану Петровичу. Села вместе с церквами и всем, что в них было, с иконами и церковными украшениями — были спалены. Женщин и девушек раздевали донага и в таком виде заставляли ловить по полю кур. Великое горе сотворили они по всей земле! И многие из них (опричников? — Д. В.) были тайно убиты»[98].

Главные источники тут, помимо «Послания» Таубе и Крузе, — Шлихтинг, Штаден и русские синодики убиенных. Они текстуально не зависят друг от друга, но одни и те же факты повторяются в них. Поэтому нет никаких оснований отрицать массовые опричные репрессии 1568 года.

Как уже говорилось, помимо Малюты и Григория Ловчикова к этой волне расправ приложили руку Афанасий Вяземский и Василий Грязной.

Судьба и деяния князя Афанасия Ивановича Вяземского, активно участвовавшего в разгроме федоровских владений, обсуждаться здесь не будут. Во-первых, автор этих строк уже написал когда-то краткую его биографию[99]. Во-вторых, нельзя исключать, что Вяземский не столько занимался душегубством, сколько материальным обеспечением душегубства. Обеспечивал поддержку, так сказать, «по хозяйственной части». В-третьих, князь был, что называется, «родословным человеком». Пусть он выглядел в аристократической среде фигурой второго, если не третьего сорта, но все-таки располагал хорошим старинным «отечеством». Малюте — не чета! А книга эта посвящена Григорию Лукьяновичу Скуратову-Бельскому и таким же, как он, «худородным» опричникам. Вяземский тут ни при чем.

А вот Василий Григорьевич Грязной и Малюта — одного поля ягоды. Оба родовитостью не отличались. А потому Василий Григорьевич, спутник и соратник Малюты по нескольким карательным акциям, достоин нашего внимания. Он так же идет за Григорием Лукьяновичем (а первое время — впереди него) по «пути цепных псов», как Игнатий Блудов или, скажем, Роман Алферьев шествуют за Михаилом Безниным по «пути волкодавов».

Василий Григорьевич происходил из незнатного рода Ильиных, служивших когда-то владыке Ростовскому; а служба церковному иерарху говорила в XVI веке о весьма низком статусе дворянина. Грязной числился сыном боярским Алексинского уезда, бывал в ловчих при Старицком удельном дворе.

Родословная рода Ильиных гласит, что их предок вышел из «Виницейския земли» еще в XIV веке, а внук его, некий Илья Борисович, ходил в боярах аж при трех великих князьях московских — Василии I, Василии II Темном, Иване III Великом. В совокупности они правили более века, так что Илья Борисович выглядит, мягко говоря, недюжинным долгожителем. Потомки Ильи Борисовича ссылались на жалованные грамоты, подтверждающие его высокий статус, но самих грамот предъявить не могли. И в целом эта пышная история больше всего похожа на выдумку. В боярах, может, Илья Борисович и бывал, вот только не в великокняжеских, а в архиерейских, коим цена невелика[100].

Иван IV сделал Грязного приближенным, поручал ему крупные карательные акции. Впрочем, Грязной служил монарху не только как «исполнитель». Царю нравился его характер, он благосклонно принимал застольные шутки Василия Григорьевича.

Первое время протекцию на служебном поприще ему оказывали, вероятно, Ошанины — родичи Грязных, «…более удачливые в прохождении “лествицы” московских чинов»[101].

Трезво оценивая способности этого опричника, Иван IV долгое время не давал ему — как и Малюте — сколько-нибудь значительных военных должностей. Как выяснилось, вполне справедливо. Каратель, он и есть каратель. Навыки его «профессии» никак не связаны с воинской наукой. Вскоре после отмены опричнины Грязной поучаствовал в успешном штурме Пайды — рядом с опытными военачальниками М. А. Безниным и Р. В. Алферьевым[102], — а потом провалил разведку на донецкой окраине и попал в плен к крымцам. Там, на дальнем рубеже страны, рядом с ним не оказалось Безнина с Алферьевым… В армии его до такой степени не любили, что во время незначительной стычки с татарами отдали без боя неприятелю. Видимо, обычные служильцы крепко помнили опричные «подвиги» Грязного…

Государь Иван Васильевич обещал за него хану огромный выкуп — две тысячи рублей и выплатил всё сполна. Более того, царь согласился с тем, что пленник бывал у него «в приближенье», — потому столь значительный выкуп и оказался уместным. Но о роде и воинских качествах Грязного монарх отозвался пренебрежительно. Сам Василий Григорьевич превосходно осознавал полную свою зависимость от царского гнева и царской милости. Он дважды писал Ивану IV из плена, униженно отрицая всякое свое высокое положение у престола: «А величество [мое], государь, што мне памятовать? Не твоя бы государская милость, и яз бы што за человек? Ты, государь, аки Бог, и мала и велика чинишь»[103].

Эти слова можно считать девизом всех «худородных выдвиженцев» Ивана Грозного. Ты, государь, как Бог…

Историк П. А. Садиков, посвятивший Грязному большую статью, писал о нем: «Это не “раб подлый и льстивый”, не “шут” и не “страдник”, а человек хорошего рода, придворный “в случае”, удалой в словах и на уме, человек, которому государева воля кажется Божьей и заменяет нравственные принципы, но который, наторевший в придворных интригах, понимает, что волю эту можно использовать, когда окажется нужным. Поэтому-то он и хитрый, и рассчитывает, хотя и действует так, может быть, в значительной степени бессознательно, в силу привычки. Страстный темперамент, ловкость в шутке сказываются в том несомненном литературном даровании, которым отличаются оба дошедших до нас письма Грязного: легкий образный язык, живость и яркость красок и образов»[104]. Конечно, Садиков прав: Василий Григорьевич — страстная натура. И страсть он вкладывал, наверное, не только в «живость и яркость образов» на письме, но и в карательные акции. Крови за ним очень много. После Малюты Грязной — второй по значимости «исполнитель «государя Ивана Васильевича. Что же касается «хорошего рода», то историк, несколько раз заявив об этом, не сумел аргументировать свою точку зрения должным образом. Правильнее было бы говорить не вообще о «хорошем роде», а о том, какое конкретно место занимали Грязные-Ильины на лестнице местнических счетов. Ясно видно: они могли превосходить «отечеством» дюжинных «городовых «детей боярских, нижний слой русского дворянства, но при дворе занимали третьестепенное положение и не имели никаких шансов тягаться с аристократами. Род Грязных-Ильиных стоял на уровень ниже старинных боярских семейств Москвы и на два-три уровня ниже первостепенных «княжат». Лишь возвышение Василия Григорьевича, случившееся по милости царя, приблизило его к великим делам державы.

Василий Грязной, как и Малюта, возвысился из мелких фигур опричнины до статуса государевых приближенных после и вследствие репрессий, сопровождавших «дело Федорова». Вот они, «заслуги» Григория Лукьяновича и ему подобных персон. Вот он, фундамент его карьеры. Видя ужас Ивана IV перед земскими заговорщиками и ярость на них, такие люди, как Малюта, Грязной, Ловчиков, напросились к царю в добровольные помощники по палаческой части. Он, уступив душевному помрачению своему, дал голубчикам волю душегубствовать. А потом еще и наградил за щедро пролитую кровь. В нужный момент они проявили себя верными, на всё готовыми слугами монарха. Царь не знал, на кого опереться, опасался, что «земский заговор» охватил всю служилую аристократию. И тут ему подвернулись дельцы, бесконечно далекие по своему положению от знати. Сами, надо полагать, попросили роль злых псов при особе государя, а он обрадовался такой поддержке. Этими-то цепными псами аристократы побрезгуют, не пожелают приблизить к себе, к ядру заговора!

Выходит, им можно доверять…

Приблизительно в середине 1569 года пыткам и казни подвергся глава Пушкарского приказа земский боярин Василий Дмитриевич Данилов. Шлихтинг пишет о его участи без особенного сочувствия: «[Данилов] чинил обиды стрельцам, не выплачивая им жалованья. Было также несколько польских стрельцов, уведенных из Полоцка, которых тиран приставил к своим орудиям. Они из-за полученных обид убегают, во время бегства снова были схвачены и, привлеченные к допросу, объясняют причину бегства, что, мол, Василий отправил их в Литву. Узнав это, тиран зовет его к себе и велит пытать. Тот, не стерпев пытки, сознается в совершенном проступке. Тиран тотчас велит посадить его на телегу, привязать его к ней и ехать на лошади, у которой предварительно выкололи глаза, и гнать слепую лошадь с привязанным Василием в пруд, куда он и свалился вместе с лошадью. Тиран, видя, что он плавает на поверхности вод, воскликнул: “Отправляйся же к польскому королю, к которому ты собирался отправиться, вот у тебя есть лошадь и телега!”, — а тот, поплавав некоторое время, был поглощен водой»[105].

Этот эпизод не имел бы никакого касательства к повествованию о Г. Л. Скуратове-Бельском, если бы не один нюанс. Рассказ о смерти боярина Данилова известен в двух редакциях. Первая — Шлихтинга, вторая — Гваньини. Последний вводит Малюту в историю расправы над Василием Дмитриевичем.

Итальянец Алессандро Гваньини, никогда не бывавший в Москве и Александровской слободе, не знавший опричных дел воочию, обыкновенно менее точен, нежели Шлихтинг. Чаще всего он попросту заимствует сведения у других авторов — то у польского хрониста Мачея Стрыйковского, то у того же Шлихтинга. Но в данном случае итальянец добавляет деталь, скорее всего, невыдуманную — не видно причин, по которым Гваньини был заинтересован измыслить такую вот подробность: «…слепая кобыла [с боярином Даниловым] поплыла на середину… стремительной, бурной реки. Сам же князь был зрителем, вместе со своими приспешниками стоя на берегу… чтобы видеть исход дела. После долгого плавания несчастная слепая кобыла подплыла к берегу. Но командир царских приспешников по имени Малюта Скуратов, чтобы доставить удовольствие великому князю, шестом оттолкнул от берега кобылу и всадника, и она снова была увлечена силой течения. Тут великий князь в восторге закричал: “Вот замечательный и прекрасный поступок!”[106].

К тому времени Малюта уже отлично знал, чем можно угодить государю. И при всяком удобном случае демонстрировал готовность порадовать монарха.

Осенью 1569 года Григорию Лукьяновичу и тому же Василию Грязному дали более ответственное поручение. Они предъявили царские обвинения удельному князю Владимиру Старицкому.

Неофициальный «Пискаревский летописец» в подробностях рассказывает о судьбе князя Старицкого и его родни: «Положил князь велики гнев свой на брата своего17 князя Володимера Андреевича и на матерь его. И послал его на службу в Нижней, а сам поеде на Вологду. И побыв тамо и поеде с Вологды к Москве. А по князя Володимера послал, а велел ему быти на ям18 на Богону19 и со кнегинею и з детьми. И поиде с Москвы в Слободу и и[з] Слободы, вооружася все, кобы [на ратной]. И заехал князь велики на ям на Богону и тут его (князя Старицкого. — Д. В.) опоил зелием и со княгинею и з дочерью большею, а сына князя Василия и меньшую дочерь пощадил. А дал ею замуж за короля Ор[ц]ымагнуса20 невелику, а к венчанию несли на руках… А сын князь Володимеров Андреевича князь Василей после отца своего был женат, а была за ним Мезецких княжна, а свадьба была в Слободе с великим срамом и с поруганием. А выслал ея [царь] за заставу в одной сорочке, и она ходила по деревням; нихто не смеет пустити; и тако скончалася. И князя Василия убил Володимеровича… А мать князь Володимерова княгиня Евдокея жила в горках на Белеозере в девиче монастыре у Воскресения. И послал [царь] по нее, а велел ея привести к Москве да на дороге велел ея уморити в судне в ызбе (в Судной избе? — Д. В.) в дыму. И положиша ея на Москве у Вознесения…»[107]

Что касается слов «на Москве у Вознесения», то они расшифровываются следующим образом: мать князя Владимира Андреевича погребли в Вознесенском Стародевичьем монастыре московского Кремля — усыпальнице женщин, принадлежащих Московскому правящему дому. Царская опала не отобрала у нее этой почести. Как-никак, она была замужем за сыном Ивана Великого! Из жизни княгиня ушла 20 октября 1569 года. По другим сведениям, ее не уморили дымом, а утопили с двумя спутницами-монахинями и прислугой в Шексне[108].

Был ли князь Владимир Андреевич виноват в заговорщической деятельности, не был ли, этого за отсутствием достоверных источников точно определить невозможно.

Версий несколько.

Русский автор XVII века дьяк Иван Тимофеев полагал, что князя Старицкого оклеветали, а царь этой клевете, не разобравшись, поверил: «Брат же бе ему двоероден по плоти… к нему же оклеветаху его рабы его, извет совершенна, яко желати ему, глаголаша, царства братняя великаго жребия. Он же, на него разжен быв яростию, ят веру клевещущим, утвердив в мысли своей истинно бытии се, наученья лукаваго не позна и, яко лев… порази брата напоением смертным купно з женою и с сыном21: вси принужены быша испити смертные горести чашу от повеления руки его… рабов же всех дома его… различие умучи муками, женску же полу всяко наругаяся срамче»[109].

Наиболее подробный, хотя и бог весть насколько достоверный рассказ об искоренении семейства Старицких принадлежит всё тем же Таубе и Крузе. По их словам, некий повар, подговоренный ближними людьми царя, выдвинул против Владимира Андреевича страшное обвинение, будто бы тот предложил ему за 50 рублей отравить государя неким порошком.

Делу дали ход: «Повар был взят для вида к допросу. Порошок был признан ядом, и повара предали пытке, но так, что он не испытывал боли. К этому делу были привлечены ближайшие льстецы, прихлебатели и палачи в качестве свидетелей, и все дело держалось в тайне, пока все не было приготовлено и выполнено согласно их желанию, и добрый, благочестивый князь, который ничего не знал о своем несчастии и близкой смерти, не был осужден. Великий князь написал ему… пусть направит он свой путь в Александровскую слободу; в Москатине, который отстоит в полумиле от слободы, ему будет приготовлен лагерь. Произошло так, как было приказано. Добрый князь, узнав это, выполнил все больше с радостью, чем с тяжелыми мыслями, ибо он не знал ничего дурного за собой, и отправился вместе с супругой, двумя дочерьми-невестами и двумя молодыми сыновьями22 и со всеми бывшими при нем женщинами и челядинцами и прибыл в описанное место. Когда князь прибыл туда и это стало известно великому князю, велел он сказать ему, что вызывает его к себе рано утром на следующий день. Когда ночь прошла, рано утром великий князь вместе с несколькими тысячами людей оделся и вооружился, как будто бы он выступал против врага, велел напасть на то место, где был лагерь благочестивого князя, окружить его с шумом литавр и труб… Когда князь Владимир сам явился и остановился в соседнем доме, были посланы Василий Грязной с Малютой Скуратовым сказать ему, что великий князь считает его не братом, но врагом… Тотчас же был вызван повар, которого добрый князь никогда, быть может, и в глаза не видел, и хотя все дело было совершенно чуждо доброму князю, он скоро заметил, что все это подставное; тем не менее стал он доказывать жене и плачущим детям свою невинность… Великий князь (Иван IV. — Д. В.) приказал ему вскоре явиться вместе с супругой и детьми, которые, как только они появились, опечаленные и подавленные горем, бросились перед ним на колени и стали просить милости, во внимание к их невинности, и пощады их жизни и жизни их людей и обещали сделаться монахами и отшельниками до конца их дней, пока Бог не потребует их из этого мира… Жалостные речи и вызывающие жалость лица, тем более их полная невиновность, не отклонили великого князя от его решения и тиранства, но, наоборот, укрепили его в этом. Великий князь объявил, что, так как Старицкий покушался на его власть и жизнь и приготовил для него еду и питье с ядом, должен он сам выпить то питье, которое хотел дать великому князю, и тотчас же велел позвать благочестивого князя с женой и детьми и передать кубок прежде всего князю. Последний отклонил его и сказал жене: “Я должен, к сожалению, умереть, но не хочу все же убить сам себя”. На это жена его отвечала: “Милый, ты должен принять смерть и выпить яд, и это делаешь ты не по своей воле, но убивает тебя своей рукой тот, кто дает его тебе пить, и убивает, и душит тебя царь, а не какой-нибудь палач, и Бог, справедливый судья, взыщет с него твою невинную кровь в день Страшного суда”. Поэтому князь взял кубок, предал свою душу руце Божьей и выпил яд; князю сразу стало очень плохо, и через четверть часа он отдал душу Богу. Вслед за тем то же самое сделали его жена и четверо детей23, которые все отдали свои души Богу на глазах у тирана и покончили с этим миром. Затем великий князь приказал привести к себе многих знатных женщин и других лиц женского пола и сказал им: они видят, как он наказывает своих изменников, и хотя они все также достойны смерти, но если они попросят милости, он им ее окажет. Когда они увидели раздирающее душу зрелище, которое представлял их господин, и его полную невинность, им было словно ниспослано приказание Божие, и они воскликнули в один голос: “Ты, кровожадный убийца нашего благочестивого, невинного господина, мы не желаем твоей милости и гораздо лучше жить у Господа Бога на небе и кричать о тебе вплоть до дня Страшного суда, чем оставаться под твоей тиранской властью, поэтому делай, что хочешь”»[110].

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: