БЕСЕДА ПЕРВАЯ (ИЮЛЬ 1925 ГОЛА) 20 глава

ноге, на месте другой же торчала кость. Она стала привидени­ем, я встречался с ней во сне, а иногда и наяву, при дневном свете. Почему же люди говорят, что привидений не существу­ет, почему они смеются и качают головами — нет, нет, малыш Пу, можешь быть совершенно спокоен, привидений не сущест­вует, почему они это говорят, а потом сами же с восторгом бе­седуют о вещах, отвратительных для человека, у которого в глазах так и мельтешат разные существа?

Теперь нам следует — совсем коротенько — рассказать о Конфликте. К данному моменту, то есть лету 1926 года, ему исполнилось ровно шестнадцать лет. Начало было положено появлением в семействе Окерблюмов студента-богослова Эрика Бергмана в качестве будущего супруга единственной дочери, находившейся под строгим присмотром. Фру Анне эти отношения пришлись не по вкусу, и она приняла реши­тельные меры, употребив при этом всю свою могучую волю. В принципе будущий пастор мог бы быть тещиной мечтой: че­столюбивый, воспитанный, опрятный, да и вид весьма импо­зантный. К тому же с хорошими перспективами на государст­венной службе. Однако у фру Анны было чутье на людей. Под безупречной внешней оболочкой она разглядела кое-что дру­гое: капризность, чрезмерную ранимость, вспыльчивый харак­тер, внезапные приступы холодности. Кроме того, фру Анна полагала, что слишком хорошо знает свою дочь, свое избало­ванное «солнышко». Карин была девушка эмоциональная, ве­селая, умная, очень впечатлительная и, как я уже говорил, из­балованная. По мнению фру Анны, ее дочь нуждалась в зрелом, ярко одаренном человеке, в твердой, но бережной ру­ке. И такой юноша имелся в окружении семьи — доцент по ис­тории религии Торстен Булин. Никто не сомневался, что Тор-стен и Карин — идеальная пара, родители только и ждали, когда молодые объявят о помолвке. И наконец, Эрик Бергман и Карин Окерблюм состояли в отдаленном родстве, а это счи­талось небезопасной комбинацией. Вдобавок в роду Бергма­нов тлело трудно поддающееся определению наследственное заболевание, настигавшее его членов внезапно и безжалостно: постепенно развивающаяся атрофия мышц, неумолимо при­водившая к тяжелой инвалидности и ранней смерти.

Итак, на взгляд Анны Окерблюм, Эрик Бергман совер­шенно не годился в супруги ее дочери.

Того же мнения придерживался и Юхан Окерблюм, но по другим причинам. Этот больной старик любил свою единст-

венную дочь искренней и безнадежной любовью. Всякий мыс­лимый или немыслимый жених внушал ему отвращение. Ста­рому господину хотелось удержать при себе свет очей своих как можно дольше. Карин отвечала на любовь отца сердечной, хотя и несколько рассеянной нежностью.

Когда взаимные чувства молодых людей перестали быть тайной, фру Анна предприняла срочные и более или менее продуманные меры. Интересующихся отсылаю за подробнос­тями к кинороману, который называется «Благие намерения».

Эрик Бергман не без основания чувствовал себя отвергну­тым и нежеланным. Между ним и будущей тещей началась за­тяжная война. Мартин Лютер где-то сказал, что формулиро­вать свои мысли следует с осторожностью, «ибо вылетевшее слово за крыло не поймать». Насколько я понимаю, в первые годы таких слов вылетело немало. Эрик Бергман отличался ранимостью и подозрительностью, и к тому же злопамятнос­тью. Он никогда не забывал и не прощал нанесенной ему оби­ды — ни воображаемой, ни реальной.

Карин Окерблюм во многих отношениях была дочерью своей матери. В ее силе воли сомневаться не приходилось. Ка­рин бесповоротно решила прожить свою единственную жизнь с Эриком Бергманом. Она настояла на своем, и в конце концов будущего пастора скрепя сердце приняли в семью.

После объявления о помолвке все внешние признаки кон­фликта были похоронены. Тон стал дружелюбно снисходи­тельным, вежливо внимательным, порой сердечным — каж­дый играл свою роль. Нельзя было подвергать риску семейную сплоченность.

Однако ненависть и ожесточенность остались, невидимые, под спудом. Они давали о себе знать в мимоходом брошенных фразах, во внезапном молчании, в незаметных действиях, в бе­зответных или натянутых улыбках. И все это — с исключи­тельной изощренностью, но строго в тесных рамках христиан­ской терпимости.

Одним из задвинутых в дальний угол осложнений были летние месяцы. Как организовать летний отдых? Где пастор с семьей будет проводить отпуск? Мать в детстве и юности жи­ла летом на родительской даче в самом сердце Даларна. Ей ка­залось само собой разумеющимся, что ее дорогой муж полю­бит Воромс, Дуфнес, Даларна так же, как любила их она сама. Эрик Бергман молча подчинился, желая угодить молодой же­не. Потом родились дети, и им нравилось у бабушки. Идиллия

цементировалась, и в то же время молчание и холодная вежли­вость, паузы и брошенные вскользь замечания становились все очевиднее.

Постепенно и, быть может, слишком поздно Карин Бергман осознала, что дело идет к катастрофе. В одно лето ее муж не приехал вовсе, сославшись на то, что должен замещать заболев­шего коллегу. В другое лето Эрик Бергман пробыл с семьей все­го неделю, а на все оставшееся время ушел в поход с друзьями. В третье — он внезапно заболел и был вынужден провести от­пуск в роскошном Мёссеберге под заботливой опекой благоде­тельницы семьи, беспредельно богатой Анны фон Сюдов.

Мать, стало быть, осознала, пусть и поздно, что надо что-то предпринять. Таким образом, аренда дальберговского тво­рения была, с одной стороны, компромиссом, а с другой — молчаливой просьбой о прощении. Дом, как уже говорилось, находился в пятнадцати минутах ходьбы от Воромса. Семья Бергманов обязана оставаться семьей, даже когда отец в отпу­ске. То, что воскресные обеды устраивались в Воромсе и что бабушка неожиданно и, как правило, без предупреждения, по­являлась в неприхотливом жилище семейства Бергманов, представляло собой неизбежные осложнения.

Мать осуществила грандиозный переезд бодро и весело. Совершенно неожиданно на помощь ей пришла Лалла, кото­рая на лето покинула свою привычную и удобную комнатку позади кухни в Воромсе и устроилась в примитивном бараке у нас. Мать была ее любимицей и нуждалась во всяческой под­держке. Факт абсолютно очевидный, но потрясший бабушку почти так же сильно, как материн переезд.

Особой признательности за свой подвиг мать не удостои­лась. Отец, приехавший на дачу накануне моего восьмилетия, пребывал в состоянии душевной смуты, рассеянности и ме­ланхолии.

* * *

Железнодорожная станция Дуфнес состоит из красного станционного домика с белыми угловыми венцами, уборной, на которой написано «Мужчины» и «Женщины», двух сема­форов, двух стрелок, товарного склада, каменного перрона и земляного погреба. Начальник станции Эрикссон вот уже двадцать лет живет на втором этаже станционного домика со своей женой, страдающей базедовой болезнью. Мальчик Пу, которому только что исполнилось восемь, получил у мамы и

бабушки разрешение пойти на станцию. Дядю Эрикссона при этом не спросили, но он принимает своего юного гостя с рассе­янным дружелюбием. В его конторе стоит запах въевшегося трубочного табака и заплесневелого линолеума. На окнах жужжат сонные мухи, время от времени стучит телеграфный аппарат, выпуская из себя узкую ленту с точками и тире. Дядя Эрикссон сидит, склонившись над большим письменным сто­лом, и что-то записывает в узкую книгу в черном переплете. После чего принимается сортировать накладные. Иногда кто-то в зале ожидания стучит в окошко и покупает билеты до Репбэккена, Иншёна, Ларсбуды или Густавса. Там царит по­кой, похожий на саму вечность и уж наверняка достойный то­го же уважения.

Пу входит без стука. Он маленького росточка, худенький, чтобы не сказать тощий, коротко острижен (под «бобрик»), на левой коленке — болячка. Поскольку дело происходит в суб­боту в конце июля, на нем застиранная рубашка с обрезанны­ми рукавами и короткие штанишки, из-под которых виднеют­ся трусы. Все это держится с помощью скаутского ремня, с которого свисает финский нож. На ногах у Пу стоптанные сан­далии. О чем он думает, определить довольно трудно. Взгляд у него немного сонный, щеки по-детски округлые, рот полуот­крыт — вероятно, полипы.

Пу учтиво здоровается: «Добрый день, дядя Эрикссон». Дядя Эрикссон на мгновение отрывает взгляд от черной кни­ги, булькает трубка, выпуская небольшое облачко: «Добрый день, молодой господин Бергман».

Пу забирается на один из высоких трехногих табуретов рядом с телеграфом.

— Папа приезжает четырехчасовым.

— Вот как.

— Я буду его встречать. Мама и Май придут попозже. Май нужно забрать какой-то груз.

— Понятно.

— Папа был в Стокгольме, читал проповедь королю и ко­ролеве.

— Шикарно.

— А потом его пригласили на обед.

— Король?

— Ага, король. Папа хорошо знаком с королем и короле­вой. Особенно с королевой. Он дает ей разные добрые советы и все такое.

— Это здорово.

— Без папы король с королевой, наверное, и не справи­лись бы.

Наступает долгая пауза, Пу думает. Дядя Эрикссон раз­жигает угасающую трубку. В солнечном зайчике на оконном стекле жужжит умирающая муха. Жирный пятнистый кот встает и, мурлыча, потягивается. Потом делает несколько не­уверенных шагов по заваленному подоконнику и укладывает­ся на «Шведские коммуникации». Пу прищуривает глаза. Над рельсами и высокими березами разлит белый солнечный свет. На дальнем запасном пути спит маневровый паровозик, при­цепленный к вагонам с древесиной.

— По-моему, королева влюблена в папу.

— Вот как, ну и ну, вот это да.

В голосе дяди Эрикссона не слышится особого восхище­ния, кроме того, он занят накладными, количество не сходит­ся, он пересчитывает их заново, складывая в две стопки: пят­надцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать. Из зала ожидания стучат в окошко. Дядя Эрикссон кладет трубку на тяжелую пепельницу, поднимается, открывает стеклянное окошко и говорит: «Добрый, добрый. Значит, сегодня аж до Ретвика? Ага, а завтра до Орсы? Так, так. Стало быть, два семьдесят пять. Спасибо и пожалуйста».

По белой от солнца песчаной площадке неспешным шагом идут мать, Май и брат Даг. На матери светлое летнее платье с широким поясом вокруг тонкой талии. На голове желтая шля­па с большими полями. Мать красива, как всегда, вообще-то она красивее всех, красивее Девы Марии и Лилиан Гиш. Май — в застиранном коротком платьице в голубую клетку. На ногах черные чулки и высокие черные пыльные ботинки. Даг, который на четыре года старше брата, одет почти как Пу, с той разницей, что у него из-под шорт трусы не торчат. Мать вроде чем-то раздражена, она обращается к Дагу, хмуря лоб и улыбаясь одновременно. Даг мотает головой, оглядывается, замечает в окне Пу и указывает на него. «Ага, вот ты где, ну ра­зумеется», говорит мать немного сердито — но это как в кино, приходится догадываться, что люди говорят. Она делает знак Пу немедленно выйти. «До свидания, дядя Эрикссон».

В ту же минуту настенный телефон издает два сигнала. Начальник станции хватает трубку и говорит: «Алло, Дуфнес». Из трубки доносится чей-то голос: «Из Лэннхедена в три пятьдесят две». Дядя Эрикссон набрасывает форменную ши-

нель, на голову надевает фуражку с красной кокардой, берет флажок из выкрашенной в голубой цвет стойки возле входной двери и выходит на крыльцо станционного домика, за ним по пятам следует Пу. Они направляются к семафору, который тут же поднимает свою красно-белую полосатую руку, теперь путь поезду открыт. Дядя Эрикссон, отдав честь матери и Май, идет к стоящему в отдалении человеку с лошадью, запря­женной в телегу. Они обмениваются короткими репликами, показывая на склад.

Пу остается сторожить семафор. Мать зовет его, но он ли­бо и впрямь не слышит, либо только делает вид, и она, покачав головой, поворачивается к Май.

Палящее солнце накаляет склад, рельсы и перрон. Пахнет смолой и нагретым железом. Вдалеке у моста журчит река, го­рячий воздух дрожит над замасленными шпалами, молниями сверкают камни. Тишина и ожидание. Толстый кот устроился на дрезине. Маневровый паровозик на дальнем запасном пути деликатно вздыхает. Помощник машиниста Оскар затопил топку. Внезапно от поворота у Длинного озера показывается поезд, сперва черным пятном на насыщенном зеленом фоне, почти беззвучно, но с быстро нарастающим гулом, и вот со­став — мощный локомотив и восемь вагонов — уже на мосту, скрежещут стрелки, гул усиливается, и сердце у Пу дрожит.

Паровоз пыхтит и сопит, из-под плунжеров вырывается пар, вот показались вагоны, длинные элегантные стокгольмские вагоны, визжат тормоза. Дядя Эрикссон отдает честь машинис­ту. Пу словно окаменел. Начальник станции машет красным флажком. Раздается лязг и скрежет, и все каким-то необъясни­мым образом вдруг останавливается, замирает, хотя паровоз продолжает усердно пыхтеть. «Иди сюда, Пу», приказывает мать. Когда у матери такой голос, надо слушаться.

На перрон сходит отец, он еще довольно далеко, но быст­ро приближается. Он с непокрытой головой, ветерок треплет его мягкие волосы. Через правую руку перекинуто пальто, пальцы сжимают шляпу, в левой руке — видавший виды чер­ный портфель, раздувшийся от книг и дорожных принадлеж­ностей. Отец ненавидит чемоданы и предпочитает ездить на­легке. Мать с отцом целуют друг друга в щеку, материна желтая шляпа немного съехала набок, они улыбаются, теперь очередь Дага здороваться, и он пожимает отцу руку, тот треп­лет его по затылку — пожалуй, с чуть большей силой, чем на­до, и не слишком ласково. Пу с разбегу, заливаясь восторжен-

ным смехом, налетает на отца, который тут же подхватывает сына и, тоже смеясь, прижимает его к себе. Мать взяла пальто и шляпу, а Май с деликатным книксеном освободила пастора от его пузатого портфеля. От отца пахнет лосьоном для бритья и сигарильями, щека у него немножко колючая. «Ну-ка, поце­луй меня», говорит отец, и Пу звонко чмокает его влажными губами в ухо.

Дядя Эрикссон дает сигнал к отправлению. Паровоз рит­мично выпускает черные клубы дыма, скользят колеса, цепля­ясь за рельсы, хлопают двери и решетки. Семафор опущен, по­езд, набирая скорость, мчится к виадуку над дорогой. На повороте у Воромса паровоз свистнул и исчез в лесу.

«А нам обязательно сразу идти домой?» — спрашивает Даг с некоторым сомнением, обращаясь к объединенным роди­тельским силам. «Вовсе нет, отвечает мать с мимолетной улыбкой, потому что понимает, насколько неуместен вопрос Дага именно в эту минуту. — Вовсе нет, только не опоздайте к обеду». «У тебя ведь есть часы», коротко бросает отец. «Они сломались, но я могу спросить», говорит Даг.

Кузница стоит в нескольких сотнях метров к северу от станции и представляет собой высокое, но короткое несклад­ное двухэтажное здание, выкрашенное в красный цвет. На первом этаже располагается сама кузня, на втором, состоящем из двух комнат и вместительной кухни, живет кузнец Смед с женой Хельгой и пятью ребятишками разных возрастов и ви­да. Йонте — ровесник Пу, а Матсен — Дагу. Вокруг — грязь, за­пустение и нищета, но настроение, насколько я помню, весьма бодрое. Поэтому-то мы так охотно играем рядом с кузней. Кузнец Смед похож на киргизского хана — статный и темно­кожий, его жена — высокая женщина со следами былой красо­ты. Зубов у нее осталось всего ничего, но тем не менее она ча­сто смеется, прикрывая рот рукой. У всего семейства черные как смоль волосы и черные глаза. Младшенькой девочке по имени Дезидерия всего четыре месяца. У нее заячья губа.

Освободившись наконец от обязанностей членов комите­та по встрече, Даг и Пу спешат к строго запретному месту по­зади кузницы. Мать вообще считает, что им ни к чему играть с детьми Смеда. Бабушка же придерживается противоположно­го мнения, поэтому братьям все-таки разрешают бывать у Смедов. Только одно место находится под строжайшим запре­том — полой за кузней. Полой — это вода, собирающаяся в круглой впадине холмистых лугов, простирающихся от кру-

тых лесных склонов до реки и оврагов. Весной глубина полоя достигает более двух метров, летом он мельчает. Мутная вода кишит головастиками, уклейками, встречаются даже отдель­ные разжиревшие экземпляры плотвы.

Сегодня в полое разыгрывается морское сражение. Два вместительных деревянных ящика, кое-как проконопаченных и просмоленных, с черепами, намалеванными на сколоченных на живую нитку носах, представляют собой соответственно пиратский корабль и флибустьерское судно королевы Елиза­веты. Даг, брат Пу, является режиссером военного действа и руководителем игры. Он сам определил себе роль вождя пира­тов. Матсен — генерал Арчибальд. Генерал и пират на своих кораблях одни. По условному знаку они бросаются навстречу друг другу с противоположных сторон полоя, подгоняя кораб­ли с помощью самодельных весел. Происходит яростное столкновение. После чего воители начинают пихать и пинать друг друга веслами. Бой по уговору должен продолжаться пять минут, за чем следит старшая сестра Матсена — Инга-Брита, имеющая в своем распоряжении семейный будильник Смедов. Упавший в воду считается побежденным. Если удаст­ся перевернуть корабль противника, ты на пути к победе.

Бенгт, Стен и Арню Фрюкхольмы из Миссионерской вил­лы болеют за Дага. Вечно сопливые и кашляющие ребята Тёрнквисты — за Матсена. Несмотря на постоянные ссоры, се­мейная солидарность требует, чтобы Пу был на стороне брата. Сражение, как и ожидалось, носит ожесточенный характер, и после минуты ритуального фехтования переходит в неконтро­лируемую рукопашную. Даг — тип свирепый, дерется из-за любой мелочи. Через несколько минут он переворачивает ко­рабль Матсена и сам выпрыгивает из своего. Стоя по грудь в грязной воде, противники сцепились не на шутку, всерьез пы­таясь утопить друг друга под громкие подбадривающие крики своих болельщиков. В момент, когда боевые действия почти сошли на нет, Хельга Смед открывает окно и кричит, что тот, кто хочет получить сок и булочку, должен прийти немедленно. Зрители тут же покидают фехтовальщиков, которые, лишив­шись публики, заканчивают баталию и по колено в воде бре­дут к берегу. Они снимают с себя мокрую одежду, все, кроме трусов, так что Дагу вряд ли грозит разоблачение, а ябедни­чать Пу не осмелится.

В кухне Смедов сразу становится тесно. На всех про всех два стакана и четыре треснутые фарфоровые чашки, гости уго-

щаются в первую очередь, булочки прямо из печки. Тихие, веж­ливые прихлебывающие звуки. В грязное окно прямой навод­кой бьет солнце, мерцает пыль, жара невыносимая, непривыч­ные запахи удушающи. Фру Хельга берет на руки младшенькую и, усевшись на кровать из мореного дерева в ком­нате рядом с кухней, задирает свою темно-красную заляпанную блузку и дает девочке грудь. Дезидерия жадно чмокает. Нако­нец она наелась и срыгнула, и ее укладывают на кровать. Хель­га зовет к себе моего приятеля Йонте: «Иди сюда, Йонте, теперь твоя очередь». Возможно, Йонте смутился, не помню, не думаю. Как бы там ни было, он подходит к матери и становится у нее между колен. Она приподнимает свои тяжелые груди, и Йонте с наслаждением пьет. (У него была чахотка, и всю зиму он про­лежал в туберкулезной больнице). Насытившись, Йонте выти­рает рот тыльной стороной ладони и принимается за ржаную булку с патокой. Только Хельга собралась опустить блузку и подняться с кровати, как Пу громко спрашивает, нельзя ли ему тоже попробовать. Вопрос вызывает всеобщий смех, веселый смех звенит в жаркой грязной кухне. Хельга тоже смеется и ка­чает головой: «Пожалуйста, Пу, я не против, но тебе, наверное, надо сперва спросить бабушку и маму». Новый взрыв смеха, Пу совсем сконфузился: сначала краснеют оттопыренные уши, по­том краска заливает щеки и лоб, потом полились слезы — нет никакой возможности удержать слезы. Хельга Смед треплет его по затылку своей задубевшей рукой и спрашивает, не хочет ли он взять еще одну булку, она намажет ее патокой, но Пу не же­лает никакой булки, это грубоватое дружелюбие приводит его еще в большее замешательство, слезы текут из носа в рот. «Дья­вол, дерьмо, черт». Третий приступ смеха. «Пу у нас, в общем-то, девчонка, это сразу видно», замечает Даг. Пу швыряет чаш­ку с соком в лицо брату и в бешенстве, спотыкаясь, устремляется по крутой лестнице в кухню.

У закопченного окна Май разговаривает с кузнецом. Ей нужно залудить прохудившуюся кастрюлю. В горне пылают уг­ли. Черные обода, коромысла, оси, изъязвленная оспой дере­вянная скамья у окна продольной стены. Скользкий прогнив­ший пол с заплатами из досточек и плоских камней. Запах жженого угля, горячего масла и копоти. К тому же от Смеда то­же пахнет чем-то особенным, что уж это может быть, не знаю. Во всяком случае, запах этот не вызывает отвращения, и Май он, судя по всему, нравится. Она смеется каким-то словам куз­неца и чуточку отодвигается, но без всякой неприязни.

Повернув свое конопатое, загорелое лицо к Пу, Май с ду­рашливым смехом говорит, что надо, дескать, поторопиться домой, а то опоздаешь к обеду. И откидывает со лба прядку во­лос. Кузнец кивает Пу, показывая свои белые, как у молодого, зубы. Возле кузницы дожидается своей очереди длинный па­рень, которому требуется подковать лошадь. Поспешное про­щание и — на велосипед Май. Пу сидит на заднем багажнике, крепко вцепившись в пружины седла. Прямо перед его носом маячит зад Май, ее бедра, талия и спина, она пахнет Май. Пу любит ее почти так же сильно, как маму, а иногда даже силь­нее, это сбивает с толку.

У почты посыпанный щебнем большак делает короткий, но крутой подъем. Май сперва еще пытается крутить педали, но потом сдается, и они идут рядом, сообща толкая велосипед. «Нюни пускал?» — спрашивает Май, не глядя на Пу. «Не пус­кал, просто разозлился ужасно, мгновенно отвечает Пу. — Ког­да я злюсь, похоже, будто я нюни пускаю, но я не пускаю». «Из-за Дагге?» — продолжает расспрашивать Май. Пу на мгновение задумывается и потом говорит: «Когда-нибудь я его прирежу». И втягивает носом соплю. Он почти совсем пришел в норму. «Нельзя идти с ножом на брата, смеется Май. А то в колонию попадешь». «Не смейся», скрипит зубами Пу и толкает Май, ко­торая делает шаг в сторону. «Не смей толкаться, дерьмецо ты эдакое, дружелюбно говорит она и добавляет: Хорошо, хорошо, я не буду смеяться, обещаю. Но тебе надо научиться понимать, что люди смеются по самым разным поводам, ничего страшно­го. Ты ведь тоже смеяться умеешь, правда?»

В пять часов все обитатели дома стоят рядом со своими стульями вокруг обеденного стола. Сцепив руки, присутству­ющие произносят хором: «Мы с именем Христа за стол садим­ся, благослови же нашу трапезу, Господь». После чего с шумом и грохотом рассаживаются. Позвольте представить вам это ма­ленькое общество числом в девять человек: мать и отец друг напротив друга. Справа от отца восседает тетя Эмма, которая нам вовсе и не тетя, она тетка отца, забытый, страдающий ожи­рением динозавр из отцова рода. (В то время всех дальних родственников женского пола называли несколько по-дере­венски — тетями. Тетя Эмма жила по большей части одна в двенадцатикомнатной квартире в Евле. Она была дикой обжо­рой и чудовищной скупердяйкой, вдобавок не отличалась осо­бым дружелюбием, скорее наоборот — была остра на язык и за словом в карман не лезла. Христианский долг предписывал

приглашать тетю Эмму на лето и на Рождество. К детям она относилась с суровой нежностью и заботой, читала вслух сказ­ки и играла с ними в настольные игры. Пу был любимцем те­ти Эммы, она любила говорить, что однажды он унаследует со­стояние Тетушки. Пу льстиво улыбался, он был, пожалуй, льстивым ребенком).

Слева от отца сидит Лалла, сидит словно на иголках, по­скольку ей весьма не по душе материны демократические вы­думки — совместные летние обеды господ и слуг. Не могу при­помнить, чтобы Лалла когда-нибудь выглядела как-то иначе, по-другому. Маленькая, жилистая, с быстрыми движениями, умное лицо, саркастическая улыбка, широкий лоб, седые воло­сы с прямым пробором, синие глаза. (Лалла, как я уже гово­рил, царствовала на кухне. Мать выросла на ее глазах, но Лал­ла непоколебимо называла ее «фру Бергман».)

Рядом с Лаллой Май. Она присматривает за Малышкой, которой исполнилось четыре и которая недавно пересела с детского стульчика на жесткую подушку. (Малышка — круг­ленькое, пухленькое и милое существо. Когда никто не видел, Пу охотно играл с сестренкой. Дагге, если ему случалось ока­заться поблизости, называл ее Хрюшкой. Поскольку Дагге да­вал Пу взбучку за малейшую провинность, Пу давал взбучку Малышке за малейшую провинность. Малышка садилась на свою круглую попку, ошеломленно глядя на брата, и глаза ее медленно наполнялись слезами. Но ябедничала она редко. Пу предпочитал проводить время с сестрой, играя в куклы в хит­роумно сделанном кукольном домике, чем со своим братом, больше всего обожавшим оловянных солдатиков.)

По другую сторону Лаллы располагается Марианн, темно­волосая красавица с широкими бедрами и пышной грудью. (Мать и отец дружили с ее родителями, погибшими при кру­шении поезда. Марианн была конфирманткой отца и часто по­сещала пасторскую усадьбу. В это лето ей предстояло зани­маться с Дагом немецким и математикой. Он ничего против не имел, так как был влюблен в свою красивую учительницу. Пу был тоже влюблен в нее, но на расстоянии. Он понимал собст­венную ущербность. В то же время он завидовал брату и драз­нил его за чересчур откровенно выказываемые нежные чувст­ва. Природа наделила Марианн прекрасным альтом, и она мечтала стать оперной певицей.)

По левую сторону от матери — Даг и Пу. Рядом с Пу сидит Мэрта. (Мэрта Юханссон, долговязая худая женщина неопре-

деленного возраста, с едва заметным горбом и чуть раскачива­ющейся фигурой, была, собственно, по профессии учительни­цей начальной школы, но слабого здоровья (больное сердце, одно легкое). Благодаря своему мягкому нраву и кротости она сделалась всеобщей любимицей. Вернее, ее недолюбливала только Лалла — однажды в пасторской усадьбе Мэрта забыла выключить газовую плиту, что привело к небольшому взрыву. По мнению Лаллы было бы только справедливо, если бы «бе­долага» погибла. Когда мать куда-нибудь уезжала вместе с от­цом, Мэрта с добродушной решительностью брала на себя ко­мандование. Этим летом она прихварывала и жила здесь, чтобы отдохнуть и набраться сил. Пу не исключал возможно­сти, что ангелы похожи на Мэрту. Через несколько лет она умерла и наверняка стала ангелом.)

Субботнее меню определено раз и навсегда и меняется крайне редко. Оно состоит из жареных фрикаделек с макаро­нами и брусничным вареньем. На десерт — кисель из ревеня, клубники или крыжовника. Закуска неизменна: маринован­ная селедка и молодая картошка. К этому пастор выпивает рюмку водки и стакан пива. Остальные члены семьи довольст­вуются квасом или — по субботам — сладкой газировкой.

Столовая, она же и гостиная, просторная и светлая, при­мыкает к неширокой застекленной веранде. Май подает, Ма­рианн по мере необходимости помогает. Мэрте надо поберечь силы, а Лалле приказано сидеть спокойно и позволять себя об­служивать, что ей явно не нравится.

Вот раздают картошку к селедке, миска идет по кругу, отец наливает себе водки, и тетя Эмма тоже не отказывается от глотка к двум кусочкам селедки и розовому картофелю с неж­ной кожицей. Прошу вас, входите в кадр, встаньте у двери на веранду или сядьте на изогнутый диван под настенными часа­ми, пожалуйста: сначала мы говорим все разом, воспитанно и тихо. Речь, конечно же, идет о погоде: погоде в Стокгольме и погоде в Дуфнесе, о внезапной жаре, и тетя Эмма говорит, что в воздухе пахнет грозой, она чувствует это по своему колену, и тут же тоном знатока хвалит фрикадельки. Лалла с кислой улыбкой выражает радость по поводу того, что фрекен Энерут понравились фрикадельки. Лаллу не трогают ни похвалы, ни жалобы — в особенности если они исходят от фрекен Энерут.

Пастор — единственный, кто иногда осмеливается осто­рожно увещевать Лаллу и ее смоландское высокомерие. Это ей по душе — так и должно быть. Мягкое порицание полезно

для душевного здоровья. «Земля потрескалась, и ручей наш совсем обмелел, говорит мать. — Жалко ромашки и васильки». «Я нашла одно местечко, радостно сообщает Марианн. — по дороге к Йиммену есть небольшая поляна, там полно цветов и земляники. Мы с Дагом были там позавчера, нет, во вторник». «Вот как, прогулка в середине недели!» — шутит отец. У него от водки слегка покраснел лоб. «Сходил бы с нами, Эрик, ук­лончиво отвечает Марианн. — Прекрасная прогулка. Поляна находится в укромном месте, с дороги не видно». «Было бы не­плохо», говорит отец, улыбаясь Марианн. «Кстати, утром при­ходила Альма», внезапно произносит мать. «С Сири, добавля­ет Мэрта своим нежным, почти шепчущим голосом. — Она показала мне свое рукоделие, я тоже собираюсь сделать что-нибудь в этом роде. Надо чем-то занять руки, если я уж такая никчемная сейчас стала», смеется она.

«Ты выглядишь сейчас намного лучше, чем когда приеха­ла сюда», дружески утешает ее отец. Мэрта слабо качает голо­вой. «Так вот, Альма сообщила, что Ма ненадолго заглянет к нам вечером вместе с дядей Карлом». «Очень приятно», мгно­венно откликается отец. «Здорово, говорит Даг, дядя Калле должен мне две кроны, и я хочу получить их обратно». «Я от­дам тебе твои кроны», решительно говорит мать.

«Вот как, значит, Тетушка придет», произносит отец. Краснота со лба у него еще не сошла. «Можно нести крыжо­венный кисель, обращается мать к Май и Марианн, которые тут же вскакивают и принимаются собирать тарелки из-под фрикаделек. — Да, продолжает она, мама придет вечером, что­бы обсудить нашу совместную экскурсию в Монгсбударна и с тобой поздороваться. Карла она берет с собой, потому что, по­сле того как она подвернула ногу, ей не хочется ходить одной через лес». «Вот мы и проверим, умеет ли дядя Калле стрелять из лука», радуется Даг. Отец накладывает себе киселя в глубо­кую тарелку с цветочным узором по краю и наливает туда мо­лока. «Все равно странно», говорит он, слегка качая головой. «Что странно?» — мгновенно откликается мать. «Странно, что Тетушка причиняет себе столько хлопот, совершая этот длин­ный путь из Воромса сюда. Нам, молодым и здоровым, было бы легче прогуляться вечером через лес». «Ну, ты же знаешь Ма, пытается возразить мать приветливо. — Ей, наверное, скучно все время сидеть одной в этом большом доме».

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: