Сообразительность оберегать простодушием

«Небесный закон делает полное пустым и заполняет порожнее. Раз солнце в зените, то согласно небесному закону оно идет к закату, а находясь в самом низу земли, оно направляется к восходу»[381]. Так говорится в Книге перемен под гексаграммой [15] «Смирение [«Цянь»] — благородному человеку предстоит завершение» [пер. Ю. Щуцкого].

«...хороший торговец прячет подальше [свои товары], как будто [у него] ничего нет, а совершенномудрый, обладающий многими добродетелями, внешне стремится выглядеть глуповатым» [«Ши цзи», гл. 63 «Жизнеописание Лао-цзы и Хань Фэя». Сыма Цянь. Исторические записки, т. 7. Пер. с кит. Р. Вяткина. М.: Наука, 1996, с. 38], говорил согласно Историческим запискам Сыма Цяня Лао-Цзы (ок. 604 — ок. 531 до н. э.) (см. введение к стратагеме 7). В другом месте, а именно в 45-й главе приписываемой Лао-Цзы книге Дао дэ цзин, говорится:

«Великое совершенство похоже на несовершенное, его действие бесконечно, великая полпота похожа на пустоту, ее действие неисчерпаемо. Великая прямота похожа на кривое; великое остроумие похоже на глупость; великий оратор похож на заику» (пер. Ян Хиншуна).

Эти слова Лао-цзы и приведенный выше отрывок из Книги перемен разъясняют следующую, связанную с Конфуцием историю.

«Осматривая храм Хуань-гуна, Конфуций заинтересовался сосудом, который назывался ючжи. «Как хорошо, что мне довелось увидеть этот сосуд! — воскликнул Конфуций. И, обернувшись к ученикам, добавил: — Принесите воды». Когда сосуд наполнили до половины — он стоял прямо, когда же налили доверху — перевернулся. «Прекрасно! Да ведь он держит полноту!» — изумленно воскликнул Конфуций. Стоявший рядом Цзы-гун спросил его: «Позвольте узнать — что значит «держит полноту»?» — «Прибавь — и нанесешь ущерб». — «Что значит — «прибавь — и нанесешь ущерб»?» — «Упадок начинается с расцвета, высшее наслаждение переходит в скорбь, солнце в зените — значит, начинает садиться, полнолуние ведет к ущербу. Поэтому мудрость сохраняется глупостью, образование и красноречие — невежеством, сила и мужество — страхом, богатство и преуспеяние — экономией, благодеяния и раздачи — воздержанием от них. Благодаря этим пяти вещам прежние ваны хранили Поднебесную и не утрачивали ее; пренебрежение же ими ведет к краху. Поэтому Лао-цзы говорит: «Верные этому пути избегают полноты; ведь изнашиваться, не превращаясь в нечто новое, может только неполный» [«Хуайнань-цзы», 12-я глава «Отзвуки Дао» («Дао ин»). Пер. Л. Померанцевой: Дао де цзин. Книга пути и благодати. М.: Эксмо, 2001, с. 286—287][382].

Первой из пяти вещей, как мы видим, Конфуций называет «сохранение мудрости глупостью». Эта мысль в последующие времена, несомненно, оказывала ощутимое влияние на умы китайцев, как в случае с Сюнь Ю (157—214), помогшим Цао Цао в его усилиях по объединению Китая двенадцатью стратагемными предложениями. В своем историческом труде «Троецарствие» Чэнь Шоу (233—297) так его описывает:

«Внешне [он походил на] глупца, внутри же был мудрым, внешне [он походил на] труса, внутри же был храбр, внешне [он походил на] слабого, внутри же был силен... Мудростью могли бы сравниться с ним и другие, а вот в [притворной] глупости ему не было равных!» [«Сань го чжи», ч. 1 «Царство Вэй», кн. 10].

Наиболее сжато выразил связанные с размышлениями Конфуция мысли известный также под именем Су Дунпо литератор и каллиграф Су Ши (1036—1101): «большая храбрость уподобляется трусости, большая мудрость уподобляется глупости» («да юн жо це, да чжи жо юй») [из послания «Хэ Оуян шаоши чжи ши ци»].

Карл Маркс против «Книги преданий» («Шу цзин»)

Уже конфуцианский канон Книга преданий дает понимание того, что «самодовольство наносит ущерб, скромность приносит выгоду» [(«мань чжао сунь, цянь шоу и»), Шу цзин, «Книга Юя» («Юй шу»), гл. «Замыслы великого Юя» («Да Юй мо»)]. Такое представление оспаривает Юй Уцзинь [род. 1946] в книге «Расшифровка культурного кода» (Шанхай, 1995): если способный человек обдуманно изъявляет покорность, он просто лукавит. Иначе говоря, он делает это не из любви к истине, а рассчитывая на некую выгоду. Выходит, что он в своих действиях руководствуется сугубо меркантильными соображениями. В решающую минуту подобный человек вряд ли предложит свою помощь и положит все свои силы ради других или коллектива. Берущее свое начало в Книге преданий корыстолюбивое представление настолько въелось в китайцев, жалуется Юй Уцзинь, что они просто лукавят, выказывая чрезмерную уступчивость и скромность. Такому стратагемному поведению Юй Уцзин противопоставляет слова Карла Маркса: «...скромность... скорее признак боязни истины... Скромность — это средство, сковывающее каждый мой шаг вперед... Только нищий скромен, говорит Гете» (К. Маркс. «Заметки о новейшей прусской цензурной инструкции», декабрь, 1841 // К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч. 2-е изд., т. 1, с. 6.).

Скромная фиалка

После победы над Люй Бу в союзе с Лю Бэем «войска Цао Цао возвратились в (новую столицу) Сюйчан (находилась юго-западней нынешнего одноименного города, провинция Хэ-нань). Лю Бэя поместили на отдых в доме, расположенном рядом с дворцом Цао Цао. На другой день император Сянь-ди принял победителей. Цао Цао подал доклад о военных подвигах Лю Бэя и представил его самого императору... Сличив родословные записи, император установил, что Лю Бэй приходится ему дядей. Тогда он попросил Лю Бэя войти в один из боковых залов, чтобы совершить церемонии, предписанные при встрече дяди с племянником. Император про себя думал: «Цао Цао правит всеми государственными делами, и мы не властны решать что-либо. Теперь же новообретенный дядюшка будет нашим помощником». Он пожаловал Лю Бэю чин полководца левой руки и титул Ичэнтинского хоу. После окончания торжественного пира Лю Бэй поблагодарил императора и покинул дворец. С тех пор люди стали величать его Лю Хуан-шу — императорский дядюшка Лю. Когда Цао Цао вернулся домой, к нему пришли советники во главе с Сюнь Юйем: «Сын неба признал Лю Бэя своим дядей. Пожалуй, это нам невыгодно». — «Да, он признал его дядей, — спокойно сказал Цао Цао, — но я буду повелевать им посредством императорских указов. Он не посмеет не повиноваться. К тому же я оставлю его в Сюйчане. Хотя он и близок к государю, но я буду держать его в своих руках. Чего мне бояться?..» Приказав выбрать лучших коней, ястребов и гончих собак, приготовив лук и стрелы и собрав за городом воинов, Цао Цао явился просить императора принять участие в охоте. Император не решился возражать. Он прицепил к поясу драгоценный резной лук, наполнил колчан стрелами с золотыми наконечниками, сел на коня и в сопровождении свиты покинул город... Обогнув склон горы, они заметили, как из зарослей терновника выбежал большой олень. Император выстрелил три раза, но промахнулся. «Стреляйте вы!» — обратился он к Цао Цао. Цао Цао взял у императора лук и стрелу с золотым наконечником и выстрелил. Стрела вонзилась оленю в спину, и тот упал. «Вапь суй! (Ура!)» — раздались крики. Окружающие, увидев стрелу с золотым наконечником, решили, что стрелял император, и бросились его поздравлять. Цао Цао выехал вперед и стал принимать поздравления. Все побледнели. Гуань Юй, стоявший за спиной у Лю Бэя, нахмурил свои шелковистые брови и, сверкая налитыми кровью глазами, выхватил меч и бросился было к Цао Цао. Но Лю Бэй метнул на брата такой грозный взгляд, что у того руки опустились. Лю Бэй поклонился Цао Цао и произнес: «Вы бесподобно стреляете, господин чэн-сян! В целом мире не найти другого такого стрелка!» — «Это счастливая удача Сына неба!» — улыбнулся Цао Цао и, повернувшись к императору, стал поздравлять его. Однако лук он императору не возвратил, а повесил себе на пояс. Император был крайне возмущен поведением Цао Цао. Один из придворных предложил для наказания злодея привлечь дядюшку императора Дун Чэна: «Я думаю так: император тайно подарит Дун Чэну халат и яшмовый пояс, а в поясе будет зашит секретный указ. Обнаружив императорское повеление, Дун Чэн будет у себя дома днем и ночью обдумывать план, и ни духи, ни демоны не проведают об этом...» Сын неба прокусил себе палец, кровью написал на шелке указ и попросил императрицу Фу зашить его под шелковую подкладку пояса. Затем он надел парчовый халат, подпоясался яшмовым поясом и повелел позвать Дун Чэна... Император снял с себя халат и пояс и отдал Дун Чэну, добавив вполголоса: «Вернетесь домой — тщательно осмотрите наш дар и выполните нашу волю...» Дун Чэн дал прочесть указ Лю Бэю. Тот не мог скрыть глубокого волнения. Затем гость извлек бумагу, где под торжественной клятвой стояло шесть подписей. «Ведь вы получили указ самого императора, могу ли я остаться в стороне?» — воскликнул Лю Бэй, подписывая свое имя и возвращая бумагу Дун Чэну... Чтобы отвести подозрения Цао Цао, Лю Бэй занялся разведением овощей у себя в саду... Однажды Лю Бэй в саду поливал овощи... Неожиданно появились Сюй Чу и Чжан Ляо в сопровождении нескольких десятков воинов. «Чэн-сян просит вас явиться немедленно». — «Есть какое-нибудь важное дело?» — встревожился Лю Бэй. «Не знаем. Он приказал позвать вас», — отвечал Сюй Чу. Лю Бэй последовал за ними во дворец Цао Цао. «Вы, кажется, у себя дома занимаетесь великими делами?» — улыбаясь, спросил его Цао Цао. Лицо Лю Бэя стало серым от испуга. Цао Цао взял его под руку и повел в сад. «Нелегкое это дело — выращивание овощей!» У Лю Бэя немного отлегло от сердца. «Какое же это дело! Пустое времяпровождение...» Цао Цао продолжал: «Вот взглянул я на спелые сливы, и мне припомнился прошлогодний поход против Чжан Сю (см. 17.19). В пути не хватало воды; люди страдали от жажды. И вдруг у меня родилась мысль; указывая плетью в пространство, я воскликнул: «Глядите, перед нами сливовая роща!» Эти слова у всех вызвали слюну, и люди избавились от жажды. И теперь я не могу не отдать должное этим плодам! Я велел подогреть вино и прошу вас в беседку». Лю Бэй успокоился и последовал за Цао Цао в беседку, где уже были расставлены кубки, блюда с черными сливами и сосуд для подогревания вина. Хозяин и гость уселись друг против друга и с наслаждением пили вино. На небе сгустились тучи. Собирался дождь. Опершись на ограду, Цао Цао и Лю Бэй смотрели на темное небо, где словно повис дракон. «Вам знакомы превращения дракона?» — неожиданно спросил Цао Цао. «Не знаю подробностей». — «Дракон может увеличиваться и уменьшаться, может взлетать в сиянии и скрываться в поднебесье, — принялся объяснять Цао Цао. — Увеличиваясь, дракон раздвигает облака и изрыгает туман, уменьшаясь — теряет форму и становится невидимым. Подымаясь, он носится во вселенной, опускаясь — прячется в глубинах вод. Сейчас весна в разгаре и дракон в поре превращений. Подобно человеку, стремящемуся к цели, он пересекает Поднебесную вдоль и поперек. В мире животных дракона можно сравнить с героем в мире людей. Вы долго странствовали по свету и должны знать героев нашего века. Я хотел бы, чтоб вы их назвали». — «Откуда мне знать героев?» — «Перестаньте скромничать». — «Я добился должности при дворе благодаря вашей милости и покровительству, — уверял Лю Бэй. — Но героев Поднебесной я, право, не знаю». — «Если не знаете лично, то, наверно, слышали их имена», — настаивал Цао Цао. Здесь Лю Бэй перечисляет имена восьми мужей. Цао Цао лишь всплеснул руками и расхохотался: «Да ведь это жалкие людишки! Стоит ли о них упоминать?» — «Кроме этих, я поистине никого не знаю». — «Герои — это люди, преисполненные великих устремлений и прекрасных планов. Они обладают секретом, как объять всю вселенную, и ненасытной волей, способной поглотить и небо и землю». — «А где найти таких героев?» — «Герои Поднебесной — только вы да я!» — Цао Цао рукой указал на Лю Бэя и потом на себя. Лю Бэй был так поражен, что выронил палочки для еды. Как раз в этот момент хлынул дождь, грянул гром. «Ударило где-то совсем рядом!» — сказал Лю Бэй, наклоняясь, чтобы поднять палочки. «Великий муж боится грома?» — насмешливо спросил Цао Цао. «Как же не бояться? Даже мудрые люди бледнели от неожиданного раската грома и свирепого порыва ветра». Лю Бэю легко удалось скрыть истинную причину своего волнения, и Цао Цао ничего не заподозрил» [«Троецарствие», гл. 20 и 21: Ло Гуаньчжун. Троецарствие. Пер. В. Панасюка. М., 1954, т. 1, с. 260-265, 272-275].

Способ, каким Лю Бэй вновь скрыл свои, метко подмеченные Цао Цао честолюбивые замыслы, а именно стараясь успокоить своего недоверчивого соперника, расположив его к себе, можно отнести к стратагеме 27. Вынашивая большие замыслы, разыгрывать простака. В Китае в этой связи говорят о стратагеме пребывания в тени (досл. «уловка затенения собственного света и сокрытия собственных взглядов» («таохуэй чжи цзи»), именуемой еще стратагемой скромной фиалки). «В то время, когда всякое выставление себя опасно, надлежит затвориться, будь то в одиночестве или в сутолоке мира, ибо и там можно столь хорошо затаиться, что никто и не признает» (Книга перемен)[383]. А поэт Ли Бо (701—762) дает такой общий совет: «Подобно человеку блистательному надлежит скрывать свой блеск». Ведь не узнаваемые за слоем грязи жемчужины не украдут.

Линь Бяо (1906—1971; см. 16.16), официально считавшемуся преемником Мао Цзэдуна, после предполагаемой попытки переворота и последовавшей затем смерти ставили в вину использование данной стратагемы. Таким способом он хотел выжить и осуществить свои «великие замыслы». Когда в марте 1970 г. он вынашивал план захвата руководства в партии и власти в стране, то своим сообщникам он советовал занести в записные книжки слова «таохуэй» («держаться в тени»). Сам он выписал стихи из романа Троецарствие, прославляющие Лю Бэя за то, как ему с помощью стратагемы пребывания в тени удалось провести Цао Цао: «Вынужденный на время оказаться в логове тигра, герой пугается, когда раскрывают его замысел. И он пользуется громом для сокрытия собственного ужаса, быстро приноравливаясь к меняющейся обстановке» [«Троецарствие», 21 гл.: в рус. пер. эти стихи почему-то опущены] (Избранные статьи: Критика Линь Бяо и Конфуция. Пекин, 1975, с. 74 и след.).

27.28. Мир наподобие таза для [омовения] ног

Одно из стихотворений сборника I—II вв. Чуские строфы называется «Отец-рыбак» и повествует о сановнике Цюй Юане (около 340—278 до н. э.), из-за происков недругов потерявшем расположение своего царя и в кручине бродящем вдоль берега реки. «Когда Цюй Юань был в изгнанье своем, он блуждал по затонам Реки и бродил, сочиняя стихи, у вод великих озер. Мертвенно бледен был лик его, и тело — сухой скелет. Отец-рыбак, увидя его, спросил: «Вы, государь, не тот ли самый сановник дворцовых родов? Как же вы дошли до этого?» Цюй Юань сказал: «Весь мир, все люди грязны, а чистый один лишь я. Все люди везде пьяны, а трезвый один лишь я... Вот почему я и подвергся изгнанию». Отец-рыбак ему: «Мудрец не терпит стесненья от вещей. Нет, он умело идет вместе с миром вперед или вслед миру меняет путь. И если все люди в мире грязны, почему ж не забраться в ту самую грязь и зачем не вздыматься с той самой волной? А если все люди везде пьяны, почему б не дожрать барду и не выпить осадок до дна? К чему предаваться глубоким раздумьям, высоко вздыматься над всеми людьми? Ты сам накликал на себя свое изгнанье». Сказал Цюй Юань: «Я вот что слыхал: тот, кто только что умылся, непременно выколотит пыль из своей шапки; тот, кто только что искупался, непременно пыль стряхнет с одежды. Как же можно своим телом чисто-чистым принять всю грязную грязь вещей? Лучше уж тогда пойти мне к реке Сян, к ее струям, чтобы похоронить себя во чреве рыб речных. Да и можно ли тому, кто сам белейше-бел, принять прах-мерзость окружающих людей?» Отец-рыбак лишь еле-еле улыбнулся, ударил по воде веслом, отплыл. Отъехал и запел:

Когда чиста Цанланская вода-вода, В ней я могу мыть кисти моей шапки, Когда ж грязна Цанланская вода-вода, В ней я могу и ноги свои мыть...

И удалился, не стал с ним больше разговаривать» [«Чуские строфы», «Отец-рыбак»: «Китайская классическая проза». Пер. академика В. Алексеева. М.: Изд-во АН СССР, 1959, с. 42—43]. Песню рыбака передает уже второй по значимости конфуцианец Мэн Кэ (около 372-289 до н.э.). У него она именуется детской песенкой ([«Мэн-цзы», 7.8. Пер. В. Колоколова, с. 107] см. Р. Вильгельм. Мэн-цзы (Mong Dsi). Кельн, 1982, с. 116). Согласно преданию Цюй Юань, положив большой камень за пазуху, бросился в воды реки [Мило][384]. Чусцы на лодках отправились на его поиски, откуда возник обычай устраивать гонки на лодках в Праздник дракона, справляемый 5 мая. Сегодня напоминает о Цюй Юане бронзовое изваяние в его родном уезде Цзыгуй (пров. Хубэй).

Кисти шапки, о которых говорит рыбак в своей песне, указывают на сановника. Своими речами рыбак хочет поведать, что в благоприятное время подвизаются на государевой службе, а в неспокойное время уходят в частную жизнь. С точки зрения рыбака, Цюй Юань слишком серьезно воспринимает мир и слишком уж носится со своими возвышенными принципами. Таково толкование Дэвида Хокса (Hawkes) («Chu Tzu: The Song of the South». Оксфорд, 1959, с. 91). Известные мне китайские комментарии дают совершенно иное понимание. Для рыбака мир не всегда бывает чистым и ясным, порой он походит на замутненную воду (см. стратагему 20). И тогда чрезмерная чистота и ясность могут ввести в заблуждение. Необходимо сообразовываться со временем и воспринимать мир таким, каков он есть. Ведь он всегда оказывается хорош для чего-то. Сколь бы грязен он ни был, следует не сторониться мира, а жить по правилу: ступать туда, хоть и с грязными ногами. Вместо того чтобы, подобно Цюй Юаню, уповать на содержание в чистоте не только собственного тела, но и одежды, т. е. всего социального окружения, «остерегайтесь в отношениях с людьми чрезмерной незапятнанности» (Ли Бо). Для собственного выживания сподручней, сообразуясь с духом стратагемы 27, делать хорошую мину при плохой игре и извлекать выгоду из неопрятного мира на низменном уровне, т. е. по меньшей мере употребить его для мытья ног.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: