Давление потребностей идеальных

Давление идеальных потребностей дает себя знать в ощу­щении недостаточности имеющейся в распоряжении словесной аргументациии и в проявлениях этого ощущения. Когда воз­действие на сознание другого осуществляется под давлением идеальных потребностей, то в словесной аргументации дела­ются попытки эту недостаточность восполнить, преодолеть.

Давление идеальных потребностей, связанных с наукой, ве­дет к расширению словаря, к усложнению аргументации и речи вообще специальной терминологией. Возникновение тер­мина вызывается надобностью обозначить для других нечто новое - еще не имеющее названия и обнаруженное впервые -найденное в ходе удовлетворения той ветви идеальных по­требностей, которые умножают количество относительно по­знанных явлений. Термин вводится вследствие недостаточности популярной, общепонятной аргументации, когда в нее должно быть введено нечто новое. Наука стремится к новому, поэто­му - и к расширению терминологии. «Наука начинается с видения, - пишет И. Забелин, - но содержание ее составляет ее истолкование увиденного. При истолковании образы начинают либо расчленяться (возникают частные понятия), либо, наобо­рот, подводятся под более общие категории. Язык науки при этом усложняется, и новые понятия в некоторых случаях со­храняют образную основу, в некоторых - утрачивают ее» (103, стр.161).

Так в стремлении к конкретности и однозначности возни­кает специальный, усложненный язык - аргументация, опира­ющаяся на расширенный объем определенных знаний и рас­считанная на людей, обладающих этими знаниями.

Язык этот представляет собою определенную вооружен­ность. Его прямое назначение - введение в словесную аргу­ментацию новых понятий. Но вооруженность эта нередко употребляется и вопреки ее назначению - для удовлетворения потребностей социальных разновидности «для себя». Тогда усложненная терминология служит не ясности знания или тол­кования, впервые вводимых в обиход, а наоборот - затумани-ванию сообщений, приданию им сложности, видимости новиз­ны и значительности, которых они в действительности лише­ны. В этом случае в борьбе за удовлетворение социальных потребностей - за место в умах окружающих - происходит, в сущности, демонстрация вооруженности. За таким «бряцанием доспехами» скрывается стремление обосновать свои права на занимаемое или искомое место в человеческом обществе.

Подобный звон «оружия» может иметь успех потому, что всякая вооруженность представляет собою некоторую ценность в человеческом обществе - даже женская красота, физическая сила, ловкость, остроумие.

Звон словесного «оружия» напоминает косметические сред­ства женского кокетства: подлинная красота и обаяние не злоупотребляют косметикой, как подлинная наука прибегает к изобретению терминов и к пользованию ими лишь в случаях крайней необходимости, потому что стремится к простоте и ясности... Но свободное пользование научной терминологией часто вызывает уважение у тех, кто, не понимая терминов, не видит и бессмысленности их употребления. Поэтому притяза­ния на приобщение к науке иногда с этого и начинается. Спекулятивные и описательные науки особенно удобны для этого.

Такое злоупотребление словами отмечалось не раз. И.П. Пав­лов писал: <«.„> слова были и остались только вторыми сиг­налами действительности. А мы знаем, однако, что есть масса людей, которые, оперируя только словами, хотели бы, не сно­сясь с действительностью, из них все вывести и все познать и на этом основании направлять свою и чужую жизнь» (204, стр.421). И.А. Бунин цитирует: «Гете говорил: «людям нечего делать с мыслями и воззрениями. Они довольствуются тем, что есть слова. Это знал еще мой Мефистофель». И приводит слова Мефистофеля:

Коль скоро надобность в понятиях случится,

Их можно словом заменить...

Шопенгауэр говорил, что большинство людей выдают сло­ва за мысли, большинство писателей мыслит только ради писания» (41, т.9, стр.91).

Н. Винер пишет: <«...> когда существует сообщение без по­требности сообщения, существует просто для того, чтобы кто-то мог завоевать социальный и духовный престиж жреца со­общения, тогда качество и коммуникативная ценность сигнала падают, подобно тому как падает свинцовая гиря». И дальше: <«..-> Люди, избравшие своей карьерой сообщение, очень часто не располагают ничем, что они могли бы сообщить другим» (50, стр.140 и 141).

Недостаточность словесных аргументаций для удовлетворе­ния идеальных потребностей другого их варианта - потребно­сти в качестве познания - обнаруживается в самом факте существования искусств, не прибегающих к слову как средству выражения. Искусства всех родов, кроме словесных, потому и существуют, что слово по природе своей предназначено для обслуживания потребностей не идеальных, а социальных.

Леонид Жуховицкий в «Легенде о Ричарде Тишкове» -парне с Арбата, который ничем другой не примечателен, кро­ме уменья петь под гитару, - говорит о его отношениях с приятелем-поклонником: «Между ними вообще не заведено было говорить о песнях, Ричард этого не любил. Песни мож­но петь или слушать - зачем приземлять их разговорами?» (101, стр.198).

Прибегая к слову как средству выражения, искусство ис­пользует его не как обозначение понятия с определенным, ограниченным смыслом, а как понятие, вызывающее широкие и далекие ассоциации. Слово делается «знаковой моделью знаковой модели», по определению Ю.М. Лотмана, приведен­ному выше. Словесные искусства, в противоположность науке, дорожат многозначностью слова и расширяют ее метафорами и другими литературными тропами. Хорошим примером такой метафоры может служить диалог с А.А. Ахматовой, приведен­ный в воспоминаниях Н. Ильиной: «Я; «Ну и отвратительная сегодня погодка!» Она: «Что вы! Восхитительная. Такая тра­гическая осень. Ветер рвет последние листья, солнце выходит на это посмотреть, заламывает руки и в отчаянии уходит» (109, стр.1 В).

Специальной научной терминологии искусства избегают как однозначности, хотя часто пользуются бытующими обра­зами или многозначными выражениями, например, из народ­ной или античной мифологии.

Если давление биологических потребностей обнаруживается в небрежности и безответственности словесной аргументации, то давление потребностей идеальных проявляется в обратном - в повышенной требовательности к значительности этой ар­гументации, в поисках слов и выражений, в тщетности попы­ток найти среди существующих слов и выражений достаточно точные и в пользовании поэтому сравнениями, аналогиями, образами, метафорами. Сила этого давления больше обнажа­ется в напряженности таких поисков, чем в их плодах. Требо­вательность к выразительности и точности формулировок возрастает с усилением давления и ведет к лихорадочности поисков, а качество найденных и применяемых аргументов -слов и выражений - больше говорит о вооруженности, о воз­можностях того, кто ищет нужные ему слова и выражении.

Третий мужик в «Плодах просвещения» Л. Толстого наи­более косноязычен, может быть, именно потому, что он хло­почет о земле для общества и о справедливости под сильней­шим давлением идеальных потребностей, с заботой об истине как таковой, и слова для обозначения ее кажутся ему недо­статочными. Другим подобного рода примером может служить Аким из «Власти тьмы».

Бесплодные попытки найти выражения для аргументации под давлением идеальных потребностей нередко приводят к словам и формулировкам явно нелепым, похожим на те, ко­торые по небрежности употребляются под давлением потреб­ностей биологических. К сходным результатам приводят противоположные причины. Один из персонажей Тургенева заме­чает: <«...> герой не должен уметь говорить: герой мычит, как бык; зато двинет рогами - стены валятся. И он сам не дол­жен знать, зачем он двигает. Впрочем, может быть, в наши времена требуются герои другого калибра» (280, т.З, стр.59).

Герой, движимый высочайшими идеальными потребностя­ми, не находит словесной аргументации, чтобы обозначить их; герой, движимый биологической страстью, не нуждается в словесной аргументации. Какого имеет в виду персонаж Тур­генева? Это - вопрос толкования.

В среде сугубо деловой, рациональной давление идеальных потребностей на речь человека, словарь которого беден и который не завоевал достаточного к себе внимания, восприни­мается иногда как проявление потребностей примитивных, биологических, то есть комически. Так же и в неудовлетво­ренных бессловесных биологических страстях можно по недо­разумению увидеть стремления идеальные. Многозначительное молчание часто намекает на их существование, а сценические паузы нередко претендуют на такую многозначительность.

Во всем, что касается нравственности, социальные потреб­ности выступают совместно с идеальными, и в каждом конк­ретном случае либо те, либо другие преобладают. Это обна­руживается и в средствах аргументации. Закон и правила, как нормы общественного поведения, а также их обоснования, стремятся к точности, краткости, однозначности и полной простоте - общепонятности; только достигая достаточной определенности, закон и нормы выполняют свои функции. В этом - их социальная природа. Но нравственный закон, кроме того, выступает и как некоторый символ - условный знак Истины, или ее образ - и в этом качестве тот же закон вы­ражает норму удовлетворения потребностей идеальных, и их участие в нравственности.

Всякого рода священные тексты употребляются и в от­правлениях культа и в нравственной аргументации как симво­лические обозначения смысла, превосходящего то реальное содержание, которое выражено данным словосочетанием. На­значение таких текстов не в их рациональном содержании, и тем более не в реальном смысле данных формулировок, а в самом факте их ритуального произнесения. Таковы присяги, клятвы, заклинания, заговоры. Отсюда - трафаретность тек­стов, их необычайная иногда долговечность, их особый язык (церковнославянский, латинский) и особый (часто напевный) характер их произнесения - все то, что делает словоупотреб­ление в любом культе нормативно-условным.

Тенденция к подобного рода условностям более или менее ясно ощущается во всех случаях аргументации, опирающейся на норму удовлетворения идеальных потребностей: некоторая трафаретная формулировка характером произнесения подается как истина окончательная, общеобязательная и не подлежащая обсуждению. Все это можно видеть в речах, входящих в со­став ритуала - похорон, юбилея, приема, свадьбы, торже­ственного заседания, митинга и т.п.

В подобных случаях видно, как для социальных потребно­стей приспосабливается «оружие», предназначенное для удов­летворения потребностей идеальных. Иногда таким бывает своекорыстное шарлатанство; так эксплуатируется иногда и искусство любого рода (или некоторая причастность к нему), и косноязычие, и даже очевидная бессмыслица. Все это, при надлежащем стечении обстоятельств, может производить впе­чатление и служить удовлетворению социальной потребности «для себя». Так, М. Касвинов пишет о Григории Распутине: «Молитвенные бредни, не поддающиеся расшифровке и пере­воду на человеческий язык, производят сильнейшее впечатле­ние. Слоняясь по монастырям, он научился загадочно тянуть слова и фразы, » божественно» мычать и бормотать так, что­бы никто ничего не понял и вместе с тем проникся трепетом. Истинно свято такое косноязычие, в котором ничего не улав­ливается ни слухом, ни разумом. Чем туманнее околесица, тем больше в ней магической силы, и тем выше ее цена. Конечно, если нужно, Григорий Ефимович может унизиться до нор­мальной человеческой речи. Но идет он на это неохотно» (118, стр.120).

Расшифровка текста

Так как в подавляющем большинстве случаев высказыва­ния человека служат удовлетворению его сложных потребнос­тей; так как состав их подвижен и обычно не вполне осозна­ется субъектом; так как на содержании и характере высказы­вания всегда отражается вооруженность, а на ней сказывается весь прошлый жизненный опыт субъекта, и так как само выс­казывание состоит, в сущности, не только из текста и харак­тера его произнесения, но в него входит и физическое поведе­ние (телесная мобилизованность, пристройки, способы словес­ного воздействия), - вследствие всего этого описанные выше тенденции уподобляют поведение человека чрезвычайно слож­ному шифру жизни человеческого духа, его душевной жизни -структуры его функционирующих потребностей.

Поэтому, согласно Ю.М. Лотману, «всякое познание можно представить себе как дешифровку некоторого сообщения. С этой точки зрения процесс познания будет делиться на следующие моменты: полученные сообщения, выбор (или выработка) ко­да, сопоставление текста и кода. При этом в сообщении вы­деляются системные элементы, которые и являются носителями значений» (164, стр.75). Пьесу можно понимать как «некото­рое сообщение» о жизни и взаимодействии определенных лю­дей. Далее можно утверждать, что все происходящее в душе каждого из них выступает наружу в его высказываниях, но все - тщательно зашифровано. Шифр каждому читателю более или менее знаком, режиссеру должен быть знаком лучше, чем кому бы то ни было, но никому не может быть известен до конца. «Выделение системных элементов», по выражению Ю.М. Лотмана, едва ли может исчерпать до конца человечес­кое поведение как познаваемый объект, или как сообщение о нем, поскольку сообщение это - явление искусства.

Люди чрезвычайно отличаются один от другого по уме­нию расшифровывать человеческое поведение - выделять в нем «системные элементы» - и видеть глубины внутренней жизни человека - его душу. Мерой такого уменья в решающей степени определяется уровень квалификации (вооруженность) художника, профессия которого связана с воплощением чело­веческой души.

Относится это, очевидно, и к режиссеру. Текст пьесы он расшифровывает прежде всего в своем воображении. То об­стоятельство, что для расшифровки ему дан только текст высказываний, предоставляет ему значительную свободу и открывает в самой расшифровке возможности созидания собственного толкования. Поскольку эти возможности реализова­ны, постольку режиссура выступает искусством.

Чем больше <...> истолкований, - пишет Ю.М. Лотман, -тем глубже специфически художественное значение текста и тем дольше его жизнь. Текст, допускающий ограниченное число толкований, приближается к нехудожественному и утра­чивает специфическую художественную долговечность (что, конечно, не мешает ему иметь этическую, философскую или политическую долговечность, определяемую, однако, уже со­всем иными причинами)» (164, стр.90).

«Неискусство» - взаимодействие людей, их борьбу, изоб­раженную в пьесе, - режиссура реализует «наилучшим обра­зом», воплощая для этого с наибольшей полнотой, ясностью и точностью душу каждого участвующего в ней в мотивировках его поведения, в структуре его потребностей. Спектакль делается «уроком расшифровки» человеческой души. А так как уменье рас­шифровать ее есть вооруженность человека и каждый заинте­ресован в ней, то «урок» этот есть в то же время развлечение. Поэтому зрелище - жизнь человеческого духа, расшифрован­ная и ярко выраженная душевная жизнь значительных людей - привлекает зрителей и служит удовлетворению их потребно­сти познания и потребности в вооруженности.

Чтобы быть искусством, режиссерская расшифровка текста пьесы должна быть ее художественной критикой в рассмот­ренном выше смысле. Это значит, что расшифровка эта не по­хожа на педантический подстрочный перевод. Многозначность проявлений души человеческой в высказываниях обрекла бы такой перевод на бессмысленность. Он требует, помимо вни­мания к мелочам и оттенкам в высказываниях, помимо чутко­сти к наблюдаемому, еще и смелости в созидании объекта наблюдений и изучений средствами своих собственных пред­ставлений о душе человеческой. Иначе говоря, для успеха ре­жиссерской расшифровки пьесы необходимо не только умение шифровальщика, но и догадка о целом, сопутствующая детально­му переводу и даже его предвосхищающая. Только «угадан­ное» целое, возникшее в воображении и мысли режиссера на основании его личных потребностей, жизненного опыта и знаний, может привести к точности в расшифровке частностей.

В потоке высказываний более или менее точно угадывают­ся поочередно текущие, изменчивые, производные потребности. Структура же исходных потребностей может быть угадана только с учетом всех высказываний в их полном объеме и с учетом того, что осталось невысказанным, что, следовательно, родилось в сознании режиссера вследствие знакомства с пьесой в целом. Угаданное целое уточняет расшифровку частно­стей - то, что можно уподобить подстрочному переводу.

В угадывании целого проявляется указанная И.П. Павло­вым и отмеченная выше исходная особенность людей «худо­жественного типа» - их склонность и свойство схватывать созерцаемые явления в их единстве. Эта врожденная воору­женность может обогащаться вооруженностью приобретаемой.

Возможности разнообразного толкования потребностей, побудивших к данному конкретному высказыванию, в зависи­мости от толкования целого, может быть, опять наиболее ясно видны, когда речь идет о диалоге, который называют «любовной сценой».

Толкование целого в таком диалоге - это предварительная уверенность в том, что в данном случае любовь каждого уча­ствующего в нем характерна (значительна, интересна) такой, а не другой определенной иерархией образующих ее потребнос­тей.

Если одна из этих трех исходных потребностей совершен­но поглотит другие, то весь диалог не будет иметь отношения к человеческой любви как таковой. Но преобладание той или другой, их борьба за преобладание в душе каждого, выход на главенствующее место той или другой, в зависимости от уга­дываемых им желаний партнера, - все это может ярко и ясно обнажить душу каждого именно так, как это диктуется режис­серу его пониманием всей пьесы в целом. Тогда данный диа­лог есть часть целого - спектакля. Но и сам этот диалог может пониматься как целое, необходимыми частями которого являются все взаимодействия, из которых он состоит.

«Диаметр сознания»

А.С. Макаренко писал: «Самое важное, что мы привыкли ценить в человеке, - это сила и красота. И то и другое опре­деляется в человеке исключительно по типу его отношения к перспективе, человек, определяющий свое поведение самой близкой перспективой, сегодняшним обедом, именно сегодняш­ним, есть человек самый слабый» (166, стр.567). Эту мысль А.С. Макаренко уместно сопоставить со словами А.С. Пуш­кина: «Дикость, подлость и невежество не уважают прошедше­го, пресмыкаясь перед одним настоящим» (221, т.11, стр.162). «Жрецов минутного» он считал «достойными слез и смеха».

В диагностике потребностей, если можно так выразиться, существенным и относительно простым показателем является расстояние до целей - дальнозоркость или близорукость целе­направленности человека. То и другое реализуется в отличиях средств от целей, а отличие это проявляется, начиная с моби­лизованности, во всем поведении - в том, что можно назвать старым русским словом «повадки», которое часто употреблял Н.С. Лесков. Разумеется, дальнозоркость и близорукость бы­вают весьма различны по содержанию, и содержание их наи­более важно. Но в принципе дальнозоркость есть проявление силы, а близорукость - проявление слабости; идеальное всегда более или менее дальнозорко, биологическое - более или ме­нее близоруко. Поэтому содержание далеких целей человека в большей степени характеризует его как личность, обладающую ей одной присущими чертами.

Кроме того, далекие цели - продукт роста человека, его развития, достигнутого им уровня зрелости и вооруженности.

Новорожденный ребенок только в непосредственных кон­тактных ощущениях воспринимает ход удовлетворения своих недифференцированных потребностей. Благодаря дистанцион­ным рецепторам - зрению и слуху - и вместе с их развитием, опытом их использования, потребности опредмечиваются и дифференцируются. Так среда, окружающая ребенка, и органы чувств, дающие возможность воспринимать ее, формируют человеческие потребности.

Профессор Г. Айзенк говорит: «Известно, что генетика оп­ределяет возможности индивидуума, а среда - насколько эти возможности будут реализованы» (3, стр. 13). П.В. Симонов уточняет ту же мысль: «Конкретная общественная среда не столько формирует личность в смысле механического привне­сения в нее каких-то определенных черт, сколько отбирает те свойства личности, которые представляют наибольшую цен­ность именно для данной общественной группы» (238, стр.37).

Если же ребенок лишен дистанционных контактов со сре­дой, то и развитие его потребностей невозможно. Таков вы­вод А.И. Мещерякова: «Все авторы, наблюдавшие слепоглухо-немых до обучения, видели, что эти дети без специального вмешательства психически не развиваются. Более того, в лите­ратуре был отмечен ряд случаев, когда дети, получившие нормальное развитие, имеющие словесную речь и нормальное поведение, с потерей слуха и зрения претерпевали обратное развитие и вновь превращались в существа, ведущие полурас­тительны й-полуживотный образ жизни» (188, стр.26). Чрезвы­чайная роль дистанционных восприятий в этих выводах оче­видна.

Тот же автор указывает и на роль предмета в постепен­ном расчленении целей и средств: «Очеловечивающее влияние предметов как продуктов общественного труда, окружающих ребенка, и роль обучения правильному с ними обращению до сих пор недооценивается как в педагогической практике, так и в психологической теории. А ведь именно предметное пове­дение, если можно так выразиться, т.е. обращение с предме­тами согласно их логике, и составляет сущность человеческого поведения» (188, стр.73). Можно бы продолжить: человеческое поведение развивается и совершенствуется в усложнении пред­метов и в их удалении.

В направлении дальнозоркости развиваются в нормальных условиях и социальные потребности, а потом - и идеальные. Так происходит естественный - стихийный - процесс форми­рования потребностей человека в онтогенезе: от ближайших контактных - ощущаемых и недифференцированных биологи­ческих - до социальных и идеальных, конкретизируемых в целях более или менее далеких. Причем удаление целей дикту­ется природой самих потребностей и происходит всегда вместе с опытом и накоплением вооружения, но степень удаления бывает самая разная, и можно предполагать, что цели каждо­го человека удалены более или менее в зависимости и от его врожденных, генетических задатков и от воспитания - среды, в которой происходило и происходит развитие этих задатков. Влияние среды на трансформации потребностей, их воспита­ние, происходит, очевидно, путем информации, посредством норм и при участии эмоций и воли. «Ребенок родится «двуправо-полушарным», - пишет В. Деглин, - лишь с возрастом у здо­рового ребенка устанавливается разделение «сфер влияния» между полушариями» (88, стр.114). Поэтому ребенок не экономит силы, не отличает средства от цели, не строит планов, и все в его поведении подчинено биологическим потребностям.

Впервые социальные потребности проявляются как зачатки самолюбия, гордости, стыда; им отвечают и средства самые про­стые - непосредственно связанные с целью, практически сливаю­щиеся с нею; таковы же и первоначальные планы - они пре­дельно просты и коротки. Постепенно планы увеличиваются, средства обособляются и цели отдаляются; перспектива целей усложняется, и круг социальных потребностей расширяется.

Академик А.А. Ухтомский заметил: «Солдаты никогда не думают о будущем», - по словам Ларрея. Это и губит солдат, как это было в горящей Москве 1812 г. Но это делает из них образцовых исполнителей приказов, заданий в руках руково­дящего штаба. То, что делало в этих солдатах чудеса под Аустерлицем и Бородино, губило их в Москве. Солдаты - это короткие рефлексы, превосходно выработанные для своих маленьких заданий» (286, стр.260).

Если солдатам не положено думать о будущем, то только потому, что о будущем думает командир, и тем о более дале­ком будущем, чем выше его командная должность. Но это относится не только к военной специальности и служебной субординации. О более или менее далеком будущем люди думают в зависимости от размеров своих социальных притя­заний - от «социального кругозора» или «диаметра сознания», если еще раз воспользоваться выражением Ю.Н. Тынянова.

Узость социального кругозора при самой ревностной за­щите занимаемого места в обществе, близость целей, продик­тованных социальными потребностями, малый «диаметр со­знания» говорят всегда, я полагаю, о значительной силе по­требностей биологических и об относительной слабости иде­альных потребностей.

По мере расширения социального кругозора, с ростом дальнозоркости и интереса к далекому окружению за счет ближайшего, по мере все более определенного перехода соци­альных потребностей от уровня оборонительного к уровню наступательному (от «нужды» к «росту»), а в связи с этим -по мере удаления целей, усложнения перспективы и увеличе­ния предусматриваемой программы во времени - в единстве со всеми этими процессами - изменяются и силы давления на социальные потребности: уменьшается давление потребностей биологических и увеличивается давление идеальных потребнос­тей со всеми вытекающими отсюда последствиями. Причем, разумеется, разнообразных вариаций здесь можно увидеть, а тем более представить себе, великое множество.

В упрощенном виде эта предполагаемая зависимость может быть сформулирована так: чем ближе к субъекту границы распространения его потребностей (чем меньше «диаметр со­знания»), тем, соответственно, большее место в структуре его потребностей занимают потребности биологические и тем скром­нее его потребности идеальные. И обратно: чем дальше от субъекта границы распространения его потребностей (чем больше «диаметр сознания»), тем меньше давление потребностей био­логических и тем больше у него потребностей идеальных.

На крайних точках: с одной стороны - существо расти­тельно-животное, лишенное как социальных, так и идеальных потребностей; таков новорожденный ребенок. С другой сторо­ны - человек, практически невозможный, нежизнеспособный, человеческий «дух» как таковой.

Между этими крайностями расположены все люди. Ф. Эн­гельс писал в «Анти-Дюринге»: «Но уже самый факт проис­хождения человека из животного царства обуславливает собою то, что человек никогда не освободится полностью от свойств, присущих животному, и, следовательно, речь может идти только о том, имеются ли эти свойства в большей или меньшей степени, речь может идти только о различной степе­ни животности или человечности» (178, т.20, стр.102). Одни ближе к одной крайности («животной»), другие - к другой («духовной»), а большинство, вероятно, располагается где-то в средней зоне, перемещаясь в ее пределах в разные периоды своей жизни и в зависимости от конкретных социальных и природных условий.

Такова грубая схема. Практически она скрывается за мно­жеством разнообразных вариаций и модификаций, а ее измен­чивость даже в относительно узких границах затрудняет раз­личение и самой схемы и ее вариаций.

Основа схемы проста. Она сводится к вопросу: как далеки цели данного человека? Ответ уже раскрывает основные черты структуры его потребностей. Казалось бы, чрезмерно просто. Примитивно.

В действительности ответить на вопрос о дальности целей человека отнюдь не легко. Речь может идти о целях и преде­лах данной минуты, дня, недели, года, всей жизни. Поэтому, чтобы ответ указал на структуру потребностей, нужно подра­зумевать в нем преимущественную склонность человека: обыч­но, чаще всего, наиболее охотно, согласно присущим ему свойствам (а не в каких-либо исключительных обстоятель­ствах, или под влиянием особых условий), какие он цели ста­вит перед собой - далекие или близкие, насколько далекие

или насколько близкие? Если так ставить и понимать вопрос, то ответ на него, вероятно, не будет простым и однозначным, но он может быть все же дан. В реальном окружении мы различаем людей, живущих преимущественно ближайшими и простейшими целями; людей, увлекающихся целями самыми далекими; видим и людей, занимающихся с наибольшим увле­чением достижением целей средней дистанции. Эта «средняя дистанция» достаточно обширна, но все цели, на ней распо­ложенные, отличаются конкретностью, реальностью, рацио­нальной практичностью.

Значит, в поставленном вопросе существенны влечения, а не фактически выполняемые дела. Бывает так: человек делает одно, а влечет его к другому, причем при достаточном вни­мании видно: то ли именно он делает, к чему его действи­тельно влечет; а наиболее ясно это проявляется в моменты, когда он переходит от цели, его увлекающей, к делу, которым он вынужден заниматься, или обратно - от дела вынужденно­го к предмету влечения. А может быть, в нем борются не­сколько влечений или несколько необходим остей?

Заключение об этом мы делаем (если мы его делаем!), ви­дя: когда и насколько щедро человек расходует свои силы, когда и насколько строго он их экономит. Или, пользуясь выражением Марка Аврелия: когда и о чем он хлопочет по влечению, когда и о чем - по принуждению?

Мы вернулись к вопросу о целях и средствах... К тому, «как» добивается человек своих целей.

Воспитание потребностей

Вращается весь мир вкруг человека,

Ужель один недвижим будет он?

А, С. Пушкин

Пушкину же принадлежит вывод: <«...> воспитание, или, лучше сказать, отсутствие воспитания, есть корень всякого зла» (221, т.П, стр.43). А.С.Макаренко говорит уже прямо о потребностях: «Глубочайший смысл воспитательной работы и в особенности работы семейного коллектива заключается в отборе и воспитании человеческих потребностей <...»> (166, стр.38). Профессор Г.М. Коган множеством примеров обосно­вывает следующий вывод: <«...> в человеке могут быть выработаны различные умения <...>. Уменье хотеть - тоже дело наживное» (128, стр.125-126).

То, что профессор Коган называет «уменьем хотеть», есть следствие потребности, или доминанты, по А.А. Ухтомскому. Он говорил: «Если вы хотите поддерживать один и тот же вектор на одной и той же высоте, нужно все время, я бы выразился, воспитывать данную доминанту, тщательным обра­зом обихаживать ее, следить за тем, чтобы она не перевоз­буждалась, не перешагнула известной величины, а все время соответствовала бы текущим условиям в центрах, с одной стороны, и в окружающей обстановке - с другой» (286, стр.93).

Требования А.А. Ухтомского и условия, на которые он указал, изучены и практически проверены А.И. Мещеряковым. Работа со слепоглухонемыми детьми принудила его к этому. Вот некоторые из его выводов: «Для овладения способом действия необходимо, чтобы действия были направлены на удовлетворение потребностей индивида. Направленность пред­метных действий на удовлетворение имеющихся потребностей - развитие их, формирование новых потребностей - необхо­димое условие активности индивида» (188, стр. 301).

«Возникшая активность ребенка легко гасится, если взрос­лый начинает сам выполнять за него нужное действие. Актив­ность легко угасает также и в том случае, когда она не под­крепляется достижением цели, что на первом этапе обычно и бывает при отсутствии достаточно оперативной помощи взрослого. Тут и то плохо, и другое - плохо: и слишком мно­го помогать, и слишком мало помогать.

Помощь взрослого должна быть строго дозирована; она не должна быть так велика, чтобы ребенок совсем отказался от самостоятельности, и достаточно велика, чтобы был дос­тигнут полезный результат» (254, стр.14).

«Вот как обучалась вставать на ноги из положения сидя слепоглухонемая ученица. Взрослый помещал свои руки под­мышки девочки и начинал ее поднимать. Первое время ак­тивность ребенка отсутствовала. Поднятие туловища осуще­ствлялось усилиями взрослого при полной пассивности ребен­ка. При повторении этого действия взрослый намеренно по­степенно замедлял свои движения, ослабляя усилия. Подъем все больше и больше осуществлялся усилиями ребенка. И, на­конец, взрослому достаточно было поместить свои руки под­мышки ребенка, как ребенок начинал подниматься на ноги.

Для развития ребенка здесь происходит событие необы­чайной важности» (254, стр.18-19).

Трудности, которые удалось преодолеть А.И. Мещерякову, и его поразительные успехи с полной ясностью показывают и возможность воспитания потребностей, и их роль в самом воспитании, и решающую роль дозировки в воспитательных действиях, которые заключаются, в сущности, в выдаче строго определенной информации.

Знания не создают потребности - они остаются средствами ее удовлетворения; но только благодаря им потребности трансформируются и, следовательно, только ими можно при­дать трансформациям определенное направление. Истина не нова. Воспитание всегда выступало в единстве с обучением. Новым является обоснование решающей роли дозировки.

«Искусственность, формализм учебного процесса, его отор­ванность от жизни, от подлинных интересов ребенка» А.И. Меще­ряков назвал «самым страшным врагом успешного обучения» (188, стр.52). Безошибочным показателем связи обучения с подлинными интересами ребенка является эмоция.

Если вслед за получением информации у человека не воз­никло никакой эмоции, то это значит, что информация эта либо не нова, либо не коснулась его потребностей; их транс­формации, следовательно, не произведет. Ее воспитательное воздействие равно нулю.

Поэтому воспитатели во все времена прибегали к эмоции, но в подавляющем большинстве случаев - к эмоциям отрица­тельным, то есть - к наказаниям. Наказание и следующая за ним отрицательная эмоция претендуют на то, чтобы заменить нежелательные, запрещенные побуждения желательными, по­ощряемыми. Если бы притязания эти были основательны, то с возрастанием жестокости наказания возрастала бы и успеш­ность замены одних потребностей другими. Но они не осно­вательны. Эмоция не создает и не заменяет одну потребность другой - она конкретизирует, а для этого и трансформируют действующую потребность - и только. Отрицательная эмоция сокращает притязания, вследствие которых она возникла, но самих этих притязаний ликвидировать не может - она побуж­дает искать новые пути их более скромного, частичного хотя бы удовлетворения. Поэтому наказание бессильно перед жела­ниями, побуждениями, притязаниями, интересами и потребнос­тями; оно сокращает поле их распространения и выбор средств их удовлетворения, причем сама сохраняющаяся по­требность с приближением цели, может быть, даже возрастает, обостряется. Этим активизируются поиски новых путей ее удовлетворения.

Поэтому наказание и отрицательные эмоции, если и слу­жат воспитанию потребностей, то только с негативной сторо­ны - как расчистка поля для деятельности положительных эмоций, трансформирующих потребность в направлении отда­ленных целей и удовлетворения все более глубинных, сущнос-тных, близких к исходным нужд человека, нужды эти есте­ственны, законны и потому не могут быть вредны ни инди­виду, ни обществу, к которому он принадлежит.

В этой опоре на положительные эмоции - на радость, со­провождающую узнавание, понимание и приобретение умений - основа дозировки информации, основа основ всякого успеха в воспитании потребностей и главная трудность практики этого воспитания. Проще, легче пользоваться наказанием, предохраняя стихийное, самопроизвольное развитие и транс­формации потребностей от чрезмерных извращений.

А.И. Мещеряков должен был не предохранить от естественно­го, но вредного роста, а растить в условиях, при которых без помощи воспитателя рост вовсе не происходил бы, это и при­вело его к выводу о решающей роли точной дозировки ин­формации. Информационная теория эмоций подтверждает за­кономерность этого вывода и указывает практический путь его применения.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: