Больше дьяволов, чем может вместить необъятный ад

«Кто же такой настоящий сумасшедший? Это человек, который предпочел сойти с ума, в том смысле, в котором общество понимает этот термин, нежели изменить неко­ей высшей идее человеческой чести. Вот почему обще­ство приговаривает всех тех, от кого оно хочет избавить­ся, от кого оно хочет защитить себя, ибо они отказывают­ся стать его соучастниками в актах предельной мерзости, к удушению в своих психиатрических клиниках. Потому что сумасшедший — это также и человек, которого обще­ство не желает слушать и хочет лишить возможности высказывать невыносимые истины» (XIII, 17).

Так Арто, страстно защищая Ван Гога и тем самым пы­таясь защитить себя, ставил вопрос, который и до сего дня, тридцать лет спустя⁵⁹, является предметом жарких и упорных споров,— вопрос об истинной природе сума­сшествия и об отношении к нему общества; в первую оче­редь это касается функции психиатра. После девяти лет, проведенных в различных клиниках, у Арто были вполне определенные взгляды на этот предмет: «Почти невоз­можно быть врачом и честным человеком одновременно, но совершенно невозможно быть психиатром и не изма­заться дегтем самого бесспорного сумасшествия: отсут­ствие способности бороться с древним, атавистическим рефлексом толпы, который делает каждого психиатра в тисках толпы прирожденным врагом всего гениального» (XIII, 31). Но заявляя, что болезнь порождена именно ме­дициной и что психиатры полны решимости истребить всех гениальных людей, он в том же странном произведе­нии, полуэссе-полупоэме, возвращается к убеждению, которое вынашивал в течение долгих лет заключения,— убеждению, что истинной причиной его страданий и стра­даний других родственных ему по духу гениальных людей является разветвленный тайный заговор с целью нало­жить заклятие на него и ему подобных: «Вот почему так единодушно было наложено заклятие на Бодлера, Эдгара По, Жерара де Нерваля, Ницше, Кьеркегора, Кольриджа, а также Ван Гога. Это может произойти днем, но чаще всего это случается ночью» (XIII. 18).

В то же время Арто осознавал, что представление об околдованности, зачарованности в некотором смысле не более чем поэтическая метафора: «Кто же такой, в конце концов, поэт,— пишет он одному из психиатров в Родезе в январе 1945 года,— как не человек, который визуализирует и конкретизирует свои идеи и образы более ярко, интенсивно, с большим мастерством, чем другие люди, и дает им посредством языка иероглиф явления» (XI, 11).

И если он иногда становится агрессивным, разве нельзя это понять в его ситуации? Защищая Ван Гога и пытаясь объяснить его самоубийство воздействием лечения, которое он получил от общества, Арто под­черкивал: «Я сам провел девять лет в психиатрических клиниках и никогда не страдал от навязчивого желания покончить жизнь самоубийством; но каждый утренний разговор с психиатром вызывал у меня желание пове­ситься, потому что я знал, что не могу задушить его» (XIII, 38).

Однако с самого начала своей литературной и теат­ральной деятельности Арто не только знал, но и гордился тем, что страдает от нервного или психического недуга, что его случай представляет исключительный интерес. Его зависимость от таких психиатров, как доктор Тулуз и доктор Алленди⁶⁰, или даже привязанность к ним пока­зывает, что он ощущал потребность в помощи, хотя бы и для лечения постоянных головных болей или для преодоления трудностей в изложении своих мыслей на бумаге. Переписка с Ривьером, в которой он подробней­шим образом описывает эти трудности, доходящие порой до утраты личности, утраты чувства существования, свидетельствует о том, что болезнь его была гораздо глубже, нежели обычная мигрень. Бесплодные попытки пройти курс лечения у психоаналитика Алленди говорят о том же.

Фактически сознание своего отличия от других лю­дей, того, что ему суждено судьбой страдать, стало неотъемлемой частью его ощущения себя как личности. Именно эта сторона его личности — и эссе о Ван Гоге показывает это — позволяла ему считать себя членом из­бранного круга poetes maudits⁶¹ и философов: Бодлера, Нерваля, По, Ницше, Кьеркегора, Гёльдерлина и Коль­риджа (хотя он в конце концов отвергнул Кольриджа и написал эссе «Кольридж-предатель», в котором обвиня­ет того, кто когда-то был великим поэтом и жрецом опи­умных снов, в том, что он убил свою душу, предпочтя этому жизнь буржуа). И поскольку он никогда не видел себя (и не хотел быть) середнячком, нормальным чело­веком, поскольку он всегда гордился своей отдельностью, с претензией на исключительность, по существу гениаль­ность, конфликт между Арто и обществом никогда не сводился к тому, «безумен» он или нет (если под безуми­ем понимать необычный психологический грим, не имею­щий ничего общего с бесцветной «нормальностью»),— вопрос заключался лишь в том, имело ли общество право содержать его в заключении в течение девяти лет в жут­ких условиях, которые зачастую доходили до преднаме­ренной жестокости и пыток. И если он в течение некото­рого времени страдал от тяжелых абстинентных симпто­мов и приступов раздражительности, то не было ли это связано с шоком, который он испытал, когда на него наде­ли смирительную рубашку и лишили свободы? Если, как оно и было в действительности, этот внезапный арест произошел из-за того, что он оказался причиной беспо­рядков на улицах Дублина, и потом, на «Вашингтоне»⁶², он набросился на людей, ворвавшихся в его каюту, при­чиной его агрессивного поведения, конечно же, было лишь непонимание смысла вопросов, обращаемых к нему на иностранном языке. Если не считать этих случаев, его поведение до заключения, хотя и было странным, никогда не представляло опасности для окружающих. Он мог вы­шагивать по парижскому Латинскому кварталу, размахи­вая своей чудесной тростью⁶³ и вышибая искры из мосто­вой ее металлическим наконечником, громко выкрикивая свои пророчества. Но это никогда никому не причиняло вреда.

Конечно, решения поехать в Мексику и в еще боль­шей степени отправиться в путешествие в Ирландию в состоянии апокалиптической экзальтации нельзя на­звать слишком разумными действиями. Но разве не обще­ство, отказав ему в возможности реализовать свои худо­жественные идеи без ущерба для его цельности, букваль­но насильно подвергло его изоляции? Но, с другой стороны, не были ли эти отверженность и мученичество заключения в сумасшедшем доме в высшем смысле един­ственным путем, на котором он мог осуществить свою судьбу и достичь целостности, которые сделали его куми­ром последующих поколений? Это вопросы, не имеющие ответа, как не имеет ответа вопрос, mutatis mutandis⁶⁴, достойны Понтий Пилат и Иуда Искариот осуждения за распятие Христа или восхваления за то, что дали свер­шиться Божественному провидению.

Если бы даже это была всего лишь озабоченность Арто своими собственными проблемами, его ясность, даже в периоды предельного душевного напряжения, и гений писателя превратили его историю в одну из са­мых лучших в мире документально зафиксированных ис­торий болезни всех времен, наравне с произведениями Маркиза де Сада и Даниэля Пауля Шребера⁶⁵. Блеск, с которым он описывает трудности своего письма, и спон­танность его излияний в последние годы жизни, открыва­ющие глубокий и непосредственный путь к родникам интимнейших уголков человеческой души, делают произ­ведения Арто еще более ценными, чем произведения этих классиков человеческого саморазоблачения.

Первый вопрос, который ставит случай Арто,— это вопрос об органическом происхождении его нервного за­болевания. Был или нет предполагаемый приступ менин­гита в возрасте пяти лет источником всех его несчастий, но он постоянно отмечал, что с шести лет случались пе­риоды заикания, нервные сокращения лицевых мускулов и позднее «болезненные спазмы правой стороны шеи, от которых прерывается дыхание (...) конечности немели, и в них начинались колющие боли, внезапный жуткий зуд, перемещавшийся от рук к ногам, болезненный в верхней части позвоночник хрустел, ужасная слабость из-за не­выносимого давления в голове и лопатках, способная повалить на землю. Иногда общие судороги, которые при­ходили и уходили, иногда те же ощущения, что и при сильной лихорадке: судороги, жар, дрожь, звенящий шум в ушах, резь в глазах от света» (I доп., 89—90). В письме к доктору Алленди от 22 марта 1929 года, в котором он дает этот каталог недомоганий, Арто особо отмечает, что все эти симптомы появлялись, несмотря на то что он перестал принимать наркотики несколько недель назад. Если же это все-таки были симптомы, связанные с отвы­канием от наркотиков, необходимо напомнить, что он начал принимать лауданум за десять лет до этого именно потому, что ему был дан совет, что это может избавить его от физических недомоганий. Или, может быть, все эти симптомы имели психологическое происхождение?

В другом длинном письме, акупунктуристу Сулье де Морану в феврале 1932 года, описывая свое состояние, Арто категорически утверждал, что физические симпто­мы были «осложнены психологическими проблемами, ко­торые проявились в возрасте девятнадцати лет довольно драматическим образом» (I доп., 130). Это было время, когда Арто, как он рассказывал Жану Хорту⁶⁶, уничто­жил все свои юношеские сочинения и раздал книги друзь­ям. Это было начало той депрессии, которая привела его впервые в санаторий. И предположительно в это время произошел инцидент, когда он был ранен сутенером. Это­му случаю он уделяет много внимания в период своего заключения.

Какую психическую травму мог Арто пережить в юно­сти? «До двадцати семи лет,— говорил он в лекции в Мек­сике в 1936 году,— я жил с чувством черной ненависти к Отцу, к моему собственному отцу. Пока не увидел, что он умирает. В этот момент нечеловеческая суровость, в ко­торой я обвинял его, считая, что он меня ею подавляет, вдруг отступила. Совсем другой человек глядел на меня из его тела. И впервые в жизни мой отец протянул ко мне руки. Но мое тело не подчинялось мне, и я понял, что всю жизнь его тело не подчинялось ему, я понял, что есть ложь бытия и мы рождены, чтобы с ней бороться» (VIII, 178).

Еще одним травмирующим событием в его ранней жизни была смерть его сестры Жермен, умершей семи месяцев от роду, когда ему не было еще и девяти лет. На­верное, было бы напрасным рассуждать о происхождении возможного чувства вины, связанного с этим событием, но несомненно то, что темой, более всего привлекающей его в театре, была тема инцеста. В его ранней пьесе «Кро­вяной фонтан» есть сцена инцеста между молодым чело­веком и его сестрой, за которой следует ряд чрезвычайно отвратительных эротических образов старух. Единствен­ный сделанный им детальный анализ пьесы, которую он предложил в качестве примера Театра Жестокости в «Театре и его Двойнике»,—это разбор пьесы Джона Форда «Как жаль ее развратницей назвать», и в ней так­же идет речь об инцесте между братом и сестрой. «Семья Ченчи» рассказывает об инцестуозном насилии отца над дочерью и последующим ужасном убийстве виновного. В годы заключения, когда он перечислял женщин, кото­рых он больше всего любил в жизни, Арто всегда называл их своими дочерьми, хотя к ним он обычно относил двух своих бабушек, сестер Ненеку и Катрин Шили.

Элемент переживания чувства сексуальной вины так­же возникает явным образом из того, что он категориче­ски отвергал любые предположения о наличии у него воз­можных последствий сифилиса. Вскоре после прибытия в Родез в письме одному из докторов он обращал внима­ние на то, что, если его зрачки разного размера, из этого не обязательно следует, что у него приобретенный сифи­лис, «потому что я отвергаю и презираю сексуальные от­ношения любого рода как унизительные для человека, и для меня было тяжелым ударом узнать, что кто-нибудь мог поверить в то, что мое тело могло позволить себе такую слабость в какую-то минуту моей жизни» (X, 13). Он продолжал жаловаться, что из-за неравенства его зрачков, которое считалось признаком возможных по­следствий сифилиса, должно быть наследственного, он с 1917 года подвергался бесконечным инъекциям различ­ных лекарств, от препаратов ртути до новарсенола, кото­рые сильно расстроили его нервную систему.

Абсолютное отрицание любого секса, начиная с пери­ода крушения театральных надежд Арто, приведшее его к разработке сложной мифологии, в которой Бог создал человека без половых и пищеварительных органов, и его вера в то, что человек деградировал в сексуальное и ис­пражняющееся существо с помощью вмешательства злых внеземных сил (эту веру он сохранял даже после того, как отказался от ортодоксального христианства, в кото­рое был обращен перед переводом в Родез), также указы­вает на обращение к раннему периоду сильной сексуаль­ной вины. В некоторых своих произведениях, написан­ных в конце жизни, он идет настолько далеко, что вообще отказывается признавать, что своей жизнью обязан сек­суальному акту между своими родителями: «Я — Антонен Арто, я — мой сын, мой отец, моя мать...» (XII, 77).

Я не верю ни в отца

ни в мать

у меня нет

папы-мамы

(XII, 99).

Неистовая ярость, «бешенство, которое зрело во мне на протяжении 49 лет» (IX, 193), как он называл это, ког­да ему было 49 лет,— это другая сторона личности Арто, которая указывает на глубоко скрытое чувство вины и ра­зочарования, находящее выход в агрессивности. Театр Жестокости, с помощью которого человечество должно быть вытряхнуто из своего самодовольства и самоудов­летворения и который откроет ему бездны чувства и стра­дания, скрытые под тихой, спокойной поверхностью его жизни, в конечном счете может также считаться агрес­сивным нападением на все человечество.

Есть также связь между агрессивным отношением Арто к миру, настолько безразличному к его душевным и физическим мучениям, и всем психическим комплек­сом, связанным с пристрастием к наркотикам, который стал одним из главных внутренних обоснований его сложной гностической мифологии. В документе, относя­щемся ко времени начала его сотрудничества с сюрреали­стами, который был опубликован 1 января 1925 года, Арто страстно призывает к разрешению свободного применения опиума как единственного возможного средства для людей, страдающих от целого ряда тяжелых заболе­ваний, включая «психических больных в период просвет­ления, раковых больных, страдающих от табеса и хрони­ческого менингита», к которым он обращался с откровен­ным участием: «Вы — вне жизни, вы — над жизнью, вы страдаете от болезней, которых не знают обычные люди, вы переступаете черту нормальности, и именно этого не могут простить вам люди, вы отравляете их покой, вы разрушаете их стабильность, вы чувствуете повторяющу­юся и исчезающую боль, невыносимую боль, боль вне мысли, боль, гнездящуюся не в теле и не в сознании, но от которой страдает и то и другое. И я, который разделяет все ваши несчастья, я спрашиваю: кто может иметь право ограничивать нас в средствах, которые приносят нам об­легчение?» (VIII, 25).

В этот период своей жизни Арто подчеркивал, что он употреблял опиум и подобные ему средства не из-за удо­вольствий интоксикации, а просто для избавления от боли, как лекарство, в котором он нуждался, чтобы полу­чить возможность работать. В одном из текстов, над кото­рым он работал в 1934 году, но который остался тогда неопубликованным, он подчеркивал, что это было «состо­яние вне жизни» — потеря ощущения себя, от которого он страдал со времени достижения зрелости,— «которое однажды заставило меня обратиться к опиуму. Я не смог от него избавиться и никогда не смогу» (VIII, 25). И хотя он считал опиум «мерзким надувательством», он был ему нужен, «хотя не опиум дает мне возможность работать, а его отсутствие, и, чтобы я мог ощутить его отсутствие, он должен время от времени проходить через меня» (VIII, 26). В том же самом фрагменте Арто дает представление о воздействии болезни — и опиума — на его сексуальность:

«Мужественность прерывиста... все происходит периода­ми. Иногда — чувственность мамонта... иногда страдаю­щий — ангел, священник, жалкий церковный служка» (VIII, 27). Примечательно, что позднее, когда Арто созда­вал свою антисексуальную мифологию, он заявлял, что в его тело вселился ангел.

Участники разветвленного заговора «посвященных», которые, как он считал в годы заключения, наложили на него заклятие, были среди прочего озабочены тем, чтобы лишить его доступа к опиуму. Отравляющая сила самого опиума, объяснял он в письмах из Родеза, была результа­том наложенного на него заклятия, тогда как его истин­ная цель—помочь избранным душам преодолеть себя. Англичане предали Чосера и Жанну д'Арк смерти и нача­ли опиумную войну в Китае по той самой причине, что «они белые, а опиум черный, и они хотели истребить чер­ное» (IX,204).

Точно так же как первоначальное недовольство влас­тями, которые затрудняли Арто доступ к наркотикам, усиливалось и перерастало в его сознании в идею всемир­ного заговора с целью отказать ему в опиуме, и его чув­ство гордости тем, что он выделен среди других своей бо­лезнью, своими страданиями, выросло сначала в образ мученика из колоды Таро⁶⁷, который должен был принес­ти избавление человечеству, предсказанное в «Новых от­кровениях бытия», а позднее переросло в убеждение, что это он, Арто, был распят на Голгофе: «Я был на Голгофе две тысячи лет назад, и мое имя было, как всегда, Арто, и я ненавидел священников и Бога, и именно поэтому был распят священниками Иеговы как поэт и просвещен­ный, и потом был брошен на кучу навоза... Я знаю ту грязную маленькую свинью, того ужасного маленького чародея, которому поклоняются все нынешние христиане и который считал себя воскресшим в свете под именем Иисуса Христа. Тогда как на самом деле это был не кто иной, как некий Нальпа...» (IX, 204). Необходимо напом­нить, что незадолго до того, как это было написано, Арто упорно подписывал все свои письма девичьей фамилией своей матери, Нальпа, и был чрезвычайно благочестив и усерден в исполнении всех ритуалов Католической Церкви. Стало быть, оба его «я» заявляли о своей тожде­ственности Иисусу Христу.

Чудовищные колебания между крайностями характер­ны для Арто в последний период его жизни. Его отношение к сексуальности колебалось от отождествления себя с Гелиогабалом, вечным воплощением сексуальной не­воздержанности и развращенности, до тотального отри­цания. Революционер, который хотел использовать театр для разрушения существующей структуры буржуазного государства, убеждал Полана в 1943 году, что «Религия, Семья и Отечество—три вещи, которые я уважаю... Я всегда был монархистом и патриотом» (X, 103—104), и даже посвятил один из экземпляров «Новых открове­ний бытия» Гитлеру. Он стал чрезвычайно набожным, а позднее начал богохульствовать. Будучи ревностным приверженцем каббалы и восточных религий, впослед­ствии он пришел к убеждению, что именно иудеи и ламы Тибета наложили на него свое заклятие. Эти резкие коле­бания его отношения к чему-либо передаются следующей метафорой: одно его «я» умерло, другое — захватило, узурпировало тело. Подобные объяснения он применял и к своим друзьям: те, кто разочаровал его, не были боль­ше обычными людьми, это были зомби, в тела которых вселились злые духи.

После освобождения из Родеза Арто еще продолжал верить в заговор против него и в наложенное заклятие. Но в то же время (еще один пример перемены отношения на обратное) его агрессия была теперь направлена глав­ным образом на доктора Фердьера, которого он заверял в своей преданности и благодарности еще на пути в Париж, а заодно и на всех психиатров и врачей вообще.

По мере того как тело Арто все больше страдало от рака, в его сознании произошел еще один удивительный сдвиг: его агрессия обернулась против его собственного тела. В одном из своих поздних стихотворений он обвиня­ет злого, приземленного Бога гностиков. Демиурга, кото­рый захватил его тело, потому что не мог

найти лучшего способа

стать реальным

чем родиться ценой

моего убийства.

(«84», 1948. №5/6)

Однако в то же самое время он, который так глубоко верил в миссию тела, являющегося вместилищем чув­ства, через которое жизнь постигает себя до конца, на­шел способ примирить это убеждение со жгучей ненави­стью к этому телу. У него крепло убеждение, что тело, обиталище чувств и ощущений, имеет огромную цен­ность и оно может обойтись без органов, которые, вместо того чтобы объединяться в тело, разрушают его единство своей болью, постоянно выставляя напоказ свою грязную индивидуальность. Анатомия человека, требовал Арто в заключительной части своей радиопрограммы, должна быть совершенно переделана, ибо:

...нет ничего более бесполезного, чем орган.

Дав человеку тело без органов,

ты освободишь его от всех автоматизмов

и вернешь ему истинную свободу.

(XIII, 104)

Есть знаменательная аналогия между идеей разделе­ния тела и его органов и безрукими, безногими героями Беккета, потерявшими свои органы в поисках себя.

По той же самой причине Арто, более всего питавший отвращение к сексу и дефекации, органы которых он не­навидел больше, чем какие-либо другие, использовал все более скатологический и непристойный язык, нападая на них. И это отвращение к органам тела постепенно превра­тилось в отвращение к существованию:

Где воняет дерьмом

Там запах бытия.

(XIII, 83)

Эта ярость, направленная против болезни, которая лишала его жизнь смысла в юности, теперь трансформи­ровалась в жгучее желание освобождения от боли и стра­даний самого бытия.

Эта краткая попытка перечислить и описать некото­рые аспекты психического развития Арто — не анализ и не претендует на постановку диагноза. Одни считали это шизофренией, парафренией, паранойей или религиоз­ной манией, либо внутренней, связанной с физическими недугами в юности, либо вызванной отверженностью от общества, или же действительно самим лечением в пси­хиатрической клинике. Другие увидели здесь поэтиче­скую экзальтацию и безумие вдохновения, которое дало Арто уникальную возможность глубоко проникнуть в че­ловеческую природу. Истинным может быть один или другой из этих подходов, а может быть, и несколько.

Но что действительно несомненно — так полно и крас­норечиво описанная история души Арто дала мощный им­пульс современной психологии, психоанализу и их соци­альным приложениям. Очень важные и плодотворные работы, такие, как «История безумия» Мишеля Фуко⁶⁸ и «Анти-Эдип» Делеза и Гваттари⁶⁹, в значительной сте­пени используют открытия, сделанные Арто. То же мож­но сказать и о работе Р. Д. Лэнга⁷⁰ и его коллег.

Болезни, фантазии и мифы Арто, вероятно, немногим отличаются от рожденных другими людьми, страдающи­ми от подобных же мучительных душевных состояний. Но его гений писателя, его красноречие и блестящая вы­разительность значительно усиливают воздействие и па­радигматическую ценность его случая. И здесь присут­ствует, конечно же, еще один таинственный момент: это­му исключительно частному, индивидуальному случаю действительно универсальную значимость придает цело­стность жизни, прожитой Арто, абсолютное воплощение его духовного опыта. В этом смысле он, возможно, был недалек от истины, когда заявлял, что был распят, чтобы нести бремя всего человечества. Его боль, страдания и муки заключали в себе такую интенсивность психиче­ской энергии, что она все еще дает себя почувствовать в страсти, которую продолжает генерировать и вдохнов­лять.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: