РУАЛЬЕ, ИЛИ НОГИ В СТРЕМЕНАХ 11 глава

Все в том же 1930 году поэт вернулся в Париж и направился к Габриель по улице Фобур-Сент-Оноре. Предупрежденный о ситуации, Вендор воскликнул со своим изящным акцентом: «Коко сошла с ума, она живет со святым отцом!» Порою Реверди выказывал попытки независимости и стеснялся злоупотреблять гостеприимством Шанель. Тогда Коко поручила Вере подыскать ему неподалеку мастерскую художника; последняя нашла таковую в квартале Мадлен, а Габриель принялась было обставлять ее мебелью; но тут в самый разгар переезда Реверди, охваченный непонятной паникой, бросился назад в Солем. Оттуда он написал, что вернется, когда не выдержит одиночества, в котором он пребывает в провинции, как теперь не в состоянии выносить разгул парижского общества. Он был в полном замешательстве. Такие метания туда-сюда, из Парижа и обратно, будут продолжаться у него полтора года. В Париже он возобновил отношения с друзьями минувших лет – такими, как Кокто, Макс Жакоб, Сандрар, Дерен, Леже, Брак, Лоран и фотограф Брассэ. Теперь он частенько проводит время на террасе кафе «Дом» или «Ротонды» за болтовней с друзьями и разными прочими завсегдатаями бистро, которых он так и называет «мои пьянчужки»; ничуть не колеблясь, он принимает горячее участие в их разгульных попойках, несмотря на строгие порицания Габриель, которая никогда не теряла в него веру. Вчерашний монах сделался теперь активным посетителем ресторанов и баров, как, например, «Клозери де лила», ночных кабаре вроде «Джимми» на рю Юиген на Монпарнасе или «Ле Сиро» на рю Дону. Одетый неизменно в безупречный двубортный костюм из серой фланели, он восседает на табурете со стаканом виски в руке и сигаретой в зубах. Сверкая глазами и потрясая непокорными прядями, он горячо спорит с остальными собравшимися обо всем и ни о чем. Он обожает также джаз, при звуках которого погружается в мечтания… Ночи напролет готов слушать французские и американские группы, пользовавшиеся в те годы огромным успехом. Под утро возвращается на рю Фобур-Сент-Оноре, изнуренный и… полный едкой желчи… Ибо все эти систематические загулы приносят ему только временное облегчение от снедающих его страстей, перемежающихся с депрессией, которую далее не могло успокоить его пребывание в Солеме.

Габриель редко сопровождала Реверди в его ночных похождениях; разве что их видели вдвоем или втроем танцующими в «Джимми». Ведь Коко – трудяга, которая ложится рано. «Более ничто не забавляет меня после полуночи», – напишет она в статье, которая выйдет в сентябре 1931 года в «Интервью» и в которой она пройдется на счет некоторых светских вечеринок: «Здесь воздух напоен пороком, угощенье несъедобное, напитки отвратительные… и бывают здесь одни тупицы, которые ночь за ночью рассказывают все те же бесконечные истории, истории прожитых жизней, с одною только целью – выговориться, но слушать их нет никакой пользы». Как видно, она не одобряет вечеринки, точнее сказать, ночные похождения Реверди. Ныне она старается как можно чаще приглашать его в «Ла Паузу», где ему приходится вести более упорядоченную жизнь, которая более достойна его самого и его большого таланта. Иногда они оставались на вилле вдвоем, без гостей, без посторонних – исключая, конечно, прислугу. Обедали во внутреннем дворике, затем отправлялись на прогулку среди оливковых рощ и голубой и сиреневой лаванды, особенно благоухавшей по ночам, словно желавшей вознаградить два столь близких друг другу сердца в эти особенные часы. Здесь, в Рокебрюне, она поделилась с поэтом своими размышлениями, которые хотела бы отточить в форме кратких сентенций. Позже она опубликует их в разных изданиях, как, например, в журнале «Вог» за сентябрь 1938 года. Бытует мнение, что иные из них отразили мышление Реверди; возможно, но таковых отнюдь не большинство, и все они слишком соответствуют личности и идеям Габриель, чтобы отказывать ей в авторстве. Вот например: «Наши дома суть наши темницы; попробуем обрести там свободу, украшая их».

«Можно привыкнуть к некрасивой внешности, но к небрежности – никогда».

«Слабым головой свойственно хвастаться преимуществами, которые способен дать нам только случай».

«Природа наделяет нас лицом в двадцать лет, жизнь моделирует его к тридцати; но к пятидесяти годам оно у вас такое, какого вы заслуживаете».

«Истинная щедрость состоит в том, чтобы не замечать неблагодарность».

Или такое:

«Находки делаются затем, чтобы быть потерянными».

Было бы ошибочным думать, что роль литературного консультанта, которую играл Реверди, ограничивается названным периодом 1930–1932 годов. Спустя пятнадцать лет, в 1946 году, Габриель так же настойчиво спрашивает его мнения. Свидетельством тому его письмо: «Благодарен Вам за три мысли, которые Вы мне прислали. Они очень хороши, а третья и вовсе превосходна и вполне на той высоте, которую можно ожидать от этого жанра».

Несмотря на все, начиная с лета 1931 года Габриель и Пьер Реверди сознавали, что их второй связи не суждено продлиться долго. Постоянные терзания в душе поэта, его бесконечные шатания туда и назад стали выводить ее из себя. И он тоже отдавал себе отчет, что, под каким бы влиянием Коко он ни находился, ему нужно сделать выбор… И он решает окончательно осесть в Солеме. В своем письме к Габриель он объяснит, что состояние его рассудка и нервной системы нельзя признать иначе как больным, и посему он не имеет права навязывать другим своего присутствия. Ему стыдно за тот образ жизни, который он ведет. Он сделался слишком неуклюж и слишком серьезен, чтобы вести такой фривольный образ жизни, не рискуя при этом жестоко ушибиться. «Я хотел бы, – завершает он, – вновь обрести веру, которую имел, и уйти в обитель… Увы! Об этом не может быть и речи. Надо оставаться отшельником, одиночкой – и притом мирянином, лишенным веры. Это будет еще жестче – и еще героичнее».

О том, какие между ними происходили мучительные сцены в те часы, когда они бывали вместе, свидетельствуют строчки самого поэта: «Принимая во внимание оба наши характера, в конечном счете самым мудрым было бы нам больше не видеться – то есть повернуться друг к другу спиной в тот момент, когда неистовство уносит все».

Этот второй разрыв свершился в конце 1931 года. Но в действительности это не было разрывом в привычном смысле слова. Скорее речь идет – по словам самого Реверди – о переходе «большой любви в неистребимую дружбу». Эту формулировку Габриель также смогла записать на свой счет. Фактически каждый из них представлял для другого искушение идеалом жизни, противостоящим его собственному; и в то же время в глазах каждого другой являл то, чем мог бы стать он сам – но отказался, хотя и немного сожалел о том, что не стал. Габриель симпатизировала тому образу жизни аскетизма и одиночества, который вел Реверди, поиску им катарсиса и ненависти к излишествам – его строгая, лишенная украшательств эстетика не могла оставить ее равнодушной. Ну а Реверди, с другой стороны, привлекала роскошь, блеск и элегантность жизни, которую предлагала ему Габриель – жизнь изысканного эпикурейца.

Но, по правде сказать, союз этих двух существ был невозможен. Никто из двоих не пожелал бы отказаться от пути, который давно начертал для себя. Приведем несколько строк Реверди, блестяще обрисовавшие ситуацию, в которой оказались оба в момент расставания:

«Я оставляю тебя потому, что я тебя люблю – что ж, нам пора в путь! Может быть, однажды мы все же обретем друг друга там, где встречают друг друга воспоминания, где встают в памяти минувшие истории – и ты снова вернешься ко мне, и мы сможем засмеяться…»

Все то время, что Реверди оставалось ходить по земле, они не теряли друг друга из виду, иногда даже встречались, но всякий раз ненадолго. Они переписывались до 1960 года, до самой смерти Реверди, и ни в какой момент жизни их дружба не знала ни малейшего затмения. Для Габриель Реверди был богом, которому она творила исключительный культ, и одним из немногих личностей, которые избежали ее критических вольностей. Она читала и перечитывала его сочинения, в особенности стихи. Именно благодаря своему уму и чувствительности она распознала в авторе «Стеклянной лужи» одного из величайших поэтов своего времени, хотя – в силу своей нелюдимости и неуживчивого характера – оставшегося в незаслуженной безвестности у своих современников.

* * *

Каковыми бы ни были события в частной жизни Габриель, вполне понятно, что центром ее существования оставалась профессиональная деятельность. Рассказывая о том, как она осуществлялась, вернемся в столь важный в этом отношении 1927 год. Как раз тогда великая кутюрье обновляет декор своего салона, где у нее проходили демонстрации моделей – безусловно, роскошных, но относительно банальных, как и у всех ее коллег. Представим-ка себя на втором этаже дома 31 по рю Камбон: огромный зал, где все стены исчезли как по волшебству! Да нет, никуда они не пропали, просто покрыты зеркалами! Те же, которые разделяли различные комнаты, были разобраны, а несущие заменены четырехгранными колоннами, которые также были покрыты зеркалами. Подвешенные к потолку круглые светильники в виде раковин, почти невидимые из-за строгости своего стиля, рассеивали мягкий свет. Салон, раздвинувшийся до бесконечности благодаря игре зеркал, производил впечатление бескрайнего, фантастического пространства, в котором терялся глаз. Гигантский ковер бежевого цвета – одного из оттенков, предпочитаемых Габриель – покрывал целиком весь пол, а также большую лестницу с элегантным закруглением, которая вела на третий этаж. Единственным ее украшением были перила из кованого железа с геометрическим рисунком просчитанной строгости. Даже лестничная клетка была убрана зеркалами, возвышающимися до самого потолка. Отныне здесь, на этой лестнице, будет восседать незримая, но тем не менее присутствующая Габриель, принимая происходящий каждые два года парад коллекций и наблюдая по лицам клиентуры за тем, какую реакцию вызывают ее модели.

Естественно, в том, что касается моды как таковой, стиль Шанель претерпел эволюцию. Связь с герцогом Вестминстерским открыла ей незнакомый прежде мир, послуживший источником вдохновения. Говоря конкретно, в ее моделях с 1926 по 1930–1931 годы часто ощущается британское влияние. Она, как и в прошлом, черпала свои идеи в среде, в которой вращалась. Например, круиз на «Летящем облаке» побудил ее предложить клиентуре береты, сходные с теми, в которых щеголяли матросы парусника; носить их нужно было просто, лишь слегка надвигая на лоб. Отныне берет в различных его формах становится частью женского гардероба. В Итон-Холле Габриель заметила, что слуги, которые по утрам драят дверные ручки или натирают паркет, носят красивый ливрейный жилет с полочками, расшитыми в цвета Бендорова герба – и тут же в ее голове рождается идея наряда, который она представит на ближайшем показе коллекции. Надо ли напоминать, что, согласно привычке, она сначала пробовала на себе все, что собиралась предложить своим клиентам, и безжалостно отвергала любую деталь гардероба, которая не сидела на ней в полном совершенстве.

Спортивный образ жизни, который побуждал ее вести герцог – охота, езда верхом, ловля спиннингом лососей, – вдохновила ее на создание нарядов для активного образа жизни: в Шотландии они с Верой Бейт забавлялись тем, что примеряли мужские одежды… Как раз в этой специфической атмосфере Габриель сочинила для дам куртки, спортивные плащи и английские дамские костюмы… «решительно мужского покроя». Наконец, ею были сделаны открытия, на что годится твид. Известно, что воды реки Твид, отделяющей Шотландию от Англии, славятся такой чистотой, что начиная с эпохи позднего Средневековья здешние ткачи приходили сюда мыть шерсть. Ткани ровной фактуры с несколько шер-шавой поверхностью приобрели хорошую славу благодаря своей прочности. По-видимому, Шанель была первой, кто использовал их для высокой моды (как это было за двенадцать лет до того с джерсовой тканью). Вот что она сама об этом пишет: «Я выписала из Шотландии твидовые ткани, так называемые homespuns[49] – они сбросили с пьедестала креп и муслины. Я добилась того, чтобы шерсть здесь мыли меньше – так она сохраняет мягкость. А то во Франции ее моют больше, чем нужно».

Знаменитый английский дамский костюм «Шанель», увидевший свет много позже, во многом обязан своим успехом этому несравненному материалу, который специально вырабатывался для мастерских на рю Камбон в эксклюзивных раппортах и колоритах. Он имел ширину всего в 72 сантиметра, как его и выделывали в старину, а края его были настолько аккуратны и прочны, что обрабатывались только нарядной тесьмой.

Тесные связи, которые Габриель поддерживала с Англией в области моды, проявились и иным образом. Так, в мае 1932 года она добилась, чтобы герцог Вестминстерский уступил ей обширные апартаменты на Гросвенор-Скувер в Лондоне, заново отделала их, затратив огромные деньги, и устроила многодневное благотворительное дефиле 130 моделей, выполненных исключительно из английских тканей и представляемых женщинами из высшего лондонского общества. По свидетельству «Дейли мейл» от 14 мая, посмотреть на представление приходили по 500-600 человек ежедневно, и среди них – множество предпринимателей, берущих заказы на шитье. Многочисленные дамы приводили своих портних, так как коллекция не предназначалась для продажи, но Шанель разрешала копировать модели. Портреты англичанок, одетых в эти туалеты, появились в прессе многих стран. Так, фото леди Памелы Смит работы знаменитого американского фотографа мод, барона де Мейера, опубликовал знаменитый и авторитетный журнал «Харперс базар».

Итак, Габриель сумела наилучшим образом извлечь выгоду из своих отношений с Великобританией. Она не только черпала здесь идеи для создания шедевров, но и воспользовалась возможностью лучшим образом познакомить с ними весь мир. Гений Моды оказался вдобавок гением рекламы и связей с публикой!

* * *

Разумеется, автор дал бы весьма неполное представление об удивительном разнообразии творений Шанель, если бы поведал только о тех, которые были вдохновлены ее пребыванием по другую сторону Ла-Манша. Она не ограничилась дамскими костюмами из твида и джерси, маленькими платьями для дневной поры, спортивной одеждой и свитерами. Шанель отказалась от своего детища – стиля garconne (короткое платье, «карандашные» силуэты) в пользу более женственных нарядов. Именно в создании вечерних платьев с наибольшей легкостью проявилась ее творческая фантазия. В них она обильно использовала прозрачные материалы вроде тюля и кружев, подчеркивала изящество воздушных юбок при помощи хорошо подогнанных корсажей, воскресила вуали и вуалетки бель-эпок – и всему этому были присущи смелость и строгость, которые навсегда останутся отличительным признаком ее творений.

С тех пор как она взяла внаем особняк на рю Фобур-Сент-Оноре, даже в период своей связи с герцогом Вестминстерским Габриель периодически устраивала там приемы и празднества, приуроченные к каким-нибудь датам. Вот как о том отозвался ее друг Анри Бернштейн в хронике журнала «Вог» за 1930 год: «Дважды обедали и танцевали у нашей знаменитой, восхитительной и дражайшей Габриель Шанель посреди волшебного и бесконечного отражения зеркал, роскоши лакированной мебели, в белом неистовстве бесчисленных пионов – это были изящные, веселые и волнующие празднества на зависть тысячам завистников (которые не могли быть в числе приглашенных, несмотря на обширные пространства залов особняка на рю Фобур-Сент-Оноре). Воистину это были великолепные празднества, где длинное платье сообщало танцу танго патетическую грацию».

В эту же самую эпоху, в течение лета 1930 года, Габриель часто наезжала из «Ла Паузы» в Монте-Карло, где встречалась с Дмитрием. Последний представил ей Сэма Голдвина – знаменитого голливудского продюсера, давно мечтавшего с ней познакомиться. Сэму Голдвину, настоящее имя которого было Самуил Голдфиш, было 46 лет; он родился в Варшаве в семье ярмарочного торговца, как и Габриель, и рано эмигрировал в Соединенные Штаты, где поначалу зарабатывал на жизнь ремеслом коммивояжера перчаточной фабрики. Но в 1910 году, в возрасте 26 лет, он вместе со свояком Джессом Ласки основывает кинематографическое общество. Приняв участие в создании двух из восьми крупных американских компаний – «Парамаунт» и «М.G.М», – он теперь выступал как независимый продюсер и сотрудничал с «Юнайтед артисте». Сделавшись одним из самых могущественных персонажей в Голливуде, он брался только за очень важные поставки. Но ввиду экономического кризиса, который разразился в Соединенных Штатах вслед за печально знаменитым «черным четвергом» 24 октября 1929 года, кинематограф здесь потерял значительную часть аудитории. Чтобы поправить положение, Голдвин решил одеть звезд в платья от самой великой кутюрье своей эпохи – таким путем он надеялся вновь привлечь публику в кинозалы.

Итак, Голдвин предложил Шанель невероятный контракт – миллион долларов в год за приезд в Голливуд каждую весну и каждую осень. Вот как он объяснил свой шаг журналистке из «Кольерса» Лауре Маунт: «Это положит начало новой эре в кинематографе. Дамы пойдут в наши кинозалы по двум причинам: во-первых, смотреть фильмы и видеть звезд; во-вторых, видеть последние крики моды».

Однако Шанель, к великому изумлению Голдвина, считавшего, что против его предложения не устоять, весьма сомневалась, взвешивая все за и против. Миллион долларов? Это ее не впечатляет: ведь она – владычица империи, которая нанимает четыре тысячи работниц и продает ежегодно по самой дорогой цене 28 ООО платьев в Европе, Америке и на Ближнем Востоке…

Разумеется, эта поездка в США и миссия, с которой она туда направлялась, добавила бы ей рекламы. Но была ли у нее в том нужда? Практически не было ни одной состоятельной американки, которая не была бы ее клиенткой. Кстати, там, за океаном, поклонялись только парижской моде – достаточно было мельком взглянуть на самые знаменитые американские модные журналы, например «Харперс базар» или «Вог», чтобы убедиться в этом. Самые богатые клиенты покупали оригиналы моделей, те, кто чуть поскромнее, покупали за чуть меньшую цену точные копии, которые изготовлялись на месте. Кроме того, десяткам тысяч женщин продавались все более и более точные модели с конвейера.

В этих условиях знакомство еще более широких кругов с модами Шанель посредством кинематографа даст Габриель возможность продавать свою продукцию крупным американским предпринимателям – разумеется, без фирменного ярлыка, который сопровождал только оригиналы.

Но не были ли амбиции Голдвина чрезмерными? Ему хотелось одеть в костюмы от Шанель всех актрис, работавших для «Юнайтед артисте» – и не только на экране, но и в жизни. Потерпят ли звезды такую диктатуру? Ведь каждая из них считает, что ей как никому ведомо, что ей больше всего идет и что нравится ее зрителям. В общем, Голдвину и Шанель придется разыграть трудную партию. Известный художник по костюмам Эрте знает о том не понаслышке: за несколько лет до того, несмотря на свой великий талант, ему не удалось убедить знаменитую актрису немого кино Лилиан Гиш надеть платье, которое он создал для нее. После яростного спора со звездой ему пришлось покинуть Голливуд. Для Габриель испытание выглядело еще круче: не придется ли ей стать единственным костюмером всех звезд, работающих для Голдвина и «Юнайтед артисте» – и так сезон за сезоном, год за годом?

* * *

Нью-Йорк, апрель 1931 года. После долгих месяцев переговоров и уверток Габриель наконец решилась. Она села на пароход «Европа»; ее новой спутницей была наша старая знакомая Мися, оставленная супругом. Вместе с ними на борт судна погрузился целый батальон манекенщиц, ассистенток и портных, сорванных с насиженного места на рю Камбон. После нескольких дней, проведенных в апартаментах отеля «Уолдорф», Габриель оказалась на Центральном вокзале. На перроне ожидал специальный поезд-люкс, чтобы отвезти всю команду в Лос-Анджелес. Коко поразило, что и локомотив, и весь состав были выкрашены в белый цвет… Это был трогательный знак внимания продюсера: он был осведомлен о пристрастии, которое питала к этому цвету его гостья. Решительно все начиналось так хорошо… Они знают, что к чему, эти американцы! В поезде заняла места также ватага журналистов из-за океана, которая усердно налегала на икру и в особенности на настоящее шампанское, призванное скрасить им долгий – почти пять тысяч километров! – путь к цели. Хватив для смелости, они строчили в свои газеты самые восторженные статьи. С собою в путь не помнившая зла Габриель взяла и писателя Мориса Сакса. В 1928 году она поручила ему составить для нее библиотеку, богатую оригинальными и редкими изданиями. На это ему отпускалась кругленькая сумма в 60 тысяч франков[50] в месяц. Однако Пьер Реверди, решивший проверить качество означенной библиотеки, раскрыл обман. Книги, которые Морис накупал сотнями, с виду и впрямь казались чем-то стоящим благодаря роскошным переплетам, но на деле достойны были лишь презрения библиофилов. Габриель прогнала мошенника взашей. Однако теперь все минувшее было забыто – он снова стал ей другом, как и в ту пору, когда ему доверили составление списков приглашенных на празднества (от восьмидесяти до сотни человек).

Наконец поезд подошел к перрону в Лос-Анджелесе. Габриель увидела, что для ее встречи собрался весь штат киномагната во главе с боссом и множество кинозвезд. Среди них была Грета Гарбо, которая в свои двадцать шесть уже находилась на вершине славы; в руках у нее была огромная охапка орхидей, которые она поднесла гостье. «Встретились две королевы», – писали об этом событии газеты. Две женщины мигом прониклись друг к другу симпатией и стали подругами. Вскоре Коко станет одевать Грету Гарбо до того самого дня, когда великая артистка, несмотря на блистательные триумфы, ушла в тень, в инкогнито, на долгие 33 года… Но наилучшим образом Габриель нашла взаимопонимание с Марлен Дитрих, которая после двух десятков фильмов, где она была совершенно не замечена публикой, достигла всемирной славы в картине «Голубой ангел» – шедевре ее любовника и постановщика Иозефа фон Штернберга. Как и зрители широкого круга, Коко обожала странную красоту Марлен, ее дезабилье, ее хрипловатый голос, высокие ноги и манеру курить сигареты одну за другой… Марлен станет одною из лучших подруг Габриель и нередко будет заказывать у нее наряды.

Единственным актером, который произвел впечатление на Габриель, стал Эрих фон Штрохайм, обладавший внешностью прусского юнкера, на которого неизменно нацеливались все монокли. Он приблизился к ней прерывистым шагом, наклонился с присущей ему жесткостью и сказал загробным голосом:

– Так вы… сколько я знаю, портниха?

Шанель быстро простит ему эту несколько высокомерную выходку, поняв, что он просто хотел сострить. А какая в нем выправка! Впрочем, Штрохайм как продюсер быстро остался в Голливуде не у дел из-за бредового размаха своих картин, которые оказывались все более разорительны для постановщиков. Последняя его картина «Хищники», которая так никогда и не вышла на экраны, длилась семь с половиной часов, а он не соглашался ни на малейшие сокращения! К счастью, его талант актера позволил ему заново начать карьеру, столь же успешную, как и предыдущая. Кто забудет «Великую иллюзию»?

Но что оставило Габриель равнодушным, так это голливудский люкс. Ей ли не знать, что такое настоящая роскошь? Когда один из пригласивших Коко велел покрасить в ее честь все деревья своего парка в синий цвет, она горячо поблагодарила его за внимание, но тут же выкинула эту причуду из головы. Ни огромные киностудии, которые она посещала, ни происходившие в ее присутствии съемки с участием тысячной мас-совки, повинующейся голосу мегафона, – ничто не могло поразить ее. Все масштабно, но и только! Вполне естественно, она много общалась с целой толпой голливудских звезд – таких, как Джордж Кьюкор, Клодетт Кольбер, Фредерик Марч или Сесиль Б. де Милль. Она встречалась также с Кэтрин Хэпберн, которая не сомневалась, что именно ей выпадет сыграть Габриель в музыкальной комедии. Сама же Шанель проявила особый интерес к художникам-декораторам и костюмерам кино, таким, как Митчелл Лейзен и Гилберт Адриан. Ведь если ей приходилось одевать танцовщиков «Русских сезонов» и комедийных актеров, игравших в пьесах Кокто, то опыта подобной работы с киноартистами у нее не было. Между тем ей не следовало забывать о цели своего вояжа. Для начала ею будут созданы костюмы для знаменитой Глории Свенсон – той самой, которая позже, в 1951 году, блистательно сыграет в картине «Бульвар в сумерках». А пока она сочиняет наряды для ее фильма «Сегодня вечером или никогда», сценарий которого был позаимствован у комедии, игравшейся на Бродвее. В своих «Воспоминаниях» голливудская звезда рассказывает, что эскизы создавались в Париже в два приема – до каникул и после. В эту пору она носила под сердцем ребенка, и за время каникул животик у нее заметно округлился. «Надев шляпку так, как всегда надевала ее во время примерок, маленькая необузданная Шанель бросала мне яростные взгляды, видя, что, когда я дефилирую в черном атласном платье до полу – истинном чуде, мерки для которого были сняты шесть недель назад, – мне в нем не слишком-то свободно». Нетрудно догадаться, чем в действительности было вызвано дурное настроение Габриель: она так реагировала на все, что связано с материнством.

Очень быстро оказалось, что инициатива «Царя Голливуда», как величали Сэма Голдвина, обречена на провал. У кинематографа собственные законы. Он в еще большей степени, нежели театр, нуждается в преувеличении эффектов, чтобы произвести впечатление на публику; между тем как женщина в костюме от Шанель – это сама трезвая элегантность; элегантность, которая не бросается в глаза с экрана. Между тем кинозвезда как раз должна выделяться из толпы актрис. Она должна заставить зрителя забыть об остальных, а для этого требуется нечто магическое, затмевающее с первого раза всех конкуренток. Кому захочется, чтобы звезда осталась незамеченной? В этих условиях стало очевидно, что творчество Шанель по самой своей природе не рассчитано на то, чтобы создать мишурный блеск актрисе. Доказательством тому служит хотя бы тот факт, что даже если фильмы, костюмы для которых создавала Шанель, получали благоприятные рецензии в прессе, сами наряды удостаивались лишь кратких комментариев. Ожидания, что они принесут успех картине, оказались сильно преувеличенными. Более того, с самых первых шагов Габриель по земле Америки противостояние между волей продюсера и устремлениями кинозвезд пошла по нарастающей, грозя перерасти в настоящую войну. Будучи реалистами, Голдвин и Шанель сошлись во мнении, что эксперимент лучше прекратить. Второго визита великой кутюрье в Голливуд так и не последовало. Но прежде чем вернуться в Париж, Габриель, которой было не занимать деловой хватки, искала встреч в нью-йоркском мире моды с целью расширить свое влияние. Она начала с того, что принялась обольщать двух американских императриц моды – директрису «Харперс базар» Кармел Сноу и владелицу журнала «Вог» Маргарет Кейс. Оказанный ей прием был тем теплей, что главными редакторами этих двух журналов были эмигранты из России: им ли не помнить, сколько сделала Габриель для их соотечественников! Не она ли, к примеру, пригласила на работу на рю Камбон великую княгиню Марию – сестру Дмитрия, кузину самого царя – возглавить ателье вышивки? Впоследствии Мария обосновалась в Нью-Йорке. Кстати, русская колония на Манхэттене была весьма значительной; некоторые из ее членов были хорошо известны в культурной американской среде, в особенности бывшие дягилевцы Леонид Мясин и Джордж Баланчин. Они блистали на сцене «Метрополитен-опера»; им аплодировали многочисленные соотечественники, оказавшиеся в изгнании, среди которых были и княгини (пусть не все – по крови), и великие князья, в той или иной степени утратившие свое состояние. С другой стороны, многочисленные американские клиентки Коко, узнав о ее визите в Нью-Йорк, почитали за честь пригласить ее к себе – разумеется, вместе с польской спутницей. Обеим подругам, для которых этот визит в Нью-Йорк был первым, довелось сделать немало удивительных открытий, о которых впоследствии поведает Габриель. Вот как-то раз случилось им обедать у одной жительницы Нью-Йорка, а на вечер они были приглашены в «Метрополитен-опера» на спектакль русского балета и боялись, как бы не опоздать. Что же сказала им на это хозяйка? «Не беспокойтесь, второй акт начинается не раньше десяти». Подруги с изумлением узнали, что таков обычай… Возмущенная Мися блистательно ответила, не обращая внимания на то, как отреагирует хозяйка:

– Мадам, а у нас в Париже зрители ждут танцовщиков, ибо те предъявляют в свое оправдание талант!

Однако во время спектакля спутница Шанель оказалась во власти стольких воспоминаний, нахлынувших на нее разом, что от волнения она была не в состоянии все это вынести. Мися шепнула на ухо Коко: «Поедемте скорей, я больше не могу…» Габриель стала извиняться – ведь ей ничего не оставалось, как проводить подругу. Но, видно, до самого смертного часа их нью-йоркская подруга будет убеждена, что высший шик по-парижски – это приехать на спектакль точь-в-точь к началу, а покинуть зрительный зал задолго до конца…

Само собой разумеется, Габриель не могла обойти стороной квартал в деловой части Нью-Йорка, аналогичный парижскому Сантье – там, где продают одежду и ткани. Но в первую очередь ее интересовали магазины, где продавались копии ее творений, а именно: «Сакс», «Лорд энд Тейлор», «Маси'з», «Блумингдейл». Излишне объяснять, что кроились они отнюдь не из тех тканей, что на рю Камбон. Габриель узнала, что после нескольких месяцев экспонирования они будут проданы за несколько долларов у Клейна, на Юнион-сквер. Там, в огромных залах, увешанных зеркалами, толпятся сотни женщин, выбирая и примеряя – на принципах самообслужи-вания – бесчисленные платья под присмотром нескольких служащих. И всюду развешаны таблички на всех языках, какие только встретишь в Нью-Йорке – от польского до идиш:

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: