XXIII. Облачные девы и жены 24 глава

«Ой, Доля-ж, ты Доля,

Доля моя злая!

Чом ты не такая,

Як Доля чужая?

Ой, коли б ты, Доля,

Та вышла бы в поле;

Тогда б ты сгадала —

Кого забижала!»

Доля употребляется в народной речи иногда в смысле положительно счастливой судьбы, а с отрицанием не (недоля) в смысле судьбы несчастливой, печальной: «где нет доли, по пословице, тут и счастье не велико»²; «не то сирота, що роду не мае, а то сирота, що доли (счастья) не мае»³; «дитинка спить, а доля jии росте»; «лежень ле-жить, а Бог для него долю держить» или: «лежухови Бог долю дае»; «без доли хочь (выйди замуж) за пана — и пан скрутицця», а «як моя добра доля, то-й пьяница поправицця»⁴, «як твоя, доню, доля — то накупить чоловик (муж) поля, а як бездилля (бездолье), то продасть и подвирря»; «своей недоли и конем не объjидеш»⁵. Недоля нередко заменяется выражениями: беда, лихо, напасть, горе и нужда. В народных пословицах, песнях и сказках Беда выступает как бы некий демон, как существо живое, самодействующее. Она странствует по белому свету, ищет людей, обречен­ных несчастию, идет к ним навстречу, гонится за ними: «беда (горе) ходит не по ле­су, а по людям», «бида не спить, а по людям ходить», «напасть (лихо) не по дереву ходить, а по тих людях», «где беда ни шаталась, а к нам пришатилась», «где беда ни

¹ Об истор. зн. нар. поэз., 154; Украин. песни Максимовича, 170; Малор. литер. сборн., 263; Бело­рус. песни Е. П., 65—66; Метлинск., 12—13, 80, 275, 365—6; Мат. срав. слов., II, 187.

² Поли. собр. послов. 1822 г., СПБ., 36—38.

³ Старосв. Бандур., 190.

⁴ Вариант «як вродилась щасниця, так поправицця и пьяниця».

⁵ Номис, 35—36; Зап. Р. Г. О. по отд. этногр., I, 294.

голодала, а к нам на пирушку», «пришла беда — растворяй ворота!», «дома ль хозя­ин? беда пришла», «не кличь биди до себе, сама прийде до тебе», «лиха не шукай — воно само тебе найде», « де ти, лихо, ходило? — тебе, пане, шукало!»¹; серб. «нашла га бида на суву путу», «лихо споткало» (сравни: «щастя споткало» = встретило, «щастя переходя живе» = сегодня гостит у одного, завтра у другого), «вид биди не втикти», «ты от беды, а беда впереди» (вар. «а беда в очи!»). Неутомимая в преследованьи, она настигает, схватывает человека, цепляется за него и, подобно злобному эльфу, садится ему на плечи, бьет, давит и мучит свою жертву: «лихо его не берець!» «лихо не возмець, коли Бог не даець», «кого бида учепицця, того тримаецця² и рука­ми, и ногами», «нужда б тя побила!», «побила б тебе лиха Ягодина!»³, пол. «zeby go licho ciężkie porwało», «niech cię bieda weźmie», серб. «тако ми се туга на срце не савила!»⁴ Несчастливец жалуется:

Чому-ж мени горилка не пьетця?

Коло мого серденька як гадина вьетця.

— Ой, тож не гадина, то лиха година

Коло твого серденька соби гниздо звила⁵.

Лихая, горькая, недобрая Доля, по выражению народных песен, рождается вме­сте с человеком, шаг за шагом следует за ним в продолжение всей жизни и прово­жает его в самую могилу:

a) Ой пиду-ж я, пиду, да с сего края пиду,

Ой покыну я да у сим краи Биду;

Ой оглянусь я за крутою горою —

Аж иде Бида следочком за мною...

«Ой, чего-жты, Бида, за мною вчепылася?»

— Я з' тобою, безталанный, з' тобою родылася.

«Ой, чего-ж ты, Бида, за мною ввязалася?»

— Я з'тобою, безталанный, з' тобою венчалася⁶.

b) Ой ты, Горе мое, Горе серое,

Лычком связанное, подпоясанное!

Ужь и где ты, Горе, ни моталося —

На меня, бедную, навязалося...

Ужь я от Горя во чисто поле;

Оглянусь я назад — Горе за мной идет,

За мной идет, вослед грозит:

«Ужь я выжну-повыжну все чисто поле,

А сыщу я, найду тебя горькую!»

Я от Горя во темны леса,

Оглянусь я назад — Горе за мной идет,

За мной идет, вослед грозит

«Порублю я посеку все темны леса,

А найду я тебя горемычную!»

Ужь я от Горя к гробовой доске,

Оглянусь я назад — Горе за мной идет,

¹ Сказка повествует о человеке, который искал Лиха, и оно предстало ему в образе одноглазого ве­ликана (Н. Р. Ск., III, 14).

² Держится.

³ Послов. Даля, 30—33; Номис, 35, 37, 40, 43—44; Записки Р. Г. О. по отд. этногр., I, 338, 446.

⁴ Срп. послов., 305.

⁵ Метлин., 250.

⁶ Бодян. О нар. поэзии славян. плем., 133.

С топорешечком, со лопаточкой¹,

с) Не отростить дерева суховерхаго,

Не откормить коня сухопараго...

Аи Горе, Горе-Гореваньице!

А и лыком Горе подпоясалось,

Мочалами ноги изопутаны.

А я от Горя в темны леса —

А Горе прежде в лес зашел;

А я от Горя в почестней пир —

А Горе зашел, впереди сидит;

А я от Горя на царев кабак —

А Горе встречает, уж пиво тащит

Как я наг-то стал — насмеялся он².

Замечательны обороты: «Горе зашел», «Горе насмеялся»; из них очевидно, что (несмотря на средний грамматический род слова) горе в воззрениях народа доселе не утратило характера одушевленного, демонического существа.

d) Обувалося Горе в лапти, одевалося в рогозиночки, опоясывалось лыками, приставало к добру молодцу.

Видит молодец: от Горя деться некуды!

Молодец ведь от Горя во чисто поле,

Во чисто поле серым заюшком,

А за ним Горе вслед идет,

Вслед идет, тенета несет,

Тенета несет все шелковыя:

«Ужь ты стой, не ушел, добрый мблодец!»

Мблодец ведь от Горя во быстру реку,

Во быстру реку рыбой-щукою,

А за ним Горе вслед идет,

Вслед идет, невода несет,

Невода несет все шелковыя:

«Ужь ты стой, не ушел, добрый молодец!»

Мблодец ведь от Горя во огнёвушку³,

В огнёвушку, да в постелюшку —

а Горе в ногах сидит. Видит мблодец — некуда от Горя спрятаться, как разве в тесовый гроб да в могилушку, а Горе и тут с лопатою:

«Ужь ты стой, не ушел, добрый мблодец!»

Загребло Горе во могилушку,

Во могилушку, во матушку сыру землю⁴.

В таких прекрасных поэтических образах, достойных великого художника, пред­ставляется народной фантазии горе. Оно доводит бесталанного молодца до кабака и злобно насмехается над его наготою; оно ловит его в расставленные сети и тенета; выживает его с белого света и, являясь с топором и лопатою, сколачивает ему гроб и роет могильную яму. Как третья недобрая парка, разрывающая нить жизни, Горе отождествляется с богинею смерти; эта последняя также охотится за живущими в мире, опутывает их своими сетями и роет заступом свежие могилы (см. выше стр.

¹ Совр. 1856, X, 117-8; Рус. Бес. 1860, 1, 73.

² Сахаров., I, 224.

³ В горячку.

⁴ Рыбник., 1, 470-1.

26, 28). Сказочным героям удавалось обманывать Смерть и томить ее в тесном за­ключении; то же предание прилагается и к Горю. В одной деревне жили два мужи­ка, два родные брата: один — бедный, другой — богатый. Богач переехал в город, выстроил себе большой дом и записался в купцы; не то выпало на долю бедного: иной раз нет ни куска хлеба, а ребятишки — мал мала меньше — плачут, есть про­сят. С утра до вечера бьется мужик, как рыба об лед, а все ничего нет. Пошел к бога­тому попросить хлеба. Тот заставил его проработать целую неделю и дал за то одну ковригу. И за то спасибо! — сказал бедный и хотел было домой идти. «Постой! при­ходи-ка завтра ко мне в гости — на имянины, и жену приводи». — Эх, братец! куда мне? к тебе придут купцы в сапогах, в шубах, а я в лаптях да в худеньком зипунишке хожу. «Ничего, приходи! и тебе будет место». Наутро пришел бедный брат с же­ною к богатому; поздравили и уселись на лавку. За столом уж много именитых гос­тей сидело; всех их угощает хозяин на славу, а про бедного брата с его женой и ду­мать забыл — ничем их не потчует. Кончился обед; гости поехали домой пьяные, веселые — шумят, песни поют; а бедный идет назад с пустым брюхом. «Давай-ка, — говорит жене, — и мы запоем песню!» — Эх ты, дурак! люди поют оттого, что слад­ко поели да много выпили; а ты с чего? «Ну все-таки у брата на имянинах был; как запою, всякий подумает, что и меня угостили». — Пой, коли хочешь, а я не стану! Мужик затянул песню, и послышались ему два голоса; он перестал и спрашивает жену: «это ты мне подсобляла петь тоненьким голоском?» — И не думала! «Так кто же?» — Не знаю! — сказала баба, — а ну запой — я послушаю. Он опять за песню; поет-то один, а слышно два голоса; остановился и спрашивает: «это ты, Горе, мне петь подсобляешь?» Горе отозвалось: «да, хозяин! это я». Пришел мужик домой, а Горе зовет его в кабак. Денег нет! — отвечал бедняк. «Ох ты, мужичок! на что тебе деньги? вишь, на тебе полушубок надет, а на что он? скоро лето будет, все равно но­сить не станешь! Пойдем в кабак, да полушубок по боку... » Мужик и Горе пошли в кабак и пропили полушубок. На другой день Горе заохало (с похмелья-то голова болит!) и зовет хозяина винца испить. «Денег нет!» — отвечает мужик. — Да на что нам деньги? возьми сани да телегу — с нас и довольно! Нечего делать, не отбиться мужику от Горя; взял он сани и телегу, потащил в кабак и пропил вдвоём с своим неотвязным товарищем. Наутро Горе еще больше заохало — зовет мужика опохме­литься; мужик пропил соху и борону... Месяца не прошло, как он все спустил; даже избу свою соседу заложил, а деньги в кабак снёс. Горе опять пристает к нему: «пой­дем да пойдем в кабак!» — Нет, Горе! воля твоя, а больше тащить нечего. «Как нече­го? у твоей жены два сарафана: один оставь, а другой пропить надобно». Мужик взял сарафан, пропил — и думает: «вот когда чист! ни кола, ни двора, ни на себе, ни на жене!»¹

Поутру проснулось Горе; видит, что с мужика нечего больше взять, и говорит: «хозяин!» — Что, Горе? «Ступай к соседу, попроси пару волов с телегою». Привел мужик пару волов, сел вместе с Горем на телегу, и поехали в чистое поле. «Хозя-

¹ Сравни с малорусскою песнею (Метлин., 366—7):

Пиду я, сяду в зеленых конопельках,

Аж иде до мене Доля — вже трошкы-й пьяненька.

«Де ж ты, Доле, була, що-й мене забула?

— Ой я в людях була, горилочку пыла...

Пиду-ж я, сяду в зеленим садочку,

Аж иде моя Доля — пропыла й сорочку!

Була, каже, в шиночку, пыла горилочку,

Пропыла й сорочку...

ин! — спрашивает Горе, — знаешь ли ты на этом поле большой камень?» — Как не знать! «А когда знаешь, поезжай прямо к нему». Приехали. Горе велит мужику под­нимать камень; мужик подымает, Горе пособляет; вот подняли, а под камнем яма — полна золотом насыпана. «Ну, что глядишь? — сказывает Горе мужику, таскай скорее в телегу». Мужик принялся за работу, все из ямы повыбрал и говорит: «посмотри-ко, Горе, никак там еще деньги остались?» Горе наклонилось: «где? я что-то не вижу!» — Да вон в углу светятся! Полезай в яму, так увидишь. Горе полез­ло в яму; только что опустилось туда, а мужик и накрыл его камнем. «Вот эдак-то лучше будет! — сказал мужик, — не то коли взять тебя с собою, так ты, Горе горе­мычное, хоть нескоро, а все же пропьешь и эти деньги!» Воротился мужик на дерев­ню, купил лесу, выстроил большие хоромы и зажил вдвое богаче своего брата. Слу­чилось позвать ему брата на имянины; уподчивал его и медами, и винами. Спра­шивает тот, откуда ему досталось такое добро? Мужик рассказал все по чистой со­вести. Завистно стало богатому: дай, думает, поеду в чистое поле, подыму камень да выпущу Горе; пусть оно дотла разорит брата! Погнал в поле, своротил камень в сто­рону и только нагнулся посмотреть в яму, а уж Горе выскочило и уселось ему на шею: «а, — кричит, — ты хотел меня уморить! теперь от тебя ни за что не отста­ну». — Это мой брат засадил тебя, а я пришел тебя выпустить! «Нет, врешь! раз об­манул, в другой не проведешь!» Крепко насело Горе богатому купцу на шею; привез он его домой, и с той поры пошло у него все хозяйство вкривь да вкось. Горе уж с утра за свое принимается, кажной день зовет опохмелиться; много добра в кабак ушло!¹ В основе сообщенных нами преданий кроется мысль, что Доля и Недоля — не просто олицетворения отвлеченных понятий, не имеющих объективного бытия, а напротив, — живые мифические лица, тождественные девам судьбы (рожани­цам). До сих пор необразованному люду еще мало доступно понятие о счастии и несчастии, как о необходимом последствии тех обстоятельств, в какие ставят чело­века борьба житейских интересов и его собственные наклонности: предприимчи­вость, ловкость, догадливость, трудолюбие или апатия, нерасчетливость, лень и т. дал. Как болезненные припадки и страдания заставляют простолюдина предпола­гать удары, наносимые ему демоном; так точно счастие и несчастие, по народному убеждению, обусловливаются добрыми или недобрыми действиями сверхъестест­венных существ. Доля и Недоля действуют по собственным расчетам, независимо

¹ Н. Р. Ск., V, 34. По другому варианту (ibid., 51), мужику удалось запереть Горе в сундук и зарыть в землю. Богатый из зависти вырыл сундук и выпустил Горе на волю: ступай, — говорит, — к брату, разо­ри его до последней нитки! «Нет, — отвечает Горе, — я лучше к тебе пристану: ты — добрый человек, ты меня на свет выпустил, а тот лиходей в землю упрятал!» Подобный же рассказ, записанный в Вят­ской губ., напечатан в Современнике 1856, XII, 189, 193: Богатый брат выстроил новый дом, задумал сделать влазины (новоселье) и позвал к себе в гости и бедного брата с женою. «Куда нам с богатыми знаться!» — говорит бедный жене. — Что ж, — отвечает она, — давай сходим; нам от этого бесчестья не будет. «Да ведь на влазины надо гостинцы несть, а мы что понесем? разве занять у кого, да кто нам по­верит?» — А Нужа-то! — сказала баба с горькой усмешкою; ужли она выдаст? ведь мы с нею век в ладу живем. Отвечает Нужда из-за печки: «возьмите-ка праздничный сарафан да продайте, на те деньги ку­пите окорок и отнесите к брату». Переглянулись мужик с бабою, не знают чтб и подумать; посмотрели за печь — никого не видно. «А давно ли ты, Нужа, живешь с нами?» — спросил мужик. — Да с тех са­мых пор, как ты с братом разделился. «И привольно тебе со мною?» — Благодаренье Богу, живу пома­леньку! «Отчего ж мы тебя никогда не видали?» — А я живу невидимкою. Мужик продал сарафан, ку­пил окорок и отнес к богатому брату на влазины... На обратном пути он случайно набрёл на клад; за­брал золото, пришел домой и спрашивает жену: «ты где спать ляжешь?» — Я в печь залезу. «А ты, Ну­жа, где уляжешься?» — В корчаге, что на печи стоит. Выждавши время, мужик спрашивает: «баба, ты спишь?» — Нет еще! «А ты, Нужа?» Та и голосу не подает — заснула. Мужик взял последний женин са­рафан, завязал корчагу и забросил ее, вместе с Нуждою, в прорубь...

от воли и намерений человека, которому они принадлежат: счастливый вовсе не ра­ботает — и живет в довольстве, потому что за него трудится его Доля: «твоя Доля тоби робе», «ой я-б Бога молила, щоб моему миленькому Доленька служила», «чом ему не пить, коли его Доля не спить!» (т. е. неусыпно заботится о его хозяйстве). Когда Доля покидает своего клиента, перестает на него работать — он впадает в ни­щету. Несчастный страдает, испытывает всевозможные лишения, потому что Доля его предается сну, праздности или гульбе, бражничает, веселится и не хочет знать никакого труда. Наоборот, деятельность Недоли постоянно направлена во вред че­ловеку; пока она бодрствует — беда следует за бедою, и только тогда становится лег­че бесталанному, когда засыпает его Недоля: «коли спит Лихо, не буди-ж его», пол. «nie budź Licha, kiedy Licho śpi», «niech śpi Licho!»¹

Особенно важны для ученого-исследователя предания о злыднях, соответствую­щих Горю, Лиху и Недоле сказочного эпоса. Злыднями называются в Малороссии маленькие существа неопределенных образов; где они поселятся, тому дому грозит большое зло: как бы ни было велико богатство хозяина, оно быстро сгинет и вместо довольства наступит страшная нищета². Существует клятва: «най (нехай) го злидни побъють!»³ У белорусов сохранилась пословица: «впросилися злыдни на три дни, а в три годы не выживешь!»⁴ Своим крохотным ростом и неугомонным характером они напоминают домовых карликов (злых эльфов, кобольдов, кикимор) и тем са­мым дают новое свидетельство о древнейшей связи мифических олицетворений судьбы и смерти с духами стихийными, грозовыми. Подобно марам, злыдни, по­селяясь в домах, живут невидимками и непременно за печкою; то же рассказывает­ся о Горе, Нужде и Кручине⁵. В белорусских деревнях невеста, покидая отцовский дом, причитывает: «добрая Доля! да идзи за мной — с печи пламенем, з' хаты ка­мином (дымовой трубою)⁶. И мары, и злыдни странствуют по свету и располага­ются на житье обществами; точно так же, по свидетельству народных поговорок, «Беда не проходит одна», «Беды вереницами ходят». Как злой кобольд или мар, Горе наседает на спину бедняка; в одной из сказок⁷ Горе похваляется, что нет такой ще­ли, куда бы не могло оно спрятаться, и в подтверждение слов своих влезает в ступи­цу колеса; по другому рассказу, Нужда ночует в корчаге: ясно, что народному вооб­ражению они представляются малютками, карлами. Но есть и другие черты, род­нящие их с стихийными духами. Так, великорусская песня наделяет Горе чудесною способностью превращений; изображая бегство удалого добра молодца от неустан­но преследующего Горя, она живописует следующую поэтическую картину:

Повернулся добрый молодец ясным соколом,

Поднимался выше леса под самые облаки,

А Горюшко вслед черным вороном

И кричит громким голосом:

«Не на час я к тебе Горе привязалося!»

Падет добрый молодец серым волком,

Стал добрый молодец серым волком поскакивать,

А Горюшко вслед собакою⁸.

¹ Номис, 34—35, 40; Метлин., 20.

² Морск. Сборн. 1856, XIV, ст. Чужбинск., 47, 65-66.

³ Номис, 72.

⁴ Записки Р. Г. О. по отд. этн., I, 274.

⁵ Рыбник., I, 482.

⁶ Пантеон 1853, 1, ст. Шпилевского.

⁷ Н. Р. Ск., V, 34.

⁸ Рыбник., I, 484—5.

В одном из многих вариантов сказки о двух братьях, счастливом и бессчастном, Доля является в образе мыши, что стоит в несомненной связи с представлением души-эльфа (= пената, оберегающего семейное счастие и богатство) этим шалов­ливым зверьком¹. Почти у всех индоевропейских народов сохраняется предание о Ветре, который за развеянную им у бедного крестьянина муку дарит ему желанные (= счастливые) вещи, wunschdingen (I, 159); те же самые диковинки получает ска­зочный герой и от своей Доли. Жило-было два брата: старший — богатый да злой, меньшой — работящий, добрый да бедный. Что ни делал бедняк, все ему не удава­лось. Вот он вздумал и пошел искать свою Долю; долго ли, коротко ли — нашел ее в поле: лежит себе Доля, прохлаждается! Стал ее бить плетью, а сам приговаривает: «ах ты, Доля ленивая! у других людей Доли ночь не спят, все для своих хозяев труждаются; а ты и днем ничего не делаешь. По твоей милости мне скоро и с женой и с детками с голоду умирать придется!» — Полно, перестань драться! — отвечает ему Доля, — вот тебе лубочный кузовок — только раскрой, будет что и попить и по­есть тебе. Мужик пришел домой, раскрыл кузовок, а там — чего только душа жела­ет! Старший брат прослышал про то, пришел и отнял у него диковинку силою. От­правился бедняк опять к Доле; она ему дала золотой кузовок. Вышел он на дорогу, не стал долго раздумывать — тотчас же открыл золотой кузовок: как выскочат отту­да молодцы с дубинками и давай его бить! Больно прибили и спрятались в кузов. «Ну, думает мужик, этот кузовок не накормит, не напоит, а больше здоровья оты­мет! Не хочу его и брать-то с собою!» Бросил золотой кузов на землю и пустился в путь; прошел с версту, оглянулся назад, а кузов у него за плечами висит. Испугался мужик, сбросил его долой и побежал во всю прыть; бежит, ажио задыхается! Огля­нулся назад — а кузов опять за плечами... Нечего делать, принёс его домой. Стар­ший брат польстился на золотой кузовок, пришел меняться: «я тебе, говорит, дам лубочный кузовок, а ты подавай сюда золотой». Поменялся, да потом долго-долго помнил эту неудачную мену². Первый кузовок соответствует скатерти-самобранке, а второй — кнуту-самобою (метафоры дождевой тучи, поящей и насыщающей мать сыру землю, и Перуновой плети = молнии). Эти диковинки, принадлежащие богу ветров и бурных гроз, в настоящем рассказе принимаются в значении тех да­ров счастия, какими наделяют смертных вещие девы судьбы. В одной из лубочньи сказок невидимка-Кручина (= Горе), выскочив из-за печки, отымает у бедного ста­рика последнюю краюху хлеба, а потом дарит ему утку, несущую золотые яйца³; в новогреческой же редакции этого сказочного предания несущую золото птицу дает Счастие (= Доля), которому бедняк, ожесточенный жизненными неудачами, вце­пился в волоса⁴. Возвращаемся к злыдням; в народной сказке, записанной г. Мак­симовичем⁵, они играют ту же роль, что и Горе. Было два брата: «убогий и богатый. Убогий наловил рыбы и понёс на поклон богатому в день его имянин. «Славная ры­ба! — сказал тот, — спасибо, брат, спасибо!» — и только; не дал ничего ему на бед­ность и даже к себе не позвал. Сгрустнулось убогому, повесил он голову и пошел со двора. На дороге повстречался ему старичок: «что ты, детинушка, такой невесе­лый?» Бедняк рассказал свое горе. «Что ж, — сказал старик; спасибо — дело великое! продай мне его». — Как же продать-то его? бери, пожалуй, даром! «Так спасибо мое!» — молвил старик, сунул ему мошну в руки — и с глаз пропал. Мужик посмот-

¹ Труды моск. археол. общ., в. II, 171.

² Н. Р. Ск., I—II, 332.

³ Ibid., V, 53, b.

⁴ Ган., 36.

⁵ Три сказки и одна побасенка (Киев, 1845), 35—44.

рел — полна мошна золота, радёхонек воротился к жене, купил себе новый дом и живо перебрался на новоселье, а старую избушку запер, заколотил наглухо. Как-то разговорился он с женою про свое прежнее убожество. «Неладно, Иван, — говорит баба, — что мы покинули в старой избушке свои жернова; ведь они нас кормили при бедности, а теперь как ненадобны стали — мы и забыли про них!» — Правда твоя! — отвечал Иван и поехал за жерновами. Приехал — покинутое жилье по­лынью поросло, и слышатся ему голоса из ветхой избушки: «злодей Иван! стал бо­гат — нас покинул, запер тут на долгую муку». — Да вы кто такие? — спрашивает Иван, — я вас совсем не знаю. «Не знаешь! видно, забыл нашу верную службу: мы твои злыдни!» — Бог с вами! мне вас не надо! «Нет, уж мы от тебя не отстанем!» — Постойте же! думает Иван и говорит вслух: «хорошо, я возьму вас, только с тем уго­вором, чтобы вы донесли жернова на своих плечах». Припутал к ним тяжелые жер­нова и заставил идти впереди себя. Надо было переходить через глубокую реку по мосту; мужик собрался с силою, да как толкнет — и пошли злыдни как ключ ко дну. Окончание этой сказки — то же самое, что и вышеприведенной про Горе горемыч­ное¹. Подобное же предание рассказывается в Германии о кобольдах: жили по со­седству два хозяина, и так как домовые карлики не давали им покоя, то решились наконец покинуть свои избы и перебраться на новоселье. Когда вся утварь была вы­несена, вышли из ворот две служанки, с вениками на плечах. «Куда ты?» — спроси­ла одна другую, и в ту же минуту множество тонких голосков отвечало с верхушек веников: «мы перебираемся!» Испуганные служанки побросали веники в пруд и за­топили их поглубже; с тех пор в домах водворилось спокойствие, а в пруду подохла вся рыба и нередко слышались оттуда тонкие голоса: «мы перебрались!»²

В сербских приповедках Караджича³ напечатан превосходный рассказ о Судьбе и двух Долях, дополняющий некоторыми любопытными подробностями предание нашего сказочного эпоса. Жили вместе, сообща двое братьев: один — работящий, а другой — беспечный и ленивый. «Что мне на брата трудиться!» — думает работя­щий — и вот они разделились. У работящего все пошло не впрок, на убытки; а ле­нивый богатеет себе, да и только. Идет однажды бессчастный и видит на леваде ста­до овец, пастуха нету, а вместо него сидит прекрасная девица и прядет золотую ни­тку. «Чьи это овцы и кто ты сама?» — Я Доля (Cpeha)⁴ твоего брата, и овцы ему принадлежат. «А где ж моя Доля?» — Далеко от тебя! ступай поищи ее. Бессчастный зашел к брату, и тот, видя его боса и нага, сжалился и подарил ему постолы. Пове­сив на спину торбу и взяв в руки палку, бедняк отправился искать свою Долю; шел-шел и попал в лес, смотрит — под одним дубом спит седая старуха. Он размахнулся палкою и ударил ее по заду. «Моли Бога, что я спала! — сказала старуха, открывая глаза, — а то не добыть бы тебе и постолов!» — Что так? «Да я — твоя Доля!» Вслед за этим посыпались на нее удары: «если ты — моя Доля, то убей тебя Бог! кто мне дал тебя убогую?» — Судьба (Усуд)! — отвечала Доля. Бедняк отправляется искать Судьбу; встречные на пути, расспросив — куда он идет, умоляют его разведать о своей участи... Наконец странник является к Судьбе; в то время она жила богато, ве­село, в большом дворце, но потом с каждым днем становилась все бедней и беднее, а дом ее меньше и печальнее; каждую ночь Судьба назначала младенцам, народив-

¹ Сравни Эрленвейн., 21; Труды курск. статистич. комитета, I, 541—2; Эрбен, 122—3; Н. Р. Ск., III, 9: здесь выведены две панны, Счастие и Несчастие.

² Beiträge zur D. Myth., II, 335.

³ Срп. припов., 13.

⁴ Старославян. с-ряшта (от с-рести) = встреча; счастье, по народному убеждению, зависит от дей­ствительной встречи с ним человека.

шимся в продолжение суток, точно такую же долю, какою пользовалась сама в ис­текший день. На расспросы пришельца она сказала ему: «ты родился в сиротинскую ночь — такова и доля твоя!» и посоветовала ему взять к себе братнину дочь Милицу, рожденную в счастливый час, и все что бы ни приобрел он — не называть своим, а Милицыным. Бессчастный последовал этому мудрому совету и с той по­ры стал жить в довольстве. Раз как-то был он на ниве, на которой уродилось славное жито; проходил мимо путник и спросил: «чье это жито?» Хозяин в забывчивости отвечал: «мое!» — и в тот же миг вспыхнула его нива. Увидя огонь, бросился он до­гонять прохожего: «постой, брате! это жито не мое, а моей племянницы Милицы». И как только вымолвил эти слова — тотчас пожар затих и погас¹. У суд и Cpeha яв­ляются и в другой сказке, напечатанной в издании Матицы², как существа живые, состоящие в божиих повелениях. В народных песнях находим следующие выраже­ния: «тако њему Бог и Cpeћa даде», «с вама дошла свака Cpeћa и сам Господ Бог», «сусрела вас добра Срећа и сам Господ Бог», «однесе ме (говорит невеста) Бог и Срёћа Joвy (жениху) на дворе»³. Как у нас различаются Доли счастливая и несчаст­ная, так сербы знают Срећу добрую и злую. На обычное приветствие с добрым ут­ром или вечером отвечают: «добра ти Cpeћa!» О человеке, который не уберегся от беды, говорят: «не даде му зла Срећа»⁴; в песнях читаем: «зла ти Срећа» «зла Hecpећa воину прискочи»⁵. Сербская сказка не случайно представляет добрую Срећу пре­красною девою, прядущею золотую нить; эти черты свидетельствуют за ее тождест­во с паркою, и доселе употребительное в народе выражение: «тако ми Срећа напредовала!» означает то же, что наша поговорка: «знать, такова моя доля!» (= тако ми срећа!) Недоля так же прядет нити, как это видно из пословицы: «Hecpећa танко преде», т. е. беда легко может приключиться⁶. Наравне с вилами, ведогонями и валькириями Доля и Недоля принимают участие в человеческих распрях и битвах. Когда Сењянин Taдиja с двумя товарищами взял в плен тридцать турок и дивились тому девицы, он промолвил им:

«Не чуд'те се, Сен(ь)анкећевоjке

То се срела Cpeћa и Несрећа,

Moja Cpeћa, н(ь)ихова Hecpeћa,

Moja Cpeћa Hecpeћy свезала»⁷.

Подобные представления известны и у других родственных народов. У немец­ких поэтов XIII века Saelde изображается как богиня счастия = Fortuna, и называет­ся frô (frau) Saelde. Гримм приводит целый ряд выражений, указывающих на оли­цетворение этого понятия. Она спит или бодрствует и является то благосклонною, то враждебною: то идет навстречу к своим любимцам, обращает к ним свое лицо, прислушивается к их желаниям, улыбается им; то удаляется (улетает, отступает) от человека, обращается к нему спиною, преграждает ему путь. Доныне принято выра­жаться: «das glück ist ihm hold, kehrt bei ihm ein, verfolgt ihn», у русских: «ему улыбает­ся счастие», или «счастие отвратило от него свои взоры, показало ему затылок, уле-

¹ Сравни в сборн. Валявца, 236—7.

² Србский летопис 1861, Н, 132—3.

³ Срп. н. njecмe, I, 32, 34, 45; II, 51—52.

⁴ Срп. pjeчник, 125.

⁵ Срп. н. njecмe, I, 536; II, 398.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: