Сделай Сам Свою Работу на 5

XXVI. Ведуны, ведьмы, упыри и оборотни 7 глава





 

1 D. Myth., 1053.

2 Ак. Арх. Экс, III, 197.

3 Могилев. Г. В. 1851, 19.

4 Н. Р. Ск., VII, 36, а.

5 Сахаров., II, 13; Малор. и червон. нар. думы и песни, 100; Терещ., VI, 42; Рус. в св. посл., III, 217.

6 Москв. 1852, XXII, 87-88; Рус. Ведом. 1866, № 91.

7 Север. Почта 1868, № 180.

8 Иллюстр. 1846, 262; Терещ., VI, 42; сравни D. Myth., 1140.

 

 

ча, а с этою последнею были нераздельны представления нечистой силы и смерти. Из свидетельств памятников и народных преданий известно, что в отдаленной языческой древности вместе с трупом покойника сожигались корова, собака и пе­тух. Впоследствии этот погребальный обряд получает характер уголовного возмез­дия и совершается только в исключительных случаях, с целию увеличить позор смертной казни за особенно важные преступления. Когда вайделотка, хранительни­ца священного огня, теряла свое девство, литовцы зашивали ее в кожаный мешок с кошкою, собакою и змеею, вывозили на паре черных коров на место казни и зары­вали в землю или топили в воде1. В дополнительных статьях к Судебнику сказано: «кто убьет до смерти отца или матерь, или кто хоти сродича своего убьет, и тому дати сыну муку: в торгу его возити и тело его клещами рвати и по тому посадити на него собаку, куря и ужа и кота, и то все вместе собравши с ним в воде затопить. А которая дочь отца убьет или матерь — и указ тот же». Литовский Статут за означен­ное преступление постановляет: «всадити в мех скуряный с псом, курем, ужом, кошкой и зашить»2. У германцев мать-детоубийцу завязывали в мешок вместе с собакою, кошкою и змеею и топили в воде; та же кара у римлян постигала убийцу отца или матери, но кошка заменялась обезьяною3. С колдовством нераздельно по­нятие о превращениях. Вера в превращения или оборотничество принадлежит глу­бочайшей древности; источник ее таится в метафорическом языке первобытных племен. Уподобляя явления природы различным животным, называя те и другие тождественными именами, древний человек должен был, наконец, уверовать в дей­ствительность своих поэтических представлений, как скоро обозначающие их сло­ва и выражения потеряли для него свою первичную прозрачность. Вначале способ­ность превращений исключительно связывалась с существами стихийными, при­надлежащими миру фантазии и мифа. Ходячие по небу, дышащие ветрами, дожде­вые, градовые и снежные облака (как мы знаем) олицетворялись то легкокрьшыми птицами, то быстроногими конями и оленями, борзыми собаками, рыскучими волками, медведями, кошками, рысями, дойными коровами, козами, овцами и так далее. Рядом с этим облака, тучи и туманы, как темные покровы, застилающие со­бой ясное небо4, представлялись руном или звериными шкурами, в которые обла­чаются = одеваются бессмертные владыки надземных стран. Бог-громовник и со­путствующие ему духи бури, вихрей и дождей постоянно являются в облачных на­рядах и, следовательно, переодетыми или превращенными в птиц и зверей. Язык и предания ярко засвидетельствовали тождество понятий превращения и переодева­ния: слова оборотиться, обернуться (об-воротиться, об-вернуться) означают, собст­венно: окутаться, покрыть себя платьем, а превратиться — переодеться, изменить свою одежду (= свой внешний вид), надеть ее навыворот; в позднейшем перенос­ном смысле малор. перевертень, серб. превртл>нь, превршага — человек изменчи­вый, непостоянный. Созерцая в полете грозовых туч толпы оборотней, т. е. демо­нов, облачившихся в животненные шкуры, и переводя это воззрение в символиче­ский обряд, предки наши допустили в своих религиозных игрищах участие окрутников (I, 367—8). «Окрутниками» называются все замаскированные, наряженные по-святочному, одетые в мохнатые шкуры или вывороченные тулупы, от слова





 

1 Ж. М. Н. П. 1844, IV, ст. Боричевск., 20.

2 Архив ист.-юрид. свед., II, полов. I, 83—84, 116—7.

3 Deutsche Rechtsalt., 697; сравни свидетельства о повешении преступников с волками и собака­ми — ibid., 685—6.



4 До сих пор о туманном, облачном небе говорится: заволокло; в областных говорах облако назы­вается: наволока — ср. Поэт. Воз., I, 275—6.

 

 

крутить, которое от первоначального значения: завивать, плести перешло к опреде­лению понятий: одевать, наряжать (округа — женское нарядное платье и вообще одежда, окрутить — одеть, окручаться и окрутиться — наряжаться, маскироваться!, и в этом смысле явилось синонимом глаголам: облача(и)ть и оборотить (обворотить), точно так же, как слово округа — одежда тождественно по значению с словом облако (облачение). Очевидно, что и колдуны, и ведьмы, по своей тесной связи с облачным миром, должны были усвоить себе чудесную способность превращений. Одно из названий, знаменующих волшебные чары: кудеса в Новгородской губ., служит для обозначения обрядового ряженья, скручивания в мохнатые шкуры: кудес — замаскированный человек (кудесник, кудес-ница), кудесниться — маскиро­ваться2; сравни лат. larvo — околдовать, обворожить и larva (нем. larve) — личина, маска, привидение; боги, духи, вещие люди и сильномогучие богатыри (= предста­вители стихийных сил природы, низведенные с течением времени на степень на­родных героев) превращаются в различные образы, надевая на себя шапку-неви­димку, т. е. окутываясь облаком3. Согласно с демоническим характером колдунов, одно из главнейших их превращений есть превращение в волка; ибо этот хищный, лукавый зверь выступает в старинных мифах, как воплощение мрачных туч, разру­шительных бурь и зимней стужи, как демон, пожирающий небесных коров (= до­ждевые облака) и чрез то наводящий на землю неурожай и мор. Рядясь в волчьи шкуры, колдуны рыщут голодными, жадными волками и получают название вовкулаков. Славянская Кормчая книга сохранила драгоценное указание, что в этих оборотнях народ видел некогда стихийных духов, нагоняющих на горизонт темные тучи, а не простых смертных: «облакыгонештеи от селян влкодлаци нарицаються» (I, 378), что совпадает с вышеприведенным названием ведунов и чародеев облако-прогонниками. Волкодлак (малор. вовкулак, вовкун, белор. вавкалак, пол. wilkołak, wilkolek, чеш. wlkodlak, серб. вукодлак, далм. vakudluk, рагуз. vukolak, трансил. vacodlac; у болгар и словаков удержалась более древняя форма: vrkodlak; у леттов wilkats от wilks — lupus) — слово сложное из волк, снкр. vrka, и длака (dlak) — шерсть, руно, клок волос, и означает существо, покрытое волчьей шерстью или шкурою. Предания о волках-оборотнях известны у всех индоевропейских народов; и тем ясно указывают на свое незапамятно давнее происхождение. У немцев вовку­лак — verwolf (англос. verevulf, англ. werewolf, гот. vairavulfs), т. е. mannwolf, волко-люд, греч. λυχάνυρωπος ; первая часть слова ver = гот. vairs, англос. ver, лат. vir — муж, человек. Замечательно, что в Митилене и на прибрежьях Малой Азии греки до на­стоящего времени называют волчьих оборотней именем, буквально тождествен­ным с нашим вовкулаком: βρύχολαχας , и самые сказания о них существенно ни­чем не отличаются от преданий славянских4. Древнейшее свидетельство о вовкулаках находим у Геродота5, который упоминает, что Нуры или Невры (народ, при­знаваемый Шафариком за славянское племя) почитались у греков и скифов чаро­деями и что про них рассказывали, будто бы каждый из невров единожды в году об­ращается на несколько дней в волка, а потом снова принимает свой человеческий облик6. Время такого превращения, вероятно, совпадало с колядским праздником, когда на лысой горе гуляют ведуны и ведьмы вместе с нечистыми духами и обо-

 

1 Обл. Сл., 140.

2 Ibid., 95; Доп. обл. сл., 94.

3 D. Myth., 903.

4 Москв. 1853, V, 3; D. Myth., 1048: Zeitschr. für D. M., IV, 195.

5 Кн. IV, гл. 105.

6 Слав. Древности, т. I, кн. 1, 323, 327; Поэт. Воз., 1, 381.

 

 

ротнями, а в деревнях и селах бегают по улицам ряженые. Сербы утверждают, что вукодлаки преимущественно показываются в зимнюю пору «од Божића до Спасова дне»1. У поляков встречаем поверье, что оборотни превращаются в волков два раза в год: на Коляду и Иванову ночь, следовательно, в те же сроки, в которые бывают главные ведовские сборища. Жители Митилена и прибрежьев Малой Азии особен­но опасаются вовкулаков на Рождественские святки и в страстную неделю, т. е. при повороте солнца на лето и при начале весны2. Любопытны славянские предания о волчьем пастыре: под этим именем разумеется владыка бурных гроз, которому подвластны небесные волки, следующие за ним большими стаями и в дикой (гро­зовой) охоте заменяющие собою гончих псов. В германской мифологии это — Один, в услугах которого состоят два славные волка; на Руси волчьим пастырем считается Егорий Храбрый, наследовавший подвиги и заботы древнего громовника. Позабыв о мифических волках-тучах, народ отдал ему во власть волков обыкно­венных, лесных. Так как бог-громовник является очам смертных в облачном одея­нии, то создалось представление, что он сам рядится в мохнатую шкуру волка, при­нимает на себя образ этого зверя и становится вовкулаком. В Белоруссии роль вол­чьего пастыря возлагается на мифического властелина лесов — Полисуна, которого народная фантазия изображает мохнатым и с козлиными ногами (I, 364); древнечешский лексикон Вацерада толкует слово vilkodlak — fannus, а в Далмации vakudluk означает великана, — каковые данные указывают на связь волчьего пасты­ря с исполинским диким охотником, который во время бурной грозы гонится, в сопровождении лающих собак, за лесными нимфами3. По хорутанским предани­ям, vučji pastir выезжает верхом на волке, имея в руках длинный бич, или шествует впереди многочисленной стаи волков и усмиряет их дубинкою (громовою пали­цею). Он то показывается в виде старого деда, то сам превращается в волка, рыщет по лесам хищным зверем и нападает на деревенские стада. Народные приповедки рассказывают, как этот оборотень, останавливаясь под тенистым деревом, превра­щается из зверя в старца, собирает вокруг себя волков, кормит их» и каждому опре­деляет его добычу: одному волку приказывает зарезать корову, другому заесть овцу, свинью или жеребенка, третьему растерзать человека и так дал. Кого назначит он в жертву волка, тот, несмотря на все предосторожности, уже не избегнет своей судь­бы: в урочный час зверь настигнет и пожрет его. Чтобы охранить стадо от хищни­чества волков, крестьяне приносят в дар их пастырю молоко5. У французов ходят рассказы о волчьих вожатых — вещих людях, обладающих тайною силою покорять волков, которые ласкаются к ним, как смирные собаки6. По русским поверьям, вовкулаки бывают двух родов: это или колдуны, принимающие звериный образ, или

 

1 Срп. pjeчник, 79.

2 Zeitsch. für D. M., IV, 196—7.

3 Ibidem.

4 По свидетельству одной приповедки, он раздавал волкам по небольшому куску хлеба и сыра и та­кую же долю отдал встречному путнику, который, вкусив этой пищи, в продолжение двух недель не чувствовал ни малейшего голода.

5 Сб. Валявца, 92—98. Согласно с олицетворением туч то различными зверями, то птицами, то ры­бами, хорутанская сказка (ibid., 103) упоминает еще пастырей птичьего и рыбьего, а сказки русские говорят о трех вещих старухах, из которых одна властвует над лесными зверями, другая над воздуш­ными птицами, а третья над морскими рыбами и гадами. — Н. Р. Ск., VII, 4, 6, 7; Лет. рус. лит., кн. V, 11; сравни сб. Валявца, 104—6; Штир, 10—11. Валахская сказка дает власть над зверями и птицами св. Недельке (= Фрее), которая играет в свирель (= заводит грозовую песню), и послушные могучим зву­кам — бегут к ней из лесов и полян звери и спускаются с воздушных высот птицы.

6 Совр. 1852, 1, ст. Жорж-Занда, 74—75.

 

 

простые люди, превращенные в волков чарами колдовства. Колдуны рыщут волка­ми обыкновенно по ночам (т. е. во мраке, наводимом черными тучами), днем же снова воспринимают человеческие формы; они состоят в близких сношениях с не­чистыми духами, и самое превращение их в волков совершается при помощи дья­вольской1. По словам барона Гакстгаузена2, в Армении существует поверье, что не­которые женщины (ведьмы?) за тяжкие грехи свои превращаются в волчиц на семь лет (т. е. на семь зимних месяцев); то же число лет назначают хорутанские сказки для волчьего пастыря: семь лет бегает он волком, а потом оборачивается человеком. Ночью является злой дух к нечестивой бабе, приносит волчью шкуру и приказыва­ет надеть ее; как скоро баба облечется в этот наряд — в ту же минуту совершается превращение, и вслед за тем она получает все волчьи привычки и желания. С той поры она всякую ночь рыщет прожорливой волчицею и наносит людям и живо­тным страшный вред, а с утренним рассветом снимает с себя волчью шкуру, тща­тельно прячет ее и принимает свой прежний человеческий образ. Раз кто-то забрёл в пещеру, в которой была спрятана волчья шкура; он тут же развел огонь и бросил в него шкуру. Вдруг с жалобным воплем прибегает баба и бросается спасать свою звериную одежду; попытка ее не удается, волчья шкура сгорает и баба-оборотень исчезает вместе с клубящимся дымом. Так гибнет облачная жена в грозовом пла­мени, пожигающем ее волчью «длаку», т. е. черную тучу. И по немецким поверьям, превращение в волка совершается чрез набрасывание на себя волчьей сорочки (шкуры, ûlfahamr = wolfhemd) или волчьего пояса (wolfgürtel). Каждый, надеваю­щий волчью сорочку, делается оборотнем и в течение девяти дней бегает волком; на десятый же день сбрасывает с себя звериный кожух и возвращается в прежнее свое состояние. По указанию других саг, он пребывает в волчьем образе три, семь или девять годов (= семь зимних месяцев, или во все продолжение осени, зимы и до­ждливой весны — до наступления ясных дней лета, каковые три времени года рав­няются девяти месяцам). Оборачиваясь волком, человек приобретает голос и хищ­нические наклонности этого зверя: удаляется в леса, нападает на путников и до­машний скот и, томимый голодом, дико воет и даже пожирает падаль3.

Ведуны и ведьмы могут обращаться и во всех других животных, в формах кото­рых фантазия младенческих народов любила живописать облака, тучи и туманы. Они или разъезжают по воздуху на мифических зверях, птицах и гадах, или — что совершенно тождественно — сами принимают их образы и блуждают по свету раз­личными оборотнями. О вовкулаках великорусские поселяне, позабыв коренной смысл означенного названия, рассказывают, что это — колдуны, одаренные спо­собностью превращаться в волков или медведей4. Известный писатель прошлого столетия Татищев в одном из примечаний к своей «Российской Истории»5 говорит: «я невесьма давно от одного знатного, но нерассудного дворянина слышал, яко бы он сам несколько времени в медведя превращался, что слышащие довольно вери­ли». Скандинавская старина так же допускала превращение в медвежий образ, и в Норвегии до сих пор существует убеждение, что подобным чародейным искусст­вом обладают лапландцы; а датская песня упоминает о железном ошейнике (eisenhalsband), надевая который — человек делается медведем. Ведьмы часто пре­вращаются в коров и кобылиц, а колдуны — в быков и жеребцов, и от этих живо-

 

1 Mocкв. 1853, V, 11; Вест. Евр. 1828, V-VI, 90; Моск. Телеграф 1830, XIX, 416.

2 Закавказ. край, II, 61.

3 D. Myth., 1048—9; Germ. Mythen, 691—2.

4 Обл. Сл., 27.

5 1, 110.

 

 

тненных образов удерживают они некоторые особенности даже в то время, когда являются в человеческом виде. Так ведьму народ наш изображает с хвостом, кото­рого она не в силах скрыть ни в одном из своих превращений, а колдуна — с рога­ми1. Сходно с этим, человека-вовкулака легко узнать по шерсти, растущей у него под языком2. Когда ведьма превращается в кобылицу, черт подковывает ее и за­ставляет носить себя по воздуху. Народные сказки повествуют о добрых молодцах, которым удавалось накидывать на ведьму узду, и она тотчас же оборачивалась ко­былою; молодец подковывал эту кобылу, садился на нее верхом и, ударяя ее осино­вым поленом, скакал по горам и долам. На другой день на руках и ногах у ведьмы оказывались прибитые гвоздями подковы3. Пугая по ночам людей, ведуны и ведь­мы бегают в виде свиней, собак и кошек. На Украйне ходят рассказы, будто ведьмы превращаются в огромных, чудовищных сук с длинными сосцами, которые воло­чатся по земле — «аже телепаютця»: эта последняя черта объясняется из древнего представления дождевых туч материнскими грудями. Фантазия наделяет облачных жен длинными, отвислыми грудями (см. выше стр. 62, 232) и сохраняет за ними эту особенность при всех животненных воплощениях. Рассказывают еще, что ведь­мы вместо двух имеют три сосца4. Кошка — одно из любимых воплощений ведь­мы, равно известное у славян и немцев; в Германии ведьм называют wetterkatze, donnerkatze, и там существуют поверья, что кошка, когда проживет двадцать лет, становится ведьмою, и что чужим кошкам не следует причинять вреда, а то ведьмы будут за них мстить5. Чехи убеждены, что черная кошка через семь лет делается ведьмою, а черный кот — дьяволом, что через них совершаются волшебные чары и что колдуны постоянно держат с ними совет6. По русским поверьям, в кошек и со­бак входят во время грозы нечистые духи; ведьмы же, превращаясь в этих живо­тных, высасывают у коров молоко. В Мазовии есть рассказ о ведьме, которая в об­разе кошки отымала у коров молоко; раз ночью захватили эту кошку на промысле и прежде, чем она успела скрыться, обрубили ей два пальца на передней лапе; а наутро оказалось, что именно двух пальцев недоставало на руке у одной вражьей ба­бы7. Как превращение в звериные образы совершается при посредстве мохнатых шкур, надеваемых на себя человеком, так точно превращение в птицу условливает­ся набрасыванием на человеческое тело окрыленной птичьей шкурки8, или так на­зываемой пернатой сорочки. Народные предания немецкие и славянские рассказы­вают о прекрасных нимфах, которые, облекаясь в лебединые и голубиные сорочки, летают по воздуху белыми лебедями и голубками, а снимая с себя эти сорочки — становятся девами (см. I, 274; II, 112; III, 96—99). Локи выпросил у Фреи ее со­колью одежду (vals-hamr = falkengewand) и полетел быстрым соколом; а великан Тиасси, нарядившись в одежду орлиную, преследовал его, как орел; одна из вальки­рий, предаваясь воздушному полету, набрасывала на себя krähengewand9. Сказка,

 

1 По германским сказаниям, богиня Perchta носит коровью шкуру, Huldra имеет коровий хвост, а предводительница неистового воинства наделяется в Норвегии кобыльим хвостом и называется Ryssarofa (hryssa — лошадь, rofa — хвост). — Die Götterwelt, 27.

2 Терещ., VI, 102; Lud Ukrain., II, 80; Рус. Предан., II, 103 и дал. ; Киев. Г. В. 1845, 16.

3 Н. Р. Ск., VII, 36, с; Иличь, 290; Germ. Mythen, 711.

4 Москв. 1844, XII, 40; Иллюстр. 1846, 134; Укр. мелодии, 112; Полтав. Г. В. 1844, 20; Киев. Г. В. 1845, 13.

5 D. Myth., 1042, 1051.

6 Громанн, 56—57, 201.

7 Zarysy domove, HI, 172—3.

8 Рыбник., IV, 229-230.

9 Germ. Mythen, 691.

 

 

занесенная в сборник Боричевского1, упоминает о превращении ведьмы в огромно­го сокола. В Германии уверяют, что колдуны оборачиваются в воронов, а ведьмы — в ворон2; в областных русских говорах каркун означает и ворона, и завистливого че­ловека, который может сглазить, изурочить; карга — ворона и бранное название злой бабы или ведьмы («ах, ты старая карга!»). Наконец, вещица — не только ведь­ма, но и сорока3. Согласно с своими демоническими наклонностями, ведьмы по преимуществу обращаются в зловещих, темнопёрых и ночных птиц: лат. strix, род. strigis ( στρίγξ ) — ночная птица, сова, привидение и колдунья, занимающаяся пор­чею детей; чешск. striha, словац. stryga, пол. strzyga — ведьма, хорут. и хорв. strigon-упырь4. Напротив, о голубе существует в Воронежской губ. поверье, что эта птица преисполнена такой чистоты и святости, что ни одна ведьма не в силах воспринять ее образа5. Больше всего ведьмы любят превращаться в сорок. О происхождении этих последних рассказывают на Руси, что в стародавние годы обернулась некая ведьма сорокою, да так навсегда и осталась птицею; с тех пор и явились на белом свете сороки6. По свидетельству народной песни, Марина Мнишек (признанная со­временниками за чародейку) в ту самую ночь, когда разразилась московская смута, оборотилась сорокою и улетела из царских теремов7. В Олонецкой губ. сохраняется предание, будто один старик поймал сороку за хвост, но она вырвалась и улетела, а в руках старика осталась женская рубашка: пойманная им сорока была ведьма8. На­родная сказка говорит о ведьме, которая прилетала к своему любовнику птицею и, снимая с себя перья — являлась перед ним страстною женщиной9. В Томской губ. думают, что для такого превращения ведьме необходимо бучное корыто: намек на поэтическое представление грозы стиркою облачных тканей в дождевом щелоке. Ложась под это корыто, она тотчас же выпархивает оттуда сорокою, причем руки ее преобразуются в крылья10. Любопытен рассказ Татищева: «в 1714 году (говорит он) заехал я в Лубны к фельдмаршалу графу Шереметеву и слышал, что одна баба за чародейство осуждена на смерть, которая о себе сказывала, что в сороку и дым превращалась, и оная с пытки в том винилася. Я хотя много представлял, что то не­правда и баба на себя лжет, но фельдмаршал нимало мне не внимал». После долгих увещаний баба призналась, что наклепала на себя, не стерпя мучительной пытки, и что, кроме лечебных трав, она ничего не ведает; казнь была отменена, и несчастную знахарку сослали в монастырь под начало11. По словам простолюдинов, в Москве потому не видно сорок, что в былое время в виде этих птиц прилетали сюда ведь­мы, и одна из них похитила частицу св. причастия, а митрополит Алексей проклял за это сорок и запретил им приближаться к первопрестольному граду12. Чтобы на­пугать ведьм, крестьяне убивают сороку и вешают ее возле коровников и конюшен. Кроме того, ведуны и ведьмы могут превращаться и в некоторые неодушевленные предметы: в клубок ниток (о чем сказано выше, стр. 232), в снежный ком, камень и

 

1 Пов. и пред., 107—111.

2 D. Myth., 1052.

3 Обл. Сл., 34, 80; В_ятск. Г. В. 1847, 45.

4 D. Myth., 992, 1088; Дифенбах, II, 343.

5 Ворон. Г. В. 1850, 2а

6 Дух Христиан. 1861—2, XII, 270.

7 Кирша Дан., 104.

8 Описание Олон. губ. Дашкова, 190—1.

9 Н. P. Ck., VIII, 16, а.

10 Этн. Сб., VI, 148.

11 Истор. Росс, I, 110—1.

12 Иллюстр. 1845, 415.

 

 

копну сена1, что, без сомнения, стоит в связи с уподоблением скученных облаков пряже, скалам, стогам и копнам.

Народный эпос любит останавливаться на таинственной науке оборотничества и нередко заставляет своих героев

 

По темным лесам летать черным вороном,

По чисту полю скакать серым волком,

По крутым горам тонким, белым горностаем,

По синим морям плавать серой утушкою2.

 

Богатырь Волх Всеславьевич, имя и подвиги которого указывают на его чаро­дейное значение (когда он родился — сотряслось все царство индийское), с детства учился трем премудростям: оборачиваться ясным соколом, серым волком и гне­дым туром — золотые рога; далее былина рассказывает, что он оборачивался горно­стаем и мурашкою. Царь Афромей, по свидетельству былины об Иване Годиновиче,

 

Скоро вражбу (ворожбу) чинил:

Чистыя поля туром перескакал,

Темныя леса соболем пробежал,

Быстрыя реки соколом перелетал3.

 

Слово о полку замечает о князе Всеславе, что у него вещая душа была в теле, что он «в ночь влком рыскаше: из Кыева дорискаше до кур (= до петухов) Тмутороканя, великому Хръсови4 влком путь прерыскаше»5, т. е. достигал Тмутаракани до рас­света, предупреждая восход Солнца.

В зимние месяцы небо и царствующие на нем светила помрачаются густыми туманами, бог-громовник перестает разить демонов и заключается в окованные стужею тучи; таким образом, все светлые боги облекаются в темные облачные по­кровы и теряют свою благодатную силу, или, выражаясь мифически: надевают мохнатые одежды, делаются оборотнями и подчиняются злой чародейке Зиме. В ту печальную пору колдуны, ведьмы и демонические духи овладевают небесным цар­ством, набрасывают на богов волчьи и другие звериные шкуры, превращают их в мифических животных, в образах которых и пребывают они до начала весны. Такое невольное превращение в сказаниях индоевропейских народов называется околдо­ванием, зачарованием, заклятием. В разных отделах настоящего сочинения уже были приведены и объяснены некоторые из этих сказаний (см. I, 404, 408—о сви-

 

1 Абев., 79.

2 Рыбник., I, 434; IV, 95-96.

3 Кирша Дан., 47, 50—51, 142. В одной из великорусских песен (О. 3. 1860, V, 110) девица, отдан­ная замуж в чужедальнюю сторону, прилетает оттуда на родину горемычною кукушкою, а в другой сес­тры идут искать своего милого брата:

 

Как и старшая сестра в море щукою,

А середняя сестра в поле соколом,

А меньшая сестра в небе звездочкою.

 

4 О значении Хорса см. статьи Бодянского — в Ч. О. И. и Д., год 1-й, II, 8—11, Срезневского — в Ж. М. Н. П. 1846, VII, 49—51, и Прейса — ibid., 1841, II, 31—37. Имя Хоре (Хърсъ, Хръсъ) встречается во многих старинных памятниках (П. С. Р. Л., 1, 34; Изв. Ак. Н. 1853, 118; Лет. рус. лит., кн. V, 5; т. IV, 89, 92—9?, 104; Оп. Румян. Муз., 228; Пам. стар. рус. литер., III, 119; Щапов, 8); исследователи признают его тождественным Дажьбогу: в снcкр. солнце — sûrya (ведаич. sûr, sûra) = svarya от svar — свет, небо: слову svar в зендском соответствует hvarĕ, род. hûгô — солнце, перс. chûr, hôr, осc. chur (Пикте, II, 667).

5 Рус. Дост., III, 196—200.

 

 

ном чехле и добром молодце Незнайке, который рядится в воловью шкуру); но эпос народный чрезвычайно богат подобными поэтическими изображениями, и мыпозволяем себе указать еще несколько примеров. Остановимся на сказке о за­клятых детях. «Если б Иван-царевич взял меня замуж (говорит красная девица), я бы родила ему сыновей — по колена ноги в золоте, по локоть руки в серебре, или: во лбу красное солнце, на затылке светёл месяц, по косицам частые звезды». Иван-ца­ревич взял за себя девицу; пришло время, родила ему царевна сыновей — таких не­наглядных, каких обещала; но злая ведьма (иногда ее заменяют завистливые сёст­ры: пряха, что с помощию одного веретена может одеть все царство, и искусная ткачиха, обещающая выткать ковер-самолёт, т. е. вещие жены, изготовительницы облачных тканей, и вместе с тем злые парки) подменяет их щенками и котятами, а настоящих детей прячет в подземелье возле старого дуба. Родила еще царевна сы­на-богатыря и успела скрыть его от ведьмы за пазухой; между тем ее осудили, по­садили в смоленую бочку, оковали железными обручами и пустили в океан-море глубокое, а Иван-царевич женится на дочери хитрой волшебницы. Долго носило бочку по морю и наконец прибило к далекому берегу, а тем временем сын-бога­тырь растет не по дням, а по часам, как тесто на опаре всходит; вырос, потянулся — и вмиг бочку разорвало, железные обручи поспадывали. Мать с сыном выходит из бочки; богатырь с помощью кремня и огнива, топора и дубинки (эмблемы мол­нии) строит славный дворец, добывает разные диковинки (мельницу, которая сама мелет, сама веет, пыль на сто верст мечет, кота-баюна, который песни поет, сказки сказывает, и золотое дерево с певчими на нём птицами) и освобождает из подзе­мелья братьев. Доходит о том слух до Ивана-царевича; он приезжает посмотреть на диковинки — тут все изобличается, ведьму предают казни, и царевич берет к себе прежнюю жену. Интересен вариант, записанный в Пермской губернии: молодая царица родила трех чудесных младенцев; баба-яга вызвалась быть повитухою, обо­ротила царевичей волчатами, а взамен их подложила простого крестьянского маль­чика. Царь разгневался на жену, велел посадить ее вместе с ребенком в бочку и пус­тить в синё море. Бочка пристает к пустынному берегу и разваливается; царица и подкидыш выходят на сухое место, молят Бога даровать им хлеб насущный, и по их молитве превращается вода в молоко, а песок в кисель. Проходили мимо нищие и нимало дивилися, что вот живут себе люди — о хлебе не думают: под руками река молочная, берега кисельные; пришли к царю и рассказали ему про то диво неслы­ханное. А царь уже успел на другой жениться — на дочери бабы-яги. Услыхала те речи новая царица, выскочила и крикнула: «экое диво рассказывают! у моей ма­тушки есть получше того: кувшин о семи рожках — сколько ни ешь, сколько ни пей, все не убывает». Этими словами она отуманила царя: то хотел было ехать, на диво посмотреть, а то и думать перестал. Когда сведал про это подкидыш, тотчас же собрался в путь и унес у бабы-яги заветный кувшин. Снова заходят к царю нищие, рассказывают про реку молочную, берега кисельные и кувшин о семи рожках. Ягинишна выскочила: «нашли, говорит, чем хвастаться! у моей матушки получше то­го: зеленый сад, в том саду птицы райские, поют песни царские». Подкидыш отпра­вился сад добывать, обошел вокруг него и, произнеся заклятие: «как дует ветер, так лети за мною зеленый сад!», заиграл в дудочку — и в ту же минуту деревья двину­лись с места и последовали за своим вожатым. Тогда ягинишна стала похваляться зеркальцем: «у моей матушки есть почище того: чудное зеркальце — как взглянешь в него, так сразу весь свет увидишь!» Подкидыш заказал кузнецу сковать три прута железные да щипцы, пришел к бабе-яге, поймал ее за язык щипцами, начал бить прутьями железными и заставил отдать себе зеркальце. Принес зеркало домой, царица глянула в него и увидела своих деток волчатами — на чистой поляне, промеж густого орешника, по травке-муравке валяются. Подкидыш вызвался на новое дело: он пришел на поляну, и, пока волчата спали — развел костер и связал у них хвосты в один крепкий узел да как крикнет зычным голосом: «не пора спать, пора вста­вать!» Волчата вскочили и рванулись бежать в разные стороны — волчьи шкуры с них мигом слетели, и явились три добрых молодца, три родных братца. Подкидыш схватил волчьи шкуры и бросил в огонь; когда они сгорели, братья воротились к матери. Услыхал царь про царицу и царевичей, не вытерпел, поехал к ним и узнал все, что было; в тот же день он приказал расстрелять бабу-ягу вместе с ее дочкой. Сказка эта передается еще с следующими отменами: царица породила двух сыно­вей и третью дочь-красавицу, которая когда улыбалась — розы сыпались, а когда плакала — вместо слез алмазы с бриллиантами падали. При самом рождении дети подменяются щенками да котятами; впоследствии царевичи были превращены в камни, а царевна добывает птицу-говорунью, поющее дерево и живую воду; этою водою она возвращает братьев к жизни, колдовство рушится, и правда торжествует над злобою1. В немецкой редакции поющее дерево названо sonnenbaum, а живая во­да — sprinpande wasser; на солнечном дереве красуются золотые плоды, и блеск их так силен, что прогоняет ночную тьму. Подобные сказки составляют общее насле­дие индоевропейских народов2. Внимание наше прежде всего останавливается на тех чудесных приметах, с какими рождаются на свет царевичи: во лбу красное сол­нце, на затылке светел месяц, по бокам (или косицам) часты звезды; по колена но­ги в золоте, по локоть руки в серебре; волоса у них золотые или на каждом волоске по жемчужине; сымая свои шапочки, они все вокруг себя освещают яркими луча­ми3. Такие приметы указывают, что это — не простые смертные, а светлые боги, представители высокого неба и тех блестящих светил, которые присвоены им, как всегда присущие атрибуты. Красное солнце во лбу напоминает глаз Одина, месяц на затылке — лунный серп, венчающий голову Дианы, частые звезды по телу — многоочитого Аргуса; золотые волосы, руки и ноги суть поэтические обозначения солнечных лучей. Сестрою этих сказочных героев является прекрасная дева Зоря, рассыпающая по небу розовые цветы и роняющая алмазные слезы в утренней и ве­черней росе. В соответственной новогреческой сказке4 прямо указано, что царицею были рождены Солнце, Луна и Денница (о мифической связи денницы с зорею см. I, 45—46). Рождение Солнца праздновалось на Коляду, когда оно поворачивает на лето; но этот поворот совпадает с самыми сильными морозами, вьюгами, метеля­ми и самым неистовым гульбищем нечистых духов и ведьм. Злая колдунья Зима тотчас же овладевает светоносным героем и его братьями и обращает их в волчат (на языке Эдды: зима — wohzeit); подмен новорожденных щенками и котятами обозначает ту же мысль: боги ли превращаются в зверей, или звери заступают их место — это только различные формы выражения, суть же остается неизменною. Сверх того, фантазия воспользовалась и другими метафорическими выражениями: ведьма прячет новорожденных в темные подземелья (= в мрачные вертепы туч) и

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.