Как освободить естественные творческие способности

В раннем возрасте, еще не научившись говорить, вы мыслили совсем иначе, чем сейчас, став взрослыми. В ва­шей памяти вряд ли сохранилось что-то от того, прежнего образа мышления. Помните ли вы то время, когда плохо от­личали одушевленные предметы от неодушевленных? Ког­да вам становилось страшно от того, что глаза портрета со стены наблюдают за вами? Когда было трудно поверить, что ваша кукла не чувствует боли? Гарри Стэк Салливан, изучая шизофреников, выяснил кое-что о мыслительных процессах маленького ребенка. Просыпались ли вы когда- нибудь посреди ночи с чувством, что трудно освободиться от какого-то особенно яркого сна? Вы мыслите минуту-дру­гую иррационально и не способны отличить сон от реаль­ности. Это и есть пример мышления, который был свойствен вам когда-то в далеком детстве.

Обучение ладить с людьми, жить в реальном мире меня­ет мыслительные процессы ребенка. По мере того, как ро­дители предъявляют ему требования (приучение к горшку, послушание), он становится восприимчивым к признакам их одобрения или неодобрения. Его защищенность зависит от знания того, что порадует маму, насколько он может удов­летворять свою потребность в экспериментировании и ис­следовании, не вызывая при этом больше неодобрения, чем можно вынести. Ребенок взрослеет, возрастает для него и важность получения одобрения от других, в результате чего у него формируются личные цели достижения и успеха.

Подобная озабоченность достижениями и признанием сужает его сознание. Вырастая в практичную реалистич­ную личность, он учится игнорировать то, что поглощало его интерес в раннем детстве: он больше этого не замечает. Это становится неважным, потому что бесполезно.

Есть еще один фактор, играющий существенную роль в такой перемене мышления. Воспитывая маленького ребен­ка, вы замечаете, что, начав говорить, он пользуется слова­ми по-своему, облекает их собственным смыслом: он не принимает истинного участия в общении. Через некоторое время он узнает, что целью речи является общение, тогда как более ранняя форма мышления включает идеи, кото­рые нельзя выразить словами, которые нельзя сообщить. Постепенно его приучают к тому, что если нельзя выразить мысль понятным способом для другого человека, то в ней нет большой ценности. Овладевая навыками речи, он на­чинает думать словами и сводит свои мысли к тем, которые могут быть вербализованы. Он прекращает думать старым, примитивным способом и постепенно приходит к новому.

Тем не менее, старое мышление не утрачивается полно­стью, а сохраняется за пределами сознания. Видя сон или мечтая наедине с самим собой, вы используете этот ранний мыслительный процесс. Некоторые проблемы, не поддаю­щиеся решению на прямом, интеллектуальном уровне, про­рабатываются во сне и мечтах. Лоуренс С. Кьюби (Neurotic Distortion of the Creative Process) называет этот ранний тип мышления (сохраняющийся и во взрослой жизни вне со­знания) предсознательным. Это и есть способ вашего функ­ционирования во время любой творческой деятельности. Талант, этот особый дар избранных, в сочетании со свобод­ным использованием предсознания, дает в результате под­линное искусство. Талантливый человек, если он слишком ригиден, слишком боится своих иррациональных (неинтел­лектуальных) тенденций, закрывает дверь к этому ранне­му продуктивному типу мышления. Художниц, имеющий слишком много неразрешенных проблем, слишком много скрытых чувств, навязчиво пишет книги об одном и том же или рисует одни и те же картины снова и снова; он не спо­собен вырасти в своей работе, пока не вынесет скрытый материал на свет осознанного восприятия.

Главная проблема с талантом состоит в ответственности за то, чтобы использовать его максимально. Наша одержи­мая успехом культура так сильно акцентирует лидерство, приобретение денег и/или статуса, что наши чувства, свя­занные с талантом, часто оказываются загрязненными стра­хом неудачи или мечтами о славе.

Абрахам Маслоу (Toward a Psychology of Being) пишет, что, хоть истинными талантами наделена только малая часть из всех людей, у каждого из нас имеется потенциал к творчеству, только его нужно освободить. Несколько лет назад я впервые пришла к мысли, что нам следует экспери­ментировать в тех областях искусства, где у нас нет явного таланта: эти области не загрязнены понятиями успеха и провала, у нас мало связанных с ними страхов или конк­ретных целей. Взрослея, мы присоединяемся к гонке за до­стижениями (иногда именуемой «адаптацией к реальнос­ти»), и наша озабоченность целями становится так велика, что мы теряем детскую способность наслаждаться процес­сом, как пишет Алан Уотс в своих книгах по дзен.

Пытаясь делать то, к чему, по вашему убеждению, у вас нет таланта, вы не станете ожидать от себя слишком много­го. Вы сможете тогда сосредоточиться на процессе, на дея­тельности ради нее самой. (Понаблюдайте за ребенком, увлеченным игрой: лепить пирожки из грязи весело, даже если их никто не видит, никто не покупает, никто не ест). Вы сможете забыть о конечном продукте. Растворившись полностью в процессе, вы естественным образом исполь­зуете этот ранний, прединтеллектуальный тип мышления: вы освободите свои творческие способности. Роман Джойс Кэри «Рот лошади» является ярким описанием того, как художника полностью захватывает радость самого про­цесса.

В течение нескольких лет я экспериментировала с этим подходом. Вначале я попробовала современный интерпре­тирующий танец, без какого-либо предварительного обу­чения. Каждое утро, когда все домочадцы разъезжались по своим делам, и я получала необходимую мне обстановку уединения (даже кошка была способна смутить меня), я сбрасывала с себя туфли и танцевала под проигрыватель: симфоническая музыка, джаз, — все, что соответствовало моему настроению. Я не беспокоилась о форме: я танцева­ла для себя.

Двадцать минут танцев оказались прекрасным способом начинать день: полная энергии, я приступала к хозяйствен­ным делам, и работа приносила мне удовольствие. «Полез­но для кровообращения», — так я объясняла это самой себе. Потом я начала экспериментировать с другим видом деятельности, к которой у меня не было таланта, а именно, с рисованием. Одним утром, когда все разошлись по делам, я собрала несколько простых домашних предметов: чаш­ку, стакан, кувшин, и принялась за первый свой натюрморт. Моя младшая дочь позже продемонстрировала, как талан­тливый человек может выполнить рисунок за несколько минут, — мне потребовалось на это целое утро. Не веря сво­им пальцам, я не осмеливалась ни на йоту отступить от сто­ящих передо мной предметов и перед каждым движением карандаша подолгу изучала их изгибы и углы. Долго я сиде­ла, близоруко скрючившись над кухонным столом, полно­стью погрузившись в лист ватмана, изучая снова и снова чашку, стакан, кувшин, стирая, рисуя, вновь стирая. Без нацеленных в будущее ожиданий, без четко определенных целей, я полностью растворилась в своем занятии, погло­щенная самим процессом. Для такого вербально ориенти­рованного человека, как я, это был совершенно новый опыт, позволявший увидеть что-то с такой ясностью: никогда раньше мои глаза не занимались таким наблюдением, по меньшей мере, никогда в моей взрослой жизни, и это тре­бовало немалой концентрации.

Наконец, рисунок был готов. Это было лучшее, что я мог­ла сделать, и хотя это лучшее выглядело не так уж хорошо, я не чувствовала ни капли огорчения: на самом деле я была приятно удивлена. Я перевела взгляд на часы. Бог мой! Уже двенадцать, а в раковине грязная посуда после завтрака, кровати не заправлены. Как могло так быстро пролететь утро? В какой-то момент я с ужасом ожидала приступа вины, наказания за «потерянные» часы, но вот странно, я ощущала себя свободной и счастливой, как ребенок. Не­смотря на все эти часы, проведенные в скрюченной позе над кухонным столом, я чувствовала точно такую же бодрость, как после танцев. Заботы по хозяйству казались мне легки­ми и приятными, и я без труда нагнала упущенное время..

Немного позже я заметила кое-что еще. Несколько дней кряду я мучилась ощущением напряжения в челюсти: что- то беспокоило меня, но я никак не могла понять, что имен­но. Теперь напряжение прошло. Где-то посреди утреннего сеанса рисования мне удалось избавиться от него. Пока я была поглощена формой и размером предметов, потерян­ная для практических аспектов «реальной» жизни, продол­жался некий другой способ мыслительного процесса, ре­шивший мою скрытую проблему.

Некоторое время спустя я продолжила рисовать аква­релью и маслом. Я долго и осторожно вырисовывала каран­дашом свою картину, прежде чем осмелиться взять в руки кисть. В результате получился натюр'морт, которым я оста­лась вполне довольна, и это придало мне решимости. Я от­ложила в сторону карандаш, чтобы рисовать сразу краска­ми, кроме того, я решила изобразить на бумаге какой-ни- будь образ из головы, вместо того, чтобы просто копировать предметы. Первой моей попыткой оказался ужасный, мерт­вый, плоский ландшафт, при первом взгляде на который становилось ясно, как я боюсь этой новой непривычной свободы. Потом я перешла к изображению волн. Мне хоте­лось разгневанного, штормового моря, но первые несколь­ко вариантов упорно выглядели нежно и умиротворенно. Я не занималась рисованием регулярно; обычно я отклады­вала картину и забывала о ней, а возвращаясь обратно, при­ступала к чему-нибудь другому — где-то раз в один-два ме­сяца. Через несколько лет, когда я извлекла все мои произ­ведения на белый свет, то с изумлением обнаружила, что на протяжении многих месяцев снова и снова рисовала морские пейзажи. В конце концов, после многочисленных попыток у меня получилось (я осмелилась?) создать одну темную и достаточно грозную картину, чтобы удовлетво­рить своим требованиям. На следующей был изображен спокойный океан после шторма, а потом я обратилась к нерепрезентативному жапру.

Изображение реальности безо всякого таланта дается очень нелегко, поэтому я решила, что, должно быть, намно­го легче позволить себе просто подурачиться с абстракт­ными образами в жанре современной живописи. Странно, но на поверку это оказалось самой сложной для меня зада­чей. Сколько храбрости требовало атаковать кистью этот девственно чистый лист бумаги, когда в голове у меня не было никакой определенной картины. Чего я боялась? Что вдруг на белый свет явится что-что совершенно для меня неожиданное? Я не знаю. Знаю только, что, вымучив не­сколько таких картин, я прекратила рисовать совсем. Была ли эта форма живописи на мой взгляд слишком обремене­на скрытыми значениями? Боялась ли я свободы абстракт­ной живописи? Я не психоаналитик себе, я знаю только, что годы спустя, во время лекции по творчеству, когда я показывала классу эти старые картины (чтобы продемон­стрировать, что любое занятие, заслуживающие усилий, заслуживает и плохих усилий тоже), мои студенты замети­ли то, что мне самой никогда не приходило в голову: все мои «абстрактные» рисунки в действительности напоминали огромные бушующие волны. И лишь намного позже, раз­матывая другой клубок в самотерапии, я обнаружила скры­тое значение волн для себя и причину своей одержимости ими. Я думаю, рисование подготовило почву для этого ин- сайта. Это пример того, о чем пишет в своей книге Кьюби: художник, застревающий на одном месте в своей карьере, невольно продолжает рисовать одну и ту же картину, писа­тель пишет одну и ту же книгу. Плохое искусство, зато хо­рошая терапия.

В тот год я нашла практическое применение подобному роду занятий. Одним субботним утром все домочадцы, как один, сообща действовали мне на нервы. Через час их по­ведения и моего ответного ворчания до меня дошло, что, видимо, я просто капризничаю и раздражена. Закрыв дверь в спальню с инструкцией не беспокоить, за исклю­чением экстренных случаев, я приступила к рисованию. Это был период натюрмортов, и целый час я проработала, не покладая рук, изучая форму лампы и тарелки, отчаянно пытаясь переложить их на бумагу, полностью поглощен­ная процессом. Потом я вернулась к повседневной жизни, присоединилась к моей многострадальной семье, которая, как оказалось, состоит из совершенно очаровательных и веселых личностей: вся моя раздражительность куда-то делась, и я снова стала хорошей мамой.

Позже я попробовала заняться музыкой. Пение содер­жало в себе слишком много скрытых значений, но игра на музыкальном инструменте была для меня хорошей, не пе­регруженной талантом, не отягощенной областью. Я разу­чила несколько аккордов на гитаре. Это занятие давалось мне с трудом — временами возникало чувство, что боль­шие пальцы вот-вот отвалятся, — однако потом оказалось, что пятнадцатью минутами игры на Гитаре можно унять знакомое мне болезненное напряжение в челюсти, когда меня тревожило что-то скрытое, не желающее обнаружи­вать себя. Абсолютная концентрация, требовавшаяся для нелегкой задачи игры на гитаре, казалось, уносила меня куда-то из этой реальности, и когда спустя пятнадцать ми­нут я возвращалась обратно, какая-то проблема, по-види­мому, разрешалась без участия моего сознания. Потом я снова обратилась к фортепьяно. От детских уроков во мне сохранилась способность читать ноты, но мало что еще; мне приходилось вкладывать немало труда в самый простой кусок. Я обнаружила, что могу избежать надвигающейся головной боли при помощи двадцати минут усердной рабо­ты за фортепьяно. Несколько раз было так, что я просыпа­лась с ужасной головной болью и лечила ее получасовой практикой сразу после завтрака. Секрет в том, чтобы ра­ботать в полную силу, а не баловаться на легких пьесах. Очевидно, только при самой интенсивной концентрации можно достичь ослабления взрослых процессов мышления и функционирования ранних, примитивных его форм.

Одна из моих студенток — профессиональный худож­ник. Однажды она завершала одно сложное задание — красочные иллюстрации для книги с детскими рассказа­ми — и не успевала в срок. Все ее творческие ресурсы, казалось, иссякли, и драгоценные минуты утекали сквозь пальцы. Она решила устроить перерыв и заняться деятель­ностью, не отягощенной целями и требованиями: потан­цевать. Несколько минут она двигалась в «отвратитель­ном» танце гнева, выражая чувства, которые были совсем неприемлемыми для иллюстраций. Потом она снова села за работу, и идеи потекли рекой, как из нетронутого ис­точника. Так ей удалось высвободить внутреннюю твор­ческую деятельность.

Маслоу описывает способ, при помощи которого люди, иногда при отсутствии какого бы то ни было таланта, жи­вут полноценной творческой жизнью: домохозяйки, созда­ющие красивые жилища, дышащие теплом и уютом, ремес­ленники, наслаждающиеся процессом своей работы и по­лучающие от нее полное удовлетворение. Из своего опыта я усвоила, что, если брать время от времени передышку для той или иной творческой деятельности, к которой у меня нет таланта, и полностью теряться в процессе, то потом я с новым притоком энергии возвращаюсь к повседневной жизни, и этот подход Маслоу тоже назвал бы творческим.

Тревога и страх

Вы знаете, что такое страх: тяжесть в желудке, холод­ный пот, затрудненное дыхание, учащенное сердцебиение. Тревога переживается точно так же. Разница в том, что в случае страха вы знаете, чего боитесь, тревога же является неясным чувством: вам не известно, что вас пугает. Конеч­но, некоторые из нас настолько ловки в самообмане, в из­бегании неприятных эмоций, что даже не распознают тре­воги. Если у вас есть все или некоторые из вышеуказанных физических симптомов, возможно, без видимой причины, напомните себе, что вы испытываете тревогу.

Мы склонны считать страх нормальным, а тревогу невро­тической, но это неправда. Существуют нормальный (реаль­ный) страх и невротический (иррациональный) страх; суще­ствуют также нормальная тревога и невротическая тревож­ность. В этой главе речь пойдет обо всех четырех типах.

С чего начинается паттерн тревоги в раннем возрасте? У разных психоаналитиков на этот счет существуют раз­ные теории. Гарри Стэк Салливан утверждает, что паттерн закладывается, когда первые переживания всемогущества младенца (я плачу, и как по волшебству, появляется моло­ко) уступают осознанию его полной зависимости. В тече­ние дальнейшей жизни паттерн тревоги формируется за счет двух факторов: а) угрозы потерять родительскую лю­бовь и б) сильной эмоции (например, ярость), пока ребе­нок еще слишком юн, чтобы справиться с ней.

Карен Хорни считает, что дети в нашей культуре слиш­ком зависимы от своих родителей и не могут позволить себе сполна прочувствовать гнев и ненависть, возникающие из- за разочарований повседневной жизни. («Если я буду не­навидеть мать, то она возненавидит меня».) По ее мнению, конфликт между зависимостью и враждебностью рожда­ет тревожность.

Фрида Фромм-Райхман отмечает, что самооценке невро­тика непрерывно угрожают его постоянные неудачи, явля­ющиеся следствием провального поведения. Она убежде­на, что в этом основная причина тревожности.

По словам Ролло Мэя, каждый раз, когда вы вступаете на новый путь, обнаруживая в себе новые устремления, ваш внутренний ребенок испытывает вину и чувствует себя так, будто предает мать. У вас развивается тревожность. Чем более творческим вы являетесь, тем больше тревожности вам приходится испытывать. В своей книге «Значение тре­вожности» (The Meaning of Anxiety), где Мэй подытожил взгляды различных школ на тему тревожности и страха, он заключает, что тревожность в жизни взрослого развивает­ся всякий раз, когда его базовая жизненная ориентация оказывается под угрозой. Каждый из нас придерживается твердого убеждения относительного того, каков окружаю­щий мир, и своего места в нем. Когда происходит что-то, что безжалостно нарушает эту внутреннюю убежденность, мы испытываем тревогу.

Депрессия тридцатых годов двадцатого столетия — хоро­ший тому пример. Слишком долго люди привыкали к мыс­ли, что сознательный трудолюбивый американец вполне способен заработать себе на жизнь, а в период депрессии многие достойные люди потеряли работу и не могли добыть ни одного доллара честным путем. Пошатнулось глубоко уко­ренившееся убеждение, что в этой стране великих возмож­ностей человек, разбогатевший собственным трудом, может не только чувствовать себя защищенным, но и ожидать еще большего успеха: в 1929 году состоятельные люди потеряли все. Потрясение от этой новой действительности, падения экономической системы, когда мир, каким люди его знали, вдруг перевернулся с ног на голову, вызвало реальную нор­мальную тревогу у населения по всей стране.

Но люди, для которых материальные блага и статус пред­ставляли всю их идентичность, их единственный смысл в жизни, люди, для которых финансовый провал стал равно­ценным психологической смерти, пережили невротичес­кую тревогу. Пример тому — финансист, выбросившийся из окна собственного офиса.

Фриц Редл в своей работе, посвященной мальчикам с поведенческими расстройствами (Children Who Hate; Controls From Within), обнаружил, что любовь и доброта вызывают невротическую тревогу у подростков, придер­живающихся философии отвергающего, жестокого мира, который они узнали, благодаря жестокости своих родите­лей: «Взрослые отвратительны».

Теперь о реальном и невротическом страхе. Я считаю, что в наше время* страх атомной войны является реальным и нормальным. Реальный страх заставляет вас что-то пред­принять с целью облегчения этого чувства. Вы пишете пись­мо конгрессмену, вступаете в мирную организацию или изучаете научные труды по мирным альтернативам, в ре­зультате чего вы обнаруживаете, что ваша активность, вне зависимости от ее масштаба, смогла дать вам, по меньшей мере, временное избавление от страха. (Конечно, многие из окружающих скрывают этот страх за внешними эмоци­ями — скукой, беспокойством, ненасытным стремлением к развлечениям или транквилизаторам.)

С другой стороны, я знала одну женщину, которая стра­дала навязчивым страхом атомной войны. Она призналась, что всегда носит с собой маленькие ампулки с ядом мгно­венного действия для себя и своих детей на случай бомбо­вого удара, не получает никакого удовольствия от жизни («Все преходяще») и совсем ничего не делает, чтобы вне­сти свой вклад в антивоенное движение («Я чувствую, что совершенно бессильна»). Это и есть невротический страх, служащий прикрытием чему-то еще. Бедняжке не удава­лось наслаждаться счастьем материнства из-за навязчивых страхов относительно благополучия детей. Люди такого типа временами обнаруживают в своей жизни причину для острого всепоглощающего страха, чтобы скрыть тревогу на

Книга написана в 60-е годы XX века, в разгар «холодной войны». — Прим. ред.

более глубоком уровне, которой они не осмеливаются взгля­нуть в лицо.

Фобия — это невротический страх, используемый для при­крытия тревоги. Страдающий фобией человек осознает ир­рациональность своего страха, и все же не способен его сдер­живать. В классической работе Фрейда, посвященной слу­чаю «Маленького Ганса», говорится о боязни лошадей, которой страдал ребенок (описывается период, когда, боясь лошадей, мальчик был не способен сделать ни шагу из дома). Психоанализ показал, что иррациональный страх лошадей служил прикрытием более глубокой тревоги, связанной с его отцом, которого мальчик одновременно любил и боялся.

Страх темноты, широко распространенный среди двух­летних детей, по всей видимости, прикрывает типичную для этого периода общую тревогу, когда ребенок учится вступать в отношения с другими детьми, когда его родите­ли начинают проявлять меньше принятия и больше требо­вательности (приучение к горшку, послушание), и когда он, накапливая жизненный опыт, начинает осознавать опас­ности окружающего мира. Ребенка можно приучить не бояться, но потом он сформирует другое прикрытие, чтобы утаить скрытую тревогу, и с новой защитой жить ему мо­жет стать еще тяжелее, чем со страхом темноты. Лучше проявить уважение к чувствам ребенка и оставлять на ночь включенным ночник, чтобы помочь ему преодолеть тяже­лый период, и верить, что это пройдет.

Что делать со страхом и тревогой, реальными или ирра­циональными, нормальными или невротическими? Мож­но их чувствовать. Набраться сил и встретиться с ними ли­цом к лицу, и тогда вы обретете средство управления соб­ственными действиями. Источник наших проблем именно в скрытых страхе и тревоге. По-настоящему храбрый че­ловек позволяет себе в момент опасности почувствовать страх, и тогда он использует разум, чтобы действовать муд­ро. Тот же, кто прячет страх, часто прикрывает его неадек­ватным, провальным поведением, опасными импульсивны­ми поступками. Психическое здоровье отчасти определя­ется способностью терпеть тревогу. Невротик, в своем стремлении избежать чувство тревоги, испытывает самые разные псевдоэмоции и/или физические симптомы (го­ловная боль, психосоматические заболевания). Преступник по-своему избегает тревоги, поддаваясь импульсивному действию. Он проецирует свои внутренние конфликты вовне, предпочитая бороться с внешним миром, вместо того чтобы чувствовать собственные эмоции.

Если вам представится случай, когда вы осмелитесь по­чувствовать тревогу (или страх) — без сомнения иррацио­нальную, — можно пойти дальше и исследовать скрытое чувство, которое за ней прячется. Помните, каждый опыт самотерапии должен начинаться с внешней эмоции. Каж­дый раз, избегая страха или тревоги, вы упускаете возмож­ность снять внешний слой и узнать что-то новое. Однако это вовсе не означает, что мы всегда можем позволить себе почувствовать страх или тревогу. Порой нам просто не хва­тает эмоциональной выносливости для подобного тяжкого испытания. В плохой день, когда моя самооценка снижена, и мне лучше избегать боли, я не могу позволить себе пере­живать страх или тревогу в полной мере, не могу занимать­ся самотерапией. Вместо этого я выберу для себя какую-то форму бегства: веселая комедия, газировка с мороженым, шопинг. Не презирайте себя за такое бегство. Мало кто из нас настолько силен, что никогда не нуждается в подобном. Однако неплохо бы осознавать, когда вы активно топите свою тревогу в ореховой помадке, что это лишь временная передышка: тревога вернется к вам в следующий раз. По­думайте о ней как о домашнем задании, которое вы отло­жили на потом: скоро наступит день, когда вы наберетесь больше храбрости и решитесь испытать эту тревогу и, по возможности, исследовать ее глубже.

Предположим, вы осмелились почувствовать внешнюю эмоцию, тревогу или страх, но не способны перейти к следу­ющим этапам самотераиии, не можете обнаружить скры­тое чувство. В главе «Как безопасно почувствовать «опас­ную» эмоцию» вы найдете подробное описание таких си­туаций. Я рассказала там об одной студентке, которая избега­ла страха, стараясь вести себя мужественно. Только решив­шись почувствовать страх, она смогла совершить смелый по­ступок в трудной ситуации. В той же главе я описала свой опыт в парусном спорте. Долгое время я подавляла в себе страх воды. И только позволив себе почувствовать его, я наконец- то научилась получать удовольствие от этого спорта. Позже, взглянув своему страху в лицо, я смогла при помощи самоте­рапии снять еще один слой и открыть нечто новое. Сидя на палубе и глядя на волны, я спросила себя: «Чего же я на са­мом деле боюсь?» Не утонуть: на мне был надет спасатель­ный жилет, лодка не затонет, даже если перевернется, вок­руг полно других лодок, чтобы нас спасти. Промокнуть? Но вода была теплой. Тогда чего? Я внимательно посмотрела на эти дикие волны и позволила страху охватить меня вновь. Что еще я чувствовала? Трепет волнения. О чем мне это на­поминало? Дикие волны... дикие чувства! Вот что они для меня значили — тревога, связанная с опасными эмоциями. Страх воды прикрывал тревогу из-за чувств, моих собствен­ных скрыт ых чувств. (В главе, посвященной творчеству, опи­сана моя одержимость волнами в рисовании. Благодаря твор­честву — неинтеллектуальному процессу, — я подготовила почву для осознания того, что для меня значат волны, а не­сколько лет спустя мне удалось снять еще несколько более глубинных слоев, но это уже история для другой книги.)

Однажды утром я заметила, что вот уже несколько дней пребываю в состоянии легкой депрессии. Меня мучила не глубокая депрессия тех прежних, «дотерапевтических» дней, а общее беспокойство, неудовлетворенность своей программой дневных дел, тоска от обыденности домашних забот, отсутствие каких-либо приятных ожиданий в жизни. Я уже знала: это означает, что я что-то от себя скрываю, и поэтому постаралась отследить источник своего мрачного настроения. Оказалось, это продолжается уже около неде­ли. Что нового могло приключиться в моей жизни за неде­лю? Сначала я не могла вспомнить ничего особенного, но потом меня осенило, что Берни говорил со мной о своей ра­боте, а ведь такое бывает с ним довольно редко. В последнее время он пребывал в беспокойстве, которое возрастало, ра­бота была скучной, не складывались отношения с коллегой. Все признаки указывали на то, что он постепенно готовит себя сменить работу, хотя пока и не говорил мне об этом, и поэтому я не позволяла себе об этом думать. Моим скрытым чувством была тревога от мысли, что Берни бросит работу и начнет искать новую, или наоборот. Мучительное чувство тревоги переживалось несколько минут. Потом я разгляде­ла свой паттерн: каждый раз, когда я оказываюсь перед ли­цом какой-либо перемены в жизни (замужество, рождение ребенка, переезд), мне угрожает приступ тревоги. Бывало, что я не могла избежать этого чувства, но в остальных случа­ях я прикрывала его, как и сейчас, депрессией. Как только я смогла почувствовать скрытую тревогу, депрессия рассея­лась: я провела прекрасный день. Позднее, когда Берни был готов обсудить со мной все за и против желания сменить ра­боту, я смогла, выражаясь терминологией Виктора Франк- ла, превзойти свой невроз и выслушать мужа спокойно (вме­сто того, чтобы разразиться рыданиями, будто оплакивая неминуемый конец света). Таким поведением я дала ему воз­можность проанализировать обе стороны вопроса и принять собственное решение, руководствуясь разумом, без всяких помех в виде моей невротической тревожности.

Через несколько лет перед ним снова встал вопрос сме­ны работы, и мне снова пришлось испытать определенную долю тревоги, но на этот раз я обошлась без недельного периода депрессии.

Разум подсказывал мне догадку, что тревога в связи с какими-то переменами брала начало в моем детстве, когда я потеряла родной дом после развода родителей и была со­слана на поселение с чужими людьми. Сама по себе эта мысль не принесла мне особого облегчения, но я держала ее под рукой как полезный материал, надеясь, что когда- нибудь смогу использовать ее в самотерапии.

Потом наступил день, когда нам пришлось искать новое жилище. Каждый раз, когда Берни предлагал это увлека­тельное занятие, у меня начиналась головная боль. Пример­но в то же время у меня изредка стал случаться нервный тик — подергивание века. Однажды, когда мою голову пе­реполняли мысли о предстоящем переезде, я почувствова­ла, что вот-вот заплачу. Задергалось веко. Я схватила ка­рандаш и бумагу и записала вот что:

«Хочется плакать. Глаз дергается. Почему? Боюсь пере­езжать? Бросить этот дом, в который я влюбилась с перво­го взгляда? Потерять то, что я люблю ? Больше не будет дома, который я смогу так же полюбить. Все это было временно, как мое детство? То же я чувствовала, когда уезжала из Нью-Йорка? [В то время я была твердо убеждена, что ни­когда дом в Калифорнии не станет по-настоящему моим, что я никогда не заведу новых друзей.] Невозможно себе представить, что я опять буду дома и в безопасности. Пере­ехать в чужой дом. Незнакомый дом — как чужой человек. Надо притворяться. Быть славным малым. Как приемный ребенок. Я не хочу быть приемным ребенком. Хочу навсег­да остаться в моем собственном доме, на моем собственном месте. Повернуть время вспять».

Мой внутренний ребенок поплакал еще немного горючи­ми слезами, потом стало легче. Подергивание века прекра­тилось и никогда больше не возвращалось. Я смогла безо всяких головных болей приступить к поискам нового дома.

За следующие несколько месяцев я дважды прибегала к самотерапии, чтобы проследить различные аспекты моей тревоги касательно переезда: один раз размышляя наеди­не с собой и второй — беседуя об этом с подругой. Дважды мой внутренний ребенок чувствовал себя потерянным и брошенным. К тому времени, как мы распаковали вещи в новом доме, я уже была готова успокоиться и любить его точно так же, как любила наше прежнее жилище.

Одна эмоция может маскировать другую, но пока вы не осмелитесь позволить себе почувствовать внешнюю, вам не удастся подобраться к той, которую она скрывает. Са­мотерапия — это процесс, в котором следует хвататься за любые попадающиеся вам ниточки. Никогда не знаешь, в какой момент продолжишь работать над тем, что начал не­которое время назад.

Один из моих студентов — практикующий врач. Он знал, с какой страстью я исследую любое направление в психо­логии, открывая для себя что-то новое, поэтому весьма лю­безно предложил мне пользоваться его именем для того, чтобы брать свежие периодические издания по професси­ональной тематике из медицинской библиотеки при боль­ничном колледже. Все, что для этого требовалось, — про­сто брать с полок то, что мне нужно, класть журналы на стол библиотекарю и подписываться именем этого врача, под предлогом, что я помогаю ему в каком-то исследовании. Что тут скажешь, я с восторгом ухватилась за прекрасную возможность читать новейшие материалы в самом горячем, свежеиспеченном виде. Я спала и видела, как беспрепят­ственно брожу среди всех этих психиатрических богатств, и не могла дождаться счастливого момента.

И все же, как ни странно, я откладывала посещение ме­дицинской библиотеки. Каждое угро я просыпалась с мыс­лью: «Вот сегодня я себя побалую. Отправлюсь за журна­лами». Но почему-то именно в этот день всегда находилось срочное дело, которым немедленно надо было заняться. В конец концов, заметив в себе это странное нежелание, я намеренно села в машину и поехала в библиотеку.

Примерно на середине пути я почувствовала боль в спи­не, что-то вроде спазма, вызванного мышечным напряже­нием. Это старое, очень хорошо знакомое мне ощущение. Обычно все, что мне удается сделать в таком случае, — мед­ленно расслабить мышцы и удерживать их в таком состоя­нии минуту, чтобы потом, незаметно для себя, вернуться к прежнему напряжению. Бывало, оно продолжалось так долго, что в результате мне приходилось неделю отлежи­ваться в постели, боясь шевелиться и даже не думая о том, чтобы попытаться сесть.

В этот раз я принялась за приступ боли в позвоночнике по-другому. Мне стало понятно, что напряжение явно о чем- то свидетельствует: я в очередной раз пытаюсь избежать ка­кой-то эмоции. Что я боюсь почувствовать? Я попыталась впикнугь в непосредственную ситуацию. Наконец-то я от­правлялась в медицинскую библиотеку после столь долгих отлагательств. Но почему мне понадобилось столько време­ни, чтобы решиться посетить библиотеку? Что так тревожи­ло меня в сложившейся ситуации? Я попыталась предста­вить себе, как вхожу в библиотечный зал, окидываю взгля­дом полки, где должны находиться психиатрические журна­лы. Скорее всего, мне не удалось бы сразу их увидеть. Воз­можно, пришлось бы обратиться за помощью к библиоте­карю, или она заметила бы, как я брожу по залу с растерян­ным видом, и спросила бы, что мне нужно. Эта мысль привела меня в ужас. Страх — вот что я старалась не чувствовать. И когда сейчас я, наконец, выпустила его на свободу, он ото­звался внезапной острой болью, локализованной где-то внут­ри меня. Библиотекарь с первого взгляда определила бы, что я не врач, что здесь мне не место, что на самом деле я само­званка! Чувство страха длилось не больше нескольких мгно­вений, и когда страх прошел, вместе с ним исчезло напря­жение в мышцах спины. Я подъехала к библиотеке в полном душевном равновесии, с любопытством ожидая этого ново­го приключения, желая увидеть, что произойдет теперь, ког­да я знаю свою проблему. Самое интересное здесь, что ког­да вы позволяете себе почувствовать страх, вы приобретае­те полную свободу действий в соответствии с вашим жела­нием, и кроме того, способны испытать новое чувство рис­ка. На некоторое время вам удается возвыситься над соб­ственными слабостями, быть спонтанным и живым, что ра­зительно отличается от состояния жесткого контроля, который мы используем для подавления подлинных чувств.

Итак, я припарковала машину и направилась к входной двери, наблюдая за собой, чтобы выследить чувства, кото­рые могли появиться в любой момент. Как только я пересту­пила порог библиотечного зала, меня тисками сдавил ост­рый приступ страха. Но он продлился какое-то мгновение, и я медленно двинулась вперед, с уверенно поднятой головой, будто прекрасно зная, куда мне нужно идти, по пути неза­метно, но жадно сканируя глазами стеллажи по обе стороны от меня. Вскоре я наткнулась на полки с периодическими изданиями, расставленными в алфавитном порядке, и легко нашла все, что хотела.

Какими могли быть мои действия, если бы я предпочла прятать от себя страх, жестко подавляя свои чувства? Мой типичный образ действий — суетиться и ошалело метаться в поисках нужных полок, немедленно привлекая этим все­общее внимание. Или вот еще (скрытый страх мог стать невольной причиной боязливого поведения): робко подой­ти к библиотекарю и жалобно просить о помощи с таким встревоженным видом, который не оставил бы никаких сомнений относительно моих мотивов.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: