Переводческие ошибки на этапе перевыражения системы смыслов

Cette palpitation rougeâtre et l'odeur de vieille graisse qui imprègne toute chose ici composent une atmosphère que je hais, et dans laquelle pourtant inavouablement je me complais.

Эти красноватые вспышки да еще запах прогорклого масла, пропитавший окрестности, и создают то окруже­ние, которое я ненавижу, но, к свое­му стыду, и обожаю.

В этой же картине в русском переводе возникает запах про­горклого масла, пропитавший окрестности. Создается впечатление,

будто рядом с авторемонтной мастерской героя расположена ка­кая-то дешевая харчевня, где гниют продукты, распространяя за­пах, отравляющий все вокруг. Но во французском тексте нет ниче­го подобного: ни прогорклого масла, ни окрестностей. Человеку, мало-мальски знакомому с русским языком, понятно, что прила­гательное прогорклый относится к испорченным пищевым про­дуктам, имеющим не только неприятный запах, но и горький вкус. Чаще всего это прилагательное используется в сочетании с существительным масло. Сама лексическая форма прилагательно­го прогорклый содержит как элемент значения горечь.

У Турнье же речь идет об отработанной автомобильной смаз­ке, которой пропахло все в мастерской героя. Тот, кто хотя бы раз заглядывал в авторемонтную мастерскую, прекрасно пред­ставляет себе этот поистине всепроникающий запах. Но перевод­чик не обращает внимания на то, что речь идет об автомастер­ской, а не о пиццерии, он не старается найти в словаре значение французского слова graisse (смазка), а уж словосочетание vieille graisse {старая, отработанная смазка) вовсе уводит его в область пищевых продуктов. Видимо, ощущая как-то абсурдность своего выбора, переводчик заменяет французское toute chose ici (все пред­меты, все вещи, находящиеся здесь, т.е. в мастерской) на некие ок­рестности. Таким образом, привычный для героя-автомеханика запах смазки в мастерской превращается в переводе в запах ис­порченных продуктов вокруг мастерской, в ее окрестностях.

Рассмотрим еще один пример. У Булгакова один из персона­жей первой главы «Мастера и Маргариты» одет в черные тапоч­ки: «Второй — плечистый, рыжеватый, вихрастый молодой человек в заломленной на затылок клетчатой кепке — был в ковбойке, же­ваных белых брюках и в черных тапочках».

В переводе на чешский язык произошла замена тапочек на сандалии (а čеrnỳch sandàlech). В чешском языке есть слова, обо­значающие понятия, близкие русскому слову тапочки. Třepky (до­машние тапочки), plâtënky cvičky (спортивные тапочки). Перевод­чик же одел Бездомного в сандалии, т.е. летнюю легкую обувь, главным образом на кожаных ремешках, что изменяет картину типичной внешности молодого интеллигента простого происхож­дения в Советской России 20-х гг.

Обратимся к другому примеру. Героиня романа Макса Фриша «Назову себя Гантенбайн» («Mein Name dei Gantenbein») собирается в свет и не может найти свою цепочку: Sie findet ihre Halskette nicht. В переводе эта ситуация выглядит следующим образом: Она не может найти своего ожерелья. Как мы видим, немецкая шейная цепочка преобразуется в переводе в ожерелье. На первый взгляд, замена допустима. И цепочка, и ожерелье являются женскими украшениями и носятся на шее. Однако, если заглянуть в словарь

языка перевода, т.е. русского языка, то можно узнать, что оже­релье — это только украшение из драгоценных камней, жемчуга и т.п. Иначе говоря, ожерелье и цепочка не одно и то же. Оже­релье замысловатее и дороже цепочки. Деталь туалета служит кос­венной характеристикой персонажа, поэтому замена одного пред­мета другим представляется неоправданной.

В пятой главе «Мастера и Маргариты» описывается ситуация ожидания Берлиоза членами Правления Массолита, когда всем хотелось пить, все нервничали и сердились, и разговор шел о пи­сательских дачах в поселке Перелыгино на Клязьме:

— Хлопец, наверно, на Клязьме застрял, — густым голосом ото­
звалась Настасья Лукинишна Непременова...

— Позвольте! — смело заговорил автор популярных скетчей
Загривов. — Я и сам бы сейчас с удовольствием на балкончике чайку
попил, вместо того чтобы здесь вариться.

Эта сцена особенно интересна в переводе на французский язык, так как в ней место желаемого действия обозначено словом балкончик, заимствованным из французского.

— Le gars est probablement en train de traînasser au bord de la
Kliazma, — dit d'une voix épaisse Nastassia Loukinichna Niéprévmiénova...

— N'exagérons rien! Coupa hardiment le populaire auteur de
sketches Zagrivo. Personnellement, je m'installerais avec plaisir à une
terrasse pour boire un bon verre de thé, au lieu de rester à cuire ici.

Наиболее значимыми для нашего анализа в этих фрагментах являются русское высказывание Я и сам бы сейчас с удовольствием на балкончике чайку попил... и его французский эквивалент Je m'installerais avec plaisir à une terrassepour boire un bon verre de thé...

Первое, что привлекает внимание в русской и французской фразах, это русское слово балкончик и его французский эквива­лент terrasse.

В русском языке существуют заимствованные из французско­го слова балкон и терраса, поэтому первый вопрос заключается в том, почему в переводе возникает слово terrasse, a не balcon.

Толковый словарь французского языка дает определения слову balcon, которые в русском переводе могут быть интерпретированы следующим образом:

1) платформа, выступающая из фасада здания и сообщающа­
яся с квартирой одним или несколькими отверстиями;

2) балюстрада (перила);

3) балкон в театре¹.

Значения русского слова балкон совпадают с первым и треть­им значениями французского слова.

¹ См.: Le Petit Robert. Vol. I. Paris, 1987. P. 155.

Первое значение, на первый взгляд, не противоречит значе­нию русского слова балкончик (если не принимать во внимание уменьшительного суффикса, создающего дополнительную эмоцио­нальную окраску).

Однако при более пристальном рассмотрении денотата, обо­значенного французским словом, обнаруживается, что он не по­хож на тот, что обозначен русским сходно звучащим словом. В самом деле, французское слово balcon обозначает очень неболь­шое пространство, где хватает места только для цветов. На таком балконе пить чай невозможно. В то же время во французском языке существует слово terrasse, которое обозначает:

1) возвышение земли;

2) площадка на свежем воздухе на каком-либо этаже дома,
идущая уступом к нижнему этажу;

3) балкон больших размеров;

4) площадка на тротуаре перед кафе или рестораном¹.

Таким образом, третье значение практически соответствует значению русского слова в тексте оригинала. Можно предполо­жить, что именно это значение и обусловливает выбор перевод­чика. Но для французского читателя со словом terrasse ассоции­руется прежде всего совсем иная картина, соотносимая с четвер­тым словарным значением.

Реально оказывается, что четвертое значение наиболее при­вычно для французов, которые пьют чай, кофе или что-либо еще на террасах кафе и ресторанов. Поэтому само слово terrasse, воз­никающие в тексте перевода, уводит читателя совсем в иную об­ласть.

Употребляя слово terrasse, переводчик выводит персонаж на улицу. В переводе действие происходит вне дома, в обществен­ном месте, где за еду нужно платить.

Более того, французскому слову terrasse предшествует неопре­деленный артикль. Это еще раз подчеркивает, что речь идет о террасе какого-то кафе, бара или ресторана. Нарисованная в пе­реводе картина оказывается привычной и понятной французско­му читателю; ему представляется, что русские пьют чай так же, как и французы.

У М.А. Булгакова же картина представляется совсем иной.

Пить чай на балконе — это культурная традиция русских, возникновение которой можно объяснить следующим: во-пер­вых, желанием находиться в теплую погоду на свежем воздухе, вне помещения, но одновременно и у себя дома или на даче, т.е. в определенной обособленности, а во-вторых, реакцией на мало­численность и нетрадиционность открытых летних кафе даже

Le Petit Robert. P. 1947.

в городах. Это может объясняться не только иными климатиче­скими условиями, но и финансовой несостоятельностью большей части населения Советской России. Для них рестораны и кафе с открытыми верандами — недоступные зоны.

Форма слова балкончик вбулгаковском тексте несет опреде­ленную эмоциональную нагрузку благодаря уменьшительному суффиксу -чик-, который обозначает «небольшой, уютный балкон своей квартиры, где можно приятно провести время, поставить маленький столик, поесть и попить». Такое удовольствие не вле­чет каких бы то ни было больших финансовых затрат.

Русский фрейм «чаепития» в уединенной прохладе на даче или на балкончике в московской квартире трансформируется в переводе во фрейм чаепития «по-французски», т.е. на открытой террасе какого-нибудь уличного кафе, где мимо снуют прохожие, официанты и т.п. Изменение пространственной характеристики фрейма повлекло за собой расширение его актантовой структуры, а именно расширение потенциальных участников ситуации. Иначе говоря, в оппозиции дома — в общественном месте русский фрейм располагается на одном полюсе, а французский — на другом.

В некоторых случаях прямой перевод высказываний, внешне не представляющих каких-либо затруднений, может оказаться де­формирующим. Деформации подвергаются авторские идеи, кото­рые нужно видеть не в строках текста, а «между строк».

Для иллюстрации этой деформации приведем еще один при­мер из «Мастера и Маргариты». Следующее высказывание содер­жит значительную культурологическую информацию и отношение автора к описываемой предметной ситуации. Его перевод на французский язык выполнен исключительно точно, но концепту­ально неверно. Воланд обращается к Степе Лиходееву, проснув­шемуся в состоянии тяжелого похмелья:

Однако! / Я чувствую, / что после водки/ — /вы пили порт­вейн. /Помилуйте, / да разве это можно делать!

Sapristi! / Et je sens /qu'après la vodka, / hier, /vous avez bu du

porto. / Voyons, voyons, / peut-on faire une chose pareillei

В этом высказывании проявляется один из аспектов универ­сального концепта «пьянства», понятного носителям самых раз­ных культур, но различающегося как нюансами содержания, так и оценочной модальностью. В основе пьянства лежит, как правило, неумеренное (количественная категория) употребление дешевых, т.е. доступных (качественная категория), алкогольных напитков. В булгаковском высказывании формулируется правило, понятное носителю русской культуры и заключающее в себе некую норму поведения:

Гипотеза: Если человек пил водку (не выпил водки, а именно пил водку).

Диспозиция: он не должен после этого пить портвейн. Санкция: В противном случае наступает болезненное состояние.

Правило, показанное Булгаковым с явной иронией, основано на представлении о русском пьянстве. В русской культуре глав­ным алкогольным напитком является водка. Количество потреб­ления этого напитка может достигать весьма внушительных вели­чин. Употребление водки связано обычно с употреблением пищи (с закуской). Момент насыщения пищей может наступить раньше момента насыщения алкоголем, и тогда наступает очередь более легкого и сладкого напитка — портвейна, который можно пить без закуски. Но русский портвейн — это зачастую дешевое креп­леное вино сомнительного качества, напиток людей тяжелого ма­териального положения.

Французское представление о пьянстве связано совсем с иным продуктом потребления — дешевым красным или розовым сухим вином, доступным любому «клошару». Напротив, и водка и порто (портвейн) — относительно дорогие высококачественные импортные напитки, потребляемые в малом количестве. При этом во французской культуре считается вовсе не зазорным, а напротив, весьма изысканным выпить немного водки со льдом в качестве аперитива, во время еды выпить сухого вина, а после еды на десерт съесть дыню с порто. Поэтому во французском пе­реводе смысл описанного Булгаковым правила оказывается мало­понятным. Французский читатель видит только последователь­ность, в которой не усматривает ничего странного и опасного. На мой взгляд, для достижения желаемого эффекта, так называемой динамической эквивалентности, в переводе было бы целесообраз­но актуализировать сему количества (неумеренно большого) и ка­чества (сомнительного) потребляемых напитков. На мой взгляд, интересующий нас фрагмент высказывания мог бы выглядеть во французском переводе следующим образом:

Et je sens que vous avez abusé de la vodka, hier, et puis encore du mauvais porto.

В самом начале упоминавшегося уже романа «Лесной царь» автор анализирует, что такое монстр, в чем суть этого явления. Он обращается к этимологии этого слова и отмечает, что (во французском языке) оно связано с глаголом показывать {montrer), утверждая, что первое происходит от второго — L'etimologie réserve déjà une surprise un peu effrayante: monstrevient de montrer.

Автор при этом оказывается не совсем точным, так как пере­скакивает через некоторые звенья цепи этимологических транс­формаций: французский глагол montrer появляется примерно в X в. в форме mostrer или, как вариант, monstrer от латинского глагола monstrare с аналогичным значением. Слово же monstre восходит скорее всего непосредственно к латинскому monstrum — знамение,

предзнаменование, но и чудовище, невероятная вещь, урод. Одна­ко важно то, что латинский monstrum произошел от глагола monstrare, в основе значения которого лежит сема «показа». Турнье пренебрегает деталями исторических переходов, но верно пока­зывает их суть: глагол показывать оказывается первичным по от­ношению к имени монстр, во всяком случае в латинском языке.

Переводчик находит вполне удачное решение: он связывает слово монстр со словом демонстрировать, которые в самом деле этимологически родственны. Но делает это он слишком прямо­линейно, оставляя неизменной структуру фразы оригинала: «Если обратиться к этимологии, нас ожидает потрясающее открытие: слово монстр происходит от глагола демонстрировать. Перевод­чик не осознает того, что соответствующая французская фраза есть метавысказывание, т.е. высказывание о французскомязыке. Но метавысказывание, почти верное для французского языка, оказывается абсурдным для русского. Автором же этого абсурда для русского читателя по вине переводчика оказывается Турнье. Русское слово монстр никак не происходит от глагола демонстри­ровать. Но оно с ним этимологически связано, и этого было бы достаточно показать в переводе.

И, наконец, последнее, на чем хотелось остановиться в анали­зе переводческих неточностей в преобразовании текста, основан­ных на невнимательном отношении к оригинальному произведе­нию, — это стиль автора оригинала. Обратимся вновь к роману Турнье и к его переводу. Стиль повествования — первое, что бро­сается в глаза при чтении перевода: несколько развязная, игриво-ироничная манера речи, претензия на простоту и свободу речевого общения с читателем. Спокойный и вдумчивый Турнье со стили­стически выдержанной, обработанной речью, тщательно подби­рающий каждое слово, заговорил на русском языке так, как говорят с нами ведущие развлекательных программ в эфире, именующие себя «диджеями» и т.п.: простецки, по-свойски, без комплексов, не стесняясь в выражениях.

Выбрав для первой части романа форму личного дневника, предполагающую повествование от первого лица, Турнье исполь­зует отдельные разговорные формы речи. Оттенок разговорности имеют некоторые синтаксические формы: неполные, точнее, не­завершенные предложения (Quant à la monstruosité...; Comme un serin...), членение текста на короткие простые фразы (J'ai perdu Rachel. C'était ma femme). Однако такие конструкции, кстати до­вольно редкие, органично вплетаются в структуру текста. Созда­вая атмосферу доверительности, они тем не менее не придают тексту разговорной окраски. Не свидетельствуют о разговорности стиля и глагольные формы, употребляемые автором. Формы Passé

composé, более свойственные, как известно, разговорной речи, появляясь в повествовании в соседстве с книжными формами Passé simple, не противоречат современной литературной норме и выполняют определенную смысловую функцию. Для Турнье, ут­верждающего на страницах романа, что все есть знак (tout est signe), такое сочетание глагольных форм, безусловно, значимо. Оно показывает не только степень отдаленности в прошлом тех или иных событий от момента речи, но и свидетельствует о сте­пени отчужденности от них героя романа.

Что же касается лексики, то в ней нельзя заметить ни про­сторечия, ни, напротив, слов возвышенного стиля. Турнье ис­пользует только тот слой лексического состава языка, который отвечает литературной норме. Он не стремится ни к опрощению, ни к выспренности. Стиль повествования можно охарактеризо­вать фразой самого Турнье, когда его герой говорит о Рахиль как о женщине своей жизни. Образ откровенно клишированный и напыщенный. Поэтому Турнье сразу же вносит уточнение: Я го­ворю это без всякой напыщенности. Таков и весь стиль романа: никакого ложного пафоса, никакой вычурности.

Переводчик же, не искушенный в таинствах стилистики, ве­село скачет по тексту, жонглируя словами и не задумываясь об их уместности. В переводе нередки такие изыски стиля, как «-вспыхнул свет, разгоревшийся от искры, высеченной из, казалось бы, самого за­урядного события. Он и озарил мой путь» вместо вполне нейтраль­ного высказывания у Турнье «Or cette lumière, les circonstances les plus médiocres V ont fait jaillir hier, et elle n'a pas fini d'éclairer ma route»; «явить истину» или «лицезреть физиономию в зеркале». Эти перлы невозмутимо соседствуют с такими сомнительными для художественной литературы выражениями, как «марать чистый лист», «размазывать свои кишки по чистым листам»; «трахать» {имеется в виду женщину) и многое тому подобное.

Рассмотрим пример еще одной стилистической проблемы пе­ревода, а именно выбор соответствующей грамматической формы. Известно, что разные языки по-разному используют относитель­ные прилагательные. Английский язык довольно свободно ис­пользует относительные прилагательные для обозначения притя-жательности. Во французском языке под влиянием английского относительные прилагательные все чаще заменяют аналитиче­скую конструкцию с предлогами de или à. Однако не все замены признаются во французском языке нормативными. Не считается стилистически оправданным и чрезмерно частое употребление относительных прилагательных. Злоупотребление относительны­ми прилагательными в тексте и получило название «аджективита» (от фр. adjectif— прилагательное).

В русском языке многие притяжательные прилагательные име­ют в качестве синонимов существительные в родительном падеже.

Однако синонимичные формы прилагательного и существитель­ного не абсолютно тождественны. Прилагательные обозначают более постоянный признак, нежели существительные в родитель­ном падеже. Поэтому не всегда образование прилагательного от имени собственного желательно, даже если оно и возможно. Притяжательные прилагательные на -ов, -ин, обозначающие при­надлежность конкретному лицу, вытесняются в русской норматив­ной речи существительными в родительном падеже, продолжают использоваться в просторечии и встречаются в ходожественной ли­тературе, где выполняют определенную стилистическую функцию.

В тексте Булгакова в притяжательной функции использована форма существительного Азаземо, не изменяющаяся по падежам: Крем Азазелло.

В сербском языке, где употребление существительных в роди­тельном патеже для обозначения притяжательности менее распро­странено, в аналогичной функции используется относительное прилагательное Азазелова помада. Аналогичную замену существи­тельного в родительном падеже в оригинальном тексте относи­тельным прилагательным в переводе на сербский показывают многие другие примеры. Это свидетельствует об устойчивости и закономерности данной грамматической транспозиции. Ср.: сердце Маргариты — Маргаритино срце; тело Маргариты — Маргаритино тело; ветви клена — кленово грагье.

Во французском языке в данном случае возможна только аналитическая конструкция La crème d'Azazello, так как никакая морфологическая модель образования относительных прилага­тельных неприемлема.

Категория переводческой ошибки подводит нас к взгляду на переводческие преобразования текста с другой стороны, а именно с позиций некоего постороннего «критика», внешнего к процессу перевода, но способного оценить его результат путем сравнения оригинального текста с переводным.

В этом случае трансформация и деформация в большей степе­ни предстают как оценочные категории и составляют оппозицию, в которой первый член является антиподом второго. С точки зре­ния этого «постороннего наблюдателя» результат одних и тех же операций, называемых иногда переводческими приемами, может расцениваться либо как трансформация, т.е. со знаком «плюс», либо как деформация, т.е. преобразование со знаком «минус».

Различие лишь в их обоснованности. Именно обоснован­ность тех или иных действий переводчика, преобразующих текст оригинала, является тем главным критерием, который позволяет критику судить о верности переводческих решений, оценить ка­чество переводческой работы. Обоснованные действия, как бы далеко ни уводили они иногда переводчика от текста оригинала, его формы, отраженной в нем реальности, ожидаемого эффекта,

предстают в виде оправданной трансформации, согласующейся с концепцией критика.

Иначе говоря, переводческое преобразование исходного текс­та предстает для критика как трансформация, если декодирован­ная им концепция перевода согласуется с концепцией переводчи­ка. И напротив, если концепция переводчика, определяющая его стратегию, и концепция критика, выросшая из анализа текста пе­ревода в его сопоставлении с текстом оригинала, не совпадают, то последний будет стремиться представить переводческое преоб­разование текста как его деформацию.

Таким образом, в переводческой критике деформацией мо­жет быть названо любое искажение оригинала, которое и оце­нивается отрицательно. При этом не всегда как деформация, т.е. искажение, квалифицируются именно сознательные деформирую­щие действия переводчика. В эту категорию попадают и перевод­ческие ошибки.

Приводившиеся примеры переводческих ошибок вновь воз­вращают нас к вопросу об общей культуре переводчика, о его когнитивном опыте и желании (или нежелании) познать то, чего пока не знаешь, об ответственности за качество выполняемой ра­боты, о нравственных началах переводческого труда и о способ­ности человека, принимающегося за перевод, критически оцени­вать свои возможности и сопоставлять их со сложностью дела.

Как мы попытались показать, переводческие ошибки, вызван­ные непониманием оригинального текста, далеко не всегда выгля­дят красиво и изящно и далеко не все переводческие вольности имеют достаточные основания. Иногда мы сталкиваемся в перево­де с такими искажениями, с таким «предательством», которые не могут не вызвать недоумения, за свое ли дело взялся человек, воз­намерившийся принести людям другой культуры, говорящим на другом языке, художественное произведение, созданное мастером. К сожалению, иногда к переводу приобщаются и посредственнос­ти. А посредственность обычно сочетается с безответственностью. Тогда и возникают образцы переводного литературного жанра, ко­торый с полным основанием можно определить, как «неверные уродины».

К счастью, большинство переводчиков, уже не одно тысяче­летие несущих на своих плечах тяжелую ношу «межкультурной коммуникации», сознают всю меру ответственности за плоды свое­го труда, ответственности перед автором оригинала и перед чита­телем, а также за то, каким предстанет автор подлинника в иной культуре, какими окажутся результаты контакта культур, произо­шедшего в переводе.

СПИСОК РЕКОМЕНДУЕМОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

I. Основная литература

1. Бархударов Л.С. Язык и перевод. М., 1975.

2. Гак В.Г., Григорьев Б.Б. Теория и практика перевода. Французский
язык. М., 1997 и др.

3. Комиссаров В.Н. Слово о переводе. М., 1973.

4. Комиссаров В.Н. Лингвистика перевода. М., 1980.

5. Комиссаров В.Н. Теория перевода. М., 1990.

6. Комиссаров В.Н. Общая теория перевода. Проблемы переводоведения
в освещении зарубежных ученых. М., 1999.

7. Комиссаров В.Н. Современное переводоведение / Учебное пособие.
М., 2001.

8. Копанев П. И. Вопросы истории и теории художественного перевода.
Минск, 1972.

9. Латышев Л.К. Технология перевода. М., 2001.

10. Лилова А. Введение в общую теорию перевода. М., 1985.

11. Львовская З.Д. Теоретические проблемы перевода. М., 1985.

12. Миньяр-Белоручев Р.К. Общая теория перевода и устный перевод.
М., 1980.

13. Миньяр-Белоручев Р.К. Теория и методы перевода. М., 1996.

14. Миньяр-Белоручев Р.К. Последовательный перевод. М., 1969.

15. Миньяр-Белоручев Р.К. Записи в последовательном переводе. М., 1997.

16. Рецкер Я.И. Теория перевода и переводческая практика. М., 1974.

17. Семенец O.E., Панасъев А.Н. История перевода. Киев, 1989.

18. Федоров A.B. Введение в теорию перевода М., 1953.

19. Федоров A.B. Основы общей теории перевода. М., 1983.

20. Швейцер А.Д. Теория перевода; Статус, проблемы, аспекты. М., 1988.

21. Швейцер АД. Перевод и лингвистика. М, 1973.

II. Дополнительная литература

1. Акуленко В.В. Вопросы интернационализации словарного состава
языка. Харьков, 1972.

2. Алексеева И.С. Профессиональное обучение переводчика. СПб., 2000.

3. Борисова Л. И. «Ложные друзья переводчика» научно-технической ли­
тературы. М., 1989.

4. Брандес М.П. Стиль и перевод. М., 1988.

5. Будагов P.A. Ложные друзья переводчика // Человек и его язык.
М., 1976.

6. Виноградов B.C. Лексические вопросы перевода художественной про­
зы. М. 1978.

7. Виссон Л. Синхронный перевод с русского на английский. М., 2001.

8. Влахов С, Флорин С. Непереводимое в переводе. М., 1980.

9. Вопросы перевода в зарубежной лингвистике. М., 1978.

10. Гак В.Г. Языковые преобразования. М., 1998.

11. Галь И.Я. Слово живое и мертвое: Из опыта переводчика и редактора.
М., 1987.

12. Готлиб К.Г.М. Межъязыковые аналогизмы французского происхож­
дения в немецком и русском языках. Кемерово, 1966.

13. Гоциридзе Д.З., Хухуни Г.Т. Возрождение и реформация в истории пе­
ревода и переводческой мысли. Тбилиси, 1994.

14. Казакова ТА. Художественный перевод. СПб., 2002.

15. Крупное В.Н. В творческой лаборатории переводчика. М., 1976.

16. Крупное В.Н. Курс перевода. Английский язык. М.,1979.

17. Латышев Л.К. Курс перевода (эквивалентность перевода и способы
ее достижения). М., 1981.

IS. Любимов Н.М. Перевод — искусство. М., 1982.

19. Нелюбин Л.Л. Перевод и прикладная лингвистика. М., 1983.

20. Оболенская Ю.Л. Диалог культур и диалектика перевода. М., 1998.

21. Перевод и коммуникация / Под ред. А.Д. Швейцера и др. М., 1996.

22. Попович А. Проблемы художественного перевода. М., 1980.

23. Русские писатели о переводе. М., 1960.

24. Скворцов Г. П. Учебник по устному последовательному переводу.
Французский язык. СПб., 2000.

25. Стрелковский Г.М., Латышев Л.К. Научно-технический перевод.
М., 1980.

26. Стрелковский Г.М. Теория и практика военного перевода. М., 1979.

27. Текст и перевод / Под ред. А.Д. Швейцера. М., 1988.

28. Теория и критика перевода. Л., 1962.

29. Топер П.М. Перевод в системе сравнительного литературоведения.
М., 2000.

30. Университетское переводоведение. Вып. 1. СПб., 2000.

31. Федоров A.B. Искусство перевода и жизнь литературы. М., 1983.

32. Чернов Г.В. Теория и практика синхронного перевода. М., 1978.

33. Черняховская Л.А. Перевод и смысловая структура. М., 1976.

34. Чужакин А.П. Устный перевод XXI: теория + практика, переводче­
ская скоропись. М., 2001.

35. Чуковский K.M. Высокое искусство. М., 1964.

36. Ширяев А.Ф. Синхронный перевод. М., 1979.

37. Якобсон Р. О лингвистических аспектах перевода // Якобсон Р.
Избранные работы. М., 1985.

38. Ballard M. De Cicéron à Benjamin. Traducteurs, traductions, réflexions.
Lille, 1992.

39. Bassnett-McGuire S. Translation Studies. L.; N. Y., 1980.

40. Cary E. Comment faut-il traduire? Lille, 1986.

41. Catford J. A Linguistic Theory of Translation. L., 1965.

42. Cordonier J.-L Traduction et culture. Paris, 1995.

43. Delisle J. L'analyse du discours comme méthode de traduction. Ottawa, 1984.

44. Etkind E. Un art en crise. Essai de poétique de la traduction poétique.
Lausanne, 1982.

45. Letamimi J.-R. Traduire: théorèmes pour la traduction. Paris, 1994.

46. Jäger G. Translation und Translationslinguistik. Halle, 1975.

47. Kode O. Die Sprachmittling als gesellschaftliche Erscheinung und Gegen­
stand wissenschaftlicher Untersuchung. Leipzig, 1980.

48.Larbaud V Sous l'invocation de saint-Jérôme. Paris, 1946.

49. Lederer M. Interpréter pour traduire. Paris, 1997.

50. Les traducteurs dans l'histoire / Sous la direction de J. Delisle et J. Woods-
worth. Ottawa, 1995.

51. Mounin G. Les problèmes théoriques de la traduction. Paris, 1963.

52. Mounin G. Les belles infidelles. Lille, 1994.

53. Neubert A. Text and Translation. Leipzig, 1985.

54. Newmark P. Approaches to Translation. Oxford, 1981.

55. Nida E. Towards a science of translating. Leiden, 1964.

56. Nida E., Taber C.R. The Theory and Practice of Translation. Leiden, 1964.

57. Nida E., Reyburn W.D. Meaning Across Cultures. N.Y., 1976.

58. Рут A. Pour une éthtique du traducteur. Artois, 1997.

59. Savory T. The Art of Translation. L., 1952.

60. Steiner G. After Babel. Oxford: OUP, 1975.

61. Toury G. In Search of a Theory of Translation. Tel-Aviv, 1980.

62. Van Hoof H. Histoire de la traduction en occident. Paris; Louvain-la-Neuve,
1991.

63. Vinay J.P., Darbelnet J. Stylistique comparée du français et de l'anglais.
Paris, 1958.

III. Периодические выпуски

1. Тетради переводчика. Вып. 1—24. M., 1963—1999.

2. Мир перевода. Журнал Союза переводчиков России. М., 1999—2003.

3. Méta. Journal des traducteur / Translator's journal. Montréal, 1965—2001:
http:// www.eradit.org

IV. Словари

1. Англо-русский и русско-английский словарь ложных друзей перевод­
чика / Под ред. В.В. Акуленко. М., 1969.

2. Готлиб К.Г.М. Немецко-русский и русско-немецкий словарь «ложных
друзей переводчика». М., 1972.

3. Маковский М.М. Краткий словарь «ложных друзей переводчика» //
Теория лексической аттракции. М., 1971.

4. Муравьев В.Л. Faux amis, или «Ложные друзья» переводчика. М., 1969.

5. АШппе F. Les faux amis de l'anglais. Paris, 1999.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Введение.................................................................................................................. 4