Возвышение «робинократии»

Передача власти по наследству Ганноверской династии в 1714 г. добавило и без того неспокойной ситуации новое напряжение. Пока была жива Анна, ее можно было, с позиций если не логики, то чувств, рассматривать как истинную представительницу Стюартов, занимавшую трон каком-то смысле от имени династии. Но с прибытием немецкоговорящего курфюрста Ганноверского, всей душой преданного политике вмешательства в зарубежные дела и поддерживающего вигов, стало трудно сохранять такие иллюзии. В 1714 г. проигравшая династия, казалось, могла вернуть все. Многие убеждали Претендента подумать о том, что Лондон стоит мессы; возвратись Яков III в лоно Англиканской церкви, шансы на вторую реставрацию Стюартов значительно усилились бы. Без этой личной жертвы якобитское восстание 1715 г. было обречено выглядеть неудавшейся пародией. Франция после смерти Людовика XIV, случившейся в том же году, была не в состоянии вмешиваться в английские дела. Даже в Шотландии, где находились база и душа восстания, шансы Стюартов не выглядели слишком многообещающими. Уния Англии и Шотландии, заключенная в 1707 г. в атмосфере изрядной спешки, помогла снизить остроту проблемы наследования. Многие шотландцы оплакивали упразднение национального Парламента и потерю независимости. Однако союз был дальновидно создан таким образом, чтобы сохранить шотландские юридические и церковные институты, одновременно предлагая шотландцам реальные коммерческие выгоды от включения в английскую имперскую систему. Учитывая эти обстоятельства, поражение восстания 1715 г. во всех отношениях было предрешено.

Если «Старый претендент» упустил свой шанс, то в некотором смысле то же самое можно сказать и о его более удачном сопернике – Георге I. В конце правления Анны непопулярность войны, предвыборные призывы в духе «Церковь в опасности» и не в последнюю очередь раздражение самой королевы по отношению к «хунте вигов» значительно упрочили позиции тори. Для большинства из них интересы государственной церкви имели первенство по отношению к династии Стюартов. Благоразумная политика равного отношения к обеим партиям, в духе тактики Вильгельма III в 1689 г., могла бы сделать передачу власти в 1714 г. куда более спокойной. Вместо этого Георг I слишком явно демонстрировал свою готовность всецело подчинить интересы Ганноверской династии интересам вигов. 1714-1721 годы знаменуются кампанией по установлению господства вигов, что в итоге оттолкнуло тори, сделало опасность якобитского восстания более серьезной, чем она могла бы быть, а также в целом несло угрозу пересмотра итогов революции. Вначале был принят Семилетний акт (Акт о семилетнем Парламенте), гарантирующий новому правительству вигов, что оно не встретится лицом к лицу с избирателями, до тех пор пока основная часть его работы не будет завершена. Ходили слухи, что по завершении действия этого акта виги отменят все установленные законом ограничения сроков полномочий Парламента, сделав возможным возрождение Долгого парламента или Парламента «на содержании». В это же время, защищаемые тори во времена правления Анны акты о несогласии, о непостоянном следовании догмам и о схизме вначале были приостановлены, а в 1718 г. вовсе отменены. Был разработан Билль об университетах для обеспечения полного контроля Короны над корпорациями и объединениями Оксфорда и Кембриджа с целью превращения этих главных питомников для будущих церковных и профессиональных деятелей в монопольное владение вигов. И наконец, Билль о пэрстве 1719 г. имел целью ограничить количество членов Палаты лордов приблизительно на существующем уровне. Такая мера гарантировала постоянное преобладание вигов в верхней палате вне зависимости от перемены отношения к ним монарха, обеспечивая автоматический контроль над законами, касающимися их интересов. В ходе реализации этой программы проводились систематические чистки: тори изгоняли с должностей лордов-лейтенантов и из коллегий мировых судей в графствах, из вооруженных сил и с гражданской службы на всех уровнях.

Абсолютный успех столь масштабной кампании мог привести к созданию системы, аналогичной той, что сложилась тогда в Швеции и обрекла эту страну на полвека национального прозябания и грызни аристократических группировок. Он мог создать олигархию, такую же неограниченную, как и абсолютная монархия, которой страшились англичане XVII в. Кроме того, он мог сделать фактически невозможным одно из самых отличительных достижений XVIII в., а именно стабильную, но в то же время гибкую политическую структуру. Но этот успех не был достигнут, во многом вследствие разногласий в стане самих вигов. Их планы осуществлялись сравнительно гладко, пока крупнейшие кланы вигов объединяло стремление сокрушить своих оппонентов в первые годы правления Георга I. Но тaкoй союз оказался недолговечным. Внешняя политика нового короля, без стеснения использовавшего военно-морскую мощь Англии для обеспечения интересов Ганновера на Балтийском море, вызвала сильную напряженность в обществе. Кроме того, среди министров шла все усиливающаяся борьба за влияние. Все это привело к тому, что в 1717 г. виги раскололись, при этом Уолпол и Тауншенд оказались в рядах оппозиции, а Стэнхоуп и Сандерленд стали чувствовать себя при Дворе уютнее, чем когда-либо. Придворная политика также подверглась воздействию кризиса. Сын короля, будущий Георг II, и его жена, принцесса Каролина, ясно выказывали намерение встать на сторону Тауншенда, положив тем самым начало долгой традиции политических интриг наследников трона Ганноверской династии. В этой ситуации оставалось мало надежд на успешное претворение в жизнь грандиозных планов Стэнхоупа по достижению абсолютного господства вигов. В Палате общин именно Уолпол сыграл ведущую роль в провале проекта Билля о пэрстве и в отказе от Билля об университетах. Афера Компании Южных морей разрушила все надежды членов кабинета на сохранение хотя бы небольшой части их прежних достижений.

В ретроспективе афера Компании Южных морей и вызванный ею общий финансовый крах видятся в определенной степени неизбежными. Как представляется, афера стала закономерным итогом того напряжeннoгo и взвинченного меркантилизма, который сопровождал торжество духа «денежного интереса» в предшествующие годы. Однако вначале, казалось, было много аргументов в пользу схемы, вызвавшей затем такие потрясения. Вложения в финансовые операции, осуществляемые Английским банком в ходе войн, приносили более чем выгодный доход, и стало очевидным, что среди национальных кредиторов достаточно места для развития конкуренции. Именно министры-тори времен правления Анны содействовали созданию в 1711 г. Компании Южных морей в расчете на появление достойного соперника Английскому банку, имевшему репутацию «банка вигов». Кроме того, мало кто сомневался, что имеющиеся капиталы, не только Сити, но и более мелких держателей, должны более широко и более справедливо участвовать в долговых операциях. Финансовая схема, предложенная Компанией Южных морей в 1719 г., казалась хорошо выверенной для распределения государственного долга, одновременно обещая хорошие условия министерству финансов. Трудности начались не от логических изъянов самой схемы, а оттого, что в нее были вовлечены многочисленные и различные интересы. Директорам компании, особенно той группе, которая начала реализацию проекта, пришлось добиваться более значительной прибыли не только для себя, но и для большого количества придворных, министров и членов Парламента, чья политическая поддержка была важна для обеспечения принятия их предложений. Эту поддержку купили дорогой ценой, если говорить о деньгах, затраченных на создание выгодных условий для тех или иных лиц либо даже на открытые взятки.

Одним словом, множество людей, участвовавших в реализации данной схемы, имели большую заинтересованность в получении быстрой прибыли, что можно было сделать, только взвинчивая цену акций компании выше границ ее реальных инвестиционных возможностей. Такая практика очень сильно зависела от привлекательности торговых операций компании в Южных морях. Англо-испанский договор 1713 г. дал компании монополию на работорговлю и право на освоение значительной доли рынка для европейских товаров в испанских колониях в Америке. В теории перспективы выглядели многообещающими. На практике же трудности управления торговыми операциями на таком далеком расстоянии из Лондона оказались огромными, и частые конфликты между британским и испанским правительствами отнюдь не способствовали их разрешению. Торговля не могла быстро принести прибыль, и даже при наличии достаточного времени ее размер вряд ли совпал бы с безмерными ожиданиями людей в 1719 г. Но действительное положение вещей было забыто в ходе спекуляционной мании, охватившей многих в первые месяцы 1720 г. Капитализация росла, и новых игроков постоянно побуждали вкладывать средства, позволяя тем из них, кто ранее приобрел доли компании, продавать их с изрядной выгодой. Постоянный приток капитала оправдывал и новые выпуски акций, и увеличивающийся шум по поводу надежности вложений, не говоря уже о все более щедрых вознаграждениях для политиков.

В этой ситуации, сложившейся благодаря продажному режиму, легкомысленности вкладчиков и солидному государственному долгу, случилось то, что должно было произойти. Мыльный пузырь уверенно рос, поощряя новые аферы, основанные на еще более невероятных проектах. Когда доверие было потеряно и пузырь лопнул, последствия оказались катастрофическими, особенно для тех, кто продал значительную часть имущества в виде земли или других объектов собственности, для того чтобы приобрести доли компании по абсурдно высоким ценам. Мало что могло помочь таким пострадавшим, круг которых никоим образом не ограничивался только имущими классами. Парламент поспешил принять закон, жестко ограничивающий деятельность акционерных компаний в будущем, но эта мера напоминала запирание двери конюшни после того, как из нее выбежала лошадь. Для снижения ущерба режиму нужно было предпринять более решительные действия. Король и принц Уэльский публично примирились. Вигов из оппозиции призвали к власти, при этом Тауншенд начал добиваться расположения любовницы короля – герцогини Кендал, а Уолпол – проталкивать через Палату общин решение, призванное по крайней мере защитить государственный долг и спасти лицо Двора.

В выполнении этих задач, создавших Уолполу прочную репутацию «укрывателя» коррупции и обмана в высших сферах, ему помогла в некотором смысле сама серьезность ситуации. Многие тори, вовлеченные в темные спекуляции 1720 г., проявляли не больше энтузиазма по отношению к перспективе публичного скандала, чем их противники-виги. Кроме того, мыльный пузырь Компании Южных морей был частью международного кризиса, дополняя аналогичные скандалы в Париже и Амстердаме. В связи с этим задача переложить определенную часть вины за случившееся на некие обезличенные финансовые силы, не связанные с деятелями Сити или Двора, не казалась невыполнимой. Так или иначе, министры короля, за исключением двух-трех подходящих козлов отпущения, остались безнаказанными за свои преступления. Для Уолпола все это обернулось политическим триумфом, который дополнило неожиданное устранение его соперников. В течение двух лет умерли и Стэнхоуп, и Сандерленд, открыв таким образом новый период доминирования Уолпола в политике, или, как выражались его оппоненты, «робинократии»*.

Разумеется, от современников нельзя было ожидать предвидения того, что впереди их ожидает период сравнительной стабильности. Двадцатые годы XVIII в. стали тревожным временем, не в последнюю очередь из-за обострения таких фундаментальных проблем, как поддержание здоровья населения и даже его выживание. Десятилетие началось не только аферой, оно ознаменовалась также страхами по поводу чумы, которая в то время опустошала юг Франции и без труда могла попасть в Лондон морским путем через Марсель. К счастью, паника оказалась необоснованной: болезнь, периодически опустошавшая Европу начиная с эпидемии «черной смерти», происшедшей почти четыре века назад, если и не угасла совсем, то начала терять силу. Но в то время это не было очевидным, к тому же никуда не делись менее экзотические и более привычные заболевания, которые оказывали сильное влияние на демографические показатели. Конец 20-х годов в этом отношении стал особенно опустошительным. В первые три года правления Георга II, которое началось в 1727 г., на страну обрушились одна за другой волны оспы и похожего на грипп заболевания, которое современники неопределенно и вразнобой называли то малярией, то лихорадкой. Демографические последствия были весьма серьезными. Медленное и слабое увеличение численности населения, отмечаемое с 70-х годов XVII в., во многом явилось следствием, без всякого сомнения, наихудшего с 80-х годов XVI в. показателя смертности. К 1731 г. общая численность населения Англии составляла примерно 5,2 млн человек, что, вероятно, ниже аналогичного показателя кромвелевской Англии середины 50-х годов XVII в.

Болезненное ощущение, которым наполнен тот период, было не только физиологическим. Алчность, мошенничество и истерия, сопровождавшие аферу Компании Южных морей, в прессе и с церковных кафедр провозглашались главными пороками времени. Роскошь и расточительство рассматривались в качестве причин, моральный упадок и разложение – в качестве последствий. Громкие скандалы, уродовавшие общественную жизнь того времени, казалось, служили ярким подтверждением этой точки зрения. Серия парламентских расследований раскрыла широкое распространение коррупции в верхах. Конфискованная собственность якобита Дервентуотера, как оказалось, продавалась по искусственно заниженным ценам ряду опекунов его имения при попустительстве остальных опекунов. Было доказано, что управляющие и служащие Благотворительной корпорации, призванной оказывать помощь бедным и давать им работу, занимались спекуляциями, присвоением имущества и открытым воровством. В обоих случаях не обошлось без участия видных членов Парламента и сторонников правительства. Еще более сенсационным было обвинение лорд-канцлера, лорда Макклсфилда, в организации продажи судебных должностей.

Даже коллеги по правительству не стали его защищать, когда выяснилось, что этот процветающий вид коммерческого права финансировался за счет поступлений от продажи частного имущества, доверенного попечению лорд-канцлера. То, что стражи справедливости пойманы за руку при нарушении законов, казалось особенно шокирующим в ту эпоху, отмеченную глубоким уважением к праву собственности. Кроме того, общественные преступления легко дополнялись преступлениями частного характера. Преступность, зеркало общества, пусть и кривое, становилась более организованной, более коммерчески ориентированной и более циничной. Джонатан Уайльд, король воров, был типичным представителем своего времени. Основную прибыль он получал, за вознаграждение возвращая владельцам собственность, украденную его собственными подручными. Успех его дела сильно зависел от содействия подкупленных мировых судей и их помощников. Это только один из примеров процветающей преступной экономики. Браконьеры в королевских лесах зачастую были хорошо организованы и являлись постоянными поставщиками лондонского рынка. Контрабандисты южного и восточного побережья придерживались рыночных принципов и нередко расширяли экономические масштабы своей деятельности при содействии официальных лиц и общества в целом. Власти делали отчаянные попытки бороться с этой угрозой. Так, Уайльд в конце концов попал под суд благодаря юридической формальности. Его казнь в 1725 г., тем не менее, обеспечила ему место в народной мифологии. В отношении браконьеров, действовавших в Виндзорском лесу и других владениях, был принят новый закон, драконовский Черный акт 1723 г. Однако, для того чтобы получить статус народных героев, браконьерам пришлось ждать ХХ в., когда историки начали относиться к ним как к подлинным представителям народной культуры. Что касается контрабандистов, то рост их процветания, казалось, был пропорционален усилиям правительства по их подавлению. В 30-х годах XVIII в., на пике своей активности, они были в состоянии устраивать решительные сражения с драгунами Георга II, героически служа обществу потребления.

Такой становилась Англия к началу правления Ганноверской династии. В этом отношении аферу Компании Южных морей лучше рассматривать не как финал постреволюционной эпохи Англии, а скорее как эффектную прелюдию к процветанию, вульгарности и торгашескому духу середины XVIII в. Театральная метафора здесь особенно уместна, если учесть, что тот период имеет особое значение в истории исполнительских видов искусства. В 1720-1730 гг. театральная сцена Лондона очень быстро разрасталась, росла и ее политическая роль. До тех пор пока суд не предпринял активных действий для получения в 1737 г. широких цензурных прав, театр служил форумом, наряду с печатью помогавшим развернуть критическую кампанию в отношении того общества, которое родилось во время и после аферы Компании Южных морей. Ничто не выразило этот критический настрой более действенно, чем «Опера нищего» Джона Гея (1728), имевшая большой успех. Неясно, действительно ли это произведение изначально создавалось как политическая сатира, но более важно здесь то, что, по мнению современников, «Опера нищего» таковой в самом деле была. Идея «балладной оперы» хорошо сочеталась с господствующим в то время интересом к иллюзорному и нереальному. Она со всей яркостью изображала двор Георга II как воровскую кухню; мораль правящего класса приравнивалась к морали лондонского дна. Генри Филдинг усилил эту тенденцию своим нелестным сравнением Джонатана Уайльда с сэром Робертом Уолполом. Этой же теме во многом посвящены «Дунсиада» Поупа, «Путешествия Гулливера» Свифта и «Крафтсмен» Болингброка – типичные произведения того замечательного десятилетия расцвета полемической сатиры. Многие ее элементы были уже хорошо известны: поиск убежища в классицизме, обращение к сельским ценностям, пасторальной идиллии и прежде всего непрестанная критика искусственного, интересующегося только деньгами, меркантильного мира начала XVIII в. В этом отношении литературные и журналистские обличения эры Уолпола могут рассматриваться как заключительный и яростный всплеск волны, набиравшей силу многие годы. Но они были явно недостаточными, если дело касалось поиска идей для будущего или конструктивного анализа альтернативных возможностей.

Когда публика на представлении оперы Гея видела в Мэчите сущность политики Уолпола, она ухватывала одну из самых значительных особенностей того периода – если не действительную, то кажущуюся тесную связь между политическим характером ганноверского режима и предполагаемыми болезнями современного общества. За некоторыми исключениями (одним из самых заметных был художник-карикатурист Уильям Хогарт, направлявший свою энергию главным образом на сатирическое изображение нравов), интеллектуальная и художественная элита Лондона проявляла удивительное единодушие в своем восприятии Уолпола в качестве главного злодея. Сложился характерный образ парвеню, норфолкского карьериста, обогатившегося благодаря систематической коррупции (в 1712 г. тори обвинили его в растрате) и поднявшегося на вершины власти благодаря полному отсутствию принципов и всецелой покорности перед господствующими при Дворе взглядами. До 1727 г. зять Уолпола лорд Тауншенд разделял вместе с ним как его влияние, так и непопулярность. Но смерть Георга I и восшествие на престол нового короля привели к тому, что Уолпол остался один под пристальным вниманием со стороны общества. С помощью ловкого манипулирования Георгом II и особенно королевой Каролиной Уолпол к 1730 г. оттеснил от власти всех своих соперников, включая Тауншенда. В результате он вскоре оказался один на таких высотах, которых не достигал никто со времен Дэнби в 70-х голах XVII в. Гегемония Уолпола с неизбежностью вызвала в отношении его личности дружный журналистский огонь со стороны Граб-стрит. Его называли Великаном, Английским колоссом, Человеком-горой. Кроме того, Уолпола изображали как истинного представителя политики обмана: Норфолкский ловкач, Раешник-савояр, Палинур-волшебник, Мерлин-колдун, Хозяин закулисья и т.п. Его мастерство в управлении раздражительным и непредсказуемым Георгом II, а также установленный им контроль над неуправляемым ранее Парламентом объявлялись в бесчисленных памфлeтax и листках искусством настоящего политического фокусника.

С того времени истинной основой успеха Уолпола стало считаться искусное использование влияния и даже подкупа. Стабильность, которой отмечен тот период и которая отделяет его от политического хаоса предыдущих лет, с этой точки зрения представляется естественной кульминацией сил, работающих в пользу этого человека у власти. Усиление влияния правительства в результате войн и в особенности гигантская машина, созданная для управления новой финансовой системой, неизбежно привели к формированию новых патронатных отношений. Кроме того, огромное желание послереволюционных правительств добиться работоспособного большинства в Палате общин давало сильный стимул для использования такого патроната в целях управления Парламентом. Этим объясняется появление значительной по численности и более дисциплинированной «партии двора и казначейства», способной перекинуть мост через давнюю пропасть между монархией и Палатой общин и ознаменовавшей новую эру гармонии между исполнительной и законодательной властями. Это привлекательная теория, однако не все ее положения надежны, а выводы неизбежны. Используемые Уолполом принципы манипулирования отнюдь не отличались новизной. По крайней мере со времен Карла II они применялись сменявшими друг друга министрами для создания и поддержки значительной придворной партии в Палате общин. Непотизм и карьеризм, не говоря уже о широко распространенных проявлениях коррупции, отмечали время правления королевы Анны в той же степени, как и время правления ее наследников. Разумеется, в некотором смысле в мирные годы властвования Уолпола необходимость в масштабной системе патроната снизилась. Правда и то, что и Уолпол, и сменивший его Генри Пелэм были ловкими манипуляторами, сплотившими придворную партию в особенно эффективный инструмент контроля. Но для создания классической парламентской системы в Англии георгианской эпохи было необходимо нечто большее, чем простой патронат.

Это не ставит под сомнение неподражаемые личные таланты Уолпола. Как царедворец он несравненен. Его манипулирование королевой и (отчасти с помощью последней) королем являло собой непревзойденную смесь лести, умасливания и угроз, что ярко описано в мемуарах лорда Харви, имевшего достаточно возможностей наблюдать за всем этим в качестве близкого друга королевы. Но удачливые царедворцы также не были чем-то новым. Более удивительной выглядит комбинация талантов, позволившая Уолполу с таким же мастерством управлять членами Парламента. Его решение остаться в Палате общин после назначения на должность первого министра в данном отношении оказалось в определенной степени решающим. Если ранее министры традиционно перемещались в Палату лордов, то Уолпол счел необходимым остаться в нижней палате, в конечном счете контролирующей финансовые рычаги управления. Как оратор он был довольно груб (что не всегда являет собой недостаток), искусен и очень результативен. Его отличала выдающаяся способность оценивать и проводить в жизнь взгляды типичного сельского джентльмена. Но важнее всего была проводимая им политика, которая кардинально отличалась от узкопартийной программы его более старших коллег-вигов. Желание Уолпола избегать обострения застарелых конфликтов особенно ярко видно в его отношениях с Церковью. Акт о возмещении подтвердил свободу вероисповедания для диссентеров и даже в определенной степени их участие в управлении на местном уровне. Однако серьезные попытки разрушить принцип монополии Англиканской церкви не были предприняты, а отмена актов о присяге и корпорациях произошла только в следующем столетии. О масштабных изменениях в других сферах, таких, как корпорации, университеты, или, наконец, о переменах в самом Парламенте серьезные разговоры также не заводились. Новая политика вигов, направленная на мир с Францией, при Уолполе превратилась в политику мира со всеми, что позволило получить бесценное преимущество низкого налогообложения. В теории доминирование вигов оставалось таким же неоспоримым, как и прежде. На практике же Уолпол тонко трансформировал базу ганноверского режима. Политика принуждения уступила место политике консенсуса; стремление к установлению монопольной олигархии сменилось менее вызывающим, но в то же время более надежным стремлением к созданию правящей коалиции, открытой для тех, кто готов на словах выразить верность весьма размытым «принципам революции».

Даже без Уолпола ганноверский режим оказал бы в итоге важное влияние на характер проводимой политики. Даже если говорить только о коррупции, главной здесь была не новизна манипуляций Уолпола, а скорее масштаб системы патроната. До 1714 г. неуверенная или непоследовательная политика со стороны Двора делала чрезвычайно сложными расчеты как для выдвиженца-карьериста, так и для его патрона. И торговцам мандатами от небольших городов на вершине избирательной пирамиды, и скромным сборщикам акцизов или муниципальным советникам у ее основания было неясно, где располагаются источники наживы и власти. Неустойчивость партийной политики во времена правления королевы Анны в значительной мере определялась вызванными данным обстоятельством колебаниями. После 1715 г. эта проблема была разрешена более чем для целого поколения с помощью простого и важнейшего фактора общественной жизни. Как Георг I, так и Георг II отказывались назначать тори своими министрами, и, за исключением кратковременной широкой администрации 1743 г., создание которой было обусловлено неустойчивостью, вызванной падением Уолпола, партия тори на протяжении более чем сорока лет оставалась изолированной в политической пустыне. Парадоксальным образом эта опала обеспечила стабильность правительства. Тори при Дворе являлись в первую очередь придворными, хотя перспектива постоянного нахождения в стороне от власти и выгоды многим казалась невыносимой. Однако «виггизм» Уолпола был весьма нетребовательным, и многие выходцы из семей, ранее поддерживавших тори, без труда присягали его принципам. В первую очередь это утверждение верно по отношению к тем, кто в поисках выгоды или инстинктивно тяготел к придворной политике. К 30-м годам XVIII в. избирательные округа Корнуолла, в начале века поделенные между вигами и тори, стали надежным оплотом вигов. В Палате лордов лишь немногие пэры оставались верны своим соратникам-тори в Палате общин, несмотря на то что в 1712 г. под руководством Харлея тори получили в ней большинство. Изменение было не внезапным или ярким, но устойчивым и продолжительным, и множество важных политических имен XVIII столетия было вовлечено в этот процесс, включая семьи Питтов и Фоксов.

Нет сомнений в том, что стабильность политической сцены при Уолполе и Пелэме была главным достижением ганноверского режима; в то же время важно не преувеличивать ее масштаб. Политическая жизнь времен правления Георга II не сводится только к апатии, с которой она часто ассоциируется. В частности, ценой того, что Ганноверская династия идентифицировала себя с политикой вигов, пусть и не с совсем чистым «виггизмом», стало прочное отчуждение со стороны семей несгибаемых «сельских» тори. Эти семьи, хотя из них и редко выходили политики первой величины, поддерживали устойчивость оппозиции и служили важной точкой притяжения для других элементов, потенциально враждебных проводимой политике. Они делали сложной и малоприятной жизнь тем своим соратникам, кто изменял их делу. Например, когда граф Гауэр, один из аристократических лидеров тори, встал на сторону Генри Пелэма, результатом всеобщих выборов 1747 г. стали беспрецедентные по своему накалу беспорядки в родном для Гауэра графстве Стаффордшир. Безусловно, графства были основной базой тори. Фригольдеры с доходом от 40 шиллингов, особенно из графств Центральной и Западной Англии, а также Уэльса, – сельский электорат – оказывали им постоянную и даже растущую поддержку. Кое-где они являлись влиятельной, если не доминирующей силой. Проторийская позиция Англиканской церкви в некоторой степени была размыта неослабевающим финансовым ручейком из лагеря вигов, однако один из важнейших церковных питомников – Оксфордский университет оставался верен джентри-англиканам, к тому же сильный интерес Церкви в этом деле поддерживался благодаря влиянию кланов тори на внутрицерковные дела. В крупных городах также имелся многообещающий резерв для оппозиции режиму. В частности, в Лондоне, Бристоле, Норвиче и Ньюкасле сохранялась длительная традиция участия масс в политических делах и было много горючего материала, готового воспламениться по призыву тори. Система, выстроенная Уолполом, опиралась на слишком широкий фундамент, чтобы относиться к ней как к узкой олигархии, однако, учитывая то, что значительная часть землевладельцев и духовенства, а также большое количество представителей средних и низших классов находились в оппозиции к ней, стабильность той эпохи является скорее условной, чем реальной.

Довольно естественно, что условия для настоящего кризиса сложились только тогда, когда раскололся сам режим. С начала 30-х годов XVIII в. Уолполу противостоял при Дворе опасный альянс соперников. Возможность проявить себя у них появилась тогда, когда Уолпол выступил со своей известной попыткой расширить акцизную систему. Этот проект был разумен с финансовой точки зрения, но в итоге вызвал глубочайшую и ожесточенную антипатию множества англичан, ненавидевших новые налоги и опасавшихся расширения правительственной бюрократии. Только готовность Уолпола отказаться от предложенного им проекта в 1733 г. и прочная поддержка со стороны Георга II против его недругов при Дворе спасли правительство. Но даже с учетом этого всеобщие выборы 1734 г. выявили широкое недовольство действиями Уолпола и сильно сократили количество мест правящего большинства в Палате общин. Еще более серьезная проблема возникла четыре года спустя. Развернутая за стенами Парламента мощная агитация, требующая решительных действий в отношении Испанской империи в 17381739 гг., была тем более опасной, что ее поддерживал принц Уэльский Фредерик. Сложившийся альянс, состоявший из обозленных тори, недовольных вигов, враждебно настроенных предпринимателей, популярных политиков и наследника трона, был достаточно опасным; в итоге он заставил Уолпола не только ввязаться в войну против своего желания, но и привел его к падению. Проблема возврата к прежнему положению вещей была особенно тревожной; до самой смерти Фредерика в 1751 г. она стояла сначала перед Уолполом, а затем перед Пелэмом.

Даже без учета этих внутренних конфликтов господству вигов угрожала серьезная оппозиция. Якобитская угроза, вероятно, сильно преувеличивалась; сомнительно, чтобы очень многие из тех, кто предлагал тост «за короля на том берегу», стали рисковать своим имуществом или жизнью во имя династии Стюартов. Как бы то ни было, развитие событий поддерживало воодушевление в рядах наиболее преданных якобитов. Во время Войны за австрийское наследство 1740-1748 гг. англичане были вовлечены в боевые действия не только против Испании в колониях, но и против мощной коалиции во главе с Бурбонами на континенте. В ходе этой войны казалось, что Георга II больше заботит защита его любимого курфюршества. Вызванное этим столкновение с интересами страны, прежде всего истраченные британские деньги и британская кровь, пролитая в Германии и Нидерландах, дало политикам-патриотам достаточно поводов для нападок на режим. Задолго до этой войны Уолпол предвидел, что она станет также и борьбой за английское наследство, ведущейся на английской земле, что в итоге оказалось верным. Когда в 1745 г. произошло якобитское вторжение, стал ясен масштаб опасности, которой подвергалась Ганноверская династия. По европейским стандартам британская регулярная армия была крошечной; даже те небольшие и разрозненные силы, которые Молодой претендент в декабре 1745 г. направил прямо в сердце Центральной Англии, оттянули на себя все, что могли противопоставить защитники. О боеспособной милиционной армии, лишенной поддержки тори, давно было забыто; многие сельские джентри в лучшем случае соблюдали мрачный нейтралитет. Жесточайший террор против шотландских горцев, развязанный после того, как якобитская армия была отброшена и окончательно разбита при Каллодене, свидетельствует о том, до какой степени тревога и даже паника охватили власть в Лондоне. В этом отношении, как и в ряде других, кризис 1745 г. служит полезным коррективом к слишком уж благостному изображению того спокойствия, которое приписывается политической системе, сложившейся во времена господства вигов. Привычная картина политической апатии и аристократического изящества может быть обманчивой. Она совсем не подходит для описания тех хотя и небольших, но в то же время кровавых успехов участников восстания 1745 г., да и сравнительно спокойный период в начале 50-х годов вряд ли служит доказательством ее подлинности.

Так, и Пэлем, чья ловкость помогла стране благополучно, хотя и не без некоторого унижения выйти из войны и чей финансовый гений впоследствии многое сделал для создания более прочной базы государственного долга, как оказалось, мог ошибаться в оценке политического климата. Его Билль о евреях 1753 г., разработанный для смягчения гражданских ограничений в отношении еврейской общины в Британии, вызвал лавину враждебности и нетерпимости со стороны приверженцев Высокой церкви, что в итоге заставило Пелэма отозвать законопроект, прежде чем он мог быть наказан за свою инициативу на всеобщих выборах 1754 г. Кроме того, вылазки якобитов и вызываемые ими страхи далеко не закончились. Еще в 1753 г. Лондон угостили спектаклем публичного повешения одного из якобитов; в ряде аспектов, несомненно, политика XVIII в. была, скажем, более «учтивой», но далеко не всегда.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: