СПРАВЕДЛИВЫЙ ГОСПОДИН ДАЛЬ 6 глава

Немного погодя поужинали, устроившись под открытым небом на паласе, постеленном возле летнего очага с коротенькой трубой. Темнело. Хозяйка ушла в избу готовить постели. И это время с улицы послышались возбужденные голоса, напротив двора остановились несколько мужчин, споривших о чем-то меж собой. Хозяин направился к ним. По долетавшим до Владимира Ивановича обрывкам фраз он понял, что мужчины хотят поговорить с проезжим чиновником, дабы он разрешил их спор, и тоже вышел на улицу. В разговоре выяснилось вот что. Много лет назад согласно башкирскому обычаю был исполнен обряд «прикусывания ушей», двух младенцев — мальчика и девочки, то есть они были помолвлены. Когда подошло время сыграть свадьбу, отец жениха заплатил отцу невесты калым, отдав ему довольно много своего скота, но невеста неожиданно умерла. Теперь жених и его отец требовали вернуть калым, а несостоявшийся тесть доказывал, что вправе не возвращать его, поскольку не виноват в этой беде, и к тому же предлагает взамен умершей другую свою дочь.
— И старшина, и мулла говорят, что парень должен жениться на ней, таков обычай, — настаивал отец невесты.
— Нам не нужна калека, она же хромоногая, — возражал отец жениха.
— Что поделаешь, коль твоему сыну выпало такое счастье. Так распорядилась судьба.
— Ишь ты, раз тебе это выгодно, и на обычай, и на судьбу ссылаешься. Тут надо решать по закону. Вот, господин чиновник, потому мы и решили обратиться к вам.
Даль задумался. Он представил, какой жизненной трагедией все это может обернуться, что ждет и без того несчастную девушку в семье, где ее будут ненавидеть. Если же эта семья ее не примет, а другая не вернет калым, главы их станут непримиримыми врагами.
— Закон тут не поможет, — сказал он, вздохнув опечаленно. — Договоритесь меж собой по-человечески. Я, например, счел бы справедливым вернуть половину калыма.
— Нет, господин чиновник, я своим скотом не поступлюсь, пусть вернет все, — вскинулся отец жениха.
— Ладно уж, отец, давай согласимся, — сказал сын.
— Молчи сопляк! Не тобой был нажит отданный скот.
— Я согласен вернуть половину, не чужие ведь мы люди, общались по-доброму, и впредь бы жить не ссорясь, — сказал отец невесты. — Трудно расставаться с тем, что уже привык считать своим, но, хоть и трудно, отдам, согласись и ты, корзаш...
Отец жениха заколебался.
— Ладно, верни крупный скот с приплодом, мелкий можешь себе оставить.
— Нет, корзаш, приплод — счастье, выпавшее на мою долю. Когда держишь скот, дело без убытков не обходится. Телка у тебя могла сдохнуть или в яловых остаться — я ее сохранил, теленка дождался и выходил. И так уж вместо телки корову получишь...
— Телка стельная была, — буркнул отец жениха.
Даль, решив поставить точку в споре, сказал:
— Приплод остается у того, кто его получил. Калым, как я сказал, надо разделить пополам. Давайте ударьте по рукам и живите в мире. Это будет по-человечески.
Спорщики, наконец, пришли к согласию. Даль вздохнул облегченно. Вот ведь, люди ищут себе опору в законах, но на все случаи жизни законов не напасешься. Жизнь намного опережает законодателей, поэтому не лишне обращаться и просто к здравому смыслу.

* * *
На третий после отъезда из Оренбурга день увидели Асылыкуль, вернее, не само озеро, над ним стоял туман, а гору Нору, подпирающую озерную гладь красной глинистой пятой. Ямщик заторопил лошадей. Пока доехали до селения Бурангул 12-го кантона — конечного пункта поездки — туман рассеялся.
Ямщик предложил было остановиться у его знакомых, но на сей раз Даль, чтобы подчеркнуть официальный характер своего визита, велел подвезти его к дому старшины.
Спорная земля, оказалось, лежит в долине реки Сюнь. Бурангуловцы в свое время отдали сенокосные луга у реки в аренду припущенникам и теперь требовали их обратно до истечения договорного срока, ссылаясь на то, что арендаторы начали нарушать условия аренды, а те лишаться богатых травами угодий, естественно, не хотели. Вдобавок границы спорной земли были обозначены приблизительно, долина то расширялась, то сужалась, из-за этого ежегодно в сенокосную пору вспыхивали ссоры, доходившие до драк. Местные начальники, взявшись разрешить спор, старались побольше урвать от обеих сторон и вместо того, чтобы развязать узелок, еще больше его запутывали.
Владимир Иванович с присущей ему дотошностью потратил на изучение подробностей этого дела, документальное уточнение границ отданной в аренду земли и примирение завраждовавших сторон более недели. Но он не жалел потраченного времени, потому что — пусть и урывками — одновременно удовлетворял свои краеведческие интересы. Чтобы поупражняться в башкирской разговорной речи, он старался как можно реже обращаться за помощью к приставленному к нему переводчику, объездил берега Асылыкуля, выспрашивая, как называется та или иная гора, речка, урочище, какие с ними связаны предания. В его записной книжке появилось множество местных названий: Бурлы-тау, Бика-тюбе, Караул-тау, Кучлар-коро, Келим-бет, Угуз-кул, Таш-бурун, Карагач, Балкан-тау... Записав их, он сделал пометку, что в башкирской речи нет звука «ч», поэтому некоторые названия нуждаются в уточнении: записаны так, как прозвучали из уст переводчика-татарина (у него, например, башкирское название озера «Асылы» превращается в «Ачулы»).
Внимательные синие глаза оренбургского чиновника, его доброжелательность и спокойный характер побуждали собеседников раскрывать перед ним душу, благодаря чему он записал еще несколько песен. И в один из тихих вечеров ему очень повезло: услышал от старухи-башкирки сказание «Зая-туляк и Хыу-хылу» — изустную повесть о страстной любви земного юноши и дочери подводного хана — владыки озера Асылыкуль. Хотя быль в сказании переплетена с небылью, ясно слышны в нем отзвуки древней истории башкир — истории времен Чингисхана.
Спустя некоторое время «Зая-туляк и Хыу-хылу» в пересказе Владимира Даля появится под заглавием «Башкирская русалка» в журнале «Москвитянин», восхитит читающую публику.

ОБЖОРНАЯ КОМАНДА

С тех пор, как началась тяжба с Тимаш-баем из-за леса, в Саньяпе нарастали озабоченность и тревога. Одни видели причину этого в поступке хорунжего Давлетбая: не продай он бояру свою якобы долю леса — не разгорелись бы такие страсти. Другие винили в их разжигании старшину Рыскула. Некоторые считали, что надо уступить спорный лес бояру и на том успокоиться, — мало ли вокруг лесов, да и кто когда-нибудь брал верх в тяжбе с богатеями? Упорствуя, лишь накличем на свою голову новые беды, говорили они.
Рыскул на сходе пытался успокоить народ, сообщив, что подал от имени общины жалобу генерал-губернатору, запросил выписку из межевой книги и, как только получит ее, начнет судиться с бояром. Хотя это сообщение должно было породить надежду на успех, уставшие от всяких передряг саньяповцы лишь еще больше разволновались, тревога усилилась.
Попробовал Рыскул послать верных людей к башкирам, обитающим в долинах Большого Ика, Сурени, Чебенлинки и Юшатыра, с тем чтобы прощупать их настроение, заручиться их поддержкой в затеянной им борьбе. Посланцы вернулись с неутешительными вестями. Обстановка, докладывали они, везде примерно одинакова. Народ придавлен, у башкир сокращаются пастбища, сенокосные угодья, бортевые и охотничьи угодья, царская служба становится все более обременительной, растут поборы, люди этим недовольны, однако подняться на борьбу не в состоянии, не доверяют друг другу, всюду шныряют доносчики, едва проронишь неосторожное слово — о нем тут же сообщат куда следует. «Эх, куда подевались наши прежние батыры? — опечалился Рыскул, — не то что плечом к плечу встать — локтем не на кого опереться!» В самом деле, те, кого принято называть «иль агалары», то есть старшими, руководителями народа, став всякого рода начальниками, отрастили животы и пекутся лишь о собственном благополучии, — в большинстве своем они либо трусливы, либо подкуплены милостями вышестоящих властей. Народ расслоился, стал подобен стаду без пастуха, которое любой волк может растерзать. И казаки, еще не так давно потрясшие Россию, признав царем Пугача, теперь измельчали. Одни, разбогатев, оберегают свое богатство от казаков же, у других голова занята тем, как прокормить семью. Возможно, удастся поднять на борьбу отдельные аулы, целую волость или даже кантон, но куда потом, потерпев поражение, податься? В степь, к казахам? Но Джихангир, хан ближней, Малой орды, испортив отношения со Средней ордой, угодничает перед русским царем, башкир, ищущих защиту под его крылом, выдает царским слугам. Среди казахов растет авторитет Асатай-батыра, только где его отыщешь? Вольным ветром гуляет он по бескрайним просторам, объявляется то там, то тут и сразу исчезает...
Решение уездного суда, принятое в пользу помещика Тимашева, обескуражило Рыскула. Заходили к нему аксакалы юрта, склоняли к тому, чтобы махнуть рукой на спорный лес. Рыскул решил стоять на своем. Он все еще надеялся разрешить спор, опираясь на закон. Но тут выяснилось, что люди Тимаш-бая опять рубят лес у речки Купли, причем намеренно в первую очередь валят бортевые деревья, губят один из исконных источников пропитания башкир. Это уже ни в какие ворота не лезло. Рыскул, собрав верных ему людей, опять налетел на рубщиков, прогнал...
В ответ в Саньяп прибыла из Оренбурга «обжорная команда». Это было своего рода наказание, придуманное вместо прежнего наказания плетками. Когда в каком-либо ауле, на летней стоянке или в волости вспыхивали волнения, выказывалось непокорство властям, туда якобы для разбирательства направлялась специальная команда. Местным жителям вменялось в обязанность расселить ее, поить и кормить. Такие команды наделялись неограниченными полномочиями, могли, подменяя суд, налагать большие штрафы, держать людей под арестом, месяцами сидеть на шее народа, объедаясь за его счет. Поэтому их и называли обжорными.
В Саньяп прибыли 12 человек: судебный исполнитель, представитель уездной управы, землемер, стражники... «Обжоры» действовали так, чтобы придать разбирательству законный вид и внешнюю благопристойность, привлекали к нему с одной стороны нескольких представителей юрта, с другой — приказчика Жирникова с его людьми.
В споре каждая из сторон приводила свои доводы. Тамгам на деревьях и родословным записям (шожере) было противопоставлено отсутствие соответствующих доказательств в межевых книгах. В ходе расследования внимание приезжих чиновников постепенно сосредоточивалось на том, что юртовой старшина и его окружение не выполняют решение уездного суда, препятствуют рубке леса для государственных нужд, даже заставили перевозчиков уже заготовленной древесины выгрузить ее в Саньяпе. В народе в связи с этим пошли противоречивые толки, изо дня в день нарастала тревога. Кое-кто советовал шепотком Рыскулу на некоторое время скрыться в глухих бурзянских лесах. Рыскул, конечно, не мог пойти на это, понимал, что, скрывшись, проявит трусость, предаст интересы соплеменников.
Присутствие «обжорной команды» сильно досаждало саньяповцам, отрывало их в горячую сенокосную пору от работы. При этом ежедневно два-три хозяина должны были, объединившись, забивать скот для обеспечения незваных гостей свежим мясом. Росло число съеденных «обжорами» овец, но закрывать дело они не торопились.
Видя, что положение все более осложняется, Рыскул ночью скрытно созвал ближайших единомышленников на совещание. Собрались в его амбаре.
— Похоже, агай-эне, мы проигрываем, — начал разговор Рыскул. — Как быть? Жду от вас совета.
— Да-а... Коли дела пойдут так, и в ауле все деревья вырубят, — послышалось в ответ.
— И ведь куда только ни обращались — везде твердят одно и то же, будто сговорились.
— Кто знает, может, и сговорились.
— Виноват я перед вами, друзья, хотел принести юрту пользу, а вышло — навредил. Видно, не борец я, а всего лишь воин...
Рыскул, стиснув зубы, со злости ударил себе кулаком по колену.
В этот момент снаружи послышался топот, дверь распахнулась и из темноты в освещенный свечой амбар просунули ствол ружья. Раздался голос начальника стражников:
— Руки вверх! Выходи по одному! Все арестованы!
Сидевшие в амбаре растерялись. В голове Рыскула промелькнуло: «Проклятье! Кто-то уже успел донести...» Он первым подошел к выходу.
— В чем дело, господа? Мы здесь просто мирно беседуем.
— Давай, давай, выходи, заговорщик! Знаем, о чем беседуете — замыслили перебить нас!
Среди арестованных лишь двое были сравнительно молоды, остальные — люди пожилые, убеленные сединами. Во дворе их обыскали, никакого оружия при них не обнаружили. Произвели обыск и в доме Рыскула, там тоже кроме положенного ему по должности оружия — ружья и сабли — ничего не нашли. Тем не менее начальник стражников и подошедший следом судебный исполнитель продолжали обвинять арестованных в замышлении вооруженного нападения на их команду.
Для представителей губернских и уездных властей такой поворот событий был на руку. Когда к одним обстоятельствам припутываются другие, основной предмет разбирательства отодвигается в сторону, внимание сосредоточивается на чем-то новом. Теперь вот тяжба из-за леса как бы сама по себе решится в пользу Тимашева, ибо его противники предстанут опасными бунтовщиками и закон покарает их за возбуждение смуты.
Арестованных, объявив, что завтра они будут отправлены на следствие в Оренбург, загнали обратно в тот же амбар. Стражники заперли дверь снаружи и ушли, оставив часового. Рыскул долго размышлял о том, как найти выход из создавшегося положения. Наконец пришел к выводу, что единственно верный путь для него — выскользнув отсюда, тайно добраться до самого губернатора Перовского. Может, вспомнит генерал, как на войне своей рукой прикрепил к его, Рыскула, груди серебряный Георгиевский крест. Стражники будут искать его поблизости. По всей вероятности, возьмут в заложники семью, но что поделаешь — надо выиграть время, потом все наладится. Лишь бы Перовский был на месте, в Оренбурге.
Рыскул шепотом сообщил товарищам о своем решении.
— Агай-эне, я должен выбраться отсюда. Постараюсь добраться до губернатора. Вы немного потерпите, сохраняйте спокойствие, не склоняйте голову...
Двое из арестованных принялись стучать в дверь, проситься во двор будто бы по нужде. Воспользовавшись поднятым ими шумом, Рыскул вскарабкался по бревенчатой стене к лубяной крыше амбара, отогнул лубки и выскользнул наружу. Прихватив висевшее на заборе седло и две уздечки, спустился задами на луг, где паслись его кони. Оседлал одного, взял другого в поводу.
Меняя время от времени коней, он мчался что есть мочи и к восходу солнца доскакал до предместий Оренбурга. Чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, одного коня, стреножив, оставил на полянке в уреме на берегу Сакмара, на другом въехал в город.
Несмотря на ранний час, на улице перед канцелярией генерал-губернатора уже толпились просители, охранники покрикивали на них, отгоняя подальше от ворот. Привязав коня к устроенной неподалеку коновязи, Рыскул присоединился к просителям. Некоторые из них держали в руках приготовленные заранее бумаги, тут же бойкий грамотей за умеренную плату писал на переносном столике прошения со слов тех, у кого таковых не было. Говорили, что Перовский иногда и сам принимает бумаги здесь, на улице, в особенности — жалобы, разоблачающие проделки уездных и кантонных начальников. Видимо, он считал, что это повышает его авторитет в глазах народа, либо следовал примеру монархов, которые в былые времена, случалось, ходили, переодевшись в бедные одежды, в народ, чтобы знать, чем он дышит.
Рыскул понимал, что сразу пробиться на прием к губернатору вряд ли удастся, поэтому решил тоже запастись письменным прошением. В кармане у него нашлось несколько мелких монет, за которые грамотей дал лист бумаги и разрешил воспользоваться его пером для краткого изложения сути дела. Вскоре раздался звон бубенцов, подъехал на коляске сам Перовский. Едва он успел сойти на землю, как Рыскул, опередив всех остальных просителей, вытянулся перед ним.
— Ваше превосходительство, дозвольте старому воину обратиться к вам!
Перовский вскинул голову. Заметив, что охранники подались вперед с намерением оттащить нахального просителя, остановил их движением руки, кинул взгляд на награды, которые Рыскул носил на груди постоянно, а сегодня еще и надраил до блеска. Кто-кто, а генерал знал, что такие награды даром не даются, их мог удостоиться только человек, проливший кровь за Отечество.
— Звание? — коротко спросил генерал.
— Хорунжий Рыскул Ульмаскулов, господин генерал.
— Какая нужда привела ко мне?
Рыскулу было ясно, что не успеет объяснить все здесь, на улице. Быстро протянул свою бумагу.
— Надеюсь на вашу справедливость, господин генерал!
— Хорошо, получите ответ в канцелярии через неделю, — сказал Перовский, приняв прошение.
Свет померк в глазах Рыскула. Ждать неделю, когда в Саньяпе заварилась такая каша! Но он не мог вернуться туда без бумаги от губернатора. Не оставалось ничего другого, кроме как ждать.
Денег у него не было. Пришлось искать среди казаков покупателя, чтобы продать коня. Потянулись томительные дни ожидания. К счастью, на третий день отыскал его на постоялом дворе офицер — порученец генерал-губернатора.
— Хорунжий Ульмаскулов!
— Это я.
— Господин генерал приказал отыскать вас. Идемте.
Через час Рыскул уже стоял перед Перовским. Генерал, сидевший за столом, поднял на него тяжелый взгляд, от которого по спине Рыскула побежали мурашки.
— Как же это ты, герой Отечественной войны, ввязался в такую свару? — заговорил Перовский. — По моим сведениям, давно уж там бунтуешь. Ты же государю нашему присягнул, поклялся служить верой и правдой...
Рыскул раскрыл было рот, собираясь что-то сказать в ответ, — Перовский не дал ему такую возможность.
— Я вспомнил, как ты воевал, — продолжал он. — Принимая во внимание твои заслуги перед Отечеством, арест с тебя снимаю. Но впредь, хорунжий, народ не баламуть. Склоку из-за леса прекратить! Штраф за учинение беспорядков заплатить! Это охладит вас и пойдет на пользу государству. Ясно?
— Ясно, Ваше превосходительство.
Брови Перовского были насуплены, но голос смягчился.
— Прошение сам писал?
— Так точно, сам.
— Грамотен, стало быть. — Перовский помолчал, задумавшись. — Я решил назначить тебя волостным старшиной. Смел, неглуп, там у себя влиятелен, только не знаешь, на что силы употребить. Вот и потрудишься...
Рыскул опешил, этого он никак не ожидал. Как отнесутся к перемене в его положении старики, народ? Скажут — позволил ограбить юрт и тем добился повышения в должности. Презирать его будут, а это для него равнозначно смерти.
— Господин губернатор, я уже в годах, не по силам мне эта должность, помилуйте! — проговорил он, стараясь сдержать дрожь в голосе.
Перовский посмотрел на него испытующе: искренне говорит или лукавит? Он знал, что часто многие из тех, кто якобы выступает защитником народа, на самом деле стремятся получить выгодную должность и потом, страшась потерять теплое местечко, становятся ревностными исполнителями воли вышестоящего начальства. В общем-то это неплохо, это полезно для государства. Но попадаются вот и такие бунтари, строптивцы, которых приходится наказывать. А не лучше ли прибрать их к рукам, обласкав, и использовать для достижения целей, отвечающих тем же государственным интересам? Пожалуй, лучше. Мудрые, дальновидные правители поступали именно так. Вернее, проводили политику «кнута и пряника».
— Тебе мое доброе отношение не по душе? — спросил Перовский, будто бы обидевшись. — Тогда зачем обратился ко мне?
У Рыскула мелькнула мысль: «Он все равно будет стоять на своем, попробую-ка и я поставить условие...»
— Господин губернатор, ваша доброта безгранична! Я ее почувствовал еще тогда, когда вы своей рукой прикрепили к моей груди вот этот Георгиевский крест. Вы были справедливы к храбрым воинам...
Губернатор шевельнулся, учуяв откровенную лесть, но напоминание о героическом прошлом тронуло его сердце, глаза потеплели.
— Ваше превосходительство, не смею больше перечить вам, — продолжал Рыскул. — Только хочу высказать одну просьбу. Судебные издержки, штрафы, содержание «обжорной команды» легли на наш юрт тяжким бременем. Если я вернусь туда ни с чем и ничего там не изменится, кто меня уважать будет? Сородичи оплюют меня. Лес мы потеряли, так, пожалуйста, избавьте юрт хотя бы от уплаты штрафов.
Перовский усмехнулся, покачал головой.
— Ох, хитер ты, Рыскул Ульмаскулов! Ладно, штрафы прощу, команду отзову, получишь в канцелярии предписание и приказ о назначении. Но помни, старшина: недовольных, всякого рода смутьянов держать в руках! Пусть не играют с огнем. Я сам буду следить за твоей волостью.
Из канцелярии генерал-губернатора Рыскул вышел с противоречивыми мыслями в голове и двумя бумагами в нагрудном кармане: одна, о его назначении старшиной волости, холодила душу, другая, об отмене штрафов, согревала.
Расстояние от Оренбурга до Саньяпа — около 60 верст. День клонился к вечеру, одолеть это расстояние до ночи Рыскул не успел бы, поэтому решил заехать на ночлег в аул Каяты, к юртовому старшине Абуталипу — товарищу еще по войне с французами.
Абуталип коротал вечер на крыльце, жена его и невестка доили коров. Увидев гостя, хозяин вскочил, заспешил навстречу, принял повод коня. Обнялись, долго, обрадованные встречей, похлопывали друг друга по спине.
Семья хозяев уже поужинала, но ради дорогого гостя вновь была расстелена скатерть, выставлено угощение. Как водится, расспросили друг друга о здоровье, завязалась беседа о житье-бытье, и Рыскул подробно рассказал о причине поездки в Оренбург, разговоре с генерал-губернатором, неожиданном назначении на должность волостного старшины и своих сомнениях, связанных с этим.
— Хай, корзаш, видать, натерпевшись от коварств этой жизни, стал ты хитер и осторожен, как старый лис. А прежде, бывало, ради правды медведем пер напролом, — заметил Абуталип, посмеиваясь.
— А ты смолоду был осторожен, ухо держал востро. И вся родня у тебя такая. Но ладно об этом. Что думаешь о моем назначении?
— Думаю, Перовский не простак. Не нарочно ли он поставил тебя на волость без согласия нашего кантонного начальника Биктимира? Биктимир — обидчивый человек. Он невзлюбит тебя, ты — его. Значит, не споетесь против губернатора. И народ расколется — это губернатору сейчас и нужно.
Лишь после того, как члены семьи разошлись спать кто в другую половину дома, кто в летнюю кухню, Абуталип раскрыл глубинный смысл своих слов о Перовском. В губернии неспокойно. Прошел слух, что начались волнения среди типтярей. В волостях Верхнеуральского уезда башкиры бунтуют против захвата их земель заводчиками.
— Да, неспокойно, — согласился Рыскул. — Вот у нас помимо того, что юрт схлестнулся с Тимаш-баем из-за леса, охотник Насир Газибеков взломал стену его каменной конюшни и увел жеребца.
— Слыхал я об этом. Насир — сумасброд, только о себе печется. Не подумал, какие беды нашлет Тимаш-бай на всех вас из-за этого жеребца.
— Я потому о нем вспомнил, что и он мог бы пригодиться, если народ здесь тоже поднимется.
— Вряд ли пригодится. С тех пор, как жеребца увел, ни слуху о нем, ни духу. Может, ушел к казахам. Говорят, и жену с детьми забрал с собой, чтоб не взяли их в заложники.
— Ну, Аллах с ним, и без него причин для беспокойства хватает. В Оренбурге, на постоялом дворе, я слышал, будто в 6-м кантоне каратели разорили целый аул.
— Такие дела без ведома губернатора не делаются.
— То-то и оно. Там зашел спор с помещиком из-за земли, кто-то из аула со зла поджег стог его сена. Помещик вызвал солдат, те спалили весь аул, пустили пеплом по ветру.
— Лихо! Того и гляди, кровь польется...
Собеседники вздремнули лишь перед рассветом. Рыскул, проснувшись, поспешно попил чаю со свежими сливками и оседлал коня.
...По возвращении в Саньяп он поразмышлял некоторое время и решил все же отказаться от должности волостного старшины. Написал на имя генерал-губернатора прошение об отставке, сославшись опять же на свой возраст и на то, что открылась старая рана, полученная на войне. На рану сослался в надежде умерить этим гнев генерала.

Часть четвертая

На Илецкой линии

КОРДОННАЯ СЛУЖБА

Генерал-губернатор Перовский ревностно добивался решения поставленной перед ним двуединой задачи: укреплять юго-восточные рубежи империи, по возможности расширяя ее территорию. Этому служили и дипломатия, открытая и тайная, и сила оружия.
Киргиз-кайсацкие, иначе — казахские, роды сюмкей и байулы считали земли вдоль реки Илек своими исконными владениями. Издревле соседствовали они тут с башкирами, то, как говорится, дерясь, то мирясь, время от времени совершая набеги для захвата добычи и похищения невест. На зиму казахи откочевывали к устью Сыр-Дарьи, но по весне, как только степь покрывалась зеленым ковром, вновь объявлялись у Илека с отарами несчетных овец, табунами верблюдов и лошадей. Пользуясь тем, что государственный рубеж не везде был четко обозначен и защищен, проникали они и на российские земли вплоть до берегов Сакмара, начисто выбивали траву на пастбищах и сенокосных угодьях, сильно досаждая местным скотоводам.
Перовский, решив отодвинуть границу на юг верст на сто, наладил сношения с главами ближайших казахских родов и общин, приглашал их в гости в Оренбург, ублажал подарками и с их согласья начал спешно ставить крепости Илецкой линии, или, по-другому, Илецкой защиты. Самым неуступчивым гостям генерал-губернатор предлагал новые пастбища по реке Ори. Впрочем, мало кто из простодушных казахских предводителей сразу понял его хитрость, только пастухи, привыкшие к приилекским лугам, вскоре почувствовали, что их хозяев одурачили.
Казахские мурзы, пренебрегая добычей соли на продажу, легко отдали русскому губернатору и Тузтюбу (Соль-Илецк) с залежами каменной соли толщиною в несколько саженей. За это Перовский на словах разрешил им пасти скот на правом берегу Илека, одновременно разослав по воинским командам приказ прогонять их оттуда. Соглашения с предводителями родов и общин заключались с каждым по отдельности, поэтому об уступках, сделанных одними, другие не знали. Хан Малой орды, прослышав о самочинстве глав подвластных ему родов, вызвал их к себе и отхлестал плетью, но отменить заключенные ими соглашения с российской стороной был не в силах. Конфликтовать с могущественной Россией было бы безумием, орда ослабла в междоусобной борьбе трех казахских жузов. Разгневанный хан не придумал ничего лучше, чем вызвать междоусобицу еще и в своем жузе. По его наущению внутренние роды орды совершили набег на приграничные роды, провинившиеся перед ханом, ограбили их, угнали скот. Но это усилило не власть хана над ограбленными, а их стремление перейти под руку «белого царя».
Едва весной подсохла земля, в степи, на новой пограничной линии, развернулось строительство. Был усилен гарнизон Илецкой крепости, добавилось там пушек. В степь потянулись обозы со строительным камнем, лесом. К строительству были привлечены призванные на кордонную службу казаки и башкиры, государственные крестьяне и даже искавшие заработка казахи.
Алтынбая призвали-таки на службу вместо дяди, и он угодил сперва на земляные работы.
Уже в начале июня установилась знойная погода. Солнце, всплыв багровым шаром, к полудню раскаляется добела. Люди с раннего утра копошатся на стройке, как муравьи в огромном муравейнике. Одни долбят кайлами затвердевшую землю, другие выгружают и таскают камни, третьи стучат топорами. К середине дня взмокшая спина Алтынбая покрывается солью, во рту пересыхает, язык еле ворочается в нем. Наконец звучит сигнал: перерыв на обед. Люди в изнеможении валятся под телеги или в тенек под натянутые на задранные оглобли рогожи и дерюги. Зной еще не успевает ослабнуть, как вновь раздаются удары билом о железную болванку: поднимайсь, приступай к работе!
Вечером начинается другая жизнь — повеселей. В бескрайней степи вспыхивает множество костров, в остывшем уже воздухе разносится дразнящий запах вареного мяса. Насытившись, люди сбиваются в кучки, и где-то затевают песню, где-то звучит курай или домра.
Вечером же происходит обмен новостями и кое-какими товарами. К местам, где расположились башкиры, нет-нет да подъедут верховые казахи, поприветствуют: «Ассалямагалейкум, аманбысыз?» — то есть, справившись о здоровье, дадут знать, что подъехали с добрыми намерениями. Прямо у костра начинается меновая торговля. Казахи привозят тушки только что освежеванных курдючных овец, топленое масло, красный творог, корот — кому-то из них понадобилось тележное колесо, кому-то — деготь, охотно меняют свой товар и на хлеб. Деньги здесь не в ходу. Начальство такую беспошлинную куплю-продажу запрещает, попадешься — накажут, будешь ночью, несмотря на усталость, пилить дрова, таскать воду, ибо все тут считаются людьми военными и должны соблюдать воинский порядок. Однако начальники похитрей смотрят на обмен с казахами сквозь пальцы, не прочь и сами разжиться кое-чем, к примеру, мягкой верблюжьей шерстью или козьим пухом.
Утром Алтынбай по въевшейся еще при службе у барина привычке просыпается чуть свет. Вот и сегодня раньше, чем он, поднялись только костровой (по жребию) и повар команды. Костровой, потирая глаза, раздувал огонь в кусках отсыревшего от росы кизяка, а когда раздул, стал подкидывать бурьян, щепу, затем и дрова; наконец, подвесил над костром котел и приставил к огню закопченный горшок с водой для чая.
Над Илеком стлался жидкий туман. Едва выглянуло солнце — туман растворился в камышах. Алтынбаю, привыкшему видеть на речных берегах высокие осокори и вязы, черемуховые и ивняковые заросли, Илек кажется неприлично голым, тут даже кустика, чтобы присесть под ним, не найдешь, — только камыш в воде, серая полынь и султаны ковыля.
День опять обещал быть знойным, воздух застыл — былинку не шевельнет. Алтынбай спустился к реке, умылся, встав на отвалившийся от берегового обрыва ком дерна. Прохладная вода освежила лицо, взбодрила. Поднявшись на обрыв, он уселся, глядя на завихряющиеся речные струи, и опять наплыла на него грусть, и как бы помимо его воли из глубины сердца полилась печальная песня:
Сиротский удел потерявших отца —
На жизнь зарабатывать в поте лица…

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: