СПРАВЕДЛИВЫЙ ГОСПОДИН ДАЛЬ 3 глава

Остальным только это и нужно было. Зашевелились, намереваясь поскорее унести ноги с этого скандального места. Что мужику интересы барина, губернатора! Заставляли его рубить лес — ладно, он рубил, не дадут рубить — тоже ладно. Так ли, эдак ли — ему все равно. «Бык падет — мясо будет, арба сломается — будут дрова», — говорится в башкирской пословице. Примерно так же рассуждает и подневольный русский мужик.
Но Жирников уступать в споре пока не собирался. Барин распорядился вполне определенно, допуская даже возможность схватки с башкирцами. А что, не учинить ли драку с ними. Пускай покалечат одного-двух мужиков, это будет к выгоде барина. Предстанут башкирцы лиходеями, их вожаков арестуют, и не до леса им станет — должны будут думать о своем оправдании. «Эх, зря водку пожалел, надо было и утром подпоить мужиков, сейчас бы живо кулаками замахали», — подумал с сожалением Жирников. Все ж попытка не пытка, осторожно ткнул локтем в бок стоявшего рядом Петруху Кирьянова:
— Выйди против вон того толстого башкирца — четверть водки получишь. Антошка тебя поддержит...
Алтынбай, услышав это, вцепился в рукав дружка, зашептал:
— Не вздумай, Петруха! Он тебя одним ударом насмерть пришибет, это же известный в здешних местах батыр.
— Ты чего шебуршишь?! — Жирников глянул на Алтынбая удивленно. — Вот доложу Егору Николаевичу...
Петруха, любивший попетушиться во хмелю, сейчас лишь усмехнулся:
— Чтой-то, Михайла Андреич, седни руки у меня не чешутся. Может, сами попробуете?..
Все еще не теряя надежды добиться своего, приказчик рыкнул на мужиков:
— Что стоите, трусливые душонки?! Ну-ка, надавайте им по шее!
Подтолкнул вперед одного, другого мужика, но те попятились, не желали драться. Понял Жирников, что ничего у него не выйдет, плюнул и пошел к своей привязанной к дереву лошади. Погрозил, обернувшись, Рыскулу:
— Вы еще ответите за разбой! Не думайте, что барин спустит вам это.
Когда он ускакал, должно быть в Ташлы, чтобы доложить о случившемся барину, мужики сбросили с саней нагруженные бревна и тоже тронулись в сторону дома.

КРУШЕНИЕ НАДЕЖД

В дороге Алтынбая вдруг охватила тревога: а ну как приказчик исполнит свою угрозу, при докладе охает его, Алтынбая, и барин откажется от своего обещания? От этой мысли парня прошиб холодный пот.
Гайникамал, Ганка... Отчетливо вспомнился Алтынбаю ясный летний день. Ганка с несколькими девками стирает во дворе барское белье. Алтынбай возится с конской сбруей, приводит ее в порядок, то и дело поглядывая на девчонку в светлом сарафане, с заправленной под поясок толстой косой. Вот и она мельком взглянула на него, в черных глазах пробежала застенчивая улыбка... Девки сложили постиранное белье в бадьи, понесли на коромыслах к речке — полоскать. Сердце Алтынбая рванулось следом. Кинул уздечку, которой был занят, на крюк, мигом догнал шедшую сзади девчонку, снял с ее плеч тяжесть, переложил на свои. Девчонка ойкнула, девки оглянулись, засмеялись: «Глянь-ко, женишок объявился, Ганку пожалел!» А ему и впрямь стало до боли в сердце жалко ее, шла — покачивалась как былиночка, слабенькая еще была, в тринадцать ли, в четырнадцать ли годочков надели на нее хомут дворовой прислуги. Алтынбай, не смея поднять глаз на пересмешниц, донес-таки бадьи до речки и побежал обратно. Прошло с тех пор более трех лет, Алтынбай то уезжал, то приезжал, не часто виделся с Ганкой, но все время помнил о ней. полюбилась она ему, и девушка, тоже рано осиротевшая (отец с матерью как-то враз умерли от простуды), потянулась к нему сердцем.
...Алтынбай в нетерпении стал поторапливать свою лошадь, обгонять шедшие впереди подводы: хотелось скорей доехать до Ташлов, увидеть Ганку. Вот и перевал через хребет Урпак, впереди открылось село — сперва церковь, затем, среди деревьев, — крыша барского дома. С приближением к нему тревога в душе парня все более нарастала. Донесшийся из села тоскливый собачий вой усилил ее.
Въехав в барский двор, Алтынбай кинул вожжи Петрухе, сам — к флигелю, где жили дворовые девки. Одна из них как раз вышла навстречу, глянула на Алтынбая испуганно и скользнула мимо него, спрятав заплаканные глаза. Он толкнул дверь, вошел внутрь. Там безмолвно, в скорбных позах стояли дворовые. В середине комнаты на лавке, освещенной свечой, лежала Ганка с пепельно-серым, неживым лицом. Алтынбай рванулся к ней, прикоснулся рукой к холодному лбу.
— Господи, что это?!. Как это!..
— На все воля Божья, крепись, сынок, — просипел сзади дед Самсон.
— Да чем она перед Богом провинилась? Отчего... умерла?
— Говорю же — на все Его воля...
— Люди вы иль не люди? Объясните!
— Знать, кончился ее срок, что теперь поделаешь, — сказала одна из баб.
— Эх, надоть было стерпеть деточке, а она вишь... — Это опять голос деда Самсона. — Барин приказал ее остричь, надерзила ему, стало быть, а как лишили волос — не стерпела, бедняжка, сраму, руки на себя наложила...
Алтынбай в отчаянье схватился за голову, застонал, уже никого и ничего не стыдясь.
— Успей я вернуться — может, удержал бы ее! Не ее это грех — мой! Мою вину барин на нее перенес!
Он уже начал догадываться о том, что предшествовало гибели его любимой.
Жестокие наказания на барском дворе — не редкость. Случалось, и прежде остригали баб и девок за разные провинности, а то и секли, оголив стыдное место, но ведь сносили они это, не лишали себя жизни. А Ганка оказалась гордой, не снесла.
Всю ночь, не смыкая глаз, просидел Алтынбай возле ее тела. То старенькую подушку под ее головой будто бы поправит, то к отрезанной косе, которую положили рядом с ней, прикоснется. И мнится ему, что просто спит его милая под белой простынкой, вот проснется, откроет глаза, застенчиво улыбнется...
После того, как предали тело Ганки земле, — не на кладбище, а в сторонке от него, — вернулся Алтынбай в барский двор по-прежнему сам не свой и места себе не мог найти. Все тут стало ему постыло. Навалившиеся на парня горе и тоска оборачивались ненавистью, были минуты, когда хотелось перевернуть все вверх дном, разрубить, спалить. Прожитые при барине годы представлялись теперь зряшными, пущенными на ветер, а предстоящие — беспросветно мрачными. Надежды рухнули, мечты развеялись. В таком состоянии пришел он к деду Самсону.
— Дед Самсон, скажи, неужто Егор Николаевич так отомстил мне за то, что я нечаянно вывалил его из саней? Лучше бы в острог отправил!
— Ты ж не ровня ему, слишком для него мал, чтобы мстить тебе.
— Он мне слово дворянина дал, где же его честь?
— Простота ты, Алтынка! Разве барин может всерьез дать слово холопу? Вот приказать может... Я тебе уж говорил — уходи отсель скорей, а то совсем запутаешься, как муха в паутине.
— Я и на день не хочу оставаться тут. Только с тобой и Петрухой расставаться жалко.
— Поезжай в свой аул, сынок. Женишься там, дом поставишь, скотиной разживешься, ты ведь еще молодой и руки-ноги при тебе. Я маленько денег скопил, дам на разживу.
— Эх, дед Самсон, была бы у всех душа такой же доброй! Но деньги я не возьму.
— Зачем отказываешься? Не ворованные у меня деньги-то.
— Не надобны они мне, и жизнь-то не нужна. Ничего на этом свете мне уже не нужно.
— Не говори так! Грешно это. И Ганя зря великий грех совершила, должна была стерпеть. Срам, говорят, на вороту не виснет.
— Не такая она была девушка, чтобы стерпеть...
Поздно вечером, уже перед сном Алтынбаю припомнились детство и тот день, когда его увезли из аула.
Ему тогда было семь лет. Осиротев, жил он на попечении дяди Сулеймана — младшего отцова брата. Дядя пас лошадей Низам-бая. В полдень, когда он пригонял дойных кобылиц в полевой загон, Алтынбай относил ему обед.
Жаркий летний день. В загоне одни женщины доят кобылиц — Алтынбай усердно помогает дяде ставить их на привязь, другие под навесом затевают кумыс. Острый запах готового кумыса щекочет ноздри, рот наполняется слюной... Вдруг возникла короткая суета, посыпались вопросы, что да как… Оказалось, в аул приехали люди от бояра Тимашева за дядей Сулейманом и Алтынбаем. В ауле в присутствии старшины приезжие, показав какие-то бумаги, сообщили, что их барин берет мальчика-сироту к себе на воспитание. Дядя и енгэ*)) не возражали: ведь случись голодный год — без лишнего едока им выжить будет легче. А Алтынбай в душе возликовал, у него будто крылья выросли и понесли в дальние края, где, казалось, ждало его счастье.
Первая встреча с Егором Николаевичем произошла в Ташлах. Он погладил загорелого дочерна мальчонку по бритой (чтоб вши не завелись) голове, сказал:
— Станешь таким же отважным, как твой отец, а, Алтынбай? Впрочем, я буду называть тебя Антоном, Антошкой. Я перед отцом твоим в долгу. Выращу тебя человеком, верным России.
Алтынбай тогда по-русски не знал, слов не понял, но почувствовал, что голос у его нового попечителя по-отечески ласковый.
С переездом в Оренбург Тимашев, занятый своими повседневными делами, вспоминал о подопечном все реже и реже, спустя некоторое время уехал в Петербург, надолго пропал. Алтынбай рос среди дворовых, быстро научился говорить по-русски, в общении с крестьянскими детьми перенимал их повадки. Барин, вновь увидев его отроком, даже не узнал сразу. У Алтынбая ломался голос, ростом он опередил сверстников и выглядел уже юношей.
— Как ты вырос! — удивился барин, наконец узнав его. — Ну, чему ты здесь научился?
— С конями управляться, — ответил Алтынбай, немного подумав.
— О-о, это хорошо! Любовь к лошадям у тебя, должно быть, в крови. Тройкой управлять сможешь?

— Не пробовал...
— Поезди в помощниках кучера с месяц, потом сам вожжи в руки возьмешь, — сказал барин, дружески похлопав Алтынбая по плечу.
Первым испытанием в должности кучера стала поездка с барином в Ташлы. Весело было мчаться по зеленой степи под звон колокольчиков. В Ташлах дворня, за исключением нескольких задиристых пацанов, приняла его дружелюбно, никто из взрослых его не обижал и на то, что он, сев за общий стол поснедать, не крестился, никто не обращал внимания. Тимашев его только в Петербург с собой не брал, а когда ездил в Оренбург из Ташлов или в Ташлы из Оренбурга, либо к знакомым помещикам в гости наезжал, тройкой правил специально облаченный в нарядные башкирские одежды Алтынбай. В гостях барин, развеселившись, горделиво выставлял своего кучера против подростков из дворни хозяина:
— А ну, Антоша, поучи их башкирской борьбе!
Алтынбай боролся умело, клал на лопатки и ребят постарше себя. Довольный барин награждал его при всех серебряной монетой. В особенности был он доволен тем, что подопечный самоучкой овладел чтением и письмом, даже высказывал намерение поручить ему в будущем управление одним из своих имений. Но Алтынбай, влюбившись в Гайникамал-Ганю, стал мечтать только о том, чтобы жениться на ней и спокойно жить в каком-нибудь тихом уголке своим хозяйством. Думы об этом были сладки, доставляли превеликую радость. Но все неожиданно рухнуло, разбилось вдребезги.

Часть вторая

На отчей земле

СЛЕД

С того дня, как украли Вороного, Насир места себе не находил. Лишился сна, еда в горло не шла. Все заросли, все овраги и балки в округе не раз проверил, не осталось поблизости людей, которых бы не опросил, но Вороной как в воду канул. «Только бы не зарезали, не съели, — думал Насир, горюя, — коль жив — отыщу». На его продолговатом лице заметно обострились скулы, орлиные глаза впали, густые брови, сдвинувшись, словно срослись над переносицей. И прежде не очень разговорчивый, Насир теперь совсем замкнулся.
Кто-то из сострадательных знакомых посоветовал ему сходить к бабке-ворожейке, живущей в соседнем ауле Давлеткуле. Бабка славилась проницательностью. Насир, не очень-то веривший в силу ворожбы, решил все же попытать счастья. Ночью, когда мир окончательно погрузился во тьму, он пробрался к стоявшей на отшибе избенке величиною чуть поболее бани, поскреб натянутую в оконце брюшину.
— Открыто, заходи! — послышался изнутри старушечий голос. — Зачем брюшину трогаешь, порваться ведь может. Тут девок нет, чтоб через окошко вызывать.
Насир вошел в задымленную избенку, едва не ударившись головой о низкую притолоку. Бабка раздувала огонь в очаге, стараясь разжечь горсть ивовых прутьев. Когда они вспыхнули, набросала сверху кизяку, затем сунула в пламя конец лучины, подожгла и другой конец воткнула в щель в стене.
— Откуда пришел? Чей сын будешь? — спросила бабка, с трудом разогнув спину. — Глаза у меня плохи стали, не разгляжу.
— Из Аллагула я, бабушка Сахипъямал. Охотник Насир, может, слышала.
— А-а... Так ты кордаша Газибека сын, выходит. Хороший был человек твой отец, который ты по счету из его сыновей?
— Второй, бабушка.
— Ну-ну... Ладно, садись, больше не вырастешь. — Старуха указала на два чурбака возле обитого жестью сундука и на один из них опустилась сама. — Рассказывай о своем горе. Ко мне ведь с радостью не приходят.
Слова Насира о пропаже коня и безуспешных поисках ворожея выслушала внимательно, не перебивая его. Затем расстелила на сундуке платок, достала из кармана поддевки затертый до дыр мешочек, высыпала из него на платок белые, величиной с горошины камешки.
— Не получилось с первого разу, ни о чем не говорят, — огорчилась бабка и зашевелила сухими губами, нашептывая какое-то понятное лишь ей самой заклинание. Собрала камешки в кучку, принялась сыпать, набирая их в горсть. Камешки легли, образовав неровный четырехугольник.
— Жеребец твой, сынок, недалеко отсюда, в четырех стенах, — сказала ворожея, подняв голову. — Видишь? Поищешь хорошенько — найдешь.
— Ай, бабушка, ежели слова твои подтвердятся, овца тебе от меня! — обрадованно воскликнул Насир. — Жив, значит? И не угнали его в степь к казахам?
— Говорю же, недалеко он. Как бы в стенах зиндана**)).
— Ух, узнаю где, так любую стену прошибу! — Насир, разъярившись, ударил кулаком себе по колену.
— Постой, сынок, кину еще раз, проверю, не обманули ли камешки.
Насир следил за действиями ворожеи, затаив дыхание.
— Снова так же выпали! — обрадовалась бабка. — Каждый раз те же стены...
— Должно быть, так оно и есть. Я ведь и сам думал: ворованного коня, коль не зарезал его какой-нибудь безумец, не станут держать на виду. Умный человек сразу поймет, что жеребец — редкостный, племенной. Семья моя его с самого рожденья любила-холила, ребятишки теперь ревмя ревут, уж мочи нет их слушать, хоть из избы беги...

Насир вытащил из-за пазухи пачку чая, кусок сахара и, присовокупив к ним несколько серебряных монет, протянул старухе. Бабка чай с сахаром приняла, деньги вернула.
— Это мне ни к чему, сынок, все равно потеряю, на базар не хожу.
Насир все же попытался оставить ей и деньги — не взяла-таки. Когда он уже собрался уходить, бабушка Сахипъямал посунулась к его уху, зашептала:
— Ты загляни-ка, сынок, к вору Мурзашу. Наверно, знает, кто увел твоего коня, где прячет, не может быть, чтоб не знал. Воры меж собой в согласии живут, ворон, известно, ворону глаз не выклюет. Посулишь ему подарок — авось наведет на след. Только не говори, что от меня пришел, а то устроит мне проклятый какую-нибудь пакость.
— Спасибо, бабушка, хорошо, что надоумила...
Насир задами поднялся к кладбищу, оттуда, обогнув мечеть, вышел на улицу, добрался до ворот Мурзаша. Во дворе взлаяла собака, подбежала к воротам, видно, на ночь спустили ее с цепи. Насир в нерешительности остановился у калитки. Собака ярилась с другой стороны. Спустя некоторое время скрипнула дверь, послышался голос хозяина:
— Езтырнак, чего ты разбрехался?
— Мурзагали-агай, уйми-ка своего пса! — крикнул Насир.
— А? Кто там? Наши все дома, — отозвался хозяин, дав тем самым понять, что никого не ждет.
— Кто бы ни был, человек пришел к твоим воротам. Открой — узнаешь.
Мурзаш, держа собаку за ошейник, приоткрыл калитку.
— Вон кого ко мне занесло! Я же теперь шкурки не скупаю, — заговорил он как-то нарочито. Понимает ведь, что Насир среди ночи не со шкурками пришел. — Ну, заходи!
В избе Мурзаш зажег свечу и, стараясь скрыть внутреннее напряжение, принялся, как предписывает обычай, расспрашивать о житье-бытье.
— Как там у вас в Аллагуле? Здоровы ли твои детишки? Все ли благополучно в хозяйстве?
— Все бы хорошо, агай, да слышал ты, наверно, о моем горе.
Мурзаш хотел было ответить: «Нет, не слышал», — но, сообразив, что Насир не поверит, — весть о похищении Вороного разнеслась не только по ближайшим аулам, а, может быть, даже по всему уезду, — зачастил:
— Не зря говорят, что беда не по макушкам деревьев ходит, а по головам людей, приходит окаянная, когда не ждешь, надо же, кто бы мог подумать...
А сам при этом обеспокоенно думал: «Почему он пришел ко мне? Или уж кто-нибудь нацелил?»
Насир, конечно, понимал, что, спросив у Мурзаша напрямик, не знает ли, кто украл жеребца, ничего из него не вытянет, поэтому решил походить вокруг да около, охая да ахая, рассказывал, как много значил Вороной в его охотничьей жизни. Мурзаш в свою очередь понял, что собеседник его самого в причастности к похищению не подозревает, и задышал свободней.
— Браток Насир, я ведь давно отошел от таких опасных дел и нечистых на руку людей, а в молодости кто не баловался, не показывал свою удаль, — проговорил он как бы даже обиженно, но черная родинка на его левой щеке подергивалась, выдавая волнение. Насир заметил это. Сделав вывод, что хозяин почему-то неспокоен, усилил напор:
— Я, Мурзагали-агай, пришел к тебе как к близкому человеку, не для того, чтобы разговор наш на люди вынести. Может, слышал ты: не казахи ли увели моего коня? Слово твое будет оценено по достоинству. Мне бы лишь намек, чтоб на след напасть.
— Я не ясновидящий, браток. Пошел бы вон к бабке Сахипъямал, ворожее, она бы, глядишь, намекнула.
— За совет завтра же овцу тебе приведу, не сомневайся.
Утвердившись в мысли, что подозрение на него самого не падает, Мурзаш принялся любезничать:
— Приди ко мне с таким разговором кто другой, я бы давно его из своей избы выставил. А с тобой вот сижу разговариваю как с близким человеком. Хоть с твоим отцом мы не сотрапезничали, врагами не были. В нынешние времена и это немало значит.
Насир опять повернул разговор в сторону Вороного:
— Мне кажется, коль не отыщу его — сойду с ума. Я ведь его, как дите свое, в любви растил. Хоть бы заржал он, когда уводили, может, я проснулся бы...
Мурзаш, дабы и тень подозрения на него не падала, пересел поближе к горюющему охотнику, сказал будто бы сочувственно:
— Как мне с моим темным умишком представляется, жеребца твоего, браток, далеко увести не могли. В степь его, чтоб следов не оставить, еще до первого снега угнали бы. А на мясо такого красавца пустить — у кого рука поднимется? Должно быть, угодил он к человеку, которому шибко приглянулся. Не просил ли кто продать его?
И тут Насира озарило. Вспомнил, как в тот день, когда на сырте Билян взял живого волка, встретился с Тимашевым. Предстал перед глазами рыжебородый барин, жадно смотревший на Вороного.
— Ай, агай, если правда твоя, лисья шуба тебе от меня! — закричал Насир. Сердце у него бешено застучало, в голове зашумело. — Тимаш-бай... Он просил, десять коней за моего Вороного предлагал! Как же это мне самому на ум не приходило?!
— Правда-то, может, и моя, да у Тимаш-бая конюшня каменная...
— Будь она хоть железной, лишь бы Вороной был жив — выведу!
Насир, не прощаясь, пулей вылетел из избы.
— Если что, браток, я тебе ничего не говорил. Про лисью шубу не забудь! — крикнул Мурзаш вслед и улыбнулся в усы, удовлетворенно потирая руки.
Из-за занавески подала голос его жена, слышавшая весь разговор с ночным посетителем:
— Ай-хай, старый, по лезвию ножа ходишь...
— Да не ворчи ты! — отмахнулся Мурзаш, растянулся на нарах и тут же уснул.
А Насир собрался было этой же ночью отправиться в Ташлы, но передумал. Если Вороной в самом деле стоит в конюшне Тимаш-бая, просто так, без подготовки, оттуда его не вывести, это ясно как день. Вернувшись к себе домой, в Аллагул, Насир долго не мог заснуть. Лишь на рассвете забылся и успел увидеть сон. Странный сон.
Будто бы лежит он, Насир, на склоне сырта Билян, видит наверху Тимаш-бая, только голова у него не своя, а волчья. Барин держит в руке пучок ковыля. Нет, оказывается, это не ковыль, а клок из конской гривы. Барин пытается вскочить на Вороного, но тот не позволяет сделать это, встает к Тимаш-баю задом. При каждой попытке сесть на его спину барин хватается за гриву и вырывает новый клок, по шее коня течет алая кровь. Насир вне себя рвется наверх, но руки-ноги у него связаны, да еще кто-то сидит на нем. Бэй, это же Мурзаш! Как только Насир шевельнется, Мурзаш, оскалив крупные желтые зубы, еще сильней прижимает его к земле.
Проснулся в холодном поту, сердце готово было выпрыгнуть из груди. Осознав, что это был всего лишь сон, успокоился.

* * *
К барской конюшне, выложенной из камня-плитняка, с двух сторон примыкал частокольный забор. Вдоль забора, звеня цепями, бегали два огромных пса.
Насир, стоя в кустах, на бугре, откуда просматривался весь барский двор, дождался, когда распахнулись двустворчатые ворота конюшни. Уже рассвело, поэтому он смог разглядеть, что запоры установлены с внутренней стороны створок. Стало быть, ночные сторожа запирают конюшню изнутри, зайдя через небольшую дверь.
Конюхи начали выводить во двор породистых, с коротко остриженными гривами лошадей. Вороного среди них не видно. Насир едва сдерживал себя от того, чтобы ворваться во двор, затем в конюшню, осмотреть там все стойла. Ах, если бы не было псов, — каждый из них ростом с теленка, и оба, надо думать, свирепы, вмиг разорвут... Ага, вон и Вороного вывели. Он, точно он! Округлился, видно, кормят хорошо, но на прогулки не водят, топчется все время в стойле. Жеребец, словно почувствовав близость хозяина, застриг ушами, призывно заржал.
Насир решительно вышел из кустов, направился к воротам, ведущим в барский двор. Старик, стороживший ворота, преградил ему путь: кто таков, чего надо, сторонних пущать не велено. Видя, что сторожа не уговорить, Насир сгреб его в охапку, втолкнул в сторожку, подпер дверь снаружи и торопливо пошагал к барской конторе. Там никого, кроме приказчика Жирникова, не оказалось.
— Ты кто? Откуда взялся? Почему тебя впустили в такую рань? — вскинулся приказчик.
— Я пришел забрать своего коня, — напрямик выложил Насир. — Вон он у конюшни, мой Вороной.
Жирников побледнел, но быстро справился с растерянностью.
— Этот конь куплен Тимашевым Егором Николаевичем, принадлежит ему на законных основаниях.
— Врешь! Кто продал? Я его хозяин. Тимаш-бай хорошо знает это.
Порывшись в бумагах, Жирников вытащил лист гербовой бумаги.
— Вот купчая.
— Вранье! — выкрикнул Насир, даже не заглянув в бумагу. — Вороной — мой, барин просил меня продать его, я отказался, есть свидетели!
— Ничего подобного, — жестко сказал приказчик. — Жеребец куплен у Итжимасова Утягула, а как он к нему попал — нас не касается.
— Где Тимаш-бай? Я желаю говорить с ним.
— Барин уехал в Оренбург, — солгал Жирников. — Без него я не волен что-либо решать.
В это время, тяжело дыша, вбежал как-то выбравшийся из сторожки старик:
— Вот он, разбойник! Я его, Михал Андреич, ей-богу, не пускал, он меня за горло взял, чуть не задушил. Ах ты, вор!
В руке сторожа было подобие дубинки, он замахнулся на Насира, но бывалый охотник легко отвел дубинку в сторону.
— Вот, опять на меня кидается! — завопил старик. — Караул! Разбой!
Жирников, рассмеявшись, разрядил обстановку.
— Ладно, Михеич, остынь! После драки кулаками не машут. Пропустил ведь... — И обращаясь к Насиру: — Да, никак помочь тебе не могу, конь принадлежит барину.
— Я в суд подам! До губернатора дойду!
— Это уж смотри сам...
Насир ушел с тимашевского двора, чувствуя себя оплеванным и жалким. Лишь спустившись к речке и ополоснув лицо у проруби, несколько пришел в себя. В голове не укладывалось, что Вороной здесь, совсем рядом, а забрать его нет никакой возможности. Барин, понятно, ни за что не вернет его, не для того присвоил, чтобы вернуть. Вон ведь как жадно смотрел на коня тогда, при встрече на сырте. И надо же было, чтобы их пути пересеклись! Если бы не та случайная встреча, не обернулось бы все таким вот образом...
Долго Насир не мог избавиться от мысли вернуть коня, опираясь на закон. Обратился к юртовому старшине, тот лишь рукой махнул: ему ли, мол, тягаться с Тимашевым! Дошел до начальника кантона. И от этого ничего отрадного не услышал. Сразу стало ясно, что ради защиты прав Насира и пальцем не пошевельнет.
— Сам же говоришь, нет бумаги, подтверждающей, что конь — твой, а у Тимашева — купчая, — наставительно сказал кантонный начальник.
— Бэй, весь же аул знает, что я его с рождения растил. Могу свидетелей выставить. Да еще у него на правой ляжке наше родовое тавро выжжено.
Хотя эти доводы Насира были серьезны, начальник предпочел остаться в стороне от канительного дела:
— Мы не можем принять твою жалобу на рассмотрение. Господин Тимашев — человек благородных кровей, законы кантона на него не распространяются. По таким вопросам надо обращаться с прошением к оренбургскому генерал-губернатору либо в Петербург, в Сенат. Может, ты и прав, но дело обстоит именно так. — Начальник кантона встал из-за стола и, подняв повыше сползший с толстого живота ремень, добавил: — И что уж ты носишься с этим жеребцом, будто пупком с ним связан, других коней нет, что ли, на свете? Я бы тебе посоветовал не вступать в тяжбу со столь знатным человеком. Тимаш-бай, говорят, состоит в родстве с семьей самого императорского величества. Ежли бы ты поговорил с ним по-хорошему, может, возместил бы он тебе ущерб...
После этих слов Насир резко развернулся и ушел, хлопнув дверью.
— Кажется, я поступил верно, этот упрямец с замороженной башкой пытался впутать нас в неприятное дело, не так ли? — сказал кантонный начальник, обращаясь к своему писарю.
— Все было сказано верно, агай, — подтвердил писарь. — Только насчет Сената, пожалуй, не стоило говорить. Ежели он пошлет туда бумагу и разразится скандал, кончик плетки может и нас задеть. Господин генерал-губернатор не любит, чтобы бумаги посылали поверх его головы. Их все равно спустят ему, но след наверху останется. Нам, писарям, разъяснили это, когда собирали в уезде.
— Ты, шельмец, не вздумай болтать, что я посоветовал подать прошение в Сенат, смотри у меня! Шкуру спущу!
— Ай, агай, за кого вы меня принимаете!.. Я вот подумал: не предупредить ли Тимаш-бая? Мол, так и так, некий Насир намеревается подать жалобу на вас...
— А что? Ростом ты, кустым***)), не удался, а соображаешь. Хорошие отношения с ним нам не повредят. В этом мире спорам и раздорам конца не будет, не лишне оберечь свои головы. Бери перо, напишем бояру-эфэнде…

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Ветер сотрясал лубяную крышу избы, хлопал брюшиной, которой было затянуто единственное на уличной стороне окошко, и, словно рассерженный тем, что не может проникнуть внутрь, бесился за саманными стенами. Кое-как натопленную вечером избу уже к полуночи выстудило. Сулейман, укрытый поверх одеяла еще и нагольным полушубком, под утро озяб, прижался спиной к жене, пошевелил пальцами ног, но не согрелся и больше заснуть не смог. Жена, Салима, заворчала спросонья:
— Ну что ты дергаешься, не можешь полежать спокойно? Блохи, чай, в такой холод не кусают.
Сулейман, не обращая внимания на ее слова, пробормотал себе под нос:
— Дверь сарая, наверно, снегом занесет, будь оно неладно!
Салима проснулась окончательно, толкнула мужа в бок:
— Сходи-ка, глянь на Комолую. Вечером беспокойная была, не отелилась ли? Как бы теленок не замерз.
Сулейман потянулся, высунул голову из-под одеяла, но подняться не спешил. Пробормотал опять:
— Собака вроде скулит, не бродят ли поблизости волки?
— Прислушайся хорошенько, может, и воют, — рассердилась жена. — Вечером гляжу — у Комолой вымя набухло. Подергала соски — молозиво выступило. Иди-иди, не ленись, позаботься о единственной своей скотинке. Заодно хворосту занесешь, я печку затоплю. В избе — собачий холод, холодней, чем на улице.
— Да рано еще. Кажется, первые петухи еще не пропели.
Жена вынуждена была повысить голос:
— Тьфу ты, совсем в лежебоку превратился! Мужик называется! Придется, видно, самой встать!
Муж, наконец, вылез из-под одеяла, нащупал в темноте стеганые штаны. Салима тоже начала одеваться. Вскоре Сулейман с трудом открыл дверь сеней, подпертую снаружи сугробом, и принялся стучать в дно старого тазика.
— Ах-ах, зачем ты это?
— Сказал же, что собака скулила. Коль ко двору подошли волки — отойдут.
Стучал, пока не добрался, местами проваливаясь в снег по пояс, до двери сарая. Салима подошла следом.
— Похоже, отелилась, — обрадованно сказала она, уловив, когда вошли в сарай, горячее дыхание коровы. — Лишь бы теленочек не замерз.
Пошарила в темноте руками, нашарила теленка — облизанный матерью, слегка подсохший, он уже пытался встать на ноги. Салима подняла его, прижала к груди.
— Скотинка моя, родненькая!.. На, заверни его в полушубок, унеси поскорей в избу. А я Комолую туда приведу.
Пока разжигали огонь в печи, Сулейман натаскал со двора снег, затем растопил его во вмазанном в очаг казане, напоил корову теплой водой, Салима, дав теленку пососать вымя матери, выдоила остатки молозива, замесила на нем тесто и для пробы испекла блин. На улице рассвело, буран приутих. Почуяв распространившийся по избе вкусный запах, из-под рваных одеял и старых бешметов один за другим вылезли ребятишки.
— Теленочек! Теленочек!..
Каждому хотелось поласкать еще нетвердо стоявшего на ногах теленка. Салима между делом покрикивала на детей, чтобы убавить их пыл, не дай Бог, нанесут неразумные какой-нибудь вред скотинке. И корова как бы защищала своего детеныша, облизывала, глядя на него большими влажными глазами и ласково помыкивая.
До утреннего чая Салима раздала детям по парочке горячих блинчиков. После чая вновь принялась печь блины, подкидывая в печь хворост, главным образом чилижный. По избе поплыло тепло, потолок вспотел и начал постепенно подсыхать. Но блины на мелких, нежарких угольках пеклись долго. Салима провозилась с ними почти до полудня. Когда наконец расселись на нарах кружком, чтобы вдоволь полакомиться яством, из сеней послышался шум. Кто-то, ударяя валенком о валенок, стряхивал снег.
— Кого еще там принесло? Не дадут спокойно поесть, — заворчала Салима и торопливо накинула на теленка грязную тряпку. — Как бы вдобавок не сглазили его!
— Кто бы ни пришел — едино гость, направленный к нам Аллахом, — проговорил Сулейман. — Есть, должно быть, у человека нужда, раз в такую погоду не усидел дома...
Рослого парня — входя, он задел лисьей шапкой притолоку — хозяева узнали не сразу, уставились на него, перестав жевать. И тот, прежде чем заговорить, постоял, потирая ладонью мокрое, покрасневшее на холоде лицо, поблескивая черными глазами.
— Агай, енгэ, не узнаете, что ли? Это я, Алтынбай. Как поживаете?
— Бэй! Ты еще, оказывается, на этом свете! Каким, как говорится, ветром?
Сулейман подбежал к племяннику, обнял, помог снять заплечный мешок. Алтынбай разделся, опять постукал валенком о валенок, поставил их в угол. Прежде чем подсесть к скатерти с едой, достал из своего мешка сверток.
— Это городские гостинцы для ребят, и для вас чай-сахар. Я прямиком из Оренбурга.
Енгэ раздала детям по крендельку, остальное, завернув в платок, убрала на полку.
— Вот как кстати пришлись твои гостинцы, кайнеш****))! Как раз и корова сегодня, слава Аллаху, благополучно отелилась. Соберем завтра старушек на чай.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: