I. Странные обычаи, глиняные черепки и черепа 6 глава

О причинах культурного роста и разложения в настоящее время может быть сказано немногим больше того, что причины эти сложны. Как писал А. В. Киддер:

«Приводится тысяча объяснений. Генетик приписывает резкое падение плохим генам, а счастливые комбинации открывает в хороших. Специалист по питанию объясняет те же вещи, говоря о витаминах; медик — говоря о болезнях; социолог видит те или иные достоинства и недостатки в социальной организации. Теолог порицает ереси. Если же недостаточно и этого, мы всегда можем прибегнуть к переменам в климате и экономическому детерминизму».

Антрополог настаивает на том, что привлечение какого-либо одного фактора всегда ошибочно. Такая негативная генерализация важна в мире, где человек всегда старается

упростить окружающий его мир сведением его к одному решающему обстоятельству: расе, климату, экономике, культуре и т. п. По словам Крёбера, «никакая сумма и никакой характер внешнего воздействия не произведут взрыв культурной продуктивности до тех пор, пока для этого не созрела внутренняя ситуация». Он добавляет, впрочем, что в большинстве случаев непосредственные причины обнаруживаются во внешних стимулах, особенно — в новых идеях.

В интеллектуальной сфере с доминирующими в ней экономическими и биологическими представлениями роль идей учитывается недостаточно. Модно утверждать, что такие движения, как Реформация или крестовые походы были прежде всего экономическими. Уже тот факт, что в течение войн времен Реформации люди считали, что они сражаются из-за религии, и что непосредственным поводом при этом выступали именно религиозные настроения, не может быть оставлен без объяснения. В любом случае нельзя забывать, что ярлыки вроде «экономика» и «религия» — это абстракции, а не ясные категории, взятые прямо из жизни. Здесь заключается главная ошибка коммунистов, объявивших экономические явления основными. Они сделали так, что абстракции начали жить — то, что Уайтхед назвал «заблуждением в отношении неуместной конкретности». В самом деле, положение марксизма с точки зрения истории России после 1917 года выглядит занятным. Думает ли кто-нибудь серьезно, что индустриализация России была бы проведена так стремительно, не будь Россия под влиянием марксистских идей? Если бы для того, чтобы совершилась коммунистическая революция, было бы достаточно одной экономической необходимости, весь Китай уже давно стал бы коммунистическим.

У исторического процесса есть свои закономерности, как и у органического развития. Антропологи-марксисты преувеличивают определенность стадий культурной эволюции, ведь некоторые народы перешли непосредственно от охоты и собирательства к земледелию, минуя эпоху скотоводства.

Некоторые племена перешли от каменных орудий непосредственно к железным. Тем не менее, в общем, культурное развитие прослеживается как ряд одинаковых шагов. Похоже, что направление здесь в большей или меньшей степени является необратимым. Например, есть только один известный случай общества, вступившего в матриархат из патриархата. Возросшая секуляризация и индивидуализация ведут к крушению культурной изоляции. В городах множатся ереси; космополитическое общество никогда не бывает обществом гомогенным. Расцвет культуры наступает после периодов дезинтеграции и смешения. Культурное развитие, таким образом, схоже с органической эволюцией в том, что касается ее неровного характера и ее непосредственного направления. С другой стороны, как говорит Крёбер:

«Дерево жизни вечно ветвится и не производит ничего фундаментального кроме самого этого разветвления, если не считать отмирающие ветви. Дерево человеческой истории, наоборот, постоянно разветвляется, но в то же самое время его ветви растут рядом. План человеческой истории поэтому гораздо более сложен и труден для отслеживания. Даже ее основные модели в какой-то степени смешиваются, что противоположно всему опыту только органического, где модели необратимы тем более, чем более они фундаментальны».

Если определять прогресс как поступательное улучшение человеческих идей и субъектов, тогда не возникает вопрос о том, что потенциальные ресурсы человеческой культуры вообще и большинства отдельных культур в частности значительно возросли. Количество энергии, расходуемой одним человеком, ежегодно возросло от потребления 0,05 лошадиной силы ежедневно в начале человеческой истории до 13,5 лошадиных сил в США в 1939 году. Число идей и форм художественного выражения также многократно увеличилось. Любое доказательство того, что интеллектуальная и эстетическая жизнь в классической Греции «превосходила» нашу, в сущности не имеет смысла. Мы уже не

нуждаемся в научном обосновании того, что человеческая нищета и деградация — это зло. Наша культура определенно превосходит греческую уже потому, что она отказалась от рабства, женщины добились большего равенства в правах, а нашим идеалом стала доступность образования и комфорта для всех, а не для незначительного меньшинства. Прогресс носит, однако, скорее спиральный характер, чем характер неуклонного роста. Чайлд пишет:

«Прогресс действителен, если он прерывист. Его неровный ход предстает как серия спадов и подъемов. В тех областях, которые описывает археология и письменная история, падение никогда не достигает уровня, ниже предыдущего спада, а точка подъема всегда выше ей предшествующей».

Исторический подход ведет, таким образом, к важным заключениям более общего порядка. В этой связи следует отказаться от одного суеверия. В 20-30-е годы антропологи потратили много чернил, противопоставляя «историю» «функции». Сегодня это противопоставление почти повсеместно оставлено как ошибочное. Один антрополог может с полным правом акцентировать описательный синтез, при котором исторический контекст сохраняется во всех деталях. Другой может подчеркивать роль, которую данная модель играет во взаимодействии физических или психологических нужд группы. Оба подхода необходимы; они дополняют друг друга. В самой действительности ни один из этих подходов не изолирован от другого. Антрополог, изучающий историю, никогда не может полностью отказаться от проблем смысла и функции. Археолог, в отличие от геолога, никогда не перестанет описывать, что представляет собой культурный слой. Он вынужден задаваться вопросом: для чего? Аналогичным образом антрополог, изучающий социальную практику, обязан представлять те процессы, которые определяют события как в хронологическом, так и в ситуативном плане.

Возьмем пример культовой «Пляски Духов» у индейцев сиу шестьдесят лет назад, когда их со всех сторон окру-

жил «Белый Человек». Наиболее общие черты этой местной религии, вероятно, могут быть объяснены в функциональных терминах. В действительности, согласно одному из наиболее устойчивых выводов социальной антропологии, когда давление белых на аборигенов достигает определенной степени, сразу возрастает либо активность старой религии, либо новые культы мессианского типа, поддерживает ли местная вера старые ценности, а пророки ратуют за исход, или же речь идет о разгроме завоевателей. Так было в Африке и Океании, то же происходило и в Америке. Эмоциональную привлекательность соответствующего учения нетрудно понять. Однако когда мы стремимся понять специфический характер религиозной «Пляски Духов», психология и функциональный анализ оказываются бессильными до тех пор, пока мы не прибегаем к истории. Почему у них определенные символические действия всегда ориентированы на запад? Причиной этого не является то, что на западе садится солнце, что это место наиболее близко к океану, или другое, выводимое из психологических принципов обстоятельство. Запад важен в данном случае в силу исторической специфики — основатель культа пришел в племя сиу из Невады.

Если бы какой-нибудь марсианин посетил Соединенные Штаты в 1948 году, мог бы он здраво объяснить закон о правах штатов, основываясь только на современных ему фактах? Этот закон, конечно, был бы понятен только в том случае, если бы он перенесся в обстановку 1787 года, когда маленький Род-Айленд имел все основания испытывать страх перед большим Массачусетсом и Вирджинией. Любая особенность культуры может быть до конца понята только в ретроспективе специфических условий своего возникновения в прошлом. Формы сохраняются, функции меняются.

Комплекс исторических обстоятельств, приведших к разнообразию культур, не может быть выражен какой-либо простой формулой. Смешанные условия, возникающие в связи с ростом населения, испытывают воздействие социальных и материальных изобретений. Избыток населения также при-

водит к миграциям, которые тоже важны в силу своего избирательного характера. Эмигранты всегда отличаются от остальных жителей в биологическом, эмоциональном и культурном плане. Тогда как многие образцовые способы реагирования представляются почти неизбежным ответом на вызов внешней среды, в которой живет группа, определенно существуют также многочисленные случаи , когда условия только ограничивают возможность такого ответа, но не приводят в конечном счете к одной и только одной форме адаптации. Таковы «случайности истории».

Позволю себе привести пару примеров. Предположим, что в обществе, где вождь обладает значительной властью, очередной вождь рождается с болезнью желез, воспринимаемой как свидетельство его исключительности. По своему высокому положению, он может осуществить перемены, отвечающие его темпераменту, в образе жизни своей группы. Таким образом известное обстоятельство его болезни служит причиной относительно временных или относительно устойчивых перемен в культурных моделях.

Предположим, что в той же самой группе вождь умирает сравнительно молодым человеком, оставив своим наследником ребенка. В результате соперничества образующихся после этого фракций старших родственников появляются претенденты, заявляющие о своих правах на регентство. Происходит раскол. С этого времени каждая группа строит свою собственную судьбу, так что в итоге образуются два различных варианта того, что когда-то было гомогенной культурой. Вполне вероятно, что у каждой из расколовшихся фракций есть своя опора в экономике, в общественном мнении и т. д. Короче говоря, форма и ячейки «того сита, которое является историей», определяются не только общими условиями данного момента, но также индивидуальной психологией и случайными обстоятельствами.

Одной из диагностических черт культуры является ее избирательность. Самые специфические нужды могут быть удовлетворены разнообразными способами, но культура вы-

бирает из естественно и физически возможных способов один или очень мало. Выражение «культура выбирает» является, конечно, метафорическим. Естественный выбор по необходимости совершает кто-то из людей, за которым следуют другие люди (ведь тогда это не было бы культурой). Однако, с точки зрения тех людей, кто воспринял эту культуру позже, существование данного элемента в образе жизни обладает эффектом не выбора, сделанного конкретными людьми в конкретной ситуации, но необходимости, пусть и установленной людьми, которые уже давно умерли.

Избирательный подход к условиям существования и стереотипная оценка места человека в мире, таким образом, не только ведут к привлечению возможных альтернатив, но и исключают их. Поскольку культуры тяготеют к постоянству, возможность таких альтернатив и их исключение имеют смысл далеко за пределами той деятельности, которой они служат. Точно так же, как «выбор», сделанный конкретным человеком в решающие времена, задает определенное направление до конца его жизни; естественные обязательства, условия и интересы, устоявшиеся в образе жизни обновленного общества, определяются выделяющей их направленностью. Последующие вариации в культуре — происходящие в силу внутренних причин, контактов с другими культурами, перемен в окружающей среде, — не случайны. Кумулятивное изменение происходит обычно в одном русле.

Никто из людей, за исключением новорожденного младенца, не может смотреть на мир непредвзято. То, что он видит, и то, что он в этом видении разумеет, проецируется на невидимый экран культуры. Как писала Рут Бенедикт:

«Роль антрополога состоит не в том, чтобы подвергать сомнению факты природы, а в том, чтобы отстаивать значение промежутка между "природой" и "человеческим поведением"; его роль состоит в анализе этого значения, в обосновании человеческого воздействия на природу и в отстаивании того, что это воздействие столь же неустранимо из культуры, как и из самой природы. Хотя факт того, что ребе-

нок становится взрослым, является фактом природы, способ, которым этот переход осуществляется, изменяется от общества к обществу, и ни один из его этапов не может рассматриваться как "природный" путь к зрелости».

Согласно тому же принципу, перемены, которые происходят в человеческой культуре тогда, когда он движется к новым условиям существования, являются результатом не одного давления среды обитания, биологических нужд и ограничений.

Использование растений, животных, минералов будет ограничиваться и определяться наличием или возможностями тех смыслов, которые закреплены за ними в опыте культуры. Приспособление к холоду или к жаре будет зависеть от культурных навыков. Человек никогда не реагирует на одни физические явления, но всегда на явления, определяемые в терминах культуры. Для народа, которому неизвестна обработка железа, наличие железной руды в природе не обладает значением «природного ресурса». Так, культуры, существующие в очень схожих природных условиях, часто далеко не идентичны, тогда как культуры, наблюдаемые в различных условиях, иногда весьма схожи.

Природные условия Соединенных Штатов очень разнообразны, и все же американцы засушливого Юго-Запада и дождливого Орегона живут не так, как живут жители австралийских пустынь и зеленой Англии.

Такие племена, как пуэбло и навахо, живущие по сути в одинаковом природной и биологической обстановке, и сегодня демонстрируют весьма неодинаковый образ жизни. Быт же англичан, живущих в районе Гудзонского залива и в британской части Сомали, один и тот же. Конечно, различные природные условия ответственны за очевидную разницу в образе жизни. Но факт остается фактом: несмотря на значительную разницу природных условий, формы житейского обихода проявляют устойчивое сходство.

Жители двух не очень отдаленных друг от друга населенных пунктов в Нью-Мексико, Рамах и Фенс Лэйк, явля-

ются представителями одного так называемого «старо-американского» физического типа. Антропологи могли бы сказать, что они представляют случайные образцы одной и той же популяции. Каменистые равнины, ежегодное количество осадков и их распределение, флора и фауна, окружающие эти населенные пункты, не обнаруживают сколь-либо ощутимой разницы. Плотность населения и расстояние от основной дорожной магистрали и в том и в другом случае одинаковы. И тем не менее, даже случайный посетитель немедленно замечает различия. Это разница и в одежде, и в архитектуре домов. В одном городке бар есть, а в другом нет. Перечисление этих отличий показало бы, что в жизни того и другого города преобладает иная модель культуры. Почему? Прежде всего потому, что оба населенных пункта представляют различные варианты общей англо-американской традиции. В данном случае налицо незначительное культурное отличие: мормоны и переселенцы из Тексана.

С другой стороны, разница между культурами, длительное время существовавшими в одних и тех же природных условиях, хотя и сокращается, полностью никогда не исчезает. Ирландский городок Адар было заселен 250 лет тому назад немецкими протестантами и до сих пор отличается по своей культуре. Чем более определенный характер носит общая обстановка разных культур, тем постепеннее они начинают походить друг на друга. Вероятно, одежда и другие стороны материальной культуры особенно хорошо отражают внешние условия существования, даже если, как в случае тех европейцев, что продолжают носить европейскую одежду в тропиках, имеются примеры, когда требования культурного принуждения упорно противостоят естественной адаптации. Иногда физические обстоятельства приводят к невозможности продолжения важной культурной традиции. Однако, более часто имеет место медленная и избирательная модификация традиции под воздействием внешних условий. Постепенное развитие региональных культур в Соединенных Штатах частично характеризуется не разницей пред-

ставляющего их населения, а частично общей тенденцией становления районов обитания в районы культуры. На примитивном уровне соответствия между средой обитания, экономической и политической жизнью в общем достаточно заметны. Ковроткачество обычно развивается у кочевых народов засушливых районов. У населения пустынь почти всегда отсутствует жесткое централизованное руководство. В первобытных условиях патрилинейности группа в пятьдесят человек кажется наиболее обычной формой социальной организации в районах, где плотность населения составляет не выше 1 человека на квадратную милю. Стюард показал близкое сходство между социальными моделями бушменов, африканских и малайзийских пигмеев, австралийцев, тасманцев, и южнокалифорнийских индейцев.

Питание является, конечно, общим продуктом естественной среды обитания и культуры. Природные ресурсы должны быть доступны, но равно необходима технология для их разработки. Тот же самый климат и почва могут поддерживать огромное население, если им соответствует достаточный урожай. В свою очередь, густое население является условием определенного культурного развития. Ральф Линтон предполагал, что неожиданный скачок в культурном развитии доисторических культур американского Юго-Востока связан с появлением в этом районе бобов. Человек может жить на диете, не содержащей крахмала, но определенный минимум протеинов и жиров представляется необходимым. Где-то они содержались в молочных продуктах питания, где-то в рыбе и мясе, где-то в различных видах бобовых. Аборигены Америки в качестве редкой роскоши употребляли в пищу мясо собаки и индейки. Островные народы большей частью в обеспечении себя протеинами и жирами зависели от охоты, сбора орехов и диких растений. Это означало, что ни одна большая группа не могла постоянно жить в одном и том же месте. Возможности получения протеина заметно сказывались на культурном развитии населения.

Природные условия обитания ограничивают и облегчают существование. Медленность политической унификации Греции не удивительна, если принять во внимание ее географию. В Египте же, с образованием компактной населенной полосы обитания, возможным стал и ранний политический союз. Природные условия могут выступать в качестве стимула. Для того, чтобы жить во всех частях Арктики, эскимосы должны были стать исключительно изобретательными в развитии технических новшеств. Неразвитость народа, как правило, более очевидна там, где среда обитания не способствует развитию культуры. Однако, сама по себе среда обитания не творит. Гавани Тасмании так же хороши, как гавани Крита или Англии, но в Тасмании мореходство не стало определяющим для культуры — частично потому, что Тасмания была слишком удалена от основных путей развивающейся цивилизации. Конечно, культура всегда зависит от характера жизненной практики. Многодетность ценилась в земледельческих культурах больше, чем в охотничьих. У охотников малые дети представляют собой нечто вроде неприятности для старших, вынужденных о них заботиться, и только спустя несколько лет подросток становится полезным в охотничьем промысле. В семье же земледельца даже маленький ребенок приносит свою пользу при прополке и при защите посадок от птиц. Социальная стратификация не получает достаточного развития в группе, которая живет собирательством и охотой в тех районах, где пропитание легко доступно. Сложные искусства и ремесла не появляются до тех пор, пока экономика не предоставляет возможности для специализации и досуга. Стоит заметить, что в любом случае природные условия являются необходимыми, однако не достаточными. Ряд условий способствует развитию сельского хозяйства — при наличии определенной технологии (то есть культуры). Социальная организация группы, живущей сельским хозяйством, будет скорее всего отличаться от социальной организации группы, живущей охотой. Среда обита-

ния предрасполагает к развитию сельского хозяйства — но не обязывает к нему. Культурный фон является определяющим фактором, когда ему благоприятствуют естественные условия.

Итак, существенно важны оба указанных фактора, впрочем, так же, как и биологический. В данных обстоятельствах один из этих факторов может приобретать более решающее значение, чем другие, но ни один из них не должен быть упущен из внимания. Для американцев эмоционально наиболее удовлетворительным кажется поиск одного решения ситуации. Это опасное заблуждение высмеивает В. Дж. Хамфри на примере ученого рассуждения о погоде:

Что формирует жизнь человека?

Погода.

Что красит вещи в разные цвета?

Погода.

Что заставляет зулусов жить на деревьях,

А конголезцев одеваться в листья,

Тогда как другие ходят в мехах и мерзнут?

Погода.

Что одних печалит и веселит других?

Погода.

Что сводит фермера с ума?

Погода.

Что заставляет вас закладывать землю,

А вас изворачиваться в поте лица,

Чтоб не отдать концы до срока?

Погода.

Загадка формирования культур может быть разрешена, только если мы принимаем в расчет три обязательных фактора: предшествующую культуру, ситуацию и биологию. Ситуация включает ограничения и возможности, присущие природной среде обитания: почвы и топографию, растения и животные, климат и местоположение. Ситуация также включает факты, такие как плотность населения, которые являются результатом культурных и биологических факторов.

Биология определяет общие способности и пределы человеческого существования, а также те качества, которые являются особенными для отдельных людей и групп. Эти последние представляют особенную трудность, поскольку весьма сложно освободить наследственность от окружающей среды. Ведь, как говорит Элсворт Хантингтон, «наследственность проходит красной нитью через историю». Вопрос о роли личностей, обладающих исключительными наследственными дарованиями, широко обсуждается. Вероятно также, что группы различаются в количестве людей, способных к творчеству или готовых к изменению жизненных условий. Полинезийцы научились использовать огнестрельное оружие невероятно быстро, а бушмены после нескольких веков общения обходятся без него так же, как и без лошади.

Некоторые сравнения между культурным и биологическим развитием уже сделаны. Следовало бы добавить, что органическая эволюция, несмотря на отдельные случайные скачки, протекает довольно медленно. По уверению ряда ученых, культурная эволюция совершила столь значительный отрыв от биологической эволюции за последние несколько тысяч лет, что человек сегодня оказывается во власти сверхорганической машины, которую он сам создал, но которой не может больше управлять.

При любой оценке этого аспекта биологической антропологии, в исторической ретроспективе эволюция человека прослеживается по, крайней мере, на протяжении пятисот тысяч лет. Некоторые ее важнейшие детали, как и в случае культурной эволюции, до сих пор остаются чем-то таинственным. До недавних времен картина представлялась относительно простой в своих главных чертах и хорошо согласующейся с эволюционным учением Дарвина. В течение раннего периода, который геологи называют плейстоценом, на Яве обитала человекообразная обезьяна, известная как Pitekantrop erectus. К середине плейстоцена в Китае, Европе и Африке появляются уже люди, хотя и другого, отличного от современного, типа.

Многие авторитетные исследователи считали, что эти биологические примитивы, все еще сохраняющие черты человекообразных обезьян, представляют собой продолжение эволюции, ведущей свое начало от созданий, подобных питекантропам. В период между 100-м тысячелетием до. н. э. и 25-м тысячелетием до н. э. в Европе, Северной Америке и Палестине появляется человек так называемого неандертальского типа, обнаруживающий определенное развитие, но все еще достаточно примитивный. Затем появляются люди, по внешнему виду приближающиеся к современному человеку (которого мы скромно именуем Homo sapiens — Человек разумный), постепенно вытеснившие, или, быть может, ассимилировавшие неандертальцев.

Согласно прежней интерпретации, ход человеческой эволюции был неуклонно разветвляющимся, подобно дереву со многими ветвями. Нижние ветви на стволе этого дерева, такие как неандертальцы, отмирали одна за одной, оставив в конце концов одну выжившую ветвь Homo sapiens. Новейшее развитие представлялось разъединением этой ветви на разветвляющиеся отростки — современные человеческие расы. То, что известно сегодня, требует иного представления. Яванские находки сегодня рассматриваются как образцы человеческого вида, весьма близкие к так называемому Китайскому человеку (синантропу), жившему в тот же самый период. Homo sapiens, вопреки своему положению в качестве представителя самой поздней ветви эволюции, появляется в Европе по крайней мере в начале второго межледникового периода (то есть раньше, чем обезьянообразный питекантроп). Некоторые выдающиеся ученые полагают, что так называемый Пильтийский человек, обнаруженный на территории Англии, демонстрирующий определенное сходство с современным человеком, должен быть отнесен к первому межледниковому периоду. Новейшая интерпретация этих фактов заставляет думать, что в течение всей эпохи плейстоцена существовали различные племена людей, в разных местах и с различной скоростью прошедшие параллель-

ные фазы эволюционного развития, приведшего от обезьяны к человеку. Согласно этому представлению, Яванский человек должен рассматриваться непосредственным предком австралийских аборигенов, Китайский человек — предком монголоидов, неандерталец — европейцев, а родезийские и другие африканские ископаемые находки — вероятными предками черного населения Африки.

Откуда бы и когда бы ни пришли наши предки, кем бы и сколь бы древними они ни были, проблема очевидного разнообразия людей остается нерешенной. Известно, что процесс эволюции был долгим и сложным. Известно, что биологическая эволюция так же, как и культурная, продолжается в направлениях, ею уже заданных. В ходе подобного «дрейфа» селекция действует в обоих случаях. Однако, в случае биологической эволюции вариации остаются устойчивыми в той степени, в которой они способствуют выживанию человеческих существ. Культурная селекция сосредоточивается вокруг борьбы за преимущественные ценности. Биологическая и культурная антропология образуют в этом смысле союз, так как оба эти направления равно необходимы, чтобы дать ответ на основной вопрос: как каждый народ стал таким, каков он есть?

Дихон красноречиво подытожил основные принципы, имеющие отношение к данному вопросу:

«...экзотические особенности, привносимые диффузией, и местные черты внутри самой культуры, наследуемые в результате ее адаптации и развития в соответствии с внешними условиями — вот те два элемента, из которых ткется полотно человеческой культуры. Основа культурной ткани слагается внутри, тогда как внешние нити накладываются извне; в том, что касается внешних условий, ее основа статична, в том, что определяется диффузией, — динамична, подвижна и неустойчива. Текстильная аналогия может быть удачно развита и дальше. Так, если внешние условия жизни людей довольно жестко закреплены, то основа культуры, ее базовые характеристики, связанные с этими условиями, тоже будут вполне определенными;

если внешние нити, экзотические привнесения в основу, ненадежны и редки, то основа начинает коробиться и сечься. Так, на примере эскимосской культуры можно видеть, что ее характерные особенности, определяемые жесткой связью с внешней средой, оказались плохосочетаемыми с экзотическими новшествами, достигшими этой малой группы. С другой стороны, там, где в силу отсутствия личностного начала основные черты культуры оказываются сравнительно неразличимыми, внешнее вплетение в культурную ткань иносторонних нитей может перекрыть и полностью изгладить ее основу... Таким образом, элементы культуры, выработанные каждым народом в соответствии с возможностями и ограничениями, предоставляемыми ему средой обитания, формируют базис культуры, ее основу, натянутую между людьми и внешними условиями. «Челноки» диффузии, двигающиеся перпендикулярно основе, распространяют внешние нити экзотических черт, привнесенных издалека или из соседних культур, и соединяют основу и уток в узор, определяемый историей или гением каждого народа... Мы живем в трехмерном мире, и человеческая культура построена в соответствии с ним. Она не линейна и не одномерна, как полагают крайние диффузионисты; она не представляет из себя обыкновенной двухмерной плоскости, заполненной разными типами сред обитания, как можно было бы описать ее географическому детерминисту. Скорее, это трехмерная структура, твердо стоящая на фундаменте, ширина которого состоит в вариативности предоставляемых миром внешних условий, а длина есть сумма всех происходивших в человеческой истории диффузий. Высота, на которую она поднимается, измеряется трудноуловимыми единицами, состоящими из интеллекта, темперамента и гения, которыми в различной степени обладают все племена, нации и расы».

Культуры не являются постоянными, но пребывают в становлении. Биологическая эволюция также всегда идет вперед. События культурной и биологической истории не изолированы друг от друга, но взаимно сообразуются; история состоит как из образов, так и из событий. Чем отдаленнее прошлое от настоящего, тем меньше знание о прошлом

используется для решения проблем настоящего. Но если часть прошлого живет в настоящем, пусть даже скрываясь в противоречиях и ярких чертах настоящего, тогда историческое знание проницательно. Материал культуры может быть сравнен с шелковой тканью, сотканной из разноцветных нитей. Она прозрачна, а не матова. Тренированный глаз различает прошлое под покровом настоящего. Дело антрополога состоит в том, чтобы выявлять незаметные для поверхностного взгляда черты прошлого в настоящем.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: