Сделай Сам Свою Работу на 5

Командующему Ленинградским фронтом 33 глава





Но то, что произошло 23 апреля 1942 года, было за пределами здравого смысла.

За неделю до этого Кирилл Афанасьевич отправил Клыкова в госпиталь, внимательно выслушав его и заверив, что сделает все от него зависящее для облегчения судьбы армии, хотя Мерецков считал сложившийся в ней командный состав удачным. Армию принял опытный генерал. Вкупе с таким комиссаром, как Зуев, дело Власов поправит. Конечно, без новых резервов, с измученными голодом и болотным бытом людьми многого не добьешься. Но поправить положение можно.

И вот для захвата Любани, а этот вопрос с повестки дня не снимался, Мерецков принялся формировать на базе выведенной в резерв фронта гвардейской дивизии 6-й стрелковый корпус. Все, что поступало в эти дни по скупым разнарядкам Ставки, собственные заначки, людей и боеприпасы Мерецков отдавал корпусу, полагая, что свежие войска, переданные Власову, помогут захватить Любань.

Но планам этим сбыться не было суждено.

«Что же происходит, — горестно думал Мерецков, сидя в „дугласе“, который утром 24 апреля поднялся с маловишерского аэродрома и взял курс на Москву, — почему судьба мне ставит подножку в решающий момент? Может быть, это расплата за предыдущее везение? Ничего себе везение — одиночная камера и ночные допросы… Ладно, забудь об этом, не имеешь права помнить, по крайней мере сейчас, когда идет война. Ведь у тебя было и Лодейное Поле, и Тихвин, и возможность проверить на практике придуманный тобой маневр: бить немца по трем сходящимся направлениям. И ведь получалось! При тех силенках получалось… А что сейчас? Как могла Ставка пойти на подобное безумие? Толстой говорит о Кутузове: тот обладал способностью созерцать события. Как там князь Андрей сказал: „Он ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит“. Да, Кутузов мог не позволить повредить русской армии. А что могу я? Может быть, смириться и стать послушным орудием в руках провидения, которое в наше время называется „товарищ Сталин“? А что еще остается делать? Ведь я уже пытался помочь ему, да и всем нам, выйти из июньского воскресенья с меньшим для Отечества злом…»



Он вспомнил вчерашнее утро, когда ему доложили, что прибыл генерал Хозин. «Чего это вдруг? — подумал тогда Мерецков. — Ни сам Хозин не предупредил меня, ни Ставка… Наверно, приехал для координации общего наступления на Любань. Буду просить у него Пятьдесят четвертую армию. Пусть отдаст Федюнинского нашему фронту».



Генерал-лейтенанта Хозина Мерецков знал достаточно хорошо, но в близких или товарищеских отношениях оба генерала не были. Когда после известных перемен в руководстве РККА как грибы после дождя стали появляться новые люди и уверенно занимать освободившиеся посты, генерал Хозин ни в чем особенном не преуспел и, по слухам, считал себя обойденным. Звездный час его пришел, когда в сентябре 1941 года Жуков отправился в Ленинград, имея в руках записку Сталина, в которой тот приказал Ворошилову сдать подателю сего бразды правления фронтом. С собою Жуков прихватил двух генералов — Федюнинского и Хозина. И когда позднее Сталин в аварийном порядке затребовал Жукова спасать Москву, тот оставил на посту комфронта Ивана Ивановича, которого тянул наверх с Халхин-Гола, а Хозина бросил командовать 54-й армией. Там был снят с поста командарма Маршал Советского Союза Кулик, позволивший немцам отрезать себя от Шлиссельбурга и потому разом сменивший большую звезду на две маленькие, превратясь в заурядного генерала.

Когда немцы, опередив наступление Ленинградского фронта, намеченное на 20 октября, за четыре дня до этого рванулись к Тихвину, намереваясь соединиться с финнами на реке Свирь, Федюнинский резонно заопасался по поводу собственной участи. В тот же день, 16 октября, он стал просить Ставку поменять его с Хозиным местами. Так Михаил Семенович занял высшую командную должность, до которой его, увы, не подняли в мирное время.



Теперь Хозин появился в кабинете Мерецкова, и тот удивился нескрываемой радости на лице соседа. «Чего это он сияет?» — недоуменно подумал Мерецков, знавший об отсутствии у генерала особых к нему симпатий.

— Здравствуйте, Михаил Семенович, — радушно сказал Мерецков, двинувшись навстречу Хозину. — Какими судьбами?

— Вот, — забыв ответить на приветствие, произнес Хозин, не в силах сдержать торжествующей улыбки.

Он достал из кармана и протянул Мерецкову листок бумаги.

И тогда Кирилл Афанасьевич, не веря глазам своим, прочитал директиву Ставки Верховного Главнокомандования от 21 апреля1942 года. Москва ликвидировала Волховский фронт, а его четыре армии передавала генералу Хозину. Образовывался единый Ленинградский фронт в составе двух направлений. Ставка отдавала Михаилу Семеновичу под начало девять армий и две армейские группировки, находящиеся на пяти изолированных друг от друга территориях, а если считать и позиции 2-й ударной, то и в целых шести местах.

«Как он со всем этим управится?» — подумал Мерецков.

Большого усилия стоило Кириллу Афанасьевичу сохранить невозмутимость. Кому-кому, а Хозину не даст он повода говорить потом, что Мерецков растерялся от этакой вести. Сам Михаил Семенович хорошо помнил, каким жалким выглядел Ворошилов, когда прибывший в Смольный Жуков прямо на заседании Военного совета вручил маршалу сталинскую записку. Ему хотелось бы повторить тогдашнюю ситуацию, проиграть ее сызнова, но теперь уже с самим собой в главной роли, в сентябре он был молчаливым статистом. И Хозин не скрывал разочарования. Но сейчас они были с Мерецковым вдвоем, и хозяин принял новость, лишающую его должности, будто так оно и разумелось. Не дрогнул, не спросил растерянно: «Как же так?..»

— По этой директиве мне и Балтийский флот подчинен, — некстати сказал Хозин.

— С чем и поздравляю, — буркнул Мерецков. — У нас на Волховском корабли не держим… Сейчас вызову начальника штаба и члена Военного совета, ознакомлю товарищей. Но пока имею к вам личную просьбу. Вторая ударная армия в трудном положении. Прошу обратить внимание на необходимость срочного ее усиления. Фронт сформировал для этой цели стрелковый корпус. Сохраните его. Вот и все, о чем хотел вас просить. Командуйте… Надеюсь, вам повезет больше.

— Мы подумаем над вашим предложением, — сказал Хозин. — Но боюсь, что корпус придется отдать. Товарищу Сталину нужен сейчас каждый боец. Я был вчера в Ставке. Затеваются серьезные дела на юге. Здесь обойдемся собственными силами.

— Не обойдемся, нет!

Сейчас он корил себя, что не сдержался, грохнул кулаком по столу так, что Хозин от неожиданности вздрогнул.

— Извините, — буркнул Мерецков, остывая, и вышел из кабинета, столкнувшись в дверях с Запорожцем.

— Иди, знакомься с новым комфронта, Александр Иванович, — сказал генерал армии и пошел звонить в Ставку. Когда его соединили с начальником Генштаба, он дрогнувшим голосом спросил Василевского:

— Что произошло, Александр Михайлович?

— А ты что — читать разучился? Генерал армии Мерецков назначен замом Жукова по Западному направлению…

— Но фронт-то зачем развалили? Какой в этом смысл?

— Спроси чего полегче, Кирилл Афанасьевич, — ответил Василевский, и Мерецков явственно услышал, как тот тяжело вздохнул. Не телефонный это разговор…

— Но что будет со Второй ударной? Она в критическом положении! Прошу не трогать Шестой стрелковый корпус, Александр Михайлович… Говорил Хозину, но тот иного мнения.

— За армию не беспокойся, тут есть кому думать!

— Прошу доложить мое мнение товарищу Сталину, — перешел на официальный тон Мерецков. — Срочно вылетаю для доклада.

— Вылетай, — усталым голосом согласился Василевский. — Чтоб завтра был у нас к обеду, ставлю твой вопрос на доклад Верховному.

С тем Мерецков и приближался сейчас к Москве, размышляя от тоски, снедавшей его со вчерашнего дня, о том, что никакие блага жизни, ни слова, ни физическое довольство, вещное изобилие или власть не могут служить высшим принципом, определяющим поведение человека. Кириллу Афанасьевичу казалось теперь, что главным можно считать только процесс формирования человеческого характера, достижения человеком нравственной и интеллектуальной зрелости.

«Научиться выявлять заложенные в каждом из нас возможности, — подумал Мерецков, — и правильно использовать их… Теперь понимаю, что удовольствие и страдание не существуют сами по себе. Они только учат нас или добру, или злу… Но почему одних ожесточает страдание, а других научает сострадать себе подобным? Я лечу сейчас, чтобы разговаривать с ним о Второй ударной, просить его помочь болотным солдатам многострадальной армии, рискуя впасть в немилость, а она может стоить мне головы. Но кто меня уполномочивал на это? Ведь больше не командую Волховским фронтом, в Действующей армии нет такого фронта, и за все, что произойдет теперь в Мясном Бору, спросят с генерала Хозина…»

…Василевский был весьма занят, срочно готовил для Сталина доклад об обстановке на юге.

— Там идет перегруппировка наших войск, — сказал он Мерецкову. — Ждем серьезных событий… Твое время на восемнадцать ноль-ноль.

— Ты только скажи мне, Александр Михайлович, как возникла эта глупость?

— Поосторожнее, брат, с терминологией, — усмехнулся Василевский. — Директива Ставки — высший закон военного времени.

— Тогда объясни, как появился этот «умный» закон?

— Генерал Хозин был у Верховного и заявил: если Волховский фронт присоединят к Ленинградскому под его общим командованием, то силами, которыми располагает Волховский фронт, прорвет блокаду Ленинграда. Товарищу Сталину понравилась эта идея. Главное, никаких тебе резервов, кадровая перестановка — и Ленинград освобожден…

— Но это же авантюра! — вскричал ошеломленный Мерецков.

— Не забывайся, Кирилл Афанасьевич… Надеюсь, ты у Верховного не вспомнишь таких слов. Иначе не пущу к нему. У тебя и без того тонкая шея… Договорились?

— Не вспомню, — угрюмо пообещал Мерецков.

…Сталин принял его в присутствии Маленкова и Василевского.

Кирилл Афанасьевич доложил, что согласно директиве командование Волховским фронтом он передал генералу Хозину и сейчас готов приступить к новым обязанностям.

— Беспокоит меня судьба Второй ударной, — сказал Мерецков. — Армия совершенно выдохлась. При нынешних ее возможностях Власов не может ни наступать, ни эффективно обороняться. Коммуникации армии находятся под ударами немецкой артиллерии и авиации. Там всего лишь один узкий коридор! Противник в любой момент может его перерезать, как это случилось месяц тому назад. Если ничего не предпринять, то разразится катастрофа, товарищ Сталин!

«Все-таки употребил нехорошее слово, — укоризненно подумал Василевский, едва заметно покачав головой. — Неисправимый лирик… Всегда у него личная точка зрения. Опасно живет Кирилл Афанасьевич».

— Там теперь у вас генерал Власов командует? — спросил Маленков. — Во Второй ударной?

— Не у меня, Георгий Максимилианович, — остывая, ответил Мерецков, — у генерала Хозина.

— Тогда положение не такое уж безрадостное, — сказал Маленков. — Власов сумеет наладить дело.

— Делу помогут только свежие силы, соответствующие резервы, — упрямо не согласился Мерецков. — Как, бывший комфронта, знающий обстановку на месте, прошу не брать оттуда Шестой стрелковый корпус. Нужно укрепить им Вторую ударную. Если по каким-либо неизвестным мне причинам сделать этого нельзя, армию Власова необходимо немедленно отвести из волховских болот на укрепленный нами плацдарм по линии шоссейных дорог Новгород — Чудово. Прошу поверить в мою искренность и военный опыт!

С тех пор как Мерецков вошел и принялся докладывать, Сталин не произнес ни слова. Теперь он поднялся и принялся ходить по комнате. Все молча ждали, когда вождь начнет говорить.

— Товарищ Мерецков напрасно нервничает, — в обычной неторопливой манере произнес Сталин. — Никто не сомневается ни в его искренности, ни в его боевом опыте, которым товарищ Мерецков, бесспорно, обладает. За это мы и ценим товарища Мерецкова. Но ошибка его в том, что товарищ Мерецков полагает, будто только ему близки интересы Волховского фронта и Второй ударной армии. Мы считаем, что здесь находятся люди, которым дороги интересы каждого фронта, каждой армии. — Сталин значительно помолчал, давая остальным время проникнуться высказанной им мыслью, затем буднично произнес: — Есть предложение принять к сведению сообщение товарища Мерецкова и отпустить его к новому месту службы.

 

Военный санаторий «Иссык-Куль» — Малеевка.

Август — декабрь 1987 года

 

Книга третья.

Время умирать

 

 

 

Вынужденная смена командующих положения 2-й ударной не изменила. А через неделю был ликвидирован Волховский фронт. Когда об этом стало известно к западу от Мясного Бора, оптимизма у нового командарма Власова и члена Военного совета Зуева не прибавилось. Они сомневались в необходимости подобной рокировки, резонно опасаясь, что станет она для Любанской операции началом ее конца.

Первым на свидание с незнакомым начальством вылетел в Малую Вишеру Зуев. Комиссар не был в армии двое суток и вернулся утром тридцатого апреля. Встречавший его у посадочной площадки Яша Бобков поразился перемене, которая случилась с Иваном Васильевичем. Изможденное лицо комиссара осунулось еще больше, резче обозначились скулы, щеки запали. Но к такому Зуеву верный его оруженосец привык, вроде и не замечал худобы начальства, все вокруг были такими. Но вот глаза… Умные и выразительные, наполненные жизнерадостным светом, они неизменно вселяли надежду, подбадривали упавших духом, укоряли тех, кто поддался минутной слабости, прибавляли решимости тем, кто в ней нуждался. Сейчас же глаза у комиссара были потухшими, и Яков испугался.

Пока ехали к командному пункту армии, Иван Васильевич молчал. Он будто не замечал робких взглядов Бобкова, который не смел заговорить первым, и только в конце дороги Зуев сжал рукою Яшине плечо, встряхнул легонько, слабо улыбнулся и сказал, глубоко вздохнув:

— Так-то вот, друг мой ситный… Белено рассчитывать только на собственные силы.

Так сказал член Военного совета и командующему армией, добавив: стрелковый корпус, который Мерецков готовил на подмогу, Хозин передал Северо-Западному фронту.

— Надо спешить с узкоколейкой, — напористо продолжал Зуев, стараясь смять гнетущую тишину, она возникла после его безрадостной вести. — Армия голодает… Срочно завезти больше продуктов!

— И снарядов, — спокойно заметил Власов. — Голод, комиссар, уставами не предусмотрен. И обязанность воевать с нас никто не снимает. Имеется ли у армии харч или нет его вовсе.

Сказано это было жестким, непререкаемым тоном. Но Зуев уловил в словах командарма и подспудную горечь, двойной смысл произнесенного. Иван Васильевич внимательно всмотрелся в генерал-лейтенанта, человека сдержанного, переходившего в официальной обстановке на сухую манеру общения.

— Тем более нужно все внимание обратить на строительство дороги, — упрямо проговорил Зуев. — Возьму ее под собственный контроль.

Власов пожал плечами.

— Сделайте одолжение, Иван Васильевич, — скупо, как бы пересиливая привычную сдержанность, улыбнулся он. — Не подумайте только, что я недооцениваю значение узкоколейки. Уж коль выпала нам доля воевать в болотах, лучше делать это имея хоть какие-то надежные средства сообщения.

— Тогда я отправлюсь туда сейчас же, — решительно сказал Зуев.

— Но имейте в виду: немцы не меньше нашего понимают значение этой стройки, — предупредил командарм. — Потому на строительстве ад кромешный, Иван Васильевич. Будьте предельно осторожны. Там бомбят и стреляют…

— Буду, — усмехнулся член Военного совета.

Неуклюжая попытка Власова предостеречь его хотя и показалась Зуеву наивной, но тронула комиссара.

— Собирайся, Яша, — сказал он Бобкову, который, ждал его за дверью. — Поедем сейчас…

Хотел Яков сказать, что надо бы и отдохнуть, время-то обеденное, но вид у начальства был неприступный. Зуев, по всему видно, был мысленно уже там, где по лесам и болотам прокладывали узкоколейку к Мясному Бору.

«Прав Андрей Андреевич, — подумал комиссар, когда добрался до ближайшего участка строительства и слушал доклад случившегося здесь начальника штаба батальона Байдакова. — Может быть, и не ад, в геенне, по слухам, болот не бывает, но что-то около того…»

Он и прежде не оставлял дорогу без внимания, часто бывал здесь, обедал с саперами, которых называл «рабочим классом Красной Армии», порою и сам брался за инструменты, оставался ночевать. Работы шли днем и ночью, не останавливались и во время артобстрела или бомбежки. И Власов резонно предостерегал Зуева об опасности.

 

 

— Снаряды кидают по-прежнему и бомбят часто, — объяснял старший лейтенант Байдаков. — Одно утешение: взрывается далеко не каждый «гостинец».

— Из-за болот? — спросил Зуев.

— Так точно, — ответил начальник штаба. — Известное дело… Хлюпнет — и все. Как болванка. Потому и не укрываются бойцы, товарищ дивизионный комиссар, смысла нету. Да и где прятаться?

— А как с питанием?

Байдаков вздохнул:

— Как везде…

— Я распорядился, чтобы вашим саперам и дорожникам выдали немного продовольствия из НЗ.

— Получили уже, спасибо. Но к завтрему никак не закончим, духу не хватает, хотя люди изо всех сил стараются.

Работы шли уже четырнадцатый день, задачу саперам Военный совет армии поставил жесткую: к Первому мая открыть движение по узкоколейке. Этот срок наступал завтра, только Зуев и сам видел, как до предела истощились люди.

— Не праздника ради жмем, Байдаков, — сказал комиссар начальнику штаба стройки. — Бойцы голодают… И стрелять по фашистам нечем.

Байдаков кивнул и посмотрел в сторону дальнего леса, откуда сваливались «юнкерсы».

— И отогнать их, стрекозлов, некому. Сейчас бы сталинских соколов сюда…

Зуеву почудилась некая ирония в последней фразе старшего лейтенанта, и комиссар внимательно посмотрел на Байдакова. Но лицо начальника штаба было непроницаемым. Он искренне жалел о том, что не видит в волховском небе наших летчиков.

«Где они, соколы, — горько усмехнулся про себя Иван Васильевич, хорошо помнивший, как горели новехонькие машины на аэродромах возле западной границы, от которой он отступал в июне сорок первого. — Подожди, брат Байдаков, новых орлят вырастим, более мощные самолеты построим. А пока на выдержке и мужестве потянем, с испытанной трехлинейкой в руках… Что делать, если русскому человеку другого оружия, кроме духа его природного, вдоволь пока не предоставлено».

Вслух комиссар ничего не сказал. И время для агитации неподходящее, и Байдаков в призывах не нуждается. Про сталинских соколов он скорее по традиции сказал. А Зуев вспомнил день 19 июня прошлого года. Перешел границу солдат вермахта, его срочно доставили в Каунас, где расположился штаб 11-й армии. Допрашивал его Иван Васильевич, как говорится, «со товарищи». Начальник Особого отдела Кокшаев присутствовал и полковник Сошальский, глава армейской разведки. Яша Бобков протокол вел, дело серьезное, без бумаги нельзя. Перебежчик и рассказал: в ближайшие дни немецкие войска перейдут государственную границу.

— В какой именно день? — спросил немца полковник Сошальский.

— Пока неизвестно… Ждут некий особый сигнал, он придет в субботу, 21 июня. Этот сигнал и решит: быть войне или ее отменят.

Ответ показался странным, и командиры переглянулись. Как же так? Если намечена война, то о какой отмене может идти речь? Подобная нерешительность не укладывалась ни в сознании чекиста Кокшаева, ни военного разведчика Сошальского, ни опытного, хотя и молодого по возрасту политработника Зуева. К этому времени они были уже во власти стереотипа, по которому сила и могущество высшего руководства определялись непреклонностью воли, отсутствием колебаний, невозможностью существования альтернативных вариантов. Всем троим, юнец Яша не в счет, показалось бы даже диким предположение, что товарищ Сталин может вдруг отказаться от принятого им лично решения в любом деле, да еще в таком жизненно важном, как война. Ведь ее всегда готовят. Никому и в голову бы не пришло, что и от войны можно в последний момент вдруг отказаться. Поэтому показания перебежчика сочли противоречивыми, а потому и недостоверными. Немца отправили по инстанции, сопроводив тщательно записанными Яшей Бобковым показаниями.

И никому из них и в голову не пришло, что стоп-кран для самой жестокой в истории человечества войны существовал до тринадцати часов 21 июня 1941 года. Именно до этого рокового — тринадцатого! — часа войска трех армейских группировок вермахта ждали одного, из двух предусмотренных фюрером заранее сигналов. Если приходил «Дортмунд», дивизии взламывали русскую границу в половине четвертого утра 22 июня… Но ежели возникало вдруг кодовое слово «Альтона», война отменялась.

Что надо было сделать для этого? Ничтожно мало — предъявить Германии разумный, но жесткий ультиматум. Сам Гитлер до последнего ждал его, ибо знал о нежелании Сталина воевать. Но стремясь подтолкнуть события, чтобы поскорее ввязаться в смертельную драку, которая страшила и его самого, фюрер досыта кормил генералов байками об агрессивности Кремля, о том, что план «Барбаросса» суть превентивная мера, имеющая целью опередить большевиков. И когда вермахт перешел границу, а его командиры увидели, что застали русских, не помышлявших о нападении, врасплох, немецкие генералы усомнились в искренности вождя партии и государства. Но карты были уже сданы. Приходилось играть по навязанным Гитлером правилам. Сигнал «Альтона» не прозвучал и превратился в исторический феномен, о котором комиссар Зуев никогда не узнает.

 

 

Поезда по железной дороге давно уже не ходили, но горстка разбитых боями домов по-прежнему называлась в сводках разъездом. Еще зимой, когда земля вокруг была завалена снегом, станцию освободила стрелковая бригада, положив здесь при этом немалое число красноармейцев. Разъезд Еглинский стал самым западным участком пространства, где избавились русские люди от власти оккупантов. И горько было осознавать, что именно отсюда начнется печальный, трагический путь нового отступления на восток.

Сопровождался отход ликвидацией Волховского фронта и сменой руководства. Группу войск, входящую теперь в Ленфронт, возглавил генерал Хозин, обосновавшийся в штабе Мерецкова. Преемником Клыкова во 2-й ударной незадолго до того стал Власов. А 25 апреля командующего 59-й армией Галанина отозвали в Москву, и войска принял под начало Иван Терентьевич Коровников, который возглавлял ранее оперативную группу.

Михаил Семенович Хозин едва ли не в первые дни понял, что силы, которые Ставка ему отпустила, вовсе не годятся для наступательных действий. И теперь остается только гадать, чем он руководствовался, легкомысленно обещая Сталину без резервов снять блокаду Ленинграда. Армия Власова была ударной только по названию. Ее дивизии и бригады были значительно ослаблены во время тяжелых зимних боев. К концу апреля снежные дороги окончательно порушились, колонные пути, проложенные через болотистые участки и лесные массивы, стали непроходимыми. Мало того, что это обстоятельство срывало снабжение войск, оно затрудняло, а подчас и вовсе исключало любой маневр армии внутри гигантского мешка, в котором та находилась. А разве может армия, лишенная возможности передвигаться, оставаться боеспособной?

Уже в день отъезда бывшего комфронта Мерецкова в Москву генерал Хозин приказал 59-й армии перейти к временной обороне. Вместе с тем Михаил Семенович предписал ее командованию и другую задачу: готовить ликвидацию противника в районе Трегубозо, Приютино, Спасская Полнеть, чтобы расширить горловину прорыва в северной ее части, обезопасить 2-ю ударную от окружения. Новый командарм Коровников удар по противнику нанес неумело и потому довольно слабо. Успеха никакого Иван Терентьевич не добился, и немцы продолжали, накапливая резервы, усиливать группировки, сосредоточенные на флангах прорыва.

Вскоре и генералу Козину стало ясно, что требовать от 2-й ударной вести наступление не только бессмысленно, но и опасно. И он тогда вместо победного марша на Ленинград вынужден был отдать приказ: с 30 апреля 1942 года армии перейти к обороне.

В этот же день разгорелись бои под Еглино: противник пробовал собственные силы. Нажим на разъезд осуществлялся и прежде, но в канун Первомая командованию вермахта хотелось доложить фюреру об успехе под Ленинградом.

Силы были явно неравными. Станцию обороняли три десятка красноармейцев. А Первого мая на Еглино пошел в наступление свежий батальон пехоты, поддержанный танками. Помощи еглинцы так и не получили, но поступил приказ: организованно отойти. Поступил, когда станцию окружили фашисты. И все же бойцы пробились штыками и гранатами, возвратились к своим, сумев вынести всех раненых на руках.

 

 

…День 1 Мая 1942 года от Ладоги до Ильменя был безоблачным и солнечным. Газета «Отвага» вышла по случаю праздника в две краски. Украшал ее приказ войскам 2-й ударной, его писал Зуев. Приказ был выдержан в оптимистических тонах, не противоречил — как можно! — общему духу приказа наркома обороны. В нем Сталин снова заверял красноармейцев и советских людей, что Красная Армия будет отмечать Новый год в Берлине. «Отвага» тоже не оплошала, ее призыв гласил: «Воины Ударной, вперед к Ленинграду!»

О том, что сдали немцам западный рубеж и армия перешла к обороне, газета читателей не извещала.

Первомайский день в столице рейха тоже выдался как по заказу. Предстоял традиционный в нацистском государстве парад на Унтер ден Линден, и проснувшийся рано утром гауляйтер Берлина и министр пропаганды доктор Геббельс с удовольствием отметил, что погода не помешает, фюреру достойно приветствовать немецких солдат со ступеней мавзолея Гинденбурга.

В последние апрельские дни гауляйтеру пришлось немало потрудиться для пропагандистского обеспечения праздника. К обычным заботам Геббельса добавились и хлопоты, связанные с пребыванием фюрера в столице. Гитлер вечером 24 апреля покинул Ставку и выехал в Берлин, чтобы выступить в рейхстаге и потребовать от депутатов исключительных полномочий, которые наделяли фюрера единоличной и неограниченной властью. Йозеф Геббельс, как глава партийного руководства имперской столицы, отвечал за подготовку процедуры, которая затвердила бы де-юре фактическую диктатуру Гитлера в Третьем рейхе.

Все прошло как нельзя лучшее Подготовленные заранее депутаты германского парламента дружно, как один, проголосовали за предложенную резолюцию, сложив с себя, таким образом, полномочия избранников народа, отказавшись от последних, даже иллюзорных остатков демократии.

Победа в рейхстаге вселила в фюрера и его верного соратника Геббельса новую духовную энергию, привела их в состояние эйфории. Казалось, рухнула последняя преграда на пути к идеальному германскому государству. Оставалось разделаться с большевизмом на Востоке. Но это вопрос времени. Вовсю развернута подготовка к операции «Блау», успешное проведение которой — а иного и быть не может! — вспорет Сталину брюхо, лишит русских основных кормящих их южных районов и нефти Майкопа, Грозного и Баку.

Ужиная с Гитлером накануне праздника труда, министр пропаганды заметил: прав был некий философ, который сказал, что история повторяется. Фюрер поднял на Геббельса глаза.

— Что ты имеешь в виду, Йозеф? — спросил он.

— Коварные намерения Сталина… Ведь он хотел нанести удар в подбрюшье Европы, нацелившись на Румынию, Болгарию, Грецию и Дарданеллы. И сделать это малой кровью, не ввязываясь с нами в драку. Какое счастье, что нам удалось его опередить, мой фюрер! Теперь мы наносим ему такой же удар…

Оживившийся было Гитлер вдруг помрачнел.

— К сожалению, мы не обошлись малой кровью, — со вздохом произнес он. — Генерал Гальдер отмечает в последней сводке — потери сухопутных войск на Восточном фронте составили миллион сто пятнадцать тысяч человек. Из них офицеров — свыше тридцати четырех тысяч… Много крови пролил немецкий народ в России. Но великая цель оправдывает средства! Последнее усилие — и мы отбросим сталинские дивизии за Волгу, а на Кавказе соединимся с турками. Путь на Индию будет открыт.

— Да будет так! — восторженно воскликнул Геббельс.

…Сейчас Геббельс стоял справа и чуть позади от кресла с высокой и прямой спинкой. В кресле, стоящем на подиуме мавзолея Гинденбурга, сидел фюрер, принимавший парад. Одет вождь был в традиционный коричневый френч с накладными карманами и партийной повязкой на рукаве, без знаков различия, их Гитлер не носил, ибо не имел никаких воинских званий. Единственным украшением френча был Железный крест, полученный фюрером на фронте в первую мировую войну.

Войска еще не начали движения к Бранденбургским воротам и заполонили пространство перед мавзолеем. На нижнем ярусе подиума и на тротуаре, перед ограничительной линией, разместились увечные ветераны восточного фронта. Кое-кто был на костылях, с подвешенными к груди руками на черных перевязях, иных привезли сюда в инвалидных колясках. Министр пропаганды знал: фюрер любит подчеркнуть особую признательность немцам, пролившим кровь за торжество национал-социалистской идеи, и специально распорядился доставить из берлинских госпиталей раненых героев.

К мавзолею медленно подошел черный мерседес с открытым верхом. Рядом с шофером в нем прочно стоял, не держась за поручень, но сохраняя равновесие, рейхсмаршал Герман Геринг, он объезжал изготовившиеся к параду войска. Когда автомобиль остановился, рейхсмаршал энергично вскинул правую руку, приветствуя фюрера. Гитлер скупо улыбнулся, встал с кресла и ответил на приветствие, приподняв руку, полусогнутую в локте.

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.