ПИСЬМО КАПЕЛЬМЕЙСТЕРА КРЕЙСЛЕРА

БАРОНУ ВАЛЬБОРНУ

Я только что вернулся из театра в свою каморку, с большим трудом высек

огонь и сейчас же принимаюсь писать Вашему сиятельству обстоятельное письмо.

Не пеняйте на меня, Ваше сиятельство, если я стану чересчур музыкально

выражаться, ведь Вам уже, наверное, известно, что люди утверждают, будто

музыка, заключенная в моей душе, слишком мощно и непреодолимо пробирается

наружу. Она так меня обволокла и опутала, что мне никак не освободиться.

Все, решительно все представляется мне в виде музыки. Быть может, люди в

самом деле правы? Но как бы то ни было, я должен написать Вашему

сиятельству. Как же иначе смогу я снять бремя, тяжелым гнетом упавшее мне на

грудь в тот момент, когда опустился занавес и Ваше сиятельство непонятным

образом исчезли?

Как много мне хотелось еще сказать! Неразрешившиеся диссонансы

отвратительно вопили во мне, однако в ту минуту, когда ядовитые, словно

змеи, септимы проскальзывали в светлый мир приветливых терций, Ваше

сиятельство ушли прочь, прочь - змеиные жала стали язвить и колоть меня!

Ваше сиятельство, Вы, кого хочу я воспеть этими приветливыми терциями, ведь

не кто иной, как барон Вальборн, - его образ я ношу давно в своем сердце, в

него, дерзновенно и мощно струясь, воплощаются все мои мелодии, и мне

чудится: я - то же самое, что и он. Когда сегодня в театре ко мне подошел

статный юноша в военной форме, звеня оружием, с мужественным и рыцарственным

видом, душу мою пронзило знакомое и вместе с тем неизведанное чувство, и я

сам не мог разобрать, что за диковинная смена аккордов нарастала во мне,

поднимаясь все выше и выше. Молодой рыцарь делался мне все более близким. В

его глазах открылся мне чудесный мир; целое Эльдорадо сладостных, блаженных

мечтаний. Дикая смена аккордов разрешилась нежной, райской гармонией - она

чудодейственным образом говорила о жизни и бытии поэта. Благодаря тому, что

у меня большая практика в музыке, - в этом я могу заверить Ваше сиятельство,

- я тотчас же выяснил тональность, породившую все это. Я хочу сказать, что в

молодом военном я тотчас узнал Ваше сиятельство - барона Вальборна. Я

попытался сочинить несколько отклонений, и когда музыка моей души, по-детски

веселясь и ребячливо радуясь, излилась бодрыми напевами, веселыми мурки и

вальсами, Ваше сиятельство так хорошо попали мне в такт и в тон, что у меня

не оставалось никаких сомнений: Вы узнали во мне капельмейстера Иоганнеса

Крейслера и не поверили обманной игре, которую сегодня вечером затеяли со

мной эльф Пэк{300} и его приспешники. В тех особых случаях, когда меня

вовлекают в колдовскую игру, я начинаю строить всевозможные гримасы, - я сам

это знаю, - к тому же на мне как раз было платье, купленное в момент

глубочайшего уныния после неудачно сочиненного трио. Цвет платья был

выдержан в Cis-moll, а для некоторого успокоения наблюдателя я велел пришить

к нему воротник цвета E-dur.{300} Надеюсь, что это не раздражало Ваше

сиятельство? К тому же в этот вечер я назывался другим именем - я был

доктором Шульцем из Ратенова, так как лишь под этим именем дерзал стоять

возле самого фортепьяно и слушать пение двух сестер, двух состязавшихся

соловьев, чьи сердца исторгали из самой своей глубины великолепные,

сверкающие звуки. Сестры боялись безумного, тоскующего Крейслера, а доктор

Шульц, очутившись в музыкальном раю, открытом ему сестрами, был кроток,

мягок, полон восхищения, и они примирилсь с Крейслером, когда доктор Шульц

внезапно в него превратился. Ах, барон Вальборн! Говоря о самом священном,

что горит в моем сердце, я и Вам показался суровым и гневным. Ах, барон

Вальборн, и к моей короне тянутся враждебные руки, и передо мной растаял в

тумане небесный образ, проникший в глубину моего существа, затронув

сокровеннейшие фибры моей души. Невыразимая скорбь разрывает мне грудь, и

каждый унылый вздох вечно алчущей тоски превращается в неистовую боль гнева,

вспыхнувшего от жестокой муки. Но, барон Вальборн! Разве сам ты не знаешь,

что на растерзанную дьявольскими когтями кровоточащую грудь особенно сильно

и благотворно действует каждая капля целительного бальзама? Ты знаешь, барон

Вальборн, что я сделался злобным и бешеным главным образом потому, что

видел, как чернь оскверняет музыку. Но случается, что меня, совсем

разбитого, раздавленного бездарными бравурными ариями, концертами, сонатами,

утешает и исцеляет коротенькая пустячная мелодия, пропетая посредственным

голосом или же неуверенно, неумело сыгранная, но верно, тонко понятая и

глубоко прочувствованная. Если ты, барон Вальборн, встретишь на своем пути

такие звуки и мелодии или, возносясь к своему облаку, увидишь, как они с

благоговейной тоской взирают на тебя снизу, скажи им, что будешь беречь и

лелеять их, как милых детей, и что ты не кто иной, как капельмейстер

Иоганнес Крейслер. Ибо я свято обещаю тебе, барон Вальборн, что тогда я

стану тобой и так же, как ты, исполнюсь любовью, кротостью, благочестием.

Ах, я и без того полон ими! Всему виной колдовская игра - ее часто заводят

со мной мои собственные ноты. Они оживают и в виде маленьких черных

хвостатых чертиков спрыгивают с белых листов, увлекая меня в дикое,

бессмысленное кружение. Я делаю странные козлиные прыжки, корчу непристойные

рожи; но один-единственный звук - луч священного огня - прерывает

беснование, и я снова кроток, терпелив и добр. Ты видишь, барон Вальборн,

что все это настоящие терции, в которых растворились септимы, и я пишу тебе

для того, чтобы ты как можно яснее расслышал эти терции!

Дай бог, чтобы мы, уже с давних пор мысленно видя и зная друг друга,

почаще встречались и в жизни, как это было сегодня вечером. Твои взгляды,

барон Вальборн, проникают в глубину моего сердца, а ведь часто взгляды

звучат как чудесные слова, как заветные мелодии, вспыхнувшие в недрах души.

Но мы еще часто будем с тобою встречаться, ибо завтра я надолго отправлюсь

странствовать по свету и потому уже надел новые сапоги.

Не думаешь ли ты, барон Вальборн, что твои слова могут стать моими

мелодиями, а мои мелодии - твоими словами? Я только что сочинил песню на

прекрасные слова, написанные тобою когда-то давно, но мне все-таки кажется,

что уже в ту самую минуту, когда в тебе зародилась песня, и во мне должна

была зажечься ее мелодия. Иногда мне представляется, что песня - это целая

опера. Да! Дай бог, чтобы я поскорее снова увидел тебя телесными очами,

приветливый, кроткий рыцарь, таким же, каким ты всегда живо стоишь перед

моим духовным взором. Да благословит тебя Бог и да просветит он людей, чтобы

они достойно оценили тебя по прекрасным делам твоим и поступкам. Пусть это

будет радостно-успокоительным заключительным аккордом в тонике.

Иоганнес Крейслер,

капельмейстер, а также сумасшедший музыкант

par exellence*.

______________

* Прежде всего (фр.).

3. МУЗЫКАЛЬНО-ПОЭТИЧЕСКИЙ КЛУБ КРЕЙСЛЕРА{302}

Все часы, даже самые ленивые, уже пробили восемь; свечи были зажжены,

рояль - открыт, и хозяйская дочка, услужающая Крейслеру, уже два раза

объявила, что вода в чайнике выкипает. Наконец в дверь постучали, и вошли

Верный Друг вместе с Рассудительным. За ними вскоре явились Недовольный,

Веселый и Равнодушный. Члены клуба были в сборе, Крейслер, как обычно,

старался с помощью симфониеподобной фантазии подогнать все под один тон и

размер, а также дать подышать чистым воздухом всем членам клуба, лелеявшим в

себе музыкальный дух, но принужденным целый день суетиться среди пыли и

мусора.{302} Рассудительный был очень серьезен, почти глубокомыслен, и

сказал:

- Как это неприятно, что в последний раз вам пришлось прервать игру

из-за испорченного молоточка. Надеюсь, вы починили его?

- Кажется, да, - ответил Крейслер.

- Надо в этом убедиться, - продолжал Рассудительный, нарочно зажег

свечу, стоявшую в широком подсвечнике, и, держа ее над струнами, стал

внимательно рассматривать поврежденный молоточек. Вдруг лежавшие на

подсвечнике тяжелые щипцы для снимания нагара упали на струны, и двенадцать

или пятнадцать из них, резко прозвенев, лопнули. Рассудительный только

промолвил:

- Вот тебе раз!

У Крейслера покривилось лицо, как будто он поел лимона.

- Черт возьми, - закричал Недовольный. - А я-то радовался, что Крейслер

сегодня будет импровизировать! Как раз сегодня. За всю свою жизнь я так не

жаждал музыки!

- В сущности говоря, - вмешался Равнодушный, - совсем не так важно,

начнем мы сегодня с музыки или нет.

Верный Друг сказал:

- Конечно, очень жаль, что Крейслер не сможет играть, но из-за этого не

стоит волноваться.

- У нас и без того будет довольно развлечений, - добавил Веселый,

придавая своим словам особый смысл.

- И все-таки я буду импровизировать, - сказал Крейслер. - Басы в полном

порядке, и мне этого достаточно.

Крейслер надел свою красную ермолку, китайский халат{303} и сел за

рояль. Члены клуба разместились на диване и на стульях; по знаку Крейслера

Верный Друг потушил все свечи, и воцарилась густая черная тьма.

Крейслер взял в басу pianissimo полный аккорд As-dur с обеими педалями.

Когда звуки замерли, он заговорил:

- Какой чудесный и странный шум! Невидимые крылья реют надо мною... Я

плыву в душистом эфире... Аромат его сверкает огненными, таинственными

переплетенными кругами. То дивные духи носятся на золотых крыльях среди

безмерно прекрасных аккордов и созвучий.

Аккорд As-moll (mezzo-forte){303}

Ах! Они уносят меня в страну вечного томления. Когда я их слышу,

оживает моя скорбь, хочет вырваться из сердца и безжалостно его разрывает.

Секстаккорд E-dur (ancora piu forte){303}

Крепись, мое сердце! Не разорвись от прикосновения опаляющего луча,

пронзившего мне грудь. Вперед, мужественный дух мой! Воспрянь и устремись

ввысь, в стихию, тебя породившую, - там твоя отчизна.

Терцаккорд E-dur (forte)

Они дали мне роскошную корону, но в алмазах ее сверкают и блещут тысячи

слезинок, пролитых мною, в золоте ее тлеет испепелившее меня пламя. Мужество

и власть, вера и сила да придут на помощь тому, кто призван владычествовать

в царстве духов!

A-moll (harpeggiando-dolce)

Куда ты, прекрасная дева? Разве можешь ты убежать, если всюду держат

тебя незримые путы? Ты не умеешь пожаловаться и объяснить, почему твое

сердце гложет печаль, и все-таки оно трепещет от сладостного блаженства. Но

ты все поймешь, когда я поговорю с тобою, когда утешу тебя на языке духов -

ведь он мне знаком, да и тебе хорошо понятен.

F-dur

Ах, как замирает твое сердце от томления и любви, когда в пылу восторга

я заключаю тебя в мелодии, словно в нежные объятия. Теперь ты не уйдешь от

меня, потому что сбылись тайные предчувствия, теснившие тебе грудь. Как

благовестительный оракул, взывала к тебе музыка из глубины моего существа.

B-dur (accentuato)

Как весела жизнь в полях и лесах в прекрасную весеннюю пору!

Пробудились свирели и флейты, долгую зиму, словно мертвые, костеневшие в

пыльных углах, вспомнили свои заветные песни и радостно заливаются, как

птицы в поднебесье.

B-dur с малой септимой (smanioso)

Жалобно вздыхая, теплый западный ветер веет по лесу, словно мрачная

тайна, и когда он пролетает, шепчутся березы и сосны: "Почему так печален

наш друг?! Ждешь ли ты его, прекрасная пастушка?"

Es-dur (forte)

Беги ему вслед! Беги ему вслед! Как темный лес, зелена его одежда!

Грустные речи его - как нежный звук рога. Слышишь шорох в кустах? Слышишь

звук рога? В нем радость и мука. Это он! Скорее! Ему навстречу!

Терцквартсекстаккорд D (piano){304}

Жизнь ведет на разные лады свою дразнящую игру. Зачем желать? Зачем

надеяться? Куда стремиться?

Терцаккорд C-dur (fortissimo){305}

В диком, бешеном веселье пляшем мы над раскрытыми могилами? Так будем

же ликовать! Те, что спят здесь, не услышат нас. Веселее, веселее! Танцы,

клики - это шествует дьявол с трубами и литаврами.

Аккорды C-moll (fortissimo друг за другом)

Знаете вы его? Знаете вы его? Смотрите, он впивается мне в сердце

раскаленными когтями! Он принимает диковинные личины то волшебного стрелка,

то концертмейстера, то буквоеда, то ricco mercante*. Он роняет на струны

щипцы, чтобы помешать мне играть! Крейслер, Крейслер! Возьми себя в руки!

Смотри, вон притаилось бледное привидение с горящими красными глазами, из

разорванного плаща оно тянет к тебе когтистые костлявые руки, на его голом

черепе покачивается соломенный венец. Это - безумие! Храбро держись,

Иоганнес! Нелепая, нелепая игра в жизнь! Зачем завлекаешь ты меня в свой

круг? Разве не могу я убежать от тебя? Разве нет во вселенной такой пылинки,

где бы, превратившись в комара, мог я спастись от тебя, зловещий,

мучительный дух? Оставь меня! Я буду послушен! Я поверю, что дьявол - хорошо

воспитанный galantuomo - honny soit qui mal y pense**{305}. Я прокляну

музыку, пение, буду лизать тебе ноги, как пьяный Калибан{305}, - только

избавь меня от пытки! О нечестивец, ты растоптал все мои цветы! В ужасающей

пустыне не зеленеет ни травинки - повсюду смерть, смерть, смерть!..

______________

* Богатый купец (ит.).

** Дворянин (ит ). - Да будет стыдно тому, кто подумает дурное (фр.).

Тут затрещал вспыхнувший огонек: Верный Друг, желая прервать

импровизацию Крейслера, быстро вынул химическое огниво и зажег обе свечи. Он

знал, что Крейслер дошел до той точки, с которой он обычно низвергался в

бездну беспросветного отчаяния. В этот миг хозяйская дочь внесла дымящийся

чай. Крейслер вскочил с места.

- Что это ты играл? - спросил Недовольный. - Признаться,

благопристойное Allegro Гайдна куда приятнее этой дикой какофонии.

- Все-таки это было неплохо, - вмешался Равнодушный.

- Но очень мрачно, слишком мрачно, - заговорил Веселый. - Нашу

сегодняшнюю встречу необходимо оживить чем-нибудь игривым и веселым.

Члены клуба постарались последовать совету Веселого, но жуткие аккорды

Крейслера, его ужасные слова все еще носились в воздухе, как далекое глухое

эхо, и поддерживали навеянное ими напряженное настроение. Недовольный

действительно был очень недоволен вечером, испорченным, как он выразился,

глупой импровизацией Крейслера, и ушел вместе с Рассудительным. За ними

последовал Веселый. Остались только Энтузиаст и Верный Друг (оба они, как

здесь ясно дается понять, представляют собою одно лицо). Скрестив руки,

Крейслер молча сидел на диване.

- Не понимаю, что с тобой сегодня, Крейслер, - сказал Верный Друг. - Ты

очень возбужден и, против обыкновения, без капли юмора.

- Ах, друг мой, - ответил Крейслер. - Мрачная туча нависла над моей

жизнью. Не думаешь ли ты, что бедной, невинной мелодии, не нашедшей себе на

земле никакого-никакого места, должно быть дозволено свободно, безмятежно

умчаться в небесное пространство? Я бы тотчас улетел в это окно на своем

китайском халате, как на плаще Мефистофеля.

- В виде безмятежной мелодии? - улыбаясь, перебил Верный Друг.

- Или, если хочешь, в виде basso ostinato{306}, - возразил Крейслер. -

Но каким-то образом я вот-вот должен исчезнуть.

И то, что он сказал, вскоре исполнилось.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: