Эрнст Теодор Амадей Гофман. Крейслериана (II)

Эрнст Теодор Амадей Гофман. Крейслериана (I)

Из "Фантазий в манере Калло"

FANTASIESTUCKE IN CALLOTS MANIER

1814/1815

---------------------------------------------------------------------

Гофман Э.Т.А. Собрание сочинений. В 6 т. Т.1. - М.: Худож.лит., 1991

ERNST THEODOR AMADEUS HOFFMANN. 1776-1822

Перевод П.Морозова

OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 26 января 2003 года

---------------------------------------------------------------------

В первый том Собрания сочинений Э.-Т.-А. Гофмана (1776-1822) входят

"Фантазии в манере Калло" (1814-1819), сделавшие его знаменитым, пьеса

"Принцесса Бландина" (1814) и "Необыкновенные страдания директора театра"

(1818).

{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.

Содержание

Крейслериана (I)

1. Музыкальные страдания капельмейстера

Иоганнеса Крейслера

2. Ombra adorata

3. Мысли о высоком значении музыки

4. Инструментальная музыка Бетховена

5. Крайне бессвязные мысли

6. Совершенный машинист

Откуда он? - Никто не знает. - Кто были его родители? - Неизвестно. -

Чей он ученик? - Должно быть, большого мастера, потому что играет он

превосходно; а так как у него есть и ум и образование, то его терпят в

обществе и даже доверяют ему преподавание музыки. Нет сомнения, что он

действительно был капельмейстером, - прибавляли к этому дипломатические

особы, которым он однажды, в хорошем расположении духа, представил документ,

выданный дирекцией ...ского придворного театра. Там значилось, что он,

капельмейстер Иоганнес Крейслер, только потому был отставлен от своей

должности, что решительно отказался написать музыку для оперы, сочиненной

придворным поэтом; кроме того, за обедами в гостинице, в присутствии

публики, он много раз пренебрежительно отзывался о первом теноре и в

совершенно восторженных, хотя и непонятных, выражениях оказывал предпочтение

перед примадонною одной молодой девице, которую обучал пению.{41} Впрочем,

он мог бы сохранить за собою титул придворного капельмейстера и даже

возвратиться к своей должности, если бы совершенно отказался от некоторых

странностей и смешных предрассудков, - как, например, от своего убеждения,

что подлинной итальянской музыки более не существует, - и если бы

добровольно признал превосходные качества придворного поэта, которого все

считали вторым Метастазио{41}. Друзья утверждали, что природа, создавая его,

испробовала новый рецепт и что опыт не удался, ибо к его чрезмерно

чувствительному характеру и фантазии, вспыхивающей разрушительным пламенем,

было примешано слишком мало флегмы, и таким образом было нарушено

равновесие, совершенно необходимое художнику, чтобы жить в свете и создавать

для него такие произведения, в которых он, даже в высшем смысле этого слова,

нуждается. Как бы то ни было, достаточно сказать, что Иоганнес носился то

туда, то сюда, будто по вечно бурному морю, увлекаемый своими видениями и

грезами, и, по-видимому, тщетно искал той пристани, где мог бы наконец

обрести спокойствие и ясность, без которых художник не в состоянии ничего

создавать. Оттого-то друзья никак не могли добиться, чтобы он написал

какое-нибудь сочинение или не уничтожил уже написанного. Иногда он сочинял

ночью, в самом возбужденном состоянии; он будил жившего рядом с ним друга,

чтобы в порыве величайшего вдохновения сыграть то, что он написал с

невероятною быстротою, проливал слезы радости над удавшимся произведением,

провозглашая себя счастливейшим человеком... Но на другой день превосходное

творение бросалось в огонь. Пение действовало на него почти губительно, так

как при этом его фантазия чересчур воспламенялась и дух уносился в неведомое

царство, куда никто не отваживался за ним последовать; напротив, он часто

целыми часами разрабатывал на фортепьяно самые странные темы в замысловатых

контрапунктических оборотах и имитациях и самых искусных пассажах. Когда это

ему удавалось, он несколько дней кряду пребывал в веселом расположении духа,

и особая лукавая ирония уснащала тогда его разговор на радость небольшому

задушевному кружку его друзей.

Но вдруг, неизвестно как и почему, он исчез. Многие стали уверять, что

замечали в нем признаки помешательства. И действительно, люди видели, как он

в двух нахлобученных одна на другую шляпах и с двумя нотными раштрами{42},

засунутыми, словно два кинжала, за красный пояс, весело напевая, вприпрыжку

бежал за городские ворота. Однако ближайшие его друзья не усматривали в этом

ничего особенного, так как Крейслеру вообще были свойственны буйные порывы

под влиянием внезапного раздражения. Когда все розыски оказались напрасными

и друзья стали советоваться о том, как быть с оставшимся после него

небольшим собранием музыкальных и других сочинений, явилась фрейлейн фон

Б.{42} и объяснила, что только ей одной надлежит хранить это наследие

дорогого учителя и друга, которого она ни в коем случае не считает погибшим.

Друзья с радостной готовностью отдали ей все, что нашли, а когда оказалось,

что на чистой оборотной стороне многих нотных листков находятся небольшие,

преимущественно юмористические заметки, наскоро набросанные карандашом в

благоприятные минуты, верная ученица Иоганнеса разрешила верному другу

списать их и предать гласности как непритязательные плоды минутного

вдохновения.

МУЗЫКАЛЬНЫЕ СТРАДАНИЯ

КАПЕЛЬМЕЙСТЕРА ИОГАННЕСА КРЕЙСЛЕРА{43}

Наконец все разошлись. Я мог бы заметить это по шушуканью, шарканью,

кашлю, гудению во всевозможных тональностях; это был настоящий пчелиный рой,

вылетающий из улья. Готлиб поставил мне на фортепьяно новые свечи и бутылку

бургундского. Играть я уже не могу, потому что совсем обессилел; в том

повинен стоящий здесь на пюпитре мой старый друг{43}, вновь носивший меня в

поднебесье, как Мефистофель Фауста на своем плаще, так высоко, что я уже не

видел и не замечал под собою этих человечков, хоть они, кажется, и

производили довольно-таки изрядный шум. Гнусный потерянный вечер! Но теперь

мне хорошо и легко. Ведь во время игры я достал карандаш и правой рукой

набросал цифрами на странице 63 под последней вариацией несколько удачных

отклонений, в то время как левая рука не переставала бороться с потоком

звуков!.. Я продолжаю писать на оборотной пустой стороне. Оставляю цифры и

звуки и с истинной радостью, как выздоровевший больной, не перестающий

рассказывать о том, что он вытерпел, подробно описываю здесь адские мучения

сегодняшнего чайного вечера. И не только для себя одного, но и для всех тех,

кто когда-нибудь, наслаждаясь и поучаясь по моему экземпляру фортепьянных

вариаций Иоганна Себастьяна Баха, изданных у Негели в Цюрихе, найдет в конце

тридцатой вариации мои цифры и, руководствуясь крупным латинским verte* (я

напишу его тотчас же, как только будет окончена моя жалоба), перевернет

страницу и станет читать. Эти читатели сейчас же поймут в чем дело: они

знают, что у тайного советника Редерлейна здесь очаровательный дом и две

дочери, о которых весь высший свет с восторгом твердит, что они танцуют, как

богини, говорят по-французски, как ангелы, а играют, поют и рисуют, как

музы. Тайный советник Редерлейн - богатый человек; за обедами, которые он

устраивает четыре раза в год, подаются прекраснейшие вина, тончайшие

кушанья, все обставлено на самый изящный манер, и у того, кто не испытывает

райского блаженства на его чайных вечерах, нет ни хорошего вкуса, ни ума и в

особенности никакого понимания искусства. Последнее здесь тоже не забыто:

наряду с чаем, пуншем, вином, мороженым и проч. всегда подается немножко

музыки, которая поглощается изящным обществом с таким же удовольствием, как

и все остальное. Порядок таков: после того как у каждого гостя было

предостаточно времени, чтобы выпить сколько угодно чашек чаю, и уже два раза

разносили пунш и мороженое, слуги приготовляют игорные столы для старейшей,

более солидной части общества, предпочитающей музыкальной игре игру в карты,

которая и впрямь не производит такого бесполезного шума и при которой звенят

разве что деньги. Это служит сигналом для младшей части общества: она

приступает к девицам Редерлейн; поднимается шум, в котором можно разобрать

слова: "Прелестная барышня, не отказывайте нам в наслаждении вашим небесным

талантом". - "О, спой что-нибудь, моя дорогая!" - "Не могу - простуда -

последний бал - ничего не разучила". - "О, пожалуйста, пожалуйста! Мы

умоляем!" - и т.д.

______________

* Переверни (лат.).

Готлиб уже успел открыть фортепьяно и поставить на пюпитр хорошо

знакомую нотную тетрадь. Сидящая за картами мамаша восклицает:

- Chantez donc, mes enfants*.

______________

* Пойте же, дети (фр.).

Эта реплика отмечает начало моей роли: я сажусь за фортепьяно, а

барышень Редерлейн с торжеством подводят к инструменту. Тут опять начинается

спор: ни одна не хочет петь первой.

- Ведь ты знаешь, милая Нанетта, я ужасно охрипла.

- А я разве меньше, милая Мари?

- Я так плохо пою.

- О, милочка, только начни... - и т.д.

Мой совет (подаваемый всякий раз), что они могли бы начать с дуэта,

вызывает рукоплескания; принимаются перелистывать ноты, находят наконец

тщательно заложенный лист, и начинается: "Dolce dell'anima"* и проч. Талант

же у барышень Редерлейн отнюдь не малый. Вот уже пять лет, как я здесь, из

них три с половиной года - учителем в редерлейновском доме; за это короткое

время фрейлейн Нанетта кое-чего достигла: мелодию, слышанную всего раз

десять в театре и затем не более десяти раз повторенную на фортепьяно, она в

состоянии спеть так, что сразу можно догадаться, что это такое. Фрейлейн

Мари схватывает мелодию даже с восьмого раза, и если часто поет на четверть

тона ниже строя фортепьяно, то при ее миленьком личике и недурных розовых

губках с этим легко можно примириться. После дуэта - дружный хор похвал.

Затем начинают чередоваться ариетты и дуэттино, а я заново отбарабаниваю уже

тысячу раз игранный аккомпанемент. Во время пения финансовая советница

Эберштейн, покашливая и тихонько подпевая, дает понять: "И я ведь тоже пою".

Фрейлейн Нанетта говорит:

______________

* Услада души (ит.).

- Милая советница, теперь и ты должна дать нам послушать твой

божественный голос!

Опять поднимается шум. У нее простуда, и она ничего не может спеть

наизусть. Готлиб притаскивает две охапки нот; начинается перелистывание.

Сперва она хочет петь "Мщение ада" и т.д., потом "Геба, смотри" и т.д.,

затем "Ах, я любила" и т.д. В испуге я предлагаю: "Фиалка на лугу" и

т.д.{45} Но советница - за высокое искусство, она хочет показать себя и

останавливается на Констанце. О, кричи, квакай, мяукай, издавай гортанные

звуки, стенай, охай, тремолируй, дребезжи сколько тебе угодно; я взял правую

педаль и грохочу fortissimo, дабы оглушить себя. О сатана, сатана! Какой из

твоих адских духов вселился в эту глотку, чтобы терзать, душить и рвать

исторгаемые ею звуки? Четыре струны уже лопнули, один молоточек сломался. В

ушах у меня звон, голова трещит, дрожит каждый нерв. Неужели все фальшивые

звуки пронзительной трубы ярмарочного шарлатана собрались в этом маленьком

горле? Ее пение меня измучило - пью стакан бургундского. Рукоплескали

неистово, и кто-то заметил, что финансовая советница и Моцарт сильно меня

воспламенили. Я улыбался, потупив глаза, и, как сам заметил, это выходило

очень глупо. Тут зашевелились все таланты, процветавшие до сих пор под

спудом, и стали выступать наперебой. Задумываются музыкальные сумасбродства

- ансамбли, финалы, хоры. Каноник Кратцер, как известно, божественно поет

басом, уверяет господин в прическе а la Titus*{45}, скромно заявляющий о

самом себе, что он всего только второй тенор, хотя и состоит членом

нескольких певческих академий. Быстро устраивается все для первого хора из

"Тита"{45}. Великолепно! Каноник, стоя вплотную позади меня, гремит над моей

головой таким басом, словно поет в соборе под аккомпанемент труб и литавр;

он прекрасно попадал в тон, но второпях почти вдвое затягивал темп. Но он по

крайней мере оставался верен себе настолько, что в продолжение всей пьесы

постоянно тащился на полтакта позади. У остальных же певцов обнаружилась

решительная склонность к древнегреческой музыке, которая, как известно, не

знала гармонии и шла в унисон; все они пели верхний голос с небольшими

вариантами в виде случайных повышений и понижений примерно на четверть тона.

Это несколько шумливое исполнение вызвало общий трагический трепет, можно

сказать, ужас, даже у сидящих за картами, теперь они уже не могли, как

раньше, мелодраматически вторить музыке, вплетая в нее декламационные фразы,

как, например: "Я любила - сорок восемь - беззаботно - пас - я не знала -

вист - мук любви - козырь", - и т.д. Выходило очень недурно. Наливаю себе

вина. "И это была вершина сегодняшней музыкальной выставки. Ну, теперь

конец!" - подумал я, встал и закрыл ноты. Но тут ко мне подходит барон, мой

античный тенор, и говорит:

______________

* Как у Тита (фр.).

- О дорогой господин капельмейстер! Говорят, вы божественно

импровизируете; о, пофантазируйте же для нас! Хоть немножко! Пожалуйста!

Я сухо возражаю, что сегодня фантазия мне решительно отказала; но, пока

мы беседуем, какой-то дьявол в образе щеголя в двух жилетах унюхивает под

моей шляпой в соседней комнате баховские вариации: он думает, что это так

себе, пустячные вариации, вроде: "Nel cor mi non piu sento"* - "Ah, vous

dirai-je, maman!"** и проч.{46}, и непременно желает, чтобы я сыграл их. Я

отказываюсь; тогда все обступают меня. "Ну, так слушайте же и лопайтесь от

скуки!" - думаю я и начинаю играть. Во время Э 3 удаляется несколько дам в

сопровождении причесок а la Titus. Девицы Редерлейн не без мучений

продержались до Э 12, так как играл их учитель. Э 15 обратил в бегство

двухжилетного франта. Барон из преувеличенной вежливости оставался до Э 30 и

только выпил весь пунш, который Готлиб поставил мне на фортепьяно. Я

благополучно и окончил бы, но тема этого Э 30 неудержимо увлекла меня. Листы

in quarto*** внезапно выросли в гигантское folio****, где были написаны

тысячи имитаций и разработок той же темы, которых я не мог не сыграть. Ноты

ожили, засверкали и запрыгали вокруг меня, - электрической ток побежал

сквозь пальцы к клавишам, - дух, его пославший, окрылил мои мысли, - вся

зала наполнилась густым туманом, в котором все больше и больше тускнели

свечи, - иногда из него выглядывал какой-то нос, иногда - пара глаз; но они

тотчас же исчезали. Вышло так, что я остался наедине с моим Себастьяном

Бахом, а Готлиб прислуживал мне, точно какой-то Spiritus familiaris*****.

______________

* Сердце мое не чувствует больше (ит.).

** Ах, скажу вам, маменька! (фр.)

*** В четвертую долю (лат.).

**** В полный лист (лат.).

***** Домашний дух (лат.).

Я пью! Можно ли так мучить музыкою честных музыкантов, как мучили меня

сегодня и как мучают весьма часто? Поистине ни одно искусство не

подвергается столь бесконечному и гнусному злоупотреблению, как дивная,

святая музыка, нежное существо которой так легко осквернить! Если у вас есть

настоящий талант, настоящее понимание искусства, - хорошо, учитесь музыке,

создавайте нечто, достойное искусства, и в должной мере служите своим

талантом посвященному. А если вы лишены таланта и хотите просто бренчать, то

делайте это для себя и про себя и не мучьте этим капельмейстера Крейслера и

других.

Теперь я мог бы пойти домой и окончить свою новую сонату для

фортепьяно, но еще нет одиннадцати часов, и на дворе прекрасная летняя ночь.

Бьюсь об заклад, что по соседству со мной у обер-егермейстера сидят возле

открытого окна девицы и резкими, визгливыми, пронзительными голосами

двадцатый раз выкрикивают во всю мочь: "Когда меня твой взор манит"{47}, -

одну только первую строфу. Наискосок, через улицу, кто-то терзает флейту;

легкие у него, как у племянника Рамо{47}; а мой сосед-валторнист делает

акустические опыты, издавая протяжные-протяжные звуки. Бесчисленные собаки в

околотке начинают тревожиться, а кот моего хозяина, возбужденный этим

сладостным дуэтом, вопит у моего окна (само собой разумеется, что моя

музыкально-поэтическая лаборатория находится под самой крышей); карабкаясь

вверх по хроматической гамме, он делает жалобно-нежные признания соседской

кошке, в которую влюблен с марта месяца. После одиннадцати часов становится

тише; я и сижу до этого времени, тем более что осталась еще чистая бумага и

бургундское - я с наслаждением его потягиваю.

Я слышал, что существует старинный закон, который запрещает

ремесленникам, производящим шум, селиться рядом с учеными; неужели же бедные

притесняемые композиторы, которым вдобавок приходится еще чеканить из своего

вдохновения золото, чтобы дольше протянуть нить своего существования, не

могли бы применить к себе этот закон и изгнать из своего окружения дударей и

все крикливые глотки? Что сказал бы живописец, если бы к нему в то время,

когда он пишет идеальный образ, стали беспрестанно соваться разные скверные

рожи? Закрой он глаза - он по крайней мере мог бы без помехи дописывать

картину в своей фантазии. Но вата в ушах не помогает - кошачий концерт

все-таки слышен; и стоит только подумать, только подумать: вот теперь они

поют, вот вступает валторна, - как самые возвышенные мысли летят к черту!

Лист исписан полностью; я хочу только еще отметить на белом поле,

окружающем заглавие, почему я сто раз зарекался ходить в дом тайного

советника и почему сто раз нарушал этот зарок. Виновата в этом, конечно,

восхитительная племянница Редерлейна, привязывающая меня к этому дому узами,

свитыми искусством. На чью долю выпало счастье хоть раз слышать в исполнении

фрейлейн Амалии финальную сцену "Армиды" Глюка или большую сцену донны Анны

из "Дон Жуана"{48}, тот поймет, что один час, проведенный с нею у

фортепьяно, проливает небесный бальзам на раны, которые целый день

наносились мне, измученному учителю музыки, всевозможными диссонансами.

Редерлейн, не верующий ни в бессмертие души, ни в ритм, считает ее

совершенно непригодною для пребывания в высоком обществе его гостей, ибо в

этом собрании она решительно не хочет петь, а между тем перед людьми совсем

низкого звания, например перед простыми музыкантами, поет с таким старанием,

каковое ей вовсе не к лицу; по мнению Редерлейна, эти долгие, ровные,

звенящие гармонические звуки, которые возносят меня на небо, она явно

переняла у соловья - неразумной твари, что живет только в лесах и отнюдь не

может служить образцом для человека, разумного царя природы. Она доходит в

своей бестактности до того, что иногда даже заставляет аккомпанировать себе

на скрипке Готлиба, разыгрывая на фортепьяно бетховенские или моцартовские

сонаты, которые ничего не говорят ни одному чайному или карточному

господину.

Я выпил последний стакан бургундского. Готлиб снимает нагар со свечей

и, по-видимому, удивляется, что я так усердно пишу. Хорошо делают, что ценят

этого Готлиба, которому только шестнадцать лет. Это превосходный, глубокий

талант. Но зачем так рано умер его папаша, заставный писец, и для чего

понадобилось опекуну одевать юношу в ливрею? Когда здесь был Роде{49},

Готлиб слушал из передней, прижавшись ухом к дверям залы, и потом играл

целые ночи напролет, а днем ходил задумчивый, погруженный в себя, и красное

пятно, горевшее на его левой щеке, было точным отпечатком солитера с руки

Редерлейна: как нежным поглаживанием можно вызвать сомнамбулическое

состояние, так эта рука вознамерилась сильным ударом произвести прямо

противоположное действие. Вместе с другими вещами я дал ему сонаты

Корелли{49}; тогда он стал неистовствовать на старом эстерлейновском

фортепьяно{49}, вынесенном на чердак, пока не истребил всех поселившихся в

нем мышей и, с позволения Редерлейна, не перетащил инструмент в свою

комнатку. "Сбрось с себя это ненавистное лакейское платье, честный Готлиб,

чтобы через несколько лет я мог прижать тебя к своей груди как настоящего

артиста, каким ты можешь сделаться при твоем прекрасном таланте, при твоем

глубоком понимании искусства!" Готлиб стоял сзади меня и утирал слезы, когда

я громко выговорил эти слова. Я молча пожал ему руку; мы пошли наверх и

стали играть вместе сонаты Корелли.

2. OMBRA ADORATA*{49}

______________

* Кто не знает великолепной арии Крешентини "Ombra adorata"{49}

("Возлюбленная тень"), которую он сочинил для оперы Цингарелли "Ромео и

Юлия" и сам исполнял с необыкновенным чувством. (Примеч. Гофмана.)

Какое все же удивительное, чудесное искусство музыка и как мало человек

сумел проникнуть в ее глубокие тайны! Но разве не живет она в груди самого

человека, так наполняя его внутренний мир благодатными образами, что все его

мысли обращаются к ним, и новая, просветленная жизнь еще здесь, на земле,

отрешает его от суеты и гнетущей муки земного? Да, некая божественная сила

проникает в него, и, с детски набожным чувством отдаваясь тому, что

возбуждает в нем дух, он обретает способность говорить на языке неведомого

романтического царства духов; бессознательно, как ученик, громко читающий

волшебную книгу учителя{49}, вызывает он из своей души все дивные образы,

которые сияющими хороводами несутся через жизнь и наполняют всякого, кто

только может их созерцать, бесконечным, несказанным томлением.

Как сжималась моя грудь, когда я входил в концертную залу! Как я был

подавлен гнетом всех тех ничтожных, презренных мелочей, которые, как

ядовитые жалящие насекомые, преследуют и мучат в этой жалкой жизни человека,

а в особенности - художника, до такой степени, что он часто готов

предпочесть этой вечно язвящей муке жестокий удар, могущий навсегда избавить

его и от этой, и от всякой иной земной скорби! Ты понял горестный взгляд,

который я бросил на тебя, верный друг мой! Сто раз благодарю тебя за то, что

ты занял мое место за фортепьяно в то время, как я старался скрыться в самом

отдаленном углу залы. Какую ты придумал отговорку, как удалось тебе

устроить, что сыграна была не большая симфония Бетховена C-moll, a лишь

коротенькая, незначительная увертюра какого-то еще не достигшего мастерства

композитора? И за это от всего сердца благодарю тебя. Что сталось бы со

мною, если бы ко мне, почти раздавленному всеми земными бедствиями, которые

с недавнего времени беспрестанно обрушиваются на меня, вдруг устремился

могучий дух Бетховена, схватил меня в свои пылающие, как расплавленный

металл, объятия и унес в то царство беспредельного, неизмеримого, что

открывается в его громовых звуках? Когда увертюра закончилась детским

ликованием труб и литавр, наступила глубокая пауза, словно ждали чего-то

действительно важного. Это принесло мне облегчение, я закрыл глаза и,

стараясь найти в своей душе образы более приятные, нежели те, какие меня

только что окружали, забыл о концерте, а вместе с тем, конечно, обо всей его

программе, которая была мне известна, - ведь я должен был аккомпанировать.

Пауза, вероятно, длилась долго; наконец заиграли ритурнель{50} какой-то

арии. Он был выдержан в очень нежных тонах и простыми, но глубоко

проникающими в душу звуками, казалось, говорил о томлении, с которым

набожная душа возносится к небу и там обретает все любимое, отнятое у нее

здесь, на земле. И вот, словно небесный луч, просиял из оркестра чистый,

звенящий женский голос: "Tranquillo io sono, fra poco teco saro mia

vitа!"*{50}

______________

* Я спокоен, ибо скоро я буду с тобою, жизнь моя! (ит.)

Кто может описать пронизавшее меня ощущение? Боль, которая грызла мою

душу, разрешилась скорбным томлением, излившим небесный бальзам на все мои

раны. Все было позабыто, и я в восхищении внимал только звукам, которые,

словно нисходя из иного мира, утешительно осеняли меня.

С такой же простотою, как речитатив, выдержана и тема следующей за ним

арии: "Ombra adorata", но, столь же задушевно и так же проникая в самое

сердце, она выражает то состояние духа, когда он возносится превыше земных

скорбей в блаженной надежде скоро увидеть в высшем и лучшем мире исполнение

всех обетовании. Как безыскусственно, как естественно все связывается между

собою в этой простой композиции: предложения развиваются только на тонике и

доминанте; никаких резких отступлений, никаких вычурных фигур; мелодия

струится, как серебристый ручей среди сияющих цветов. Но не в этом ли именно

и заключается таинственное волшебство, которым обладал художник, сумевший

придать простейшей мелодии, самому безыскусственному построению неописуемую

мощь неодолимого воздействия на всякое чувствительное сердце? В удивительно

светло и ясно звучащих мелизмах душа на быстрых крыльях несется среди

лучезарных облаков; это громкое ликование просветленных духов! Как всякое

сочинение, столь глубоко внутренне прочувствованное художником, эта

композиция требует подлинного понимания и должна исполняться с ощущением - я

сказал бы: с ясно выраженным предчувствием сверхчувственного, заключающимся

в самой мелодии. Согласно правилам итальянского пения как в речитативе, так

и в самой арии предполагаются известные украшения; но разве не прекрасно,

что нам, как бы по традиции, передается та манера, в какой композитор и

высокий мастер пения, Крешентини, исполнял и украшал эту арию, так что,

наверное, никто не отважится безнаказанно прибавлять к ней по крайней мере

чуждые ее духу завитки? Как тонки, как оживляют целое эти случайно

придуманные Крешентини украшения! Это блестящий убор, делающий еще более

прекрасным милое лицо возлюбленной, убор, от которого ярче лучатся ее глаза

и сильнее алеют уста и ланиты.

Но что мне сказать о тебе, превосходная певица? С пламенным восторгом

итальянцев я восклицаю: благословенна ты небом!* О да, должно быть,

благословенно искренней душе изливать ощущаемое в глубине сердца в таких

ясных и столь дивно звенящих звуках. Эти звуки, как благодатные духи,

осенили меня, и каждый из них говорил: "Подними голову, угнетенный! Иди с

нами, иди с нами в далекую страну, где скорбь не наносит кровавых ран, но

грудь, точно в высшем восторге, наполняется несказанным томлением!"

______________

* Нашей немецкой певице Гезер, которая, к сожалению, теперь совсем

оставила искусство, итальянцы кричали: "Che sei benedetta dal cielo".

(Примеч. Гофмана.)

Я никогда больше не услышу тебя; но, когда меня станет осаждать

ничтожество и, считая равным себе, вступит со мною в пошлую борьбу, когда

глупость захочет ошеломить меня, а отвратительная насмешка черни - уязвить

своим ядовитым жалом, тогда утешающий голос духа шепнет мне твоими звуками:

"Tranquillo io sono, fra poco teco saro mia vitа!"

И вот тогда, в небывалом вдохновении, я на мощных крыльях поднимусь над

ничтожеством земного; все звуки, застывшие в израненной груди, в крови

страдания, оживут, зашевелятся и вспыхнут, как искрометные саламандры, - у

меня достанет сил схватить их, и тогда они, соединившись как бы в огненный

сноп, образуют пламенеющую картину, которая прославит и возвеличит твое

пение - и тебя!

3. МЫСЛИ О ВЫСОКОМ ЗНАЧЕНИИ МУЗЫКИ{52}

Нельзя отрицать, что в последнее время вкус к музыке, слава богу,

распространяется все больше и больше, так что теперь считается в некотором

роде признаком хорошего воспитания учить детей музыке; поэтому в каждом

мало-мальски приличном доме найдется фортепьяно или по крайней мере гитара.

Кое-где встречаются еще немногие ненавистники этого, несомненно, прекрасного

искусства, и мое намерение и призвание именно в том и заключается, чтобы

преподать им хороший урок.

Цель искусства вообще - доставлять человеку приятное развлечение и

отвращать его от более серьезных или, вернее, единственно подобающих ему

занятий, то есть от таких, которые обеспечивают ему хлеб и почет в

государстве, чтобы он потом с удвоенным вниманием и старательностью мог

вернуться к настоящей цели своего существования - быть хорошим зубчатым

колесом в государственной мельнице и (продолжаю свою метафору) снова начать

мотаться и вертеться. И надо сказать, что ни одно искусство не пригодно для

этой цели в большей степени, чем музыка. Чтение романа или поэтического

произведения, даже в том случае, когда выбор его настолько удачен, что в нем

не оказалось ничего фантастически безвкусного (как часто бывает в новейших

книгах) и, стало быть, фантазия, представляющая, собственно, наихудшую часть

нашего первородного греха, каковую мы всеми силами должны подавлять, нимало

не станет возбуждаться, - такое чтение, говорю я, все-таки имеет неприятную

сторону - оно до некоторой степени заставляет думать о том, что читаешь; это

же явно противоречит развлекательной цели. То же надо сказать и о чтении

вслух, так как, совершенно отклонив от него свое внимание, легко можно

заснуть или погрузиться в серьезные мысли, от которых, согласно соблюдаемой

всеми порядочными деловыми людьми умственной диете, время от времени следует

давать себе отдых. Рассматривание какой-нибудь картины может продолжаться

лишь очень недолго, ибо интерес к ней теряется, как только вы угадали, что

именно эта картина изображает. Что же касается музыки, то только неизлечимые

ненавистники этого благородного искусства могут отрицать, что удачная

композиция, то есть такая, которая не переступает надлежащих границ и где

одна приятная мелодия следует за другою, не бушуя и не извиваясь грубым

образом в разного рода контрапунктических ходах и оборотах, - представляет

удивительно спокойное развлечение: оно совершенно избавляет от необходимости

утруждать себя умственно или по крайней мере не наводит ни на какие

серьезные мысли, а только вызывает веселую череду совсем легких, приятных

дум, и человек даже не успевает осознать, что они, собственно, в себе

заключают. Но можно пойти еще дальше и задать вопрос: кому запрещается даже

во время музыки завязать с соседом разговор на какие угодно темы из области

политики и морали и таким приятным образом достигнуть двойной цели?

Наоборот, последнее следует даже особенно рекомендовать, ибо музыка, как это

легко заметить на всех концертах и музыкальных собраниях, чрезвычайно

способствует беседе. Во время пауз все тихо, но как только начинается

музыка, сейчас же вскипает поток речей, поднимающийся все выше и выше вместе

с падающими в него звуками. Иная девица, чья речь, согласно известному

изречению, содержит лишь "Да, да!" и "Нет, нет!"{53}, во время музыки

находит и прочие слова, которые, следуя тому же евангельскому тексту, суть

зло, но здесь, видимо, служат ко благу, так как с их помощью в ее сети

иногда попадается возлюбленный или даже законный муж, опьяненный сладостью

непривычной речи. Боже мой, сколь необозримы преимущества прекрасной музыки!

Вас, неисправимых ненавистников благородного искусства, я введу в семейный

круг, где отец, утомленный важными дневными делами, в халате и туфлях,

весело и добродушно покуривает трубочку под мурлыканье своего старшего сына.

Разве не для него благонравная Резхен разучила Дессауский марш и "Цвети,

милая фиалка"{53} и разве не играет она их так прекрасно, что мать проливает

светлые слезы радости на чулок, который она в это время штопает? Наконец,

разве не показался бы ему тягостным хоть и подающий надежды, но робкий писк

младшего отпрыска, если бы звуки милой детской музыки не удерживали всего в

пределах тона и такта? Но если тебе ничего не говорит эта семейная идиллия -

торжество простодушия, - то последуй за мною в этот дом с ярко освещенными

зеркальными окнами. Ты входишь в залу; дымящийся самовар - вот тот фокус,

вокруг которого движутся кавалеры и дамы; приготовлены игорные столы, но

вместе с тем поднята и крышка фортепьяно, - и здесь музыка служит для

приятного времяпрепровождения и развлечения. При хорошем выборе она никому

не мешает, так как ее благосклонно допускают даже карточные игроки, хотя и

занятые более важным делом - выигрышем и проигрышем.

Что же мне сказать, наконец, о больших публичных концертах, дающих

превосходнейший случай поговорить с тем или иным приятелем под аккомпанемент

музыки или - если человек еще не вышел из шаловливого возраста - обменяться

нежными словами с той или другой дамой, для чего музыка может дать и

подходящую тему? Эти концерты самое удобное место для развлечения делового

человека и гораздо предпочтительнее театра, где иногда даются представления,

непозволительным образом направляющие ум на что-нибудь ничтожное и

фальшивое, так что человек подвергается опасности впасть в поэзию, чего,

конечно, должен остерегаться всякий, кому дорога честь бюргера! Одним

словом, как я уже сказал в самом начале, решительным признаком того, как

хорошо понято теперь истинное назначение музыки, служат то усердие и

серьезность, с коими ею занимаются и преподают ее. Разве не целесообразно,

что детей, хотя бы у них не было ни малейшей способности к искусству - чем,

собственно говоря, вовсе не интересуются, - все-таки обучают музыке? Ведь

это делается для того, чтобы они, в случае если им и не представится

возможности выступать публично, по крайней мере могли содействовать общему

удовольствию и развлечению. Блестящее преимущество музыки перед всяким

искусством заключается также в том, что она, в своем чистом виде (без

примеси поэзии), совершенно нравственна и потому ни в коем случае не может

иметь вредного влияния на восприимчивые юные души. Некий полицмейстер смело

выдал изобретателю нового музыкального инструмента удостоверение в том, что

в этом инструменте не содержится ничего противного государству, религии и

добрым нравам; столь же смело и всякий учитель музыки может заранее уверить

папашу и мамашу, что в новой сонате не содержится ни единой безнравственной

мысли. Когда дети подрастут, тогда, само собою понятно, их следует отвлекать

от занятий искусством, потому что подобные занятия, конечно, не под стать

серьезным мужчинам, а дамы легко могли бы из-за них пренебречь более

высокими светскими обязанностями и т.д. Таким образом, взрослые лишь

пассивно наслаждаются музыкой, заставляя играть детей или профессиональных

музыкантов. Из правильного понятия о назначении искусства также само собою

следует, что художники, то есть те люди, кои (довольно-таки глупо!)

посвящают всю свою жизнь делу, служащему только целям удовольствия и

развлечения, должны почитаться низшими существами, и их можно терпеть только

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: