|
|
Шесть невест короля Жильберта 10 глава«Кто же я?» — настойчиво думал Гришка. Мечты о прекрасной Турандине перебивались этим досадным вопросом. Пробегая быстрыми, легкими ногами по жестким тротуарам шумных улиц, встречаясь с чужими, обгоняя чужих, среди этого множества неприятных, грубых людей, куда-то торопящихся, толкающихся, презрительно посматривающих на голубенькую ситцевую Гришкину рубаху и на его коротенькие синие штанишки, Гришка опять чувствовал странность и нелепость того, что он, мечтающий о прекрасных дамах, знающий много милых историй, живет вот именно здесь, в этом сером жестком городе, растет вот именно так, в этой чадной кухне, и все здесь так странно и чуждо ему. Гришка вспомнил, как несколько дней тому назад живущий в том же доме, в двадцать четвертом номере, капитанский сын Володя зазвал его посидеть, поболтать- на лестнице у их квартиры во втором этаже противоположного флигеля. Володя был одних лет с Гришею. Он был мальчик живой и ласковый, и весело разговаривали мальчики, сидя на подоконнике. Вдруг открылась дверь, и Володина мать, кислая капитанша, показалась на пороге. Щурясь, оглядела она с головы до ног вдруг струсившего Гришку. Протянула презрительно: — Это что такое, Володя? Что тебе за компания этот босоногий мальчишка? Отправляйся в комнаты и вперед не смей с ним знаться. Володя покраснел, заговорил было что-то, но Гришка уже побежал к себе, в кухню. Теперь на улице он думал: «Не может быть, что все это так. Не может быть, что я и в самом деле просто Гришка, кухаркин сын, и что со мною нельзя знаться хорошим мальчикам, капитанским и генеральским сыновьям». И в булочной, той, далекой, покупая то, что ему велели купить и чего ему не дадут есть, и на обратном пути Гришка то принимался мечтать о прекрасной Турандине, мудрой и жестокой, то опять возвращался к странной действительности, окружавшей его, и думал: «Кто же я? И как же мое настоящее имя?» Мечтал, что он — царский сын, что гордый чертог его предков стоит в стране прекрасной и далекой. Он заболел тяжким недугом давно и лежит в своей тихой опочивальне, под золотым своим балдахином, на мягкой пуховой постели, покрытый легким атласным покрывалом, и бредит, воображая себя кухаркиным сыном Гришкою. Открыты настежь окна его опочивальни, доносится иногда к больному сладкий дух цветущих роз, и голос влюбленного соловья, и плеск жемчужного фонтана. А у изголовья постели сидит его мать, царица, и плачет, и ласкает своего сына. Глаза у царицы ласковы и печальны, и руки ее нежны, потому что она не стряпает, не шьет и не стирает. Если и делает что милая мама-царица, так только вышивает цветным шелком по золотой канве атласную подушку, и из-под ее нежных пальцев выходят алые розы, и белые лилии, и павлины с длинными, глазастыми хвостами. И плачет мама-царица о том, что милый сын ее тяжко болен, что он, открывая порою мутные от болезни глаза, говорит непонятное что-то странными словами. Но настанет день, и очнется сын царицы, и встанет со своего роскошного ложа, вспомнит, кто он и как его зовут в родной стране, и засмеется.
IV
Радостно стало Гришке, когда он домечтал до этого. Он побежал еще быстрее. Ничего не замечал вокруг себя. Вдруг неожиданный толчок заставил его опомниться. Он испугался прежде, чем успел понять, что с ним случилось. Мешок с покупками из рук его выпал, тонкая бумага разорвалась, и желтые лимонные сухарики рассыпались по избитым, замусоренным серым плитам тротуара. — Скверный мальчишка, как ты смеешь толкаться! — визгливо кричала на Гришку высокая, полная дама, на которую он набежал. От нее пахло противными духами, к ее сердитым маленьким глазам был приставлен противный черепаховый лорнет. Все лицо ее было противное, грубое, сердитое и наводило на Гришку страх и тоску. Гришка испуганно смотрел на барыню и не знал, что делать. Ему казалось, что уже дворники и городовые, страшные фантастические существа, идут со всех сторон, и вот-вот схватят его, и потащат куда-то. Шедший рядом с барыней молодой человек, слишком щегольски одетый, в цилиндре, в перчатках противного желтого цвета, смотрел на Гришку разъяренными, вытаращенными, красными глазами — и весь он был красный и злой. — Хулиганишка негодный! — процедил он сквозь зубы. Небрежным движением сбил с Гришки шапку, больно подергал его за ухо, отвернулся и сказал барыне: — Пойдемте, мамаша. С этой дрянью не стоит связываться. — Но какой дерзкий мальчишка! — шипела барыня, отворачиваясь. — Грязный оборвыш, туда же толкается! Это прямо возмутительно! По улицам спокойно идти нельзя! Чего полиция смотрит! Барыня и молодой человек, сердито переговариваясь, пошли прочь. Гришка поднял свою шапку, подобрал и запихал кое-как в лохмотья бумажного мешка рассыпавшиеся лимонно-желтые сухарики и побежал домой. Ему было стыдно и плакать хотелось, но он не заплакал. Уже не мечтал о Турандине и думал: «Она такая же злая, как и все здешние люди. Она навела на меня страшный сон и никогда мне не проснуться от этого сна и не вспомнить мне вовеки моего настоящего имени. И не узнаю никогда взаправду, кто же я». Кто же я, посланный в мир неведомой волей для неведомой цели? Если я — раб, то откуда же у меня сила судить и осуждать, и откуда мои надменные замыслы? Если же я — более чем раб, то отчего мир вкруг меня лежит во зле, безобразный и лживый? Кто же я? Смеется над бедным Гришкою и над его мечтами и над его тщетными вопросами жестокая, но все же прекрасная Турандина. 1912
Венчанная[393]
В самой обыкновенной, небогато убранной комнате небольшой петербургской квартиры, у окна стояла молодая женщина Елена Николаевна и смотрела на улицу. Ничего интересного не было там, на этой шумной и грязноватой разъезжей столичной улице, и смотрела в окно Елена Николаевна не потому, что хотела увидеть что-то интересное. Правда, из-за угла другой, перекрестной улицы покажется сейчас ее мальчик, которому пора возвращаться из гимназии, но разве Елена Николаевна подо? шла к окну затем, чтобы ждать сына! Она так гордо уверена в нем и в себе! Придет в свой час, как всегда, — как и все в жизни совершается в свое время. Елена Николаевна стояла гордая, прямая, с таким выражением на прекрасном бледном лице, как будто голова ее увенчана короной. Стояла, вспоминала то, что было десять лет тому назад, в год смерти мужа, с которым прожила совсем недолго. Такая страшная была смерть! В ясный день ранней весны вышел он из дома здоровый, веселый, а к вечеру принесли его труп — погиб под вагоном трамвая. Казалось тогда Елене Николаевне, что нет больше для нее в жизни счастья. Умерла бы от горя, да только маленький сын привязывал к жизни, да еще привычные с детства мечты порою утешали. И так трудно стало жить, так мало стало денег! Летом Елена Николаевна с сыном и с младшей сестрой жила на даче. И вот сегодня опять вспомнилось ей с удивительной отчетливостью то ясное летнее утро, когда случилось такое радостное, странное и такое, по-видимому, незначительное событие, и на душу ее низошла эта удивительная ясность, озарившая всю ее жизнь. То удивительное утро, после которого всю жизнь Елена Николаевна чувствовала себя так гордо, так спокойно, словно она стала царицею великой и славной страны. Утро это, столь памятное ей, началось темною печалью, как и каждое утро того лета, напоенного ее слезами. Наскоро покончив с заботами бедного своего хозяйства, пошла Елена тогда в лес, от людей подальше. Любила она забраться в глубину леса и там мечтать, иногда плакать, былое счастье вспоминать. Была там прогалинка милая, — трава на ней мягкая, влажная, небо над нею высокое, ясное. Северная влажная, ласковая трава, северное неяркое, милое небо. Все согласное с ее печалью. Пришла Елена, стала у серого камня посредине полянки, смотрит перед собой ясными, синими глазами, — далеко унеслись ее мечты. Подойди теперь кто-нибудь к ней, окликни: — Елена, о чем ты мечтаешь? Вздрогнет Елена, забудет свой сладкий сон, вмиг разлетится пестрый рой мечтаний; ни за что не скажет Елена, о чем мечтала. Да и что за дело людям до того, о чем она мечтает! Они все равно не поймут… Что им эти царевны мечтательного края, со светлыми лицами, с ясными глазами, в сияющих одеждах, — царевны, которые приходят к ней и утешают ее! Стоит Елена на тихой поляне. В синих глазах Елениных печаль. Руки на груди скрещены. Солнце над ее головой высоко, греет сзади ее тонкие плечи, над русыми косами нимбом золотым играет. Мечтает Елена. И вдруг слышит голоса и смех. Вот перед нею три светлые девы, три лесные царевны. Одежды у них белы, как у Елены; глаза у них сини, как у Елены; косы у них русы, как у Елены. На головах у них венцы — венки цветочные, многоцветные. Тонкие руки их открыты, как у Елены, и тонкие плечи их целует милое солнце, как плечи у Елены. Тонкие, легко загорелые ноги в траве сырой купаются, как ноги у Елены. Смеются три сестры лесные, и подходят к Елене, и говорят: — Какая красивая! — Стоит, а солнце золотит ее волосы. — Стоит как царица. Печаль и радость странно смешаны в Еленином сердце. Протягивает к ним легкие, стройные руки Елена и говорит радостно звенящим голосом: — Здравствуйте, милые сестрицы, царевны лесные! Звенит, звенит, как золотой колокольчик, Еленин голос; звенит, звенит, заливается золотыми колокольчиками легкий смех лесных царевен. И говорят Елене лесные царевны: — Мы — царевны, а ты кто? — Уж не здешняя ли ты царица? Улыбается Елена печально и отвечает: — Какая же я царица! Венца у меня нет золотого, и сердце мое печально, потому что умер милый мой. Никто меня не увенчает. И уже не смеются сестры. И слышит Елена тихий голос старшей царевны лесной: — Что же печаль земная! Милый твой умер, но разве он не всегда с тобою? Сердце твое тоскует, но разве у него нет сил побеждать, ликуя? И разве воля твоя не возводит тебя высоко? И спрашивают Елену: — А ты хочешь быть здесь нашею царицею? — Хочу, — говорит Елена. И дрожит от радости, и блестят радостные слезинки на синих Елениных глазах. И опять спрашивает та лесная царевна: — А будешь ты своего венца достойна? Трепещет Елена от дивного страха и говорит: — Буду венца своего достойна. И говорит Елене та царевна: — Всегда стой перед судьбой, чистая, смелая, как стоишь теперь перед нами, и прямо смотри людям в глаза. Над печалями торжествуй, не бойся жизни и перед смертью не трепещи. Гони от себя рабские помыслы и низкие чувства, и если в нищете будешь, и в работе подневольной, и в заточении — будь гордой, свободной, милая сестра. Дрожит Елена и говорит: — Ив рабстве буду свободна. — Мы тебя увенчаем, — говорит царевна. — Увенчаем, увенчаем, — повторяют другие. Цветы рвут золотые, белые; белыми руками быстро плетется венец душистый, цветочная корона лесной царицы. И вот увенчана Елена, и лесные царевны, взявшись руками, ведут вкруг нее тихий хоровод — в круг радостного кружения замкнули Елену. Скорее, скорее, — вьются легкие одежды, влажной травою перевиты легкие, пляшущие ноги. Замкнули, закружили, увлекли Елену в быстрое кружение восторга — от печали, от жизни, робко и тускло тоскующей, увлекли они Елену. И сгорало время, и таял день, и печаль, пламенея, претворялась в радость, и восторгом томилось Еленино сердце. Целуют Елену лесные царевны, убегают. — Прощай, милая царица! — Прощайте, милые сестры, — отвечает им Елена. За деревьями скрылись; осталась Елена одна. Идет домой, гордая, увенчанная. Никому не сказала дома, что было с нею в лесу. Но такая стала гордая и светлая, что насмешливая сестрица Ирочка говорила: — Елена сияет сегодня, как именинница. Никому не сказала Елена дома, но сказать кому-нибудь надобно. К вечеру пошла Елена к мальчику Павлику, который скоро умрет. Любила его Елена за то, что он всегда был ясным, и за то, что навсегда останется он ясным. По ночам иногда просыпалась Елена от острой жалости к Павлику — просыпалась поплакать о мальчике, который скоро умрет. И странно смешивалась в ее сердце жалость к мужу покойному, к себе, осиротелой рано, и к мальчику, который скоро умрет. Павлик сидел один в высокой беседке над обрывом и смотрел на тихо пламенеющий закат. Увидал Елену, улыбнулся — всегда радовался, когда приходила Елена. Любил ее за то, что она никогда не говорила ему неправды и не утешала его, как делали другие. Павлик знал, что он скоро умрет, и что будут его долго помнить только две — мама родная и милая Елена Николаевна. Рассказала Павлику Елена о том, что было с нею сегодня утром в лесу. Закрыл глаза Павлик, задумался. Потом улыбнулся радостно и сказал: — Я рад, царица моя лесная. Я всегда знал, что вы — свободная и чистая. Ведь каждый, кто умеет сказать «я», должен быть господином на земле. Царь земли — человек. Потом всмотрелся Павлик в трех барышень, проходивших внизу под обрывом, и сказал Елене: — Смотрите, вот идут сюда ваши милые лесные царевны. Посмотрела Елена, узнала, и сердце ее сжалось мгновенной тоской. Три барышни! Такие же белые на них платья, как утром, и очи сини, и косы русы, и руки стройны, но уже не венки, а белые шляпки на их головах. Барышни обыкновенные, дачные барышни! Они скрылись на минуту за кустами, и вот опять показались, повернули наверх, по узкой тропинке идут мимо беседки, где сидят Павлик с Еленой. Ласково Павлику кивают головами, и Елену узнали. — Здравствуй, милая царица! — Сестры! — радостно кричит Елена. И обрадована навсегда Елена. И в обычности явлена ей радость увенчанной жизни. Через все испытания бедной, скудной жизни пронесет она свою царственную гордость, высокое достоинство свое. И вот теперь, через много лет, стоя перед окном, одетая в бедное, поношенное платье, ждет она сына и шепчет, вспоминая день своего венчания: «Человек — царь земли!»
Снегурочка[394]
I
Просят дети: — Снегурочка, побудь с нами. Говорит Снегурочка: — Хорошо. Я побуду. Побыла с ними. Тает. Спрашивают детки: — Снегурочка, ты таешь? Отвечает Снегурочка: — Таю. Плачут дети: — Милая, краткое время побыла ты с нами, — что же с тобою? Тихо говорит Снегурочка: — Позвали — пришла. И умираю. Плачут дети. Говорит добрый: — И уж нет Снегурочки? Только слезы. Злой говорит: — Лужа на полу — нет и не было Снегурочки. И говорит нам тот, кто знает: — Тает Снегурочка у наших очагов, под кровлею нашего семейного дома. Там, на высокой горе, где только чистое веет и холодное дыхание свободы, живет она, белоснежная. Дети просятся: — Пойдем к ней, туда, на высокую гору. Улыбается мать и плачет.
II
Опять, опять мы были дети! Ждали елки, праздника, радости, подарков, снега, огоньков, коньков, салазок. Ждали, сверкая глазами. Ждали. Нас было двое: мальчик и девочка. Мальчика звали Шуркою, а девочку — Нюркою. Шурка и Нюрка были маленькие оба, красивые, румяные, всегда веселые — всегда, когда не плакали; а плакали они не часто, только когда уж очень надо было поплакать. Были они лицом в мать. Хотя их мать звали просто-напросто Анною Ивановною, но она была мечтательная и нежная в душе, а по убеждениям была феминистка. Кротко и твердо верила она, что женщины не плоше мужчин способны посещать университет и ходить на службу во всякий департамент. С дамами безыдейными Анна Ивановна не зналась. Ее подруги, феминистки, считали ее умницею; другие ее подруги, пролетарки, смотрели на нее, как на кислую дурочку. Но те и другие любили ее. Ее муж, Николай Алексеевич Кушалков, был учитель гимназии. Очень аккуратный. Верил только в то, что знал и видел. К остальному был равнодушен. Считал себя добрым, потому что никогда не подсиживал никого из сослуживцев. Отлично играл в винт. Ученики побаивались Николая Алексеевича, потому что он был необыкновенно систематичен и последователен. Поэтому, хотя он преподавал русский язык, гимназисты называли его немчурою (немецкого учителя называли короче — немец). Приближались святки. Дни были морозны и снежны. Шурочка и Нюрочка бегали в саду около их дома, на окраине большого города. Дорожки были расчищены, а там, где летом трава и кусты, снег лежал высокий. Мать из окна в гостиной видела иногда из-за высокого снега только красные, пушистые шапочки на детях. Смотрела на детей, улыбалась, любовалась их раскрасневшимися лицами, прислушивалась к звонким взрывам их смеха и думала нежно и радостно: «Какие у меня красивые, милые дети!» Солнце, красное солнце хорошего зимнего дня светило ярко и весело, радуясь недолгому своему торжеству. Оно поднялось не высоко — и не подняться ему выше — стояло ближе к земле и к людям, и казалось ласковым, добрым и светло-задумчивым. Розовые улыбки его лежали тихие, не слишком веселые, на снегу по земле, на пушистых от снега ветках, на заваленных мягким снегом кровлях. От этого казалось, что весь снег улыбается и радуется. И такие забавные с кровли свешивались розоватые на солнце ледяные сосульки. Забавный мир детской игры, маленький сад, был огорожен с улицы невысоким дощатым забором. Слышались за этим забором порою шаги прохожих по захолодавшим мосткам, но дети не слушали их — своя была у них игра. Им было тепло, — горячая кровь грела их тела, и мама одела их заботливо, — отороченные мехом курточки, меховые рукавички, сапожки на меху, шапочки из мягкого, как пух, меха. Бегали долго, крича, как стрижки. Но одним беганьем весел не будешь. Играть! И придумали игру.
III
Сперва недолго поиграли в снежки. Потом вдруг сказала Нюрочка: — А знаешь что, Шурка? Знаешь, что мы сделаем? Шурочка спросил: — Ну, что? — Мы сделаем Снегурочку, — сказала Нюрка, — понимаешь, из снега. Скатаем и сделаем. Шурочка опять спросил: — Снежную бабу? — Нет, нет, зачем бабу! — кричала Нюрочка. — Мы сделаем маленькую девочку, такую маленькую, как моя большая кукла, знаешь, Лизавета Степановна. Мы назовем ее Снегурочкой, и она будет играть с нами. Шурка спросил недоверчиво: — Будет? А как же она будет бегать? — А мы ей ноги сделаем, — сказала Нюрка. — Да ведь она из снега! — говорил Шурка. — А день-то сегодня какой? — спросила Нюрка. — Какой? — спросил Шурка. — Сегодня сочельник, — объяснила Нюрка. — Для такого дня она вдруг побежит с нами и будет играть. Вот увидишь. — А и правда, — сказал Шурка, — сегодня сочельник. И вдруг поверил. Но все еще спрашивал: — А на другой день Снегурочка останется? Нюрка ответила решительно: — Конечно, останется на всю зиму, и будет бегать, и играть с нами. — А весной? — спросил Шурочка. Нюрочка призадумалась. Долго смотрела на брата, приоткрыв недоуменно ротик. Вдруг засмеялась и сказала весело, — догадалась: — Ну, что ж весной! Вечной Снегурочка уйдет на высокую гору и будет жить там, где вечный снег лежит, все лето будет жить там, а зимой опять к нам спустится. И зарадовались, засмеялись веселые дети. Шурочка радостно кричал. — Всю зиму будем бегать с нею! И маме ее покажем. Мама будет рада? Нюрочка сказала серьезно: — Еще бы! Только не надо будет водить ее в дом, а то она в тепле растает. Шурка опять спросил: — А где же ей спать? Он был мальчик практичный и рассудительный, весь в отца. Нюрочка решила: — А спать она будет в беседке.
IV
Дети принялись за дело. Притихли. Мать даже обеспокоилась, — что такое, не слышно криков и смеха. Тревожно глянула в окно, — да нет, ничего, ребятишки снежную бабу лепят. Успокоилась. Опять села на диван, продолжала читать книжку Эллен-Кей — очень хорошую книжку. И уж как они только ухитрились, — уж не помогал ли им какой-нибудь добрый или злой дух, искусный в созидании тел, особенно там, где замысел жадно ищет возможности воплощения? — но Снегурочка под их быстрыми пальцами вырастала как живая. И все черты, самые тонкие, возникали точно, словно лепилась из снега живая человекоподобная душа. Нежные снежные комья лепились один к другому в сплошное нежное снежное тело. Дочитала главу Анна Ивановна, посмотрела в окно — посреди площадки перед окнами, где летом цвел алый шиповник, стояла почти совсем готовая маленькая снежная кукла. «Ловкие у меня детишки, — подумала радостно Анна Ивановна, — кукла выходит у них прехорошенькая». И ей было приятно вспомнить, что те новые приемы воспитания и обучения, которых она придерживалась, дают превосходные результаты. «Искусство в жизни ребенка играет, несомненно, важную роль, и родители, — думала Анна Ивановна, — должны это помнить и всячески развивать детскую самодеятельность».
V
В саду Нюрка говорила Шурке: — Как хорошо, что мы взяли, самый чистый снег! Вот она какая славная выходит! Шурочка говорил рассудительно: — Еще бы! Ведь этот снег прямо с неба упал; он чистый. С восторгом говорила Нюрочка: — Ах, какая она хорошенькая! Шурочка сказал: — У нее мордочка похожа на твою рожицу. Нюрочка весело засмеялась. Сказала скромно: — На маму похожа наша Снегурочка. — И ты похожа на маму, — сказал Шурочка. — И ты, — сказала Нюрочка. Шурочка принахмурился. — Я больше на папу похож, — объявил он. Засмеялась Нюрочка, говорит: — Выдумал! Мы оба в маму. И Снегурочка у нас в маму. Смотрели, любовались. — Знаешь, — сказала Нюрочка, — уж очень она мягкая. Потряси-ка эту яблоню, — вот те ледышки-висюлечки свалятся, мы из них сделаем ей ребрышки. А из тех, что посветлей, глаза. Сказано — сделано. Вот у Снегурочки твердые ребрышки. Вот у Снегурочки ясные глазки. А вот у Снегурочки и белое платьице. А вот у Снегурочки и белые башмачки. А вот у Снегурочки и белая шапочка. Готова Снегурочка! Подбежали к окну, в стекло стукнули, спрашивают: — Мама, хороша наша Снегурочка? Мама отвечает из форточки: — Хороша. Только у вас руки зазябли, идите погрейтесь. Дети засмеялись. Но мама зовет, надо идти. — А как же Снегурочка? — спросил Шурка. — А ей еще рано, — сказала Нюрка, — она еще постоит, подумает. Мы придем к ней вечером, позовем ее, поиграем с нею. Побежали дети домой. Говорили маме: — Мама, сегодня вечером у тебя будет новая дочка Снегурочка. Смеялась мама, Анна Ивановна. Улыбался папа, Николай Алексеевич: в сочельник он не ходил в гимназию; он сидел дома и читал последнюю книжку «Русского Богатства».
VI
Свечерело и вызвездило. Дети опять убежали в сад. Снегурочка стояла. Улыбалась. Ждала их. Дети подошли к ней тихо. — Надо ее позвать! — сказал Шурочка. Помолчали. Вдруг стали робкими. — Поцелуй ее! — сказал Шурочка. — Сначала ты, — сказала Нюрочка. Шурка посмотрел на сестру сердито. Сказал: — Вообразила, что я боюсь. А нисколечки. Подошел к Снегурочке и поцеловал ее прямо в бледные, красивые губы. Оттого ли, что это был сочельник, ночь святая и таинственная — оттого ли, что крепко верили дети в то, что они сами придумали, оттого ли, что чародейная сказка обвеяла тихий сад тайными очарованиями и влила в излепленный детскими руками мягкий и нежный снег непреклонную волю к жизни, творимой по творческой и свободной и радостной воле, но вот небывалое свершилось, исполнилось детское неразумное желание — ожила белая Снегурочка и ответила Шурке нежным, хотя и очень холодным поцелуем. Тихо сказал Шурка: — Здравствуй, Снегурочка. Ответила Снегурочка: — Здравствуй. Пошевелила тоненькими плечиками, вздохнула легонечко и сама подошла к Нюрке. И Нюрочка поцеловала ее прямо в губы. — О, какая ты холодная! — сказала Нюрочка. Снегурочка тихо улыбалась. Сказала: — На то же я и Снегурочка. Шурочка спросил: — Хочешь с нами играть, Снегурочка? Снегурочка сказала спокойно: — Ладно, давайте играть. И побежали все трое по дорожкам сада. Играли долго. И всем трем было весело, как никогда раньше.
VII
Накрыли на стол вечером, — пить чай. Дети заигрались в саду. Мама позвала их — не шли. Только веселые слышались в саду голоса. Тогда Николай Алексеевич сказал: — Пойду-ка я сам, возьму да и приведу их. — Надень пальто, — сказала Анна Ивановна. — Ну, я в одну минуту, — сказал Николай Алексеевич, — разве только шарф. Укутал шею шарфом, надел теплую, меховую шапку, всунул ноги в глубокие калоши и вышел в сад. С крыльца он крикнул: — Ребятишки, где вы? Чай пить, живо! С веселым смехом бежали дети по дорожке. Разбежались, промахали мимо, и было их трое. Николай Алексеевич сошел в сад. Крикнул: — Дети, это вы с кем играете? Дети повернули обратно; подбежали к нему. Николай Алексеевич увидел прелестную маленькую девочку, беленькую, с легким румянцем на щеках, — и удивился ее легкому, не по сезону костюму; юбочка легонькая и коротенькая, башмаки летние, чулочки коротенькие, коленочки голенькие. Николай Алексеевич спросил: — Откуда эта девочка? Дети, ведите ее скорее домой, вы ее совсем заморозите. Дети, перебивая друг друга, звонкими радостными голосами кричали: — Это — Снегурочка. — Это — наша Снегурочка, папа. — Наша сестреночка. — Мы ее сами сделали. — Из снега. — Из самого чистого снега. — Она будет играть с нами. — Всю зиму! — А весной уйдет на высокую гору! Николай Алексеевич слушал их с недоумением и досадою. Ворчал: — Глупые фантазии. Сказал: — Ну, живо в комнаты. Ты совсем озябла, малюточка? Да ты откуда? Белая девочка сказала: — Я — Снегурочка. Я из снега. Нетерпеливо сказал Николай Алексеевич: — Пойдемте же греться. Взял Снегурочку за руку. — Совсем заморозили вашу гостью, — говорил он, — и откуда вы ее взяли? Руки у нее как лед. Повел Снегурочку. Тихо сказала Снегурочка, упиралась: — Мне туда нельзя. И дети кричали: — Папа, оставь ее здесь. — Она переночует в беседке. — В комнате она растает. Но Николай Алексеевич не слушал детей. Он взял холодную Снегурочку на руки и внес в комнаты.
VIII
— Смотри-ка сюда, Нюточка! — крикнул Николай Алексеевич жене, входя в столовую, — какая-то девочка в одном платьице. Наши сорванцы совсем ее заморозили. Анна Ивановна воскликнула: — Боже мой! Девочка! Вся холодная. Скорее к камину. Дети в ужасе кричали: — Мамочка! Папочка! Что вы делаете! Снегурочка растает! Это — наша Снегурочка. Но взрослые всегда воображают, что они все знают лучше. Посадили Снегурочку в широкое мягкое кресло перед камином, где весело и жарко пылали дрова. Николай Алексеевич спрашивал: — У нас есть гусиное сало? — Нет, — сказала Анна Ивановна. — Я схожу в аптеку, — сказал Николай Алексеевич, — надо потереть ей нос и уши, они совсем побелели от мороза. А ты, Нюточка, закутай ее пока потеплее. Ушел. Анна Ивановна отправилась в свою спальню за теплым чем-нибудь — закутать Снегурочку. Шурка и Нюрка стояли и растерянно глядели на Снегурочку. А Снегурочка? Что ж, Снегурочке понравилось. Она сидела на кресле, глядела в огонь, и улыбалась, и таяла. Нюрка кричала: — Снегурочка, Снегурочка! Спрыгни с кресла, мы отворим тебе двери, беги скорее на мороз! Тихонько говорила Снегурочка: — Я таю. Уже не могу я уйти отсюда, я вся истаяла, я умираю. Текли потоки воды по полу. В глубоком кресле, быстро тая, оседала маленьким снежным комочком белая, нежная Снегурочка. И где ее ручки? Растаяли. И где ее ножки? Растаяли. Слабый еще раз раздался нежный голосок: — Я умираю! И уже только груда тающего снега лежала на кресле.
IX
Заплакали ребятишки, — громкий подняли вой. Пришла Анна Ивановна с теплым одеялом. Спросила: — Где же девочка? Плача говорили дети: — Растаяла наша Снегурочка. Вернулся Николай Алексеевич с гусиным салом. Спросил: — Где же девочка? Плача говорили дети: — Растаяла. Сердито говорил Николай Алексеевич: — Зачем вы ее отпустили! Уверяли дети: — Она сама растаяла. Большие и малые смотрели на остатки талого снега и потоки воды, и не понимали друг друга, и упрекали друг друга: 
Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: ©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.
|
