Коммуникативный акт и референция

Глава 4. РЕФЕРЕНТ

Референт (денотат) есть категория, которая, пожа­луй, как никакая другая, широко исследуется в цикле на­ук, репрезентируемых в данном учебном пособии (линг­вистической прагматике, теории речевых актов, лингвистической философии, лингвистической логике, современной риторике). И это понятно: представители данного цикла наук озабочены именно тем, чтобы уста­новить связи между языком и неязыковой действитель­ностью, а под референтом как раз и понимается то, что соответствует слову (языку) на уровне предметной (внеязыковой) действительности.

Референция есть, таким образом, процесс (или ре­зультат) соотнесения слова (языка) и предмета (пред­метного мира), т. е. в конечном счете построение своего рода «моста» между словом и миром. Референт должен быть представлен и опознан в высказывании, причем желательно, чтобы это было не просто опознание, но та­кое опознание, которое в дальнейшем дает возможность «орудийно», операционно пользоваться соответствую­щей областью предметного мира.

Стало быть, одной из главных задач того, кто наме­рен предложить собеседнику акт общения (не-фатичес-кий акт), является создание условий для корректной ре­ференции.

На слушателя в высшей степени раздражающе мо­жет подействовать, например, открытие, в соответствии с которым то, что он простодушно принимал за рефе­рент на протяжении всего процесса коммуникации, ре­ферентом на самом деле не является. И что референтом, напротив, оказывается нечто, о чем адресат не имеет к концу разговора ни малейшего представления, между тем как это именно то, что намерен был «передать» ему адресант.

Подобного рода коммуникативная неудача представ­ляет собой известный в лингвистической прагматике случай несовпадения референтов говорящего и слуша­теля, в результате чего в сознании слушателя происхо­дит замещение «запланированного» референта рефе­рентом случайном. Ответственность за это, безусловно, несет говорящий, однако полностью снимать ответст­венность со слушателя тоже едва ли возможно. Ведь коммуникативный акт есть поле совместных действий!

Наука XX века, занимающаяся проблемами речевого общения, есть, как уже говорилось, наука о речевых дей­ствиях, то есть действиях, осуществляемых посредством слов (языка). Естественно, что в процессе своего станов­ления наука эта постоянно обращалась к сфере нерече­вых — физических — действий для того, чтобы иметь возможность проверить, насколько речевое действие может быть аналогично действию физическому.

Поиск аналогий привел английского логика (!) Джона Остина к созданию концепции, в которой он определил слово как действие. Именно так («Слово как действие», или, в английской редакции, «How to do things with words») назывался цикл лекций, прочитанный Джоном Остином в Гарвардском университете в 1955 году. По признанию самого Дж. Остина, в основу этих лекций легли взгляды, сложившиеся еще в 1939 году. Отдельной книгой лекции были опубликованы в 1962 году.

Для приобщения к интересующим нас категориям принципиально необходимо понять прежде всего эту концепцию: мало того, что она стала той самой теорией

речевых актов, которая известна на сегодняшний день,— она еще и обозначила совершенно особый взгляд на речевое общение. Последствия этой концеп­ции, вне всякого сомнения, будут долго переживаться самыми разнообразными областями научных знаний, и Дж. Остин, видимо, так и останется крупнейшим авто­ритетом в этой области, по крайней мере в ближайшие десятилетия. И это несмотря на то, что в истории преж­де всего философии его концепция задолго до ее появле­ния была предварена выдающимися мыслителями про­шлого.

Так, Гегелю принадлежит высказывание, в соответ­ствии с которым «речи... суть действия, происходящие между людьми». А совершенно блистательный фило­соф Людвиг Витгенштейн фактически обеспечил фи­лософскую базу лингвистической прагматике, впер­вые поставив во всем объеме долго зревший в науке вопрос о взаимоотношениях слов и вещей: система взглядов Л. Витгенштейна нашла отражение в его те­ории «языковых игр» и стала первой «редакцией» тео­рии речевых актов, сложившейся в составе лингвисти­ческой философии.

Концепция Дж. Остина чрезвычайно сложна для по­нимания и требует специальной лингвистической подго­товки. Кроме того, обращена эта концепция отнюдь не только к проблемам речевой коммуникации (показа­тельно, что и сам ученый рассматривал себя прежде все­го философом: «... Я очень хотел бы думать,— заключал он цикл своих гарвардских лекций,— что не столько провозгласил индивидуальный манифест, сколько слег­ка разобрался в том, как уже начали складываться дела и как они пойдут дальше в некоторых разделах филосо­фии». Дж. Остин, с. 129).

Поэтому, не задаваясь нереалистической целью пред­ставить эту концепцию во всей ее сложности, сосредото­чим свое внимание лишь на главных ее аспектах — с уче­том еще и того, что на отдельные ее фрагменты нам уже неоднократно приходилось ссылаться.

Итак, генеральной посылкой Дж. Остина стало сле­дующее соображение: сказать нечто значит совершить определенное действие. В таком виде соображение это и вошло в состав фундаментальных положений совре­менной науки о речевых актах.

Речевые действия в сопоставлении с действиями фи­зическими обнаружили множество чрезвычайно инте­ресных особенностей. В частности, одна из них имеет, так сказать, «неявный» характер ощущения действия го­ворящим человеком.

Говорящий человек часто полагает, что он «только говорит», однако никакого действия при этом не совер­шает. И потому все, что представляется нам естествен­ным тогда, когда мы действует физически, как правило, перестает быть таковым, когда мы переходим на уро­вень речевого взаимодействия, хотя законы, управля­ющие миром физических действий, с одной стороны, и вербальным миром, с другой, очень и очень часто сов­падают.

А потому, если в сфере физических взаимодействий протянутый нам вместо хлеба камень вызовет у нас не только недоумение, но и справедливое возмущение, в сфере речевых действий мы чаще всего вполне можем удовлетвориться и камнем, простодушно принимая его за хлеб. В речевой ситуации мы легко утрачиваем бди­тельность, и при обмене словами нас, как правило, до­вольно легко бывает обмануть.

Обмениваясь словами, мы как бы обмениваемся предметами, однако не слишком задумываемся о смысле этого «как бы», т. е. о том, что слово — только замести­тель предмета, а не сам предмет, и потому может не га­рантировать «интересов» того, кого (или что) оно заме­щает. Иначе говоря, в реальной речевой практике слово отнюдь не всегда связано с тем референтом, на который мы рассчитываем в условиях речевой коммуникации.

Общеизвестно высказывание, что перед паломни­ком, идущим в Мекку, возникает много опасностей: его подстерегают бурные реки, непроходимые чащи, высо-

кие горы.., но главная опасность состоит в том, что он может забыть, что идет в Мекку. В системе лингвистиче­ской прагматики референт является своего рода Мек­кой. Вот почему чрезвычайно важно понять, как это слу­чается, что референт может ускользнуть из сознания говорящего. Разве не само собой разумеется, что он «точно знает, о чем он говорит»?

К сожалению, нет. И для того, чтобы увидеть это, по­пробуем поставить перед собой тот же самый вопрос, которым задается в курсе своих лекций Дж. Остин: что это вообще значит — «сказать»?

По Остину, сказать значит осуществить довольно сложную процедуру, поскольку любой речевой акт (а именно исследованием речевых актов ученый и зани­мался прежде всего) представляет собой на самом деле единство трех актов, которые Дж. Остин называет:

фонетический акт,

фатический акт,

ретический акт.

(Заметим, что дело здесь вовсе не в терминологии, а в том, чтобы понять, в чем состоит сущность «акта говоре­ния». Терминология приводится лишь для порядка: в дальнейшем ею — кроме, естественно, термина «фати-ка» — пользоваться практически не придется.)

Приведем описание акта «сказать», как оно пред­ставлено в курсе уже упоминавшихся лекций Остина:

«Мы можем допустить, не настаивая на конкрет­ных формулировках или уточнениях, что сказать нечто всегда означает:

осуществить акт произнесения определенных звуков («фонетический» акт), где произнесенное — это фон; осуществить акт произнесения определенных вока­бул, или слов, то есть звуковых сочетаний опреде­ленных типов, принадлежащих данному словарю и выступающих именно как таковые, в составе опре­деленной конструкции, то есть в соответствии с определенной грамматикой и, именно в этом качест-

ве, с определенной интонацией и т. п. Этот акт мы можем назвать «фатическим» <...>; и, кроме того, сказать означает, как правило, осуществить акт использования [этого высказыва­ния или его составляющих — Е. К.] <...> с данным бо­лее или менее определенным «смыслом» и более или менее определенной референцией (что вместе тож­дественно «значению»). Этот акт мы можем на­звать «ретическим» <...> (Дж. Остин, с. 82—83).

Цитата эта, кажется, не сильно обременена термино­логией — в частности, тех, кто знаком со словом «фоне­тика» (а таких, разумеется, немало), фонетический, во всяком случае, акт не поставит в тупик. Этот первыйакт означает употребление определенных звуков, известных слушателю как звуки языка, которым он владеет. Поэто­му в утверждении, что «сказать» — значит произнести некоторые членораздельные звуки, нет ничего неожи­данного.

Второе (по количеству действий, а не по порядку, по­скольку все три акта производятся единовременно!), что следует предпринять,— это осуществить фактический акт. Термин этот тоже уже знаком, правда, в несколько ином определении, но определения, на самом деле, раз­личаются только на первый взгляд, что, видимо, подтвер­дится в дальнейшем. По Остину, фатический акт — это употребление некоторой последовательности слов (не звуков!) на понятном слушателю языке, а также объеди­нение этих слов в предложения — в соответствии с грам­матикой и интонацией данного языка.

Проще говоря, осуществить фатический акт значит употребить слова и объединить их в составе грамматиче­ски и интонационно правильных предложений. В таком виде второе «правило» Остина тоже не заключает в себе ничего особенно нового.

Третья составляющаяпроцесса «сказать» — рети-ческий акт, и вот на нем-то придется остановиться по­дробнее.

Понятно, что, совершив фатический акт, мы тем са­мым произвели на свет некое высказывание. Все, что можно предположить насчет этого высказывания,— это то, что оно сделано на языке, понятном слушателю, то есть не противоречит известным ему правилам граммати­ки и законам интонации. Однако этого мало, поскольку мы ничего не можем утверждать о смысле высказывания.

Например, относительно высказывания «Сивая ти­шина укоротила шевелюру на пятнадцать копеек»до­пустимо предположить, что оно на русском языке, что оно может быть интонировано в соответствии с инто­национными правилами русского языка и что в нем нет очевидных нарушений русской грамматики. Но вот утверждать, что при всем при том оно что-нибудь озна­чает, мало кто возьмется. Перед нами одно из крайних выражений фатики. Так может выглядеть высказыва­ние, автор которого взял на себя труд осуществить лишь фонетический акт и фатический акт, не осуществив при этом ретического акта,который, по Остину, как мы ви­дели, предполагает:

соотнести высказывание (или его составляющие)

с конкретным референтом;

соотнести высказывание с тем смыслом (теми

смыслами), который есть у слов в языке.

Итак (попытаемся сформулировать мысль Остина предельно прозрачно), осуществление ретического актапредполагает превращение «просто-высказыва-ния» в осмысленное высказывание.Стало быть, гово­рящий точно знает то, о чем (или о ком) именно он вы­сказывается в настоящий момент, т. е. отчетливо представляет себе предметную область высказывания (референт), и то, что слова, употребляемые им, наделе­ны в языке именно тем смыслом, какой он им припи­сывает. В этом случае мы как раз и получаем осмыс­ленное, т. е. полноценное, высказывание.

Понятно, что весь «фокус» концепции Дж. Остина заключается именно в последнем умозаключении:

осмысленным, или полноценным, высказывание стано­вится лишь тогда, когда осуществлена процедура рефе-ренцирования — установлена связь между «миром предметов» и «миром слов».

Процедура референции далеко не проста. В речевой практике носители языка используют несколько видов референции как таковой. К наиболее широко обсуждае­мым лингвистами относятся следующие виды:

неопределенная референция, т. е. такое соотнесе­ние высказывания с референтом, которое позволяет отвлеченно зафиксировать неизвестный нам пред­мет в.речи;

интродуктивная референция, т. е. такое соотнесе­ние высказывания с референтом, которое позволяет представить неизвестный нам предмет в речи;

идентифицирующая референция, т. е. такое соот­несение высказывания с предметом, которое позво­ляет опознать в речи известный нам предмет.

В принципе речевой акт (примем пока этот термин вместо использующегося нами термина «коммуника­тивный акт») можно было бы абстрактно представить себе как процесс перехода от одного вида референции к другому. Сначала предмет фиксируется «издали»: я вижу идущего в мою сторону какого-то человека (не­определенная референция); затем — по мере прибли­жения — я понимаю, что это мой лучший друг (интро­дуктивная референция), тот самый, который всем известен как не известный никому (идентифицирую­щая референция).

Однако реальный коммуникативный акт по поводу того или иного референта далеко не в каждом случае предполагает все виды референции: чаще всего неопре­деленная референция вообще опускается. Впрочем, та­кие формы инициации коммуникативного акта на уров­не прагматических клише, как у меня к тебе одно дело, я хотел бы обсудить вот какую вещь и др. под., являют­ся общеупотребительными. При всей спорности вопро-

са о необходимости подобных превентивных акций они все же выгодно отличаются от, например, такого спосо­ба обхождения с собеседником, как вопрос в лоб при случайной встрече с незнакомым человеком на автобус­ной остановке: «Что Вы думаете о подклассе брюхоно­гих моллюсков ? »

Стандартные речевые акты в большинстве случаев предполагают, однако, интродуктивную референцию. И это понятно: обсуждаемый предмет должен быть сна­чала каким-то образом обозначен «на старте», причем чем скорее это случится, тем лучше. Долгие поиски ре­ферента способны остановить коммуникативный акт, что называется, на взлете (модель: поговорим, когда ты вспомнишь, о чем собирался говорить). А кроме того, совсем неплохо и в ходе коммуникации хотя бы иногда повторно представлять предмет — например, для того, чтобы убедиться, до какой степени все еще тот же самый предмет имеется в виду.

Что касается идентифицирующей референции, то она фактически происходит на протяжении всего ком­муникативного акта: правильно было бы сказать, что без нее полноценный коммуникативный акт вообще невоз­можен. Каким образом идентифицирующая референ­ция осуществляется в процессе коммуникации, мы обсу­дим в гл. 4, § 1.

Стало быть, осуществить референцию — процедура не из легких. Процедура такая предполагает знание точ­ного местоположения предмета (референта) в предмет­ном мире (иерархия «быть», иерархия «иметь», место в соответствующем фрейме плюс расположение в кон­кретной речевой ситуации) и действительное представ­ление об отличиях данного референта от остальных.

Давайте посмотрим, что бывает, когда соответствую­щая процедура не совершается.

Для этого возьмем, например, сильно удивившую ме­ня в свое время статью из энциклопедии «Мифы наро­дов мира». Статья называется «Тваша» и, как всякая эн­циклопедическая статья, призвана представить некий

референт (а не, скажем, напомнить о референте) — в данном случае, мягко говоря, малоизвестный. О том, представлен ли соответствующий референт, читатели могут судить сами:

«ТВАША (авест.), в иранской мифологии персони­фикация космического пространства, отделяющего твердотелое (каменное или металлическое) небо от оби­таемой земли. «Ясна» (72,10) указывает на связь Т. с иде­ей времени (ср. Зерван). Эпитет Т.— «автономное», «всецело самостоятельное» (начало бытия). Образ Т., связывающего пространство и время, близок некото­рым идеям греческой натурфилософии» (Мифы наро­дов мира, т. 2, с. 496).

Слово Зерван -— единственное в статье — выделено курсивом, т. е. дается как слово отсылочное, указываю­щее на наличие в данном словаре соответствующей сло­варной статьи, откуда, дескать, тоже можно почерпнуть необходимую информацию. Точности ради скажем, что в словарной статье «ЗЕРВАН» Тваша вообще не упоми­нается, так что (даже при очень большом желании по­черпнуть-таки дополнительную информацию!) новых сведений получить неоткуда.

По этой причине приходится руководствоваться лишь теми сведениями, которые приведены в уже про­цитированной словарной статье. Что же это за сведе­ния? То есть: отсылает ли соответствующее высказыва­ние к доступному пониманию референту?

Со всей очевидностью, нет.

Прежде всего, не каждый читатель с легкостью вос­пользуется вспомогательным «авест.», предупредитель­но предлагаемым автором статьи, надежно укрывшимся за инициалами Л. Л. Ведь трудно предположить, что в со­знании большинства имеется такая пресуппозиция, как авестийский язык — мертвый язык, относящийся к иран­ской группе языков, на котором написана «Авеста» — древнеиранский религиозный и мифологический па-

мятник. Пресуппозиция эта отнюдь не относится к раз­ряду общеобязательных; кстати, авторы энциклопедии придерживаются, видимо, того же мнения — иначе не­объяснимо, почему в первом томе энциклопедии не да­ется статьи «Авеста» (равно как и «авестийский»). Так что, если кому-то не посчастливилось (то есть он не име­ет в своем сознании «Авесты» как сведения, которое всегда наготове), то заключенный в скобки коммента­рий «авест.» окажется первой «загадкой Тваши» — из числа тех, которые нет возможности разгадать ни тут же, ни позднее.

Далее, проблемы несомненно возникнут и по отно­шению к первому же представлению референта, кото­рое осуществляется в словарной статье,— имеется в ви­ду «персонификация космического пространства». Это выражение оказывается фактически «пустым», по­скольку о персонификации имеет смысл упоминать только тогда, когда указывается, в виде какой «персоны» предстает соответствующее понятие — в данном случае «космическое пространство». Сведение это отнюдь не являлось бы избыточным, поскольку, если «Тваша» есть «персона», то настоятельно необходимо знать, что это за образ: Бог, дух, человек и т. д. или, по крайней мере, «по­ловую принадлежность персоны», т. е. женское это бо­жество (если вообще божество!) или мужское.

Недоумение продолжает сохраняться и в дальней­шем, когда выясняется, что «персона» эта (видимо, име­ющая чудовищно большие размеры) отделяет небо от Земли (!),— абсолютно непонятно, каким образом это происходит и каким образом вообще может происхо­дить (скажем, как расположена эта персона чисто про­странственно относительно неба и земли?). Если же имеется в виду (а так оно, видимо, и есть), что «персона» эта — подобно Демиургу — осуществила отделение не­ба от Земли, то акция эта, видимо, была однократной. Но в таком случае остается непонятным, почему для ее обозначения используется причастие несовершенного вида («отделяющая», а не, скажем, «отделившая»), слов-

но отделение неба от Земли происходит с известной пе­-
риодичностью!

Зафиксированные признаки неба и Земли тоже удивляют своей случайностью: твердотелое (каменное или металлическое) небо, с одной стороны, и обитаемая Земля, с другой стороны. Видимо, Л. Л. воспринимает пару твердотелый — обитаемый как антонимическую пару, т. е. пару слов, противоположных по значению, между тем как таковыми в нормальном восприятии эти слова не являются. Зачем-то сообщив эти «географичес­кие новости», автор статьи отнюдь не стремится привес­ти их хоть в какое-нибудь соответствие с Твашей, ибо сам (сама) Тваша непонятно где при этом находится. Ес­ли на обитаемой Земле, то, стало быть, Тваша едва ли бо­жество (т. к. среди божеств не принято жить на земле), если на небе... впрочем, небу в обитаемости отказано — стало быть, не на небе.

Затем в тексте приводится никак не объясняемое слово «Ясна» (не отсылающее к тому же ни к какой до­полнительной статье энциклопедии), с некоторым на­бором цифр, позволяющих идентифицировать слово как название некоего — весьма загадочного — источ­ника; сведений о нем нам найти не удалось. Сведения же эти действительно очень бы хотелось иметь под ру­кой, ибо загадочный источник «указывает на связь Тваши с идеей времени», а формулировка не очень по­нятна! Потому и возникает потребность прочесть где-нибудь поподробнее о данной умозрительной форме связи (потребность такая сохраняется даже после зна­комства со словарной статьей «ЗЕРВАН», которая не проясняет и этого момента!).

Читатель, окончательно обескураженный, пробует продвинуться чуть дальше и внезапно узнает, что на самом деле Тваша есть эпитет (вообще эпитет или к то­му же еще и эпитет — не поясняется) и обозначает «ав­тономное», «всецело самостоятельное (начало бытия)», т. е.— фактически — верховное божество. Но сказать об этом божестве что-нибудь вразумительное читатель так

и не сможет, поскольку непонятно все-таки, каким обра­зом его (ее) себе представлять, что оно делает — в сво­бодное от «отделения неба от Земли» время — и где оби­тает, если не на небе.

Наконец следует окончательно дезориентирующее читателя заключение относительно теперь уже образа Тваши (с Твашей как с эпитетом покончено — об образе же у нас до сих пор нет ровным счетом никаких сведе­ний), который связывает пространство и время. Данная «функция» Тваши оказывается весьма неожиданной, поскольку «связь с идеей времени» и объединение про­странства и времени есть, мягко говоря, разные «степе­ни» фиксируемого признака.

Подсказкой могло бы служить указание на идеи гре­ческой натурфилософии, к которым близок «образ» Тваши, но нам сообщается, что образ этот близок к неко­торым идеям греческой натурфилософии (каким имен­но — пусть решает сам читатель: он ведь обязательно большой специалист в области греческой натурфилосо­фии и после данной слепой отсылки непременно с радо­стью воскликнет: «Намек понят!»)..

Последней строкой словарной статьи является то са­мое «Л. Л.», которое окончательно заметает все следы Тваши в читательском сознании.

Проанализированный пример есть пример выска­зывания (если рассматривать словарную статью как высказывание) или коммуникативного акта (если рас­сматривать словарную статью как акт общения между Л. Л. и читателем), инициатор которого не справился с референтом, а стало быть, не справился с ним и чита-тель. Безусловно, гадать о том, почему Л. Л: не спра­вился (не справилась) с референтом — в силу недоста­точного представления о том, какие задачи стоят перед энциклопедической статьей, в силу нежелания метать бисер перед кем попало или еще почему-ли­бо,— не стоит. Но вот объяснить просчеты в коммуни­кативной стратегии Л. Л., видимо, все-таки очень и очень желательно.

Будем исходить из того, что Л. Л. считается хорошим специалистом в области иранской мифологии (иначе его (ее) не пригласили бы к участию в таком солидном изда­нии, каким является энциклопедия «Мифы народов ми­ра»), т. е. должен (должна) достаточно свободно чувство­вать себя в соответствующей предметной области. А это означает, что Л. Л. в принципе располагает возможнос­тями «вписать» такой референт, как Тваша, в читатель­скую энциклопедическую картину мира. Но для этого Л. Л. предпринимает фактически лишь один коррект­ный шаг, маркируя область Тваши как область иранской мифологии. Реально это единственная услуга, которую оказывает нам Л. Л. В случае необходимости мы можем, отправляясь от энциклопедии, найти необходимые нам сведения о Тваше самостоятельно в другом месте (в спе­циальной литературе).

Остальные же «шаги», предпринятые Л. Л., вполне допустимо квалифицировать как тщетные. Есть ли Тва­ша верховное божество в иранской мифологии, в каком виде божество это представлено, в каких отношениях оно находится к прочим божествам (если таковые име­ются, поскольку, с другой стороны, может быть, речь идет о монотеистической системе представлений!) и ка­ковы его реальные функции (кроме, предположим, од­нократного и даже неоднократного отделения неба от Земли) — все сведения о референте отсутствуют. Выйдя из коммуникативного акта, мы фактически имеем о Тва­ше так же мало сведений, как и до начала коммуника­ции. Ибо, честно отвечая теперь на вопрос о том, кто есть Тваша, мы с уверенностью можем утверждать толь­ко, что это кто-то в иранской мифологии и что этот (эта) кто-то делает что-то с небом и Землей, а также с пространством и временем.

Если проанализировать большое количество подоб­ных высказываний, то можно позволить себе допытать­ся найти какую-либо систему в отношениях между вы­сказыванием и референтом и таким образом получить некую типологию представления референта в высказы-

вании.Такая типология способна, вероятно, оказать из­вестную помощь тем, кто небезразличен к результатам коммуникативного акта, т. е. тем, кому отнюдь не все равно, будет ли собеседник способен в дальнейшем опе­рировать впервые представленным ему референтом, с одной стороны, или, например, скорректированными в ходе речевого акта сведениями о хорошо знакомом ему референте — с другой.

Интересующая нас типология могла бы, например, выглядеть так:

Высказывание соотнесено с конкретным референ­том. (1)

Высказывание соотнесено с соответствующей ре­ферентной группой (более или менее широким кругом референтов). (2а)

Высказывание соотнесено с абстрактным референ­том. (26)

Высказывание соотнесено с «чужим» референтом. (2в) Высказывание соотнесено с несуществующим рефе­рентом. (2г)

Интересно, что данная типология фактически включает в себя два больших класса случаев: случай, при котором механизм связи «высказывание — дейст­вительность» работает корректно (1), и случаи, при ко­торых механизм связи «высказывание — действитель­ность» дает сбои (2а, 26, 2в, 2г). Назовем первый случай референтнымвысказыванием, а остальные случаи — референцированнымивысказываниями.

Велик соблазн назвать высказывания последнего типа (2г) безреферентными высказываниями, но, по-видимому, высказывание, которое не отсылало бы ни к какому референту, в принципе противно самой приро­де языка. Даже если говорящий «вообще ничего» не имеет в виду, произносимое им есть факт языка, то есть знак, за формой которого всегда стоит какое-ни-

будь содержание. Знаком может быть поэтому даже молчание — ср. у Ахматовой:

Последнюю и высшую награду — Мое молчанье — отдаю Великомученику Ленинграду.

Таким образом, от соблазна назвать высказывания последней группы безреферентными лучше все-таки воздержаться, в частности, в соответствии и с таким за­мечанием Л. Витгенштейна:

«... Остановимся на следующем пункте этих рассуж­дений: что у слова нет значения, если ему ничего не со­ответствует.— Необходимо отметить, что, если назы­вать «значением» вещь, «соответствующую» слову, то это употребление слова значение находится в противо­речии с правилами языка. Это значит смешивать значе­ние имени с носителем имени. Когда умирает госпо­дин N. N.. то говорят: умер носитель имени, а не — умерло значение имени. И было бы бессмысленно гово­рить, будто, раз имя перестало обладать значением, то не имеет смысла говорить Господин N. N. умер» (Л. Вит­генштейн. Философские исследования, с. 96).

Возвращаясь к представленной выше типологии, от­метим, что референцированные высказывания различа­ются по признаку того, до какой степени сильно нару­шен механизм соответствия слова (в широком смысле) миру. Иначе говоря, степень несоотнесенности выска­зывания с референтом варьируется в довольно широких пределах, от случаев, когда референт частично опозна­ваем, до случаев, когда референт неизвестен.

Можно ли определенно утверждать, что только слу­чай (1) ведет нас к актам общения, в то время как все слу­чаи группы (2) сулят нам исключительно фатические ак­ты? Очень хотелось бы ответить на этот вопрос положительно, причем сугубо из стремления к «катего­риальному порядку». Однако, видимо, ответ такой слиш­ком упростил бы реальную речевую практику.

На самом деле допустимо сказать только, что у вы­сказываний группы (2), особенно по сравнению с группой (1), действительно довольно велики перспек­тивы стать фатическими, и, может быть, они такими даже чаще всего и бывают. Однако таковыми они мо­гут и не быть: полностью исключить возможности передачи информации посредством высказываний ти­па (2) все-таки трудно — слишком много значат, в ча­стности, и для квалификации того или иного высказы­вания как фатического, параметры конкретной речевой ситуации.

Так, например, в науке даже высказывания типа за­кон есть закон, в принципе квалифицируемые как фа­тические (см. об этих высказываниях гл. 5, § 1), иногда рассматриваются вне своего тавтологического смысла. Классический способ их «оправдания» таков: если, ска­жем, собеседник начинает пытаться обойти закон и от­нестись к нему «легкомысленно» (как к чему-то необя­зательному, то есть как к не-закону), вполне уместно напомнить ему о необходимости следовать закону именно посредством подобного высказывания — в та­ком случае оно, по мнению исследователей, перестает быть тавтологическим.

По этой причине будем считать, что соотнесение вы­сказывания с референтом по моделям 2а, 26, 2в, 2г про­воцирует, как правило (но не всегда!), фатические вы­сказывания.

Если попытаться в рамках этой типологии оценить проанализированное выше высказывание из энцикло­педии «Мифы народов мира», то есть найти ему место на «шкале иррелевантности», окажется, что это еще не са­мый безнадежный случай несоотнесенности высказы­вания с референтом, каким бы «трагическим» такое не­соответствие нам ни показалось. И хотя заключение по поводу данной словарной статьи следовало бы дать весь­ма жесткое, нельзя все-таки не признать, что некоторые сведения о референте мы получили,— просто сведений этих нам — в данной речевой ситуации (энциклопедиче-

екая статья!) — явно недостаточно. Попробуем тем не менее перечислить их:

• референт есть мифологический персонаж и принад-
лежит иранской мифологии;

• референт персонифицирован;

• референт имеет функцию;

• референт зафиксирован в письменных (?) источни­-
ках;

• референт может быть соотнесен с категориями гре­-
ческой натурфилософии.

Теперь перечислим сведения, которых нам не хвата­ет для того, чтобы высказывание приобрело характер референтного:

• есть ли референт божество;

• если да, то есть ли референт верховное божество;
•если референт не верховное божество, то каковы

его функции;

• в каком именно образе персонифицирован рефе­-рент;

• где обитает референт;

• что это за источники, в которых референт упомина­-
ется;

• с какими именно категориями греческой натурфи­-
лософии соотносится референт.

Таким образом, получается, что необходимая нам ин­формация для того, чтобы референт приобрел в нашем сознании некоторые четкие очертания, отсутствует бо­лее чем наполовину. Однако высказывание все же отсы­лает к той референтной группе, в составе которой соот­ветствующий референт можно отыскать (Тваша есть мифологический персонаж). Стало быть, перед нами слу­чай 2а.

Если продолжать работать с тем же самым примером и попытаться преобразовать его в высказывание типа 2б, допустимо редуцировать и без того недостаточное количество сведений до минимума. Такое редуцирова-

ние даст нам высказывание типа: референт (Тваша) есть элемент мифологии. Осуществленная процедура должна напомнить читателю пример с синекдохой, рас­смотренный во второй главе, когда мы пытались перехо­дить в разговоре о синекдохе на все более высокий уро­вень обобщения. Теперь становится понятным, что, уходя от конкретного референта в сторону родового по­нятия и выше, мы тем самым отправляемся в путь от ре­ферентного высказывания к высказываниям референ-цированным, т. е.— в большинстве случаев — от акта общения к фатическому акту.

Здесь как раз и может возникнуть возражение, в со­ответствии с которым высказывание референт есть элемент мифологии все-таки лучше, чем ничего, ибо, как минимум, ориентирует в некоем правильном направле­нии и уже потому несет какую-то информацию, т. е. фа-тическим не является. Возражение это вполне достойно внимания, следует только заметить, что речь идет не о некотором абстрактном речевом взаимодействии, выну­том из реальности, но о речевом взаимодействии по­средством энциклопедии, и не какой угодно энциклопе­дии, а энциклопедии мифов. Что это меняет?

Это меняет довольно много, во всяком случае, зада­ет параметры конкретной речевой ситуации, исключи­тельно применительно к которой и следует обыкновен­но решать вопрос о том, является ли интересующее нас высказывание (группа высказываний) фатическим.

Итак, перед нами энциклопедия мифов. А если это так, то высказывание: «Тваша есть элемент мифологии» представляет собой высказывание из разряда вполне ожидаемых, чтобы не сказать банальных. Мне легко предположить, что нечто в этом роде я, скорее всего, и прочту в словаре мифов. Таким образом, в данной рече­вой ситуации я не получаю фактически никакой инфор­мации.

Высказывание типа: «Тваша есть элемент мифоло­гии» информирует меня ровно в такой же степени, как информировало бы встретившееся в обычном, не специ-

авизированном, энциклопедическом словаре высказы­вание: «Дарвин есть имя». То есть применительно к ре­чевой ситуации типа «энциклопедический словарь» вы­сказывания типа: «Тваша есть элемент мифологии (Дарвин есть имя)» являются определенно фатически-ми. (Кстати, даже если слово «Тваша» промелькнуло бы в речи собеседника в каком-нибудь неотчетливом кон­тексте и слушатель на вопрос о том, «что это такое? », по­лучил бы ответ «элемент мифологии», такое высказыва­ние тоже считалось бы фактическим.)

Заметим, однако, что разговор у нас идет о референ­те, по поводу которого состоится коммуникативный акт, а не, скажем, о референте, затрагиваемом попутно. Референт же, по поводу которого состоится коммуника­тивный акт, как правило, абстрактным не бывает, ис­ключая разве что группу совершенно специальных рече­вых ситуаций (таких, в частности, как разговор между философами, находящими вкус в оперировании отвле­ченными понятиями и имеющими, стало быть, по поводу этих отвлеченных понятий некий частный — личный — интерес).

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: