Сделай Сам Свою Работу на 5

Тема 9. Локально-этнографические группы





1. Локальное и этническое

2. Этнографические группы народов и этногенетический процесс

3. История «панцирных бояр»

1. Локальное и этническое.В современном восприятии слово «народ» почти слилось с понятием этнической общности. Это связано с тем, что во всем мире внутри общества растет социальная однородность. Но в старину, уходящей корнями чуть ли не в античность, словом «народ» обозначались слои, добывавшие хлеб насущный своими руками, физическим трудом. Имелось в виду прежде всего крестьянство. Даже и сейчас в сель­ских местностях население часто сохраняет крестьянский образ жизни, если оно не разорвало органическую связь с землей. Речь идет не столько о собственности на землю, сколько о коллектив­ном труде-собственности, соединяющем биологическую жизнь земли с витальным существованием коллектива.

Известный английский антрополог Роберт Редфилд выделил в качестве главных особенностей крестьянства, отличающих его от предпринимательских слоев, то, что образ жизни здесь и средства ее воспроизводства представлены одним и тем же — обработкой земли. Это важное обстоятельство повышает значимость всего того, что касается территории: распределения угодий, историчес­кой связи поселений, типа локальной самоидентификации не только с обрабатываемым участком, но и со всей округой. Эта локальность проявляется в обостренном чувстве «малой родины». Принадлежность к своей локальной общности крестьяне обозна­чают произведениями своего собственного труда, своих домашних занятий. Значительная часть построек, орудий труда, одежды, пищи и т.д. являются плодами их труда и умения.



Можно сказать, что психология крестьянства биоментальна. Здесь в пространстве крестьянского микрокосма живут традиции, нормы, интересы, предания, траектории их общей судьбы. Трудно проникнуть в этот мир, минуя биоментальность. Считается, что этот мир консервативен и противостоит «большому» миру. Но Редфилд установил динамическую связь между деревенским миром крестьянства и господствующей государственно-городской культурой. Крестьянский тип локальной общности назван им «малой традицией» мировой истории. Еще раньше американским антропологом А. Кребером та же самая идея была выражена по­нятием «часть-культура» (т.е. частной культурой). Заслуга Ред-филда. состоит в том, что он связал понятие «часть-культура» с понятием «часть-общество» (т.е. обществом-частью, частным об­ществом).



В отечественной этнологии давно было обращено внимание на локальные общности населения, которые обнарркивались прак­тически в каждом этносе, населяющем Россию. Эти группы при­нято называть этнографическими. В качестве обобщенного, но верного в своей сущности определения этнографических групп можно принять следующее: этнос, особенно расселенный на об­ширной территории, включает разнообразные местные хозяйст­венно-культурные варианты, которые обычно называются «этно­графическими группами».

Известно, насколько важно для вскрытия сущности явления обращаться к его истокам, к происхождению. В нашем случае это означает исследование соотношения этноса с властными структурами раннегосударственных образований, черты которых присущи отдельным институтам даже самых развитых и инду­стриальных обществ. Как показали исследования, отношения вла­ствования (потестарные) в доклассовом и оформившиеся поли-,; тические отношения в раннеклассовом обществе были необходи­мым элементом социальной структуры, обеспечивающей функци­онирование общества как самовоспроизводящейся системы. Властные отношения выступают своеобразным ядром, вокруг ко­торого развертывается этническая консолидация.

Как необходимое дополнение к этим процессам отметим зна­чение культурных центров в раннегосударственном обществе — особой организации служителей культа, в чьих руках находилось регулирование жизни общества с помощью ритуалов празднеств, той или иной формы актуализации эзотерических знаний о ми­ропорядке, о рождении, жизни и смерти человека. Этот комплекс знаний и функций жреческой (церковной) верхушки представляли наиважнейшую для существования этноса «диахроническую вертикальную информацию». Значение последней, подчеркнутое Сергеем Арутюновым и Николаем Чебоксаровым, проходит сквозь все формы этносов от первобытных до современных вместе с усложнением такой информации. При самом общем подходе к «вертикальной информации» она выступает не просто как сумма из поколения в поколение передаваемых знаний, но зна­ний, отвечающих на коренные мировоззренческие и поведенчес­кие вопросы, ориентирующие личность в различении добра и зла, ее собственной судьбы и судьбы этноса.



Но в передаче такой важной информации участвует поток живой народной традиции с ее ценностями и идеалами. Не слу­чайно, что на этнос распространяется в известной мере кровно­родственная идеология. О важной функции последней говорит ог­ромное количество этногонических мифов, трактующих тему «колен», т.е. потомков первопредка. Миф в таком обществе слу­жит мощным средством социальной регуляции и сплоченности. Связанные с ним праздник и карнавал, в своих классовых, исто­рических и психологических аспектах раскрытые Бахтиным, несут явное объединяющее начало для этноса. Средневековое христи­анство не смогло полностью вытеснить народные формы духовной ориентации. Общий поток средневекового сознания справедливо представляется Арону Гуревичу как диалог-конфликт двух куль­турных традиций. Народное здесь понимается как «фольклор­ное», «магическое» сознание, противостоящее «ученому» созна­нию церковников, т.е. «народное» в смысле простонародного, не этнического. Здесь «народное» отличается от «большой» тради­ции. Но за сценами средневековых карнавалов, шествий, церков­ных гонений и религиозных массовых экстазов в европейских странах свершалось другое таинство, мимо которого прошли сре­дневековые хронисты, — формирование этнических культур. Это достояние, выражавшееся на народных языках, первым отметил великий Данте, написавший в 1305 г. трактат «О народной речи» и сам затем создавший на итальянском языке поэму, настолько для всех нас важную, что мы просто забываем о ее итальянском происхождении.

Конечно, в любом обществе, дифференцированном на сословия и классы, значительная часть культурного достояния этноса нахо­дится в руках господствующей верхушки. Но самые выдающиеся носители и создатели этого достояния, как Данте, Пушкин, Глин­ка и т.д., воплощают в своем творчестве целостность этнической культуры, соединяя традиции, представления, чаяния социальных низов с самыми высокими идеалами эпохи. Возникает все же в конце концов вопрос: почему «большая» традиция в ее этничес-кой форме так сильно зависит от ценностей, возникших и хра-нящихся в «малой» традиции?

Для прояснения этого вопроса следует отметить роль роль роман-тических настроений, возникших в начале XIX в. В ту эпоху вмес-те с отрицательной реакцией на универсальные принципы Вели-кой французской революции проявилась неудовлетворенность : пи-тавшими их римским правом и античной мифологической тра-дицией. Произошло «открытие» собственных юридических обы-чаев и фольклора своих народов. Это привело к далеко идущим последствиям: в крестьянстве — носителе фольклора — увидели само основание этносов Европы («наций»). «Крестьянское» на-долго стало синонимом «народного». Частное, локальное стало вы-ражать общее — этническое. Частное оказывается открытым, а не закрытым для всеобщего.

Подход к этносу со стороны этнографических групп («хозяй-ственно-культурных вариантов») обнаруживает, что эти группы выделяются не по системе признаков, а лишь по части их, учи-тывающих в первую очередь хозяйственную и культурную специ-фику. Обратим внимание на парадокс: целостный мир крестьян-ской ментальности выходит за свои пределы, предъявляет себя внешнему миру по частным признакам и тем самым готов вклю-читься в «большую» традицию.

Выше было сказано о связях этноса с властными структурам. Но социальные противоречия могут оказаться роковыми для эт-носа в период его консолидации. Этнос всегда бывает спасен идеей равенства. Ее он воспринимает у крестьянства. Независимо от состояния общины крестьянские хозяйства всегда связаны от-ношениями взаимопомощи. Выравнивание экономического поло-жения крестьянских дворов выступает как объективная экономи-ческая потребность, основанная на услугообменных отношениях Эти отношения, как один из важнейших законов крестьянского общежития, постоянно поддерживают у крестьян идеологию ра-венства и общности. Одно из ее выражений — представление о том, что улучшение чьего-то частного быта может произойти только лишь за счет доли из общего блага. Уравнительная психо-логия — одна из важнейших крестьянских черт. Эта черта дополняется особенностью этнических крестьянских представлений, по которым престижная цель состоит не в достижении отличия, а напротив — в достижении подобия. В обыденной жизни этот принцип выражается понятием «как у всех», «как у людей». Такая установка на равенство обусловливает особое восприятие материальных явлений быта. Пища, одежда, жилище становятся статусными знаками равенства — одна пища, одна форма одеж­ды, один вид жилища. Не случайно хозяйство крестьянских об­ществ часто основывается на одной-двух ведущих полевых куль­турах. Количество того же пищевого продукта в разных дворах не столь подчеркивает неравенство, как это могло бы быть при качественно различающемся питании. Эти проявления однород­ности лежат в основе образования локальных этнографических типов культуры.

Ментальным равенством и общностью, доведенным до уровня всеобщности людей и природы, охвачена также обрядовая жизнь. Однако крестьянская культура выступает прежде всего как куль­тура хозяйственной деятельности, связанная в первую очередь с материальным бытом. И материальная, и обрядовая жизнь дела­ют народную крестьянскую культуру демонстрационно-нагляд­ной. Поэтому в любых условиях, даже при освоении новой мест­ности, крестьянский коллектив быстро превращается в этногра­фическое целое, которое проявляется в отличительных для данной группы хозяйственно-культурных признаках. Крестьянская куль­тура обладает не только всеми и всегда отмечаемым консерватиз­мом, но и высокой пластичностью.

2. Этнографические группы народов и этногенетинеский процесс.Итак, этнографические группы выступают в первую очередь как крестьянские общности, конституирующиеся по признаку хо­зяйственно-производственной замкнутости и создаваемой в этих условиях общности культуры и типа личности. Рассмотрим эти свойства этнографических групп на ряде примеров. Так, эвенкий­ские охотничье-оленеводческие группы, воспринявшие от соседей коневодство и особый тип хозяйства, образовали самостоятельную баргузинскую этнографическую группу под названием «мурчен» («конные»). То же можно сказать о эвенках, заимствовавших от русских разведение крупного рогатого скота в Якутии (на р. Мае), в ряде мест бывших Енисейской и Иркутской губерний. Тунгусоязычные народы, вступавшие в контакты с нивхами, об­разовывали территориальные группы под различными названия­ми, с культурой оседлых рыболовов в своей основе.

Значение хозяйственно-культурных признаков для выделения этнографических групп у современного европейского народа было разносторонне освещено Натальей Грацианской на примере Мо­равии. Она показала, что очень рано, уже в IX в. исчезают досто­верные сведения о племенах Моравии и поэтому формирование этнографических групп Моравии (ганаков, моравских валахов и словаков), относящееся к более позднему времени, не было свя­зано с древним племенным делением, хотя истоки процесса иног­да уходят в глубь времен. Роль скотоводческого типа культуры была особенно велика у валахов, которые появились в Моравии в XV—XVII вв.

Одна из частных форм удержания этнографического разнооб­разия культуры — существование этнографических групп, исто­рически бывших этногенетическими компонентами. Долгое время представление об этнографических группах в отечественной литературе вообще развивалось в русле изучения этногенетичес-ких и миграционных процессов. Поэтому в этнографических группах выясняли прежде всего связь с тем или иным компонен­том, вошедшим в состав этноса, или обращали внимание на эт-ногенетически и языково различающиеся коллективы, столкнув­шиеся в ходе заселения новой территории. Этот акцент исследо­вания чувствуется даже в работах классика русской этнографии Дмитрия Зеленина, отличавшегося широтой постановки проблем и вниманием к условиям бытования явления. Он писал: «Из эт­нографических источников мы должны поставить на первом месте собственное народное деление великорусского населения разных губерний и областей. Деление это выразилось главным образом в виде прозвищ и кличек, присловий по адресу соседей. Присловья-прозвища даются прежде всего новым переселенцам в данную местность со стороны прежних, старых жителей этой области. Переселенцы, в свою очередь, осмотревшись и обжив­шись на новом месте, дают какую-нибудь кличку своим соседям. Таким образом, разные колонизационные потоки и слои выделя­ются под особыми именами. Иногда — там, где позднейшего-прилива населения не было, — присловье-прозвище отличает друг от друга представителей разных древних княжеств и уделов (это относится, например, к присловьям Тверской губернии), а иногда даже и старых административных подразделений — во­лостей и станов, ведущих, правда, свою историю от тех же уделов (Московская губерния). Иногда при этом народная память про­сто напросто сохраняет старые юридические термины, которые в официальном языке давно успели исчезнуть: таковы «однодвор­цы» на всем юге Великороссии, «Гуслица, Вохна, Гжель» в Мос­ковской губернии, «Красная Водога» в Ярославской и другие. В своей более ранней работе Зеленин, отмечая, что этнографические группы исчезают, подчеркивает, что их изучение помогает иссле­дователю установить деление народа не только на крупные, но и на мельчайшие группы, связанные с прошлым народа и ходом колонизации новых мест.

После упомянутых разработок Зеленина нам удобнее рассмот­реть проблему этногенетических компонентов на восточнославян­ском материале. Интересная страница в истории изучения этно­графических групп русских связана с именем этнографа и архе­олога Бориса Куфтина. В своей работе, посвященной анализу жен­ской одежды мещеры (1926), он характеризует мещеру как одну из этнографических групп русского народа, оставляя подробное рассмотрение этого вопроса до завершения публикации всех дан­ных по материальной культуре мещеры. Но эта работа Куфтина осталась незавершенной. В ряде своих высказываний Куфтин скептически относился к категоричному возведению мещеры к финскому субстрату, т.е. предлагал, по существу, видеть в мещере форму локальной общности русских, исторически находившуюся в широких этнокультурных связях, не исключавших древнее фин­ское население. (Критики Куфтина настаивали на чисто этноге-нетическом происхождении мещеры на финском субстрате.)

Тенденция видеть в этнографических группах прежде всего об­разования, отражающие этногенетический процесс, в более позд­них работах проявилась, например, в подходе Сергея Токарева. Этот автор в качестве этнического подразделения рассматривает деление северных и южных великоруссов, которое, являясь в своей основе языковым, дополняется определенными культурны­ми различиями. Рассматривая подразделения русского народа, То­карев выделяет три типологические категории, названные им областными, местными и обособленными этническими группами. Областные группы, по мысли Токарева, особенно характерны для южнорусского населения. «Оно наиболее пестро по своему про­исхождению. Это объясняется историей заселения южной мест­ности и степной полосы России», т.е. запустением степи в эпоху постоянных набегов кочевников (XVIII—XV вв.) и последующего постепенного переселения туда выходцев из более северных об­ластей. Заселение степи привело к различию среди южнорусского населения полехов — обитателей Калужско-Орловско-Брянского полесья, очевидно, в своей основе потомков укрывшихся в лесах древних насельников этих мест, мещеры — населения левобе­режья Оки в лесной части Рязанской и Московской областей, однодворцев — потомков служилых людей XVI—XVII вв., засе­лявших южную границу государства.

От областных Токарев отличает «местные группы», на кото­рые, с одной стороны, распадаются некоторые областные группы (однодворцы в Воронежской губернии состоят из локальных об-шностей, наделенных крестьянскими прозвищами «щекуны», «галманы», «талгаи» и др.), а с другой — к «местным группам» относятся северорусские группы, известные под чисто географи­ческими именами: «онежане», «каргопольщина», «белозеры», «пошехонцы», «сицкари», «теблешане», а также тудовляне быв­шего Ржевского уезда Тверской губернии, по происхождению ас­симилированные белорусы.

«Обособленные этнические группы» сложились на окраинах коренной русской территории и в местах позднейшей колониза­ции. Таковы поморы, потомки новгородской колонизации XII в. и, несомненно, местного населения, с более мелкими группами того же «поморского» происхождения: усть-цилемы и «пустозе-ры» на Печоре. К «обособленным этническим группам» Токарев относит волжских старообрядцев по Ветлуге и Керженцу, посе­лившихся там в XVII и XVIII вв., донское, уральское, терское и другие группы казачества, а также различные группы русского населения Сибири, включая затундренских крестьян, колымчан и марковцев.

В общих чертах картина, нарисованная Токаревым, повторя-ется в разделе «Русские» в труде «Народы европейской части СССР» (1964) и в историко-этнографическом атласе «Русские» (1967). В первом издании в главе, посвященной этнографическим подразделениям русских, Гали Маслова дополняет древнее, восхо­дящее к дофеодальному периоду, различие северных и южных областей выделением среднерусской группы (исторический центр Московского государства) и западнорусской, переходной между северорусской и среднерусской при наличии белорусских связей, и более поздними северо-восточной и юго-восточной группами. В основе всех таких больших групп взяты прежде всего языково-диалектные, а не культурные признаки. И хотя до сих пор не проведено фундаментальных исследований характера, причин и числа таких наиболее общих и широких подразделений русского этноса, в них в первую очередь выступает главная черта, связанная с этногенезом и этнической историей, причем эти подразделения никогда не были самостоятельными этносами, несмотря на по­пытки А.А. Шахматова это доказать. Выявляются рассматривае­мые группировки только в результате специальных исследований и никогда не находили отражения в народном самосознании. Не­даром Михаилом Рабиновичем и Кириллом Чистовым в отноше­нии этнической истории русских, украинцев и белорусов было сделано совершенно справедливое наблюдение, что существенную особенность этнической истории восточных славян составляет также то, что у каждого из этих трех народов процесс этнической консолидации развивался в различном темпе. Народы осознавали свое внутреннее единство постепенно и преимущественно не за счет противопоставления этнического сознания русских — укра­инцам и белорусам или украинцев — русским и белорусам, и белорусов — русским и украинцам, а за счет противопоставления в ситуации XIII—XVI вв. восточных славян — татарам, а укра­инцев и белорусов — татарам, туркам, венграм, полякам (и опо­лячившейся украинской и белорусской знати) и литовцам. Рас­пространение влияния Речи Посполитой на земли восточных сла­вян вело к специфической этнической окраске социальных и кон­фессиональных отношений.

Очевидно, отсутствие четко выраженного сознания этнических подразделений у восточных славян восходит к более ранним эта­пам консолидационных этнополитических процессов. На приме­ре княжения Ольги установлено, что киевские князья проводили политику разгрома племенных культовых центров вместе с унич­тожением или удалением племенной верхушки с племенной тер­ритории, в результате чего происходило быстрое исчезновение племенного самосознания. Борис Флоря обратил внимание на то, что этот процесс на Руси контрастирует с длительным сознанием принадлежности к особой этнической общности, преемственно связанной с племенным союзом, у большинства западных славян (мазовшане, ляхи, поморяне, лучане) и немцев (бавары, саксы, швабы).

С точки зрения этнической истории и консолидационных про­цессов сохранявшиеся до поздних эпох «племенные» общности в Польше и Германии представляются тем не менее аналогичными рассмотренным выше группировкам русского этноса. Наличие или отсутствие в данном случае самосознания — лишь показатель уровня или специфики этногенеза. Ведь этногенез и есть консо-лидационный и ассимиляционный процесс, связанный с потес-тарно-политическим освоением определенной территории. Одна из сторон этногенеза — ассимиляционно-миграционная, она воз­никает при активном восприятии субстратной культуры при со­хранении этнического самосознания мигрирующего этноса. Это хорошо видно на примере русского освения севера, северо-вос­тока и юго-востока Восточно-Европейской равнины, где русские вступили в контакт с различными по происхождению и культуре народами. Трансформация культуры, вызванная экологической адаптацией и заимствованиями, наряду с сохранением древних черт, придала своеобразие облику русского населения.

Такова, например, история поморов, которые образовались в результате русской колонизации, преимущественно новгородской, с XII в. северных приморских областей со значительной ролью местного карельского и саамского населения. Хозяйственно-куль­турный уклад поморов, связанный с рыболовным и зверобойным промыслом, был основным фактором, стабилизировавшим эту эт­нографическую группу. Однако вследствие постоянного ассими­ляционного процесса сложение поморской группы затянулось на века, и до сих пор у них ощутимо деление на местные группы.

Естественно, что широкие миграции русских, заселивших самые отдаленные местности в Сибири, приводили даже к утрате этнического самосознания, как это случилось у калымчан, заяв-лявших Владимиру Богоразу в конце XIX в.: «Какие мы йусские, мы койымский найод». Очевидно, не последнюю роль для такой позиции сыграло происхождение колымчан из сибирских казаков (включавших нерусские элементы) и разного промышленного люда, формировавшегося сложными путями, вплоть до включения в них уголовных ссыльных.

Различие, проводимое между этносом и этнографическими группами, позволяет в анализе последних отвлечься от высокоин­тегрированных, системных параметров этноса, сопряженных с его связями с этносоциальным организмом, политическими структурами и мировоззренческой идеологией. Это открывает путь к исследованию целого спектра мелких и крупных этногра­фических групп от деревенских «концов* до широких террито­риальных общностей. Зеленин на материале прозвищ охаракте­ризовал этнографические группы разного масштаба: «При­словье — прозвище, относящееся не к единичному лицу, а к группе лиц, составляющих собою географическое или этнографи­ческое целое. Такою группою может быть улица, деревня, село, город, уезд или часть его (в последнем случае представляющая собою этнографическое целое), древнее княжество, народ».

Отметим, что в последнем случае, а может быть и в отношении древнего княжества речь идет об этнической группе, вошедшей в состав этноса.

В качестве категории этнографической группы назовем также куст деревень («гнездо»), особенно характерный для расселения русских на Севере. Относительная независимость этнографичес­ких групп от структуры их этноса дает возможность постоянного видоизменения этих групп в доиндустриальном обществе, появ­ление новообразований. Таковы, например, многочисленные эт­нографические группы на северо-востоке русского этнического ареала, возникшие в результате колонизации тех мест и изучен­ные Зелениным: вятчане, сарапульцы, елабужцы и т.д.

Особый случай — этнографические группы оседло-кочевых и кочевых народов. В соответствии с длительно сохраняющейся у них родо-племенной структурой этнографические группы, как правило, являются носителями собственных генеалогий. Но так бывает не всегда. Поэтому Татьяна Жданко справедливо предло­жила различать по признаку генеалогий у народов Средней Азии и Казахстана локальные и генетические этнографические группы. Это предложение было поддержано другими исследователями. Создание новых генеалогий группами кочевников вовсе не исклю­чительный случай в их истории. Этнографические группы, обна­руживая самостоятельность по отношению к этносу, не могут преодолеть зависимость от его социально-экономической струк­туры. Само происхождение ряда этнографических групп было вы­звано особенностями социально-сословной структуры феодально­го общества.

Один из таких примеров — однодворцы, расселявшиеся в юж­норусских губерниях, довольно сложного происхождения, но ве­дущим компонентом которых были потомки низшего разряда служилых людей (стрельцы, «боярские дети»). Характерно, что однодворцы, экономически будучи крестьянами, землею владели на поместном праве. Единое дворянское происхождение, если не всех, то большей части бывших однодворцев, одинаковые условия жизни в «степи», на окраине государства, однородная, военно-полевая служба с частыми кочеваниями и с постепенным пере­движением все дальше в глубь степи — все это привело к тому, что сословие однодворцев постепенно выродилось в этнографи­ческий тип.

Из-за мягкого произношения «ч» и «к» (що — что, Вань-кя — Ванька, чайкю — чайку) окружающее крестьянское на­селение называло однодворцев «щекунами». Культура однодвор­цев отличала их от крестьян: строительство глухих дворов, кос­тюм, приближавшийся к дворянскому, и т.д. Жен из крестьян однодворцы не брали. Другой похожий пример — «корежские дворяне», жившие замкнуто в местности Корега около г. Буя в Костромской губернии. Во второй половине XIX в. это были малоземельные неграмотные крестьяне, более бедные, чем ок­ружавшие их «мужики», не имевшие дворянских грамот, но ки­чившиеся аристрократическим происхождением. Браки заклю­чали внутри себя, иногда жен брали из дворянских семей. В их одежде были отмечены элементы «верхней» культуры: шляп­ки у женщин, жилеты у мужчин. Происхождение этой приме­чательной группы связывают с поселением в XVII в. служилых людей на границе с непокорными черемисами (марийцами). По другой версии они потомки дворян, сосланных в Корегу за что-то Петром I.

Такие этнографические группы, происхождение которых свя­зано с сословным феодальным строем, имеют очень сложную судьбу, интересную для нас тем, что их культура как бы опосред­ствует связи между «верхней» элитарной культурой и «нижней» крестьянской. Через такие группы распространяются многие элементы «верхней» культуры, иногда даже престижные отрасли, как это было в случае с валахами-скотоводами, расселявшимися в Карпатских горах на основе так называемого волошского права. С другой стороны, в сословном феодальном обществе часто обо­собленно существуют этнографические группы самого нижнего социального ранга, вроде японских эта, сконцентрированные фе­одальными властями в особые поселки.

Конкретный процесс сложения своеобразной этнографичес­кой группы на примере оренбургских казаков был хорошо про­слежен Зелениным. Хронологические рамки процесса, конец ко­торого был зафиксирован Зелениным в начале XIX в., равен 80 годам. В начале этого срока на левом берегу Урала в районе Оренбургской станицы появились первые обитатели — русские крестьяне из Самарской, Тамбовской, Тульской и, вероятно, дру­гих губерний, состоявшие из православных и староверов, укра­инцы, мордва, казаки, из которых часть была переселена пра­вительством с Волги (из Самары), другие переселены из разных мест за преступления, третьи поселились добровольно. Из ук­раинцев («хохлы» из Черкасс) некоторые считали себя потом­ками запорожских казаков. На первых порах среди смешанного населения сохранялась обособленность. Так, не вступали в браки с украинцами («хохлами»), но затем были установлены внут­ренние браки даже с соседним поселком, где проживали кре­щеные татары (нагайбаки). Всеми был воспринят русский язык. Только лишь старики-украинцы еще говорили с украинским ак­центом. Хозяйство основывалось на земледелии, животноводстве, рыбной ловле. Заметную роль играло вязание женщинами орен­бургских платков из шерсти, покупаемой у казахов. В жилище отмечено смешение русских и украинских черт: срубные избы, иногда вымазанные и выбеленные снаружи, летом землянки. То же в одежде, например у мужчин рубахи, заправленные «по-малорусски под шаровары». В духовной культуре преобладали русские черты, например частушки. Особенно интересно стрем­ление во всем подчеркнуть отличие от «мужиков» (русских крестьян): обувь — валенки вместо лаптей даже летом, курение цигарок, а не трубок, даже стремление говорить «на о», чтобы отличаться от акающих мужиков.

 

3. История «панцирных бояр».Колонизация Сибири — благодатное поле для исследования про­блем этнографических групп. История одной из них, хорошо до-кументированная архивными документами, стала нам известна! благодаря изысканиям Марины Громыко. Речь идет о. переселении в Сибирь из Витебской губернии так называемых панцирных бояр. Место изначального расселения этой любопытной груп пы — этническое русско-белорусское порубежье, центром кото-рого был город Себеж. В XVI—XVIII вв. «панцирными боярами* называли социальную группу, положение которой было несколько выше тягловых крестьян, но ниже мелких дворян. В войске они несли службу тяжеловооруженных всадников.

Первое прошение о переселении «панцирных бояр» в Сибирь было получено в 1853 г,, и в следующем году они уже поселились в Сибири в Ишимском округе. В последующие годы прибывали все новые их группы. Примечателен выезд в Сибирь в 1858 г. «панцирных бояр" Непоротовского общества с Витебщины. Дело в том, что они поднялись с места всей сельской общиной. Земли,| отведенные этим крестьянам, их не удовлетворили, потому что опытный посев не дал ожидаемого результата. Разведывательные группы крестьян занимались поиском более плодородной земли, в то же время их представители настойчиво отстаивали коллек­тивные интересы перед генерал-губернатором Западной Сибири. Начальство угрожало применить полицейские меры, если они не поселятся в указанном месте — в неплодородных, с точки зрения крестьян, землях. Значительная их часть (500 мужчин) пересе-ляется на юг, в степные земли и там борется за статус казаков. Благодаря таким крестьянским пополнениям численность сибир­ского казачества в 40—50-е годы XIX в. значительно возросла. Го­сударство вынуждено было смириться с такими самовольными действиями крестьян.

После реформы 1861 г. беспокойные дела, связанные с «пан­цирными боярами», прекращаются. Громыко отмечает, что в ис­тории с «панцирными боярами» выявились типичные черты крес-тьянской колонизации: переселение большой партией, предвари­тельная отправка группы разведки, опытный посев на новом 1 месте, оставление неблагоприятных угодий и самостоятельные по­иски новых.

Чем этот уникальный материал интересен с точки зрения тео­рии этнографических групп? Прежде всего следует отметить, что в экстремальных условиях переселения произошло разоформле-ние традиционных устоев жизни, нарушились устоявшиеся хо­зяйственные и социально-культурные связи. Но в качестве кон­солидирующего фактора этнографической группы «панцирных бояр» остались их соседские и кровнородственные связи. Только они в нестабильной ситуации были гарантом выживания крес­тьянской личности. В сущности, в этом эпизоде соседские и кров­нородственные связи предстают перед нами в функции виталь-ного условия-признака данной этнографической группы. Виталь-ный принцип сказался в отправке разведчиков разузнать ситуа­цию, в желании панцирных бояр всем обществом покинуть ста­рое местожительство.

Чрезвычайные обстоятельства выявили то, что обычно бывает скрыто. Модусом крестьянского поведения является особая кол­лективная ментальность, требующая своего реального воплощения в природных условиях крестьянского существования, прежде всего в органической связи с землей. Природа здесь играет роль второго основного условия-признака человеческого бытия. Виталь­ность и связь с землей образуют два полюса крестьянского мен­талитета, определяют дуализм этого типа мышления.

Крестьянский менталитет обнаруживает первоначальный смысл собственности, который состоит в принадлежности к че­ловеческому коллективу, человек должен быть «собственным» для этого колелктива. Это формирует особое отношение к внешнему миру. Оно заключается в распространении на этот мир принципа коллективной сопричастности. Так, в своих посланиях к властям панцирные бояре подробно описывают свои обстоятельства, пред­полагая у чиновников благосклонное соучастие в их делах. Эти обстотельства в письмах рисуются явно более трагическими, чем в реальности, — витальность существования здесь и тактически, и неявно как основа ментальности. У человека в условиях локаль­ной культурной гомогенности возникают наилучшие шансы для прямого личного участия в разноообразной деятельности микро­общества. Такая личность, которую можно назвать витально-при-родной, способна легко переходить на уровень «большой» тради­ции. Причем эта традиция основана не на принципах господства и подчинения, а на витальных принципах всеобщего равенства, переносимого на внешний для нее социальный мир.

Естественная витальность пронизывает всю личность крестья-нина. Социум, не способный выработать такую витальность, за­бирает ее как идею у крестьянства и передает этносу, который нуждается в эталоне целостной личности. Территориально-хозяй­ственный опыт этой личности становится территориально-регио­нальным для этнического образа и других знаковых объективации этноса.

Все приведенные примеры показывают, что образование этно-графических групп связано с внутренними особенностями хозяй­ственной деятельности крестьянских коллективов. Этому процес-су способствуют сословно-феодальные институты, хозяйственные и культурные заимствования, ассимиляция иноэтнического суб-страта, сохранение родо-племенных структур. Но все перечислен­ные обстоятельства только сопутствуют территориально-хозяйст­венной и локально-культурной тенденции крестьянской жизни.

В своей сущности «малая» традиция может не только ужи­ваться с «большой», но и осваивать эту последнюю в форме так называемой этнической традиции. Это общая историческая тен­денция. На практике же она бывает искажена социальной кон-фликтностью. В аграрных обществах крупные и исторически ус­тойчивые этнографические группы обнаруживают черты област­ного сплочения, они населяют «земли», которые были очагами классового сопротивления крестьянства. Областные группы не смогли бы выполнять роль опоры в классовой борьбе, если бы они не были объединены идеологически. Но каким образом? В классовом феодальном обществе этническая культура, находящая­ся, по существу, в распоряжении господствующих слоев, не могла восприниматься крестьянами как их собственная. Отдельные об­щины, объединенные хозяйственными интересами, ритуалами, оформлявшими цикл региональной трудовой деятельности в те­чение года, местными формами фольклора, противопоставляли частные формы самопознания и локально-областной сплоченнос­ти всеобщности этнических форм жизни. В психологии крестьян­ства в крупных этнографических группах, по существу, частность их быта и мировосприятия претендует на герменевтическую все-общность. В рамках этого самосознания крупные этнографичес­кие группы фактически стремятся выполнять роль крестьянских этносов, что в ряде случаев доходит до отка

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.