АЛЕКСАНДРА ВАСИЛЬЕВНА ЕНТАЛЬЦЕВА

А портрет ее был. О нем вспоминает Августа Созонович: «В молодости, говорят, она славилась красотой, о чем свидетельствовал миниатюрный портрет на кости, доставшийся после ее кончины единственной дочери от несчастного брака за игроком, который рассчитывал обирать молодежь с помощью юной, хорошенькой жены, – и ошибся. Александра Васильевна не вынесла нравственной муки и сбежала от мужа, оставив ему малютку дочь, после чего она долго бедствовала…»

Вот и все, что известно о юности Шурочки Лисовской. Несколько строк, а за ними – первая любовь, и надежды на будущее, и горе, надолго лишившее ее будничных радостей жизни.

Она рано потеряла родителей, оказалась почти без средств и надежд на будущее. И вот – замужество, которое поначалу показалось ей спасением, благословением божьим сироте. Вся дальнейшая жизнь Александры Васильевны, полная горестей и невзгод, докажет и ее преданность, и умение быть благодарной, и безропотность в перенесении беды, и умение жизнерадостностью своей преодолевать удары судьбы. Но подлости она не переносила, не могла простить нечистоплотности, безнравственности. Ее первое замужество, столь быстро и решительно разрушенное ею, надолго оставило в ней чувство брезгливости. Она отвергала ухаживания, сторонилась веселых кавалеров, предлагавших ей руку и сердце, мучительно переживала разлуку с дочерью, которую ей не отдавали, а свидания запретили. Так было, пока не вошел в ее жизнь суровый, малоразговорчивый подполковник, командир конно-артиллерийской роты № 27 Андрей Васильевич Ентальцев. Они были почти ровесниками – он на два года старше, но Александре Васильевне казался человеком зрелым, умудренным жизнью, за внешней замкнутостью она чувствовала его честное доброе сердце – а это все, что нужно было ей после пережитого: добро и честность.

В «формулярном списке о службе командира конно-артиллерийской № 27 роты подполковника Янтальцова» (во всех документах фамилия имеет двойное написание. – М. С.) значилось:

«1806 года за границею в пределах Пруссии в продолжение всей кампании находился и был в делах против неприятеля; на реке Нареве в продолжение ноября месяца в перестрелках и нередких атаках, командуя двумя орудиями, находится; декабря 14 под г. Полтуском в действительном сражении; 807-го мая 23 при атаке города Гудштата; в продолжении всего сражения в тот день находясь, был ранен штыком в правое колено; 812 года в России противу французских войск в действительных сражениях находился; августа 4 при г. Смоленске, за отличие коего награжден чином штабс-капитана; октября 6 при селении Тарутине; 3, 4 и 6-го чисел от селения Мерлина до города Красного во всех сражениях находился, за которое и награжден орденом святого равноапостольского князя Владимира 4-й степени, а 819 года сентября 15 за отличие по службе награжден чином подполковника».

Через два года в «формулярный список» следовало бы внести: с 1821 года – член Южного тайного общества. Об этом «дополнении» постарался капитан Майборода в своем доносе Александру I и после допросов, где Ентальцев все отрицал, после предъявления ему выписок из показаний товарищей, после угрозы устроить очную ставку с Аврамовым, принимавшим Ентальцева в тайное общество, появился новый документ, завершивший служебную карьеру «конной артиллерии подполковника Ентальцева», документ за № 18/0:

«Сила вины:

Был членом Союза благоденствия. От Пестеля узнал о цели – ниспровергнуть правление и что готовы даже посягнуть на жизнь императорской фамилии.

На приглашение Давыдова быть с ротою готовым к соединению с 3-м корпусом для открытия возмущения он, не согласясь, вызвался, что пойдет прямо напролом в военные поселения.

Ослабление вины:

В пользу общества не действовал. На совещаниях не бывал; вместо того, чтобы идти в военные поселения, приведен к присяге с ротою и оставался при своем месте».

«Александра Васильевна, – вспоминает барон Розен, – в детстве лишилась своих родителей, не имела детей (во втором браке. – М. С.) и поспешила к мужу, чтобы разделить и облегчить его участь. Ей приходилось только несколько месяцев быть с нами в Чите, потому что муж ее, приговоренный на каторжную работу на один только год, в скором времени уехал от нас».

Это был первый год каторги, когда все прибывали и прибывали тройки с декабристами, когда лихорадочно строился большой новый каземат, когда еще шумели диспуты о восстании на Сенатской, о черниговцах, о допросах, следствии, суде, когда еще звон кандалов казался оглушительным, особенно ночью, если во сне кто-либо поворачивался на тесных нарах; это был первый год для женщин, когда так резок и впечатляющ еще был разрыв между тем, что было, и тем, что есть. Может быть, поэтому так мало осталось материалов о Ентальцевых – в письмах и официальных бумагах упоминаются имена Андрея Васильевича и Александры Васильевны. И только. Они живут как все.

Приехали из Благодатска Волконская и Трубецкая.

«Мне, – вспоминала потом Волконская, – нужно было искать себе помещение. Нарышкина уже жила с Александриною. Я пригласила к себе Ентальцеву, и втроем, с Каташей, мы заняли одну комнату в доме дьякона; она была разделена перегородкой, и Ентальцева взяла меньшую половину для себя одной. Этой прекрасной женщине минуло уже 44 года (по документам тридцать восемь. – М. С.); она была умна, прочла все, что было написано на русском языке, и ее разговор был приятен. Она была предана душой и сердцем своему угрюмому мужу, бывшему полковнику (подполковнику. – М. С.) артиллерии».

Рапорт генерала С.Р. Лепарского начальнику Главного штаба генерал-адъютанту И. И. Дибичу 17 апреля 1828 года: «Во исполнение повеления ко мне вашего сиятельства от 29 числа прошлого генваря № 109, находившиеся под присмотром моим одиннадцать человек государственных преступников, а именно: Владимир Лихарев, Николай Лисовский, Андрей Ентальцев, Василий Тизенгаузен, Сергей Кривцов, Захар Чернышев, Николай Загорецкий, Павел Выгодовский, Александр Бригген, Иван Абрамов и Алексей Черкасов, – коим годовой срок пребывания в каторжной работе в сем апреле месяце кончился, отправлены мной все в железах с приличным конвоем людей команды моей, в трех отделениях, для поселения их, где назначено, по небытности в Иркутске господина генерал-губернатора Восточной Сибири, с его распоряжения, к тамошнему г.гражданскому губернатору Цейдлеру. О чем вашему сиятельству имею честь донести».

Ласковое имя северного городка Тобольской губернии – Березов – вызывало содрогание в сердцах россиян: тюремная слава его была общеизвестна. Здесь томился в ссылке светлейший князь Меншиков со своими дочерьми; одна из них, Мария, чуть было не ставшая императрицей России, женой юного царя Петра Второго, схоронена в Березове, да и сам светлейший лежит в ледяной земле, рядом с церковью, срубленной собственными руками. А вслед за Меншиковым возки доставили сюда и семейство его злейших врагов, упекших князя в сибирскую ссылку, – Долгоруких. Их бросили в тюрьму, а затем Ивана, что недавно еще числился в самых близких доверенных столь рано почившего Петра второго, увезли отсюда, дабы четвертовать…

…Когда во второй половине июня 1828 года в Березов прибыли чета Ентальцевых и Алексей Иванович Черкасов, здесь уже были поселены Иван Федорович Фохт и шестидесятидвухлетний князь Иосиф-Юлиан Викентьевич Друцкий-Горский. Казалось, мог сложиться своеобразный кружок, где общая беда и общая участь сдружили бы ссыльнопоселенцев, как сдружит тех, кто остался в Чите, а затем будет переведен в Петровский Завод, Нерчинская каторга. Поначалу так и произошло: декабристы встречались, особенно часто вечеровали в доме Ентальцевых, которые жили в те поры в достатке: помогали сестры Александры Васильевны и особенно госпожа Сикстель – сестра Ентальцева, кроме того, жене декабриста выдавалось пособие из казны – 250 рублей в год.

Ентальцев часто недомогал. Как многие из декабристов, он стал изучать медицинское дело, обзавелся справочниками и сборниками рецептов, интересовался народными способами лечения, и вскоре значительная часть средств стала уходить в семье на приобретение медикаментов, а значительная часть времени на лечение – бесплатное – горожан.

И все же Андрей Васильевич чувствовал себя в Березове неуютно, никак не мог привыкнуть к тяжелому климату, к бесконечно длинной зиме, недомогание постепенно обращалось тяжелой болезнью, и родственники Ентальцева старались всеми силами добиться его перевода на юг.

Но дело было не только в северном климате – разрушался и нравственный климат, и причиной тому был князь Друцкий-Горский. Она сам объяснял, что на Сенатской площади 14 декабря оказался случайно, в бумагах, опросных листах, в бумагах, в опросных листах, в делах следственной комиссии он не упоминался как участник событий. Полтора года вместе с декабристами просидел в Петропавловской крепости, затем был поселен в Березове, однако со многими преимуществами против Фохта, Черкасова и Ентальцева: ему выделили большую квартиру, приставили в услужение казака из местной команды, а главное, не лишили дворянского звания. Человек, наделенный гипертрофированным самомнением, строптивым и мнительным характером, он вскоре испортил отношения с мирными горожанами Березова до такой степени, что его именем стали пугать непослушных детей. Декабристы сперва старались уладить дело, вступались за несуразного князя, но Друцкий-Горский по странной логике их считал главными виновниками своих бед, и вскоре маленький кружок стал для него закрыт: при нем уже не вели откровенных бесед, более того, декабристы стали его избегать. А это, в свою очередь, еще более распаляло воображение князя.

Особенно он невзлюбил Ентальцева. Чем большим авторитетом Андрей Васильевич пользовался у березовцев, тем сильнее ненавидел его Друцкий-Горский. Именно с него начались все последующие беды семьи.

В 1829 году Фохт уехал в Курган, в 1830-м Ентальцевых перевели в Ялуторовск, в 1831-м Друцкий-Горский поселен в Таре. В том же году полетел его первый донос начальству.

«Сколь ни дерзки поступки Фохта и Черкасова, но они ничто против озлобления Ентальцева – это непримиримый враг правительства и законного порядка, принимающий на себя личину, чтобы вкрасться в доверие каждого человека, и, опутав его ложными системами, совращает на образ своих мыслей, вредный законному порядку и общему спокойствию. Для этой цели он входит в разные связи: дает взаймы, угощает у себя обедами, вечеринками, ужинами, поит и, напоивши, со всей дерзостью ложными доводами чернит правительство, чтобы возбудить в слушателях питаемую им ненависть и злобу, в чем ему ревностно содействует Березовский протопоп Вергунов, а иногда и исправник Лебедев, желающие блеснуть ученостью и показать сведения свои в политике и государственном правлении…»

Сначала купили небольшой домик у мещанина Минаева, а в 1833 году решили обосновываться в Ялуторовске и приобрели у коллежского советника Шеншина «за 1300 рублей ассигнациями» дом более «поместительный». Круг декабристов – Якушкин, Пущин, Оболенский – складывался постепенно, по мере выхода декабристов на поселение, и с прибытием каждого из них снова и снова оживала душа Александры Васильевны: было хоть с кем перемолвиться словечком.

«Это была живая, умная, весьма начитанная женщина, как видно много потрудившаяся над своим самообразованием, – пишет Августа Созонович, – и женщина самостоятельного характера, иногда довольно резкая в обращении и речах… Манерами и уменьем просто и со вкусом одеваться она долго считалась образцом в Ялуторовском женском обществе: молодые девушки пользовались ее особенным расположением и добрыми советами.

Многие находили, что меня воспитывали мальчиком, поэтому Александра Васильевна не упускала случая замечать мне, что с успехами в науках не следует терять прелесть женственности.

С лучшими женскими достоинствами она соединяла слабость, свойственную многим хорошеньким женщинам, производившим в свое время впечатление на мужчин: Александра Васильевна, попав на свой пунктик, теряла самообладание, сбивалась с толку и часто ставила себя в смешное положение, не мирясь с действительностью, что красота и молодость исчезают с годами, хотя, сравнительно с другими женщинами, она пользовалась счастливою старостью, сохраняя физическую и умственную бодрость и свежесть».

В год переезда Ентальцевых в Ялуторовск Александре Васильевне исполнилось сорок лет.

В конце 1831 года в Березов выехал чиновник особых поручений главного управления Западной Сибири, некто Палашковский. Ему было дано предписание: «Удостовериться со всею возможною подробностию о поведении в Березове Фохта, Черкасова и Ентальцева, об образе их мыслей и о действительности разговоров их, заключавших в себе дух мятежничества, а также и удостовериться о противозаконных действиях чиновников, на которых указывает Горский».

Беспардонный князь обвинял декабристов и хорошо относящихся к ним Березовских чиновников, а также протопопа Вергунова в торговле с иногородцами, что было категорически запрещено ссыльным, ибо правительство и мысли не допускало, что декабристы могут в Сибири разбогатеть, а, стало быть, те, кто помогает им в таком деле, нарушает указания Петербурга.

Дознания, проведенные Палашковским в Березове и полковником Кельчевским в Ялуторовске, не подтвердили обвинений. Кельчевский доносил: «Ни с кем дружных связей не имеет и никуда не выходит, ведя жизнь замкнутую, в домашнем же быту ведет себя неприлично: жена его, разделяющая его участь, привезла с собою в Сибирь для прислуги человека и девку, и Ентальцев, влюбившись в сию девку и ревнуя к ней оного человека, жестоко поступает с обоими».

Ентальцев отвечал: «Из вопросов, сделанных мне корпуса жандармов капитаном Алексеевым, я мог убедиться о мщении и ненависти ко мне статского советника Горского. Отвечать на сии вопросы я не мог иначе, как это выдумки и клеветы; в сих словах хотя и заключалась моя невинность и оправдание, но благодетельному и справедливому начальству неизвестны причины, почему обносил меня Горский, через что я, может быть, должен безвинно лишиться доброго внимания начальства. Причины, почему Горский имеет на меня негодование, преследует мщением, – единственно те, что, проживая в Березове, он обхождением и поступками своими навлек на себя всех почти жителей негодование, и я тоже счел необходимым уклониться от него, полагая тем избегнуть могущих встретиться неприятностей».

Улик не было. Даже генерал-губернатор Западной Сибири И. А. Вельяминов считал «прелюбодеяние с крепостной девкою» недоказанным, однако девка Палагея была выслана из Ялуторовска, а надзор над Ентальцевым усилился.

Все это произошло до того, как в Ялуторовске поселились Якушкин, Пущин, Оболенский и Муравьев-Апостол, сильные, волевые натуры которых, недюжинные способности и знания несколько охладили кляузный пыл местных чиновников, а создание школ для мальчиков и для девочек, где дети обучались по ланкастерской системе, привлечение к преподаванию протоиерея Знаменского, пользующегося славой бескорыстнейшего человека, изменили отношение горожан к декабристам. Немало способствовал этой перемене и Ентальцев своими успехами в медицине. Тогда в Ялуторовске не было аптеки. За лекарствами посылали в Тюмень, а единственный окружной врач хотя и жил в городе, но большую часть года находился в разъездах. А Ентальцев «обзавелся всевозможными лечебниками, постоянно рылся в медицинских книга, – пишет Августа Созонович, – лечил простыми, безвредными средствами, сам приготовлял лекарства, никому не отказывал в помощи, и, при известном навыке, из него выработался весьма полезный лекарь-самоучка».

«Андрей Васильевич, – вспоминает далее Созонович, – и характером больше соответствовал обязанностям врача, нежели воина: всегда ровный, со всеми одинаково приветливый, он не только был добр, но был и смирнейший человек в мире. Между тем, приспособленный и привыкнувший к военной службе, он не переставал толковать о своей конной батарее…»

Впрочем, молчаливый и ровный, несколько угрюмый, Ентальцев иногда взрывался, выговаривал местным чиновникам за несправедливые на него наветы. И наветы умножились.

В начале 1834 года в Петербург через канцелярию генерал-губернатора поступил новый донос. На сей раз автором его выступил ялуторовский городничий Смирнов. Он рассудил, что излишняя бдительность никогда не осудится императором, а рвение по службе может быть оценено по достоинству. Смирнов сообразил также, что в отличие от других известных ему государственных преступников у Ентальцева нет близ Николая I верных людей или родственников, так что донос вряд ли отрикошетит в его, городничего, сторону.

«Ентальцев с некоторого времени завел тесную связь с заседателем ялуторовского окружного суда Маевым, каждый день по нескольку раз бывает у него. По обязанности своей я старался всеми средствами узнать о причинах такой короткой связи, но ничего открыть не мог и только получил сведения, что Ентальцев, по разным предметам относительно службы и общежития, преподает Маеву советы…»

И далее:

«…государственные преступники Тизенгаузен и Ентальцев имеют довольно близкие связи с живущими в городе и в разных селениях крестьянами и посельщиками; поселяют в них своими советами и внушениями дух ябедничества, недоверчивости и неуважения к местным начальникам.

Я старался всеми средствами удостовериться в справедливости таковых слухов, однако ж к подтверждению оных никаких ясных доказательств приобрести не мог…»

Стало быть: доказательств от меня не требуйте, хотя я и убежден в преступности Ентальцева, а ежели поступят на меня либо на ялуторовских чиновников, мною управляемых, какие-либо жалобы, – это следствие «внушения духа ябедничества» со стороны все тех же государственных преступников.

И все же хоть какой-то факт был нужен, чтоб уж не совсем пустопорожней получилась бумага: «…однако, известно, что жена поселенца Чаплыгина приходила к Тизенгаузену просить у него совета по делу, тогда как положение этого преступника не должно было позволять ему вмешиваться в посторонние до него дела. Относительно Ентальцева я мог узнать, что чаще к нему приходит крестьянин Трушников, который, как известно, тоже по слухам, оказывал неоднократно ослушания не только противу земского начальства, а также утруждал несправедливыми просьбами господина министра финансов и правительствующий сенат по своим делам. Из всего я должен заключить, что дошедшие до меня слухи насчет Тизенгаузена и Ентальцева не совсем ложны».

Сибирское начальство беспрекословно поверило Смирнову, он был упомянут в числе всеподданнейших чиновников, заслуживающих должностного повышения, а в аттестации государственных преступников было предложено внести материал об их неблаговидном, не внушающим доверия поведении.

Однако Петербург потребовал разбирательства.

Генерал-лейтенант Н. С. Сулима, который к этому времени был генералом-губернатором Западной Сибири находится в отъезде, и волею судеб донос попал в руки томского губернатора Евграфа Петровича Ковалевского, вызвал у него сомнения, и для ведения следствия был отправлен в Ялуторовск советник тобольского губернского суда Яшин.

Каждый очередной допрос приводил Ентальцева буквально в бешенство. Беседуя со следователем, он сдерживался, но, вернувшись домой, не мог найти себе места, кричал, плакал, или сидел, угрюмо уставившись в одну точку, или принимался писать дерзкие бумаги в Петербург. Александра Васильевна утешала его, ласковым словом, забавною мыслью старалась отвлечь и развлечь. Ей удавалось растормошить его, если он впадал в меланхолию, удержать от опасных поступков в минуты ярости. Она еще не знала, что это – болезнь, что это начало нового круга ее испытаний.

Ко всему их материальное благополучие расстроилось: родственники не смогли оказывать им помощь в должной мере, бывший сослуживец, который помесячно высылал Андрею Васильевичу свой долг – полная сумма составляла более шести тысяч рублей, – беспричинно перестал платить.

Показано под присягой: «Андрей Васильев сын Ентальцев, 50 лет, грамоте читать и писать на разных диалектах умею, исповедуюсь и святых тайн приобщаюсь, женат, детей не имею, в г. Ялуторовске живу собственным домом, государственный преступник. Крестьянин Трушников у меня бывает потому, что покупаю у него хлеб и дрова; внушений и советов ни ему и никому другому и не для чего не давал – свою невинность поручаю защите и покровительству правительства. Если у меня дома бывают посторонние, то для подания им помощи лечением из благотворения и для снабжения их лекарством, получаемым мною через тобольского губернатора от своих родственников, почитаю сие более человеколюбием, нежели преступным действием, в рассуждении же своего поведения и образа мыслей ссылаюсь на ялуторовских жителей».

Ялуторовцы оказались на его стороне: под присягою были опрошены пятьдесят человек! Трое из них – друзья Смирнова – пытались поддержать городничего, но Яшин их словам значения не придал.

Городничий Смирнов получил строгий выговор.

За Ентальцевым усилился надзор.

«В 1838 г. (в 1837 году. – М. С.), – вспоминает Созонович, – по случаю проезда великого князя Александра Николаевича через Тобольск, Тюмень и Ялуторовск, по распоряжению генерал-губернатора, было приказано не допускать до него государственных преступников; поэтому местное начальство известило декабристов, чтобы они сидели дома во время пребывания наследника, что они и выполнили в точности.

Это предупреждение вывело их из затруднительного положения, потому что являться на глаза наследника или избегать встречи с ним могло быть одинаково перетолковано в дурном смысле.

Через шесть недель после проезда великого князя через Ялуторовск желающим выслужиться вздумалось донести на Ентальцева, будто бы он хотел убить наследника из пушки. Поводом к обвинению послужило подозрение, что Андрей Васильевич перед приездом великого князя будто бы недаром заказал деревянные шары для украшения своего забора и одновременно купил старые екатерининские лафеты Ширванского полка, выступившего из Сибири в 1805 году».

Со всех сторон дома Ентальцевых выставили военный караул, перерыли сарай и дом в их отсутствие, а когда они вернулись, Ентальцев, разозленный происшедшим заставил произвести самый дотошный обыск «на кровлях, в огороде, ледовне, погребе, шкафах, шкатулках, бочках, сундуках, подпольях, столах, коробках, комодах, банках, и, по указанию губернского секретаря Портнягина о том, что у завозни есть скрытое подполье, срываемы были солдатами и самим Портнягиным доски, но ничего не найдено. Лафеты взяты до особого распоряжения в полицию на хранение».

Портнягин был привлечен к ответственности за ложный донос.

Надзор за Ентальцевым усилился.

В марте 1840 года властям стало известно, что декабрист Фохт, поселенный в Кургане, намеревается проехать через Ялуторовск. Дом Ентальцева несколько ночей был оцеплен казаками, дабы встреча не состоялась.

В 1840 году Александре Васильевне исполнилось пятьдесят.

А через год, распродав все до последней мелочи, повезла Александра Васильевна, выпросив разрешение начальства, мужа своего в Тобольск: медленно тлевшее нервное заболевание прорвалось тяжелым буйством, затем перешло в тихое помешательство. Друзья советовали ей попытаться спасти мужа от недуга в тобольской больнице, хотя и сомневались в возможностях провинциальной медицины.

«Полупьяный факультет, – писал Иван Иванович Пущин, – не в состоянии излечить Андрея Васильевича, но в случае с ним какого-нибудь припадка все-таки найдется в Тобольске врач не совсем пьяный, который может отвратить пагубные следствия для больного; там есть также аптека и на всякий случай необходимые лекарства. В Ялуторовске иногда нет даже и пьяного врача и ничего похожего на аптеку».

«Пагубные следствия» уже нельзя было «отвратить» при уровне тогдашней сибирской медицины, болезнь Ентальцева была признана неизлечимой, и Александра Васильевна вернулась в Ялуторовск – здесь хоть была ее декабристская семья.

Их приютил на первых порах Тизенгаузен, а затем Ентальцева наняла небольшое уютное помещение во флигеле купца Сесенина, которому перед этим продала свой дом. «Она устроила мужа, – вспоминает все та же Августа Созонович, – в лучшей комнате, на солнечной стороне, в которой наблюдались безукоризненная свежесть воздуха и теплота, и держала при нем неотлучно находившуюся старушку-сиделку, с любовью ухаживающую за ним, как за беспомощным младенцем, с самого начала его болезни и до последнего дня его жизни…

Александра Васильевна безропотно покорялась тяжелому испытанию, до конца свято исполняя свой долг, – Андрей Васильевич скончался в Ялуторовске 27 января 1845 г.»

Дом опустел. И уже ничего не привязывало ее к Сибири. Ничего, кроме тайного надзора полиции да императорского указа: даже после смерти государственного преступника жена его не может вернуться в Россию. Ее отпустили из Сибири лишь смерть Николая I и общая амнистия 1856 года.

Александре Васильевне исполнилось в том году шестьдесят шесть лет.

Она умерла в Москве через два года после амнистии.

Единственный портрет свой – миниатюру на слоновой кости – Александра Васильевна подарила дочери от первого брака, которая не очень, впрочем, дорожила этой реликвией: мать была всегда далеко, а шулерские подвиги отца девочке были неизвестны, поэтому, и повзрослев, она не питала к матери ни любви, ни уважения и вряд ли считала подвигом ее сибирскую эпопею.

Кто знает, где хранится сейчас заветная миниатюра: Шурочка Лисовская, запечатленная в те счастливые дни, когда еще рано поседевшие волосы не надо было прятать под парик и на щеки, свежие свежестью юности, накладывать румяна?

Кто знает, где он, этот драгоценный портрет?

Глава шестая

Енисей был аспидно-черным, гребни волн вспыхивали и гасли; солнце, перемешанное с дождем, текло, и казалось, что пена, окаймляющая валы, белый бурун за кормой, струи, летящие с неба, светятся странным светом. От этого и река и лица людей оставляли впечатление зыбкости. Пронизанная солнцем дымчатая завеса отгораживала берега, и «Метеор», вздрагивая от напряжения, летел и представлялся не речным судном на подводных крыльях, а звездолетом.

Потом мы вырывались из дождя, выныривали из-под мохнатой мокрой «крыши», и тогда впереди «Метеора» бежала игривая радуга; и пока мы следили за тем, как она густеет, как отчетливей становятся в ней грани между цветами, она завлекала нас под новую полосу дождя, но сама не исчезала, а только чуть бледнела. И наше путешествие на север было похоже на жизнь человеческую, в которой странно и легко чередуются вспышки радости с днями печали.

Но размытое небо все густело, а струи, летящие вниз, были все беспомощней, а Енисей – все зеленее, пока мы не причалили в Маклаково. Тут радуга вдруг растаяла, растеклась в воздухе, солнце начало слизывать с белых боков «Метеора» длинные капли – хотело уничтожить следы непогоды.

Причалы, заваленные высокими штабелями бронзового листвяника, золотыми сосновыми стволами, были подступами к растущему среди енисейской тайги мощному лесообрабатывающему комбинату; и подъемные краны тянули под штабелями журавлиные шеи, точно пытались разглядеть – что там, на другом берегу Енисея.

А на другом берегу, чуть повыше строящегося гиганта Маклаково, лежал Енисейск, старинная столица восточной Сибири, один из самых первых форпостов России на пути ее к океану, ныне – районный центр.

…От дебаркадера начинается крутой взвоз; с одной стороны он закован в бетон; с другой обшит деревом. И эти своеобразные речные ворота города – как его история, как две судьбы, вчерашняя и сегодняшняя.

Улицы, обновленные годами, все еще хранят отпечаток старины, следы Ерофея Хабарова и Максима Перфильева, хранят память о воеводах, что назначались из Енисейска в совсем юные в те поры Братск и Иркутск, а затем писали «сказки», что рубятся остроги, уходят в путь казацкие отряды, что пашется земля и сеется хлеб.

В окнах домов, на газонах, в скверах Енисейска горят тихим благоуханным огнем цветы – так вот куда девалась радуга! И я вспоминаю женщину, которая первой развела здесь георгины и астры, и солнечные ромашки, и золотые шары… В ее саду словно был воспроизведен кусочек рая, такого уже далекого, покинутого столько лет назад, невозвратного, как детство в родном имении, как ранняя юность, которую она хотела посвятить небу. Ее приковала грешная земля, земные горести и маленькие радости: «Пусть каждый растит свой сад…»

Здесь стоял дом, где собирались для вечерней беседы редкие в ту пору интеллигенты. Здесь не бражничали, не играли в вист, не устраивали танцев, как в других «достойных» домах. Отставной генерал, лишенный за возмущение против самодержавия чинов, дворянства, регалий, заслуженных подвигами в битвах с Буонапарте и его жена, «дама в черном» как называли ее енисейцы, «небесноокая красавица, в глаза которой нечестный человек не мог взглянуть», да небольшой круг близких и знакомых – вот и все имущество.

Генерал рассказывал батальные истории кампании 1812 года, вспоминал о заграничных походах армии российской, гнавшей наполеоновские войска до самого Парижа. Потом пили чай и выходили в сад, и все дивились чуду: таких деревьев, таких цветов сибиряки и видом не видывали. И все замечали: едва оказывались они в саду, с лица хозяйки сходило выражение замкнутости и меланхолии. Глаза «дамы в черном» светились странной одухотворенностью, губы шептали – так, ни для кого, для себя – что-то возвышенное, но если бы кто-нибудь вгляделся в лицо ее в такие мгновения пристальнее, он увидел бы вскипающие, готовые пролиться слезы…

Пленительные образы! Едва ли

В истории какой-нибудь страны

Вы что-нибудь

прекраснее встречали

Их имена забыться не должны.

Н. Некрасов

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: