ФЕЙЕРБАХ (Feuerbach) Людвиг Андреас (1804— 1872) — немецкий философ. 7 глава

дов Витгенштейна от ранних. Отождествление значе­ния с употреблением фактически означает отказ от по­нятия значения, т.к. применение языка — это процесс, а не статичный объект или состояние. В классической традиции понятие значения служило основой формали­зации языка и восприятия его как жесткой структуры, привязанной к внешней реальности, тогда как понятие применения является слишком многообразным и нест­рогим, ибо оно не связано с внешними внеязыковыми сферами — предметом, сознанием, идеей. Таким обра­зом, понятие употребления позволяет рассматривать язык как абсолютно самостоятельное явление, функци­онирование которого определяется внутренними пра­вилами. В параграфах 35—65 Витгенштейн проводит критику логического атомизма Рассела (и собственного "Трактата"), который рассматривал язык как совокуп­ность имен, обозначающих простейшие неразложимые объекты (атомы). Кроме того, концепция языка Авгус­тина также является результатом ошибочного образа языка как структуры, основной единицей которой явля­ется имя. Витгенштейн показывает, что неразложи­мость предметов, которые соответствуют именам, яв­ляется относительной, как и сам акт именования, и за­висят от контекста или языковой игры, в которых они применяются: "Именованием вещи еще ничего не сде­лано. Вне игры она не имеет и имени". То, что воспри­нимается как абсолютно элементарное в одном контек­сте, может рассматриваться как сложное в другом. Не­изменная субстанция мира, о которой Витгенштейн пи­сал в "Логико-философском трактате", может быть по­стулирована только теоретически, т.к. на практике не­возможно обнаружить абсолютно простые объекты и установить их соответствие словам языка. Постоянно подчеркивая многообразие и различие языковых игр, Витгенштейн в конечном итоге сталкивается с пробле­мой общезначимости и необходимостью объяснить, что же позволяет причислить их к языку. Для объясне­ния связи языковых игр Витгенштейн вводит понятие "семейного сходства" (параграфы 65—80), представля­ющее собой описательную констатацию ряда общих черт, присущих языку. Отвечая на поставленный им ра­нее вопрос об общей форме предложения и языка, Вит­генштейн пишет: "Вместо того, чтобы выявлять то об­щее, что свойственно всему, называемому языком, я го­ворю: во всех этих явлениях нет какой-то одной общей черты, из-за которой мы применяли к ним всем одина­ковое слово. — Но они родственны друг другу много­образными способами". Признание наличия "родствен­ных" связей призвано показать расплывчатость тех предельных понятий, которые раскрывают основания языка. Витгенштейн справедливо указывает на невоз­можность четкого логического определения общности

языковых игр, не говоря уж о формализации. Он пред­лагает довольствоваться феноменологическим описа­нием родственных черт, присущих различным играм и отказаться от попыток обнаружить единый метафизи­ческий фундамент. Правила языковых игр являются не­строгими и не осознаются в качестве единой всеобщей логики. Их невозможно прояснить априори, без того, чтобы принять участие в игре. Кроме того, правила игр могут меняться не только в течение длительного време­ни, но и по ходу самой игры. Это означает, что при ис­следовании языка речь может идти только об изменчи­вых грамматических структурах, которые могут быть обнаружены в конкретном применении языка, но никак ни о единой логике математического типа, выводимой трансцендентально. Витгенштейн подчеркивает, что он не стремится к некой абсолютной точности или выяв­лению того, что скрыто за поверхностью обыденных выражений. Метафизический подход к языку проявля­ется как стремление поиска скрытых сущностей, скры­тых за поверхностной оболочкой языка: "...подразуме­вается, что сущность есть нечто скрытое, не лежащее на поверхности, нечто, заложенное внутри, видимое нами лишь тогда, когда мы проникаем в глубь вещи, не­что такое, до чего должен докопаться наш анализ". Та­кой подход использовался Витгенштейном в его "Трак­тате" для выявления логической формы языка, скрытой его грамматической оболочкой. В параграфах 69—116 Витгенштейн критикует основные положения своей первой работы, стремясь показать, что философские концепции предложения, умозаключения, логики, объ­екта, языка не имеют применения в обыденном языке, будучи искусственно вырванными из контекста. Если же они имеют какой-то смысл, то он отнюдь не связан с созданием априорной модели языка, имеющей абсо­лютную значимость: "Если слова язык, опыт, мир нахо­дят применение, оно должно быть столь же непритяза­тельным, как и использование слов "стол", "лампа", "дверь". Неустранимая взаимосвязь философских по­нятий и повседневного языка определяет и понимание философии, предлагаемое "Ф.И.". Трактовка филосо­фии в "Ф.И." во многом основана на том, как понима­лась философия в "Логико-философском трактате", т.к. уже в ранний период Витгенштейн негативно относил­ся к созерцательной метафизике, создающей умозри­тельные системы на основе ряда абстрактных постула­тов, и подчеркивал, что философия — это деятель­ность, направленная на прояснение языка и жизненных проблем. Подобное терапевтическое понимание фило­софии используется и в "Ф.И.", однако разрабатывает­ся гораздо подробнее. Он полагает, что деятельность философа по прояснению языка не может быть связана с попытками изменения и совершенствования языка,

которые предпринимались в "Логике-философском трактате": "Философия никоим образом не смеет пося­гать на действительное употребление языка, в конеч­ном счете она может только описывать его". Описывать следует обыденный язык, не стремясь к поиску сокры­того за его поверхностью, избегая попыток подвести действительность под имеющуюся идею или метод. Для Витгенштейна метод всегда зависит от конкретной ситуации или контекста, поэтому он может представ­лять собой лишь выбор наиболее удачных способов описания той или иной "языковой игры": "Пожалуй, нет какого-то одного метода философии, а есть методы наподобие различных терапий". Терапевтический ха­рактер подхода Витгенштейна заключается в том, что он стремится обнаружить "болезни" метафизики, свя­занные с некорректным использованием языка. Подоб­но Фрейду, Витгенштейн намерен излечить философ­ские заблуждения артикулируя те противоречия, кото­рые на первый взгляд незаметны и принадлежат сфере неосознаваемых ("бессознательных") структур языка. Результатом этого должно стать полное исчезновение философских проблем, которые паразитируют на непо­нимании логики обыденного языка. В конечном счете, философия должна исчезнуть, пройти, как проходит болезнь: "Подлинное открытие заключается в том, что, когда захочешь, обретаешь способность перестать фи­лософствовать". Неприятие Витгенштейном созерца­тельности философии и желание положить ей конец просматривается во многих моментах его рассужде­ний. Оно имеет под собой не только философскую, но, как и в "Логико-философском трактате", и этическую основу. Витгенштейн убежден, что академическая схо­ластика, занятая рассуждениями о сущностях и поня­тиях, оторвана от реальной жизни и не только не спо­собствует решению фундаментальных жизненных про­блем, но и препятствует этому. Критикуя концепцию языка-картины "Логико-философского трактата", Вит­генштейн постепенно переходит к традиционной про­блеме сознания как коррелята языковых высказываний. Являются ли ментальные акты, душевные состояния той сферой, в которой осуществляется понимание зна­чения предложения? Этот вопрос, который Витген­штейн подробно рассматривает в параграфах 139— 196, затрагивает наиболее фундаментальные проблемы и концепции западной философии, связанные с поня­тиями когито, субъекта, репрезентации. На ряде при­меров Витгенштейн показывает, что понимание — это процесс чисто языковой, определяемый контекстом языковой игры и не связанный с психологическими со­стояниями. Антипсихологизм Витгенштейна, который был одной из оригинальных черт "Логико-философ­ского трактата", в "Ф.И." приобретает еще более важ-

ное значение, т.к. именно в психологических тенденци­ях философских концепций Витгенштейн усматривает главную угрозу общезначимому характеру языка. Ар­гументации Витгенштейна могли бы позавидовать многие представители трансцендентальной филосо­фии, которые безуспешно пытались побороть психоло­гизм и обосновать общезначимость с помощью того, что является ее главным врагом — теории субъекта. Витгенштейн указывает, что понимание формулы или чтение книги предполагает включенность человека в систему языка как объективированного социального явления. Если же сослаться на душевные процессы, ко­торые у каждого носят индивидуальный характер, то понимание будет восприниматься как некий мистичес­кий процесс трансляции значений из всеобщей сферы языка в единичную сферу сознания. Витгенштейн убежден, что то, что мы называем сознанием, вполне адекватно описывается как языковой феномен, а следо­вательно является частью более широкого контекста языковых игр. Психологические переживания, которые могут сопровождать акты понимания, не имеют к ним никакого отношения: "В том смысле, в каком сущест­вуют характерные для понимания процессы (включая душевные процессы), понимание не есть душевный процесс". Возможность повторения процесса понима­ния различными людьми указывает на то, что этот про­цесс осуществляется по определенным правилам, су­ществующим объективно, социально, а не в сознании отдельного человека. Практика повседневного языка является наиболее убедительным опровержением кон­цепций трансцендентального формирования значений или порождения смыслов мыслящей монадой. Пара­графы 199—242 продолжают тему языковой практики как следования правилу. Становится все более очевид­ным, что критика психологизма и традиционных кон­цепций сознания является центральной темой "Ф.И.", причем Витгенштейн всячески подчеркивает приори­тет всеобщего над единичным в духе немецкого идеа­лизма, и, прежде всего, Гегеля. Витгенштейн полагает, что следование правилу — это некая практика, которая не может быть осуществлена теоретически или мысли­тельно: "Правилу нельзя следовать лишь "приватно"; иначе думать, что следуешь правилу, и следовать пра­вилу было бы одним и тем же". В самом понятии пра­вила заложена возможность многократного повторе­ния, которая требует объективированной парадигмы языковой игры, т.е. социальной практики, осуществля­емой различными индивидами. Основной характерис­тикой языка является регулярность производимых дей­ствий, доступная всем, но не принадлежащая никому в отдельности. Для объяснения понимания, следования правилу, применения языка нет необходимости ссы-

латься на процессы сознания или интуицию. Правила отнюдь не всегда нуждаются в обосновании, тем более в научном: множество практик осуществляются бес­сознательно, однако при этом являются такой же важ­ной частью языка, как и положения науки. Витген­штейн подчеркивает, что наличие правил в языке рас­крывает его практический характер, связанный с воз­можностью повторения одних и тех же действий, пока­зывает его укорененность в культурных и социальных контекстах. В основе понимания незнакомого языка ле­жит не логика или грамматические правила: фундамен­том понимания является поведение людей: "Совмест­ное поведение людей — вот та референтная система, с помощью которой мы интерпретируем незнакомый язык". Понятие поведения, которое позволяет многим современным интерпретаторам назвать позицию Вит­генштейна бихевиористской, коренится, как разъясня­ется далее в тексте, в формах жизни, т.е имеет глубин­ные грамматические, практические основания. Крити­ка приватного языка, которая является одним из наибо­лее известных разделов "Ф.И.", продолжает тему кри­тики психологизма и применяет понятие правила для критики традиционных философских концепций, глав­ной из которых является теория самодостаточного субъекта. Этой теме посвящены параграфы с 243 по 271, однако в тексте в разрозненном виде содержится еще немало высказываний по данной проблеме. Вит­генштейн формулирует ее следующим образом: "Но мыслим ли такой язык, на котором человек мог бы для собственного употребления записывать или высказы­вать свои внутренние переживания — свои чувства, на­строения и т.д.? — А разве мы не можем делать это на нашем обычном языке? — Но я имел в виду не это. Слова такого языка должны относиться к тому, о чем может знать только говорящий, — к его непосредст­венным /курсив мой — А.Ф./, личным впечатлениям. Так что другой человек не мог бы понять этого языка". Если бы этот вопрос был задан Декарту, Лейбницу или даже Гуссерлю, то на него был бы дан положительный ответ. Таким образом, Витгенштейн вновь обращается к исследованию основных философских проблем мета­физики Нового времени. Витгенштейн (как Гегель в первых разделах "Феноменологии духа"), задается во­просом: возможны ли непосредственные ощущения, описание которых может быть сделано в понятиях са­мого субъекта, не связанных с обыденным языком? Речь здесь, конечно, идет не обо всех ощущениях, а о тех, которые объявлялись представителями эмпиризма источником достоверного знания. Это означает, что знанием является лишь то, что может быть выражено в языке. Поэтому Витгенштейн рассматривает отнюдь не проблемы психологии или лингвистики; его иссле-

дование является критикой ряда влиятельных идей, которые определили развитие философии со времен Декарта. Этот важный историко-философский аспект работ позднего Витгенштейна часто остается незаме­ченным из-за того, что сам Витгенштейн крайне редко идентифицирует обсуждаемые проблемы с тем или иным конкретным философом. Но невидимый оппо­нент, который присутствует во многих фрагментах книги, воплощает в себе черты метафизика, которые без труда можно отождествить с идеями Платона, Де­карта, Юма, Канта и Рассела. Ряд проблем, который концентрируется вокруг доктрины приватного языка, включает в себя картезианское сомнение, программы редукционистского реформирования языка, различие чувственного и рационального, а также концепцию субъективности как самодостаточной идеальной сущ­ности. В "Ф.И." Витгенштейн рассматривает филосо­фию как общезначимое знание, которое выражается в языке. Однако сторонники метафизики, особенно со­временники Витгенштейна, отнюдь не отрицают роль языка; они лишь претендуют на то, что язык может быть неким индивидуальным предприятием, выраже­нием спонтанной внутренней деятельности субъекта. Это незначительное, на первый взгляд, различие явля­ется источником всех метафизических проблем, кото­рые возникают в результате противопоставления при­ватного языка как совокупности изолированных мен­тальных актов и обыденного языка как объективиро­ванной социальной структуры. Целью аргументации Витгенштейна является показ того, что язык в принци­пе не может быть приватным, т.к. любое высказывание имеет смысл лишь как часть более широкой структуры или всеобщего. Поэтому для Витгенштейна объектом критики становится картезианское понятие субъектив­ности и традиционные концепции индивидуального, которые редуцируют язык к ментальным актам. Вит­генштейн стремится скрупулезно следовать аргумен­тации сторонника приватного языка, чтобы выявить внутренние противоречия подобной точки зрения. По­зиция метафизика основана на допущении, что ощу­щения и язык представляют собой две независимые сферы, которые пересекаются лишь тогда, когда слова описывают предметы. Витгенштейн следует этим фи­лософским рассуждениям, чтобы в конечном счете на­ткнуться на неявное пока противоречие: "Как относят­ся слова к ощущениям? — Кажется, что в этом нет ни­какой проблемы. Разве мы не говорим каждый день об ощущениях и не называем их? Но как устанавливает­ся связь имени с тем, что именуется? Этот вопрос рав­нозначен другому: как человек усваивает значение на­именований ощущений?" Витгенштейн стремится по­казать, что проблема отношения слов и ощущений мо-

жет быть понята только в случае рассмотрения кон­кретных примеров функционирования языка. Никакой формально-логический или априорный метод не спо­собен описать язык или показать его основания, т.к. исключает возможность обращения к многообразным контекстам, в которых используется язык. Поставлен­ная сторонником приватного языка метафизическая проблема отношения ощущений и слов предлагает очевидное, на первый взгляд, решение: индивид при­сваивает ощущениям имена и тем самым создает язык, значение слов которого определяется самим этим ин­дивидом и, следовательно, понять который может только он сам. В этом случае акцент делается на пер­вичность индивидуальности субъекта, который в сво­ем внутреннем мире обладает неограниченной свобо­дой создания смыслов. Уже в этом чисто языковое, на первый взгляд, исследование Витгенштейна, затраги­вает этическую и социальную проблематику. Что же не устраивает Витгенштейна в этой позиции, с кото­рой согласились бы представители многих философ­ских течений? Прежде всего, Витгенштейн убежден, что в данном случае язык рассматривается привыч­ным, но совершенно неправильным образом — как по­средник между сознанием и реальностью, как нечто вторичное по отношению к ментальным актам и объ­ектам опыта. Основным принципом концепции языка в "Ф.И." является признание тотального лингвисти­ческого характера опыта, в котором мышление и ре­альность всегда выступают в виде языковых высказы­ваний, не будучи при этом онтологически самодоста­точными "вещами в себе". В подтверждение своего те­зиса Витгенштейн говорит о том, что любой тип опы­та, включая опыт сознания, может быть рассмотрен как языковая игра, т.е. как определенная контекстуаль­ная форма деятельности, в рамках которой понятия обретают значение. Нет смысла говорить о чем-то вне языковой игры, т.к. это сразу же приведет к постанов­ке неразрешимых проблем (в духе философии Нового времени) о том, как слова связываются с ощущениями, высказывания — с фактами, сознание — с языком и т.д. Поэтому Витгенштейн намерен показать, что не­разрешимость подобных проблем вызвана их бес­смысленностью, т.е. невозможностью применить по­добные философские высказывания ни в одном из контекстов обыденного языка. Критика приватного языка направлена точно в самое сердце метафизики — в концепцию субъекта и фундаменталистские теории первоначала знания. Сам вопрос об отношении слов и ощущений, который является следствием допущения приватного языка, вскрывается Витгенштейном как бессмысленный, т.к. в реальной жизни мы нигде не сталкиваемся с долингвистическими типами опыта, и,

соответственно, с выделением ощущении в самостоя­тельную онтологическую сферу. Критическая аргу­ментация Витгенштейна против идеи приватного язы­ка состоит в том, что он практически пытается пред­ставить, что произойдет, если действовать на ее осно­ве. Для этого он предлагает записать предложение приватного языка и придать ему тем самым объекти­вированный социальный статус: "Представим себе та­кой случай. Я хочу запечатлеть в дневнике какое-то время от времени испытываемое мною ощущение. Для этого я ассоциирую его со знаком О и записываю в календаре всякий раз, когда испытываю такое ощу­щение". Главной проблемой индивидуалистско-сенсуалистической позиции является невозможность пред­ставить критерий тождества ощущения. Для того что­бы ответить на этот вопрос, необходимо признать на­личие внешней по отношению к субъекту системы от­счета, которая позволяла бы подвести под единое пра­вило ряд ощущений, получаемых в различных ситуа­циях или в разное время. Эта система является неуст­ранимой частью языка, который не существует вне объективированных контекстуальных структур. Для последовательного проведения своей позиции сторон­ник приватного языка должен отказаться от внешнего критерия тождества ощущений и предложить внутрен­ний, который представляет собой лишь ряд субъектив­ных впечатлений. На это Витгенштейн справедливо возражает: "Разве правила индивидуального языка — это впечатления правил? Весы, на которых взвешива­ются впечатления, — не впечатление весов". Следова­тельно, критерий не может быть приватным, т.к. пред­полагает возможность применения в различных случа­ях, а следовательно, и для различных субъектов. Эта инвариантность критерия и является основным пока­зателем его объективности или внешности по отноше­нию к внутренним состояниям сознания. Более того, весь словарь сторонника приватного языка состоит из понятий, которые, несмотря на свою кажущуюся про­стоту, могут принимать различные значения и являют­ся частью повседневного, всеобщего языка. Продол­жая рассмотрение примера с записью ощущений, Вит­генштейн указывает: "Какое у нас основание называть "О" знаком какого-то ощущения! Ведь "ощущение" — слово нашего общепринятого, а не лишь мне одному понятного языка. Употребление этого слова нуждается в обосновании, понятном всем. Не спасало бы положе­ния и такое высказывание: с человеком, записавшим "О", что-то происходило, пусть это и не было ощуще­нием — больше этого ведь и не скажешь. Дело в том, что слова "происходить" и "что-то" тоже принадлежат общепринятому языку". Сторонника приватного языка не спасает минимальный набор простых понятий, ко-

торый призван исключить опосредование и всеобщ­ность. Слова "здесь", "сейчас", "что-то", "происхо­дит", используемые сторонником приватного языка — понятия универсальные, которые не могут произволь­но использоваться для создания приватных обозначе­ний, т.к. принадлежат всей системе языка и подчиняют­ся его стабильным объективным правилам. Витген­штейн полагает, что понятие правила внутренне прису­ще языку, как и любой системе. Поэтому понятия пра­вила и приватности являются несовместимыми. Как указывает Витгенштейн, приватное правило — проти­воречие в определении: "...Невозможно, чтобы прави­лу следовал только один человек, и всего лишь однаж­ды. Не может быть, чтобы лишь однажды делалось со­общение, давалось или понималось задание и т.д. Сле­довать правилу, делать сообщение, давать задание, иг­рать партию в шахматы — все это практики (примене­ния, институты)". Для Витгенштейна очевидно, что язык и опыт следует рассматривать не только на теоре­тическом уровне или в гносеологическом аспекте. По­нятие практики, используемое Витгенштейном для рассмотрения языка позволяет включить в сферу фило­софии те моменты культуры и истории, которые игно­рировались предшествующей метафизикой, сближая идеи "Ф.И." с идеями Маркса. В конечном счете сто­ронник приватного языка вынужден говорить о "невы­разимом" как последнем оплоте приватного творчества индивида. В "Ф.И." Витгенштейн убежден, в отличие от своей первой работы, что невыразимое не может служить аргументом в философии: " — Итак, в ходе философствования рано или поздно наступает момент, когда уже хочется издать лишь некий нечленораздель­ный звук. — Но такой звук служит выражением только в определенной языковой игре, которую в данном слу­чае требуется описать". Концепция языка Витгенштей­на исключает возможность нелингвистических типов опыта и тем самым задает определенный критерий ра­циональности. Согласно этому критерию сам акт име­нования "невыразимого" лишает его этого статуса. Принадлежность понятия "невыразимое" языку уже означает, что оно приобретает свое значение в опреде­ленном контексте, будучи частью повседневной прак­тики, и поэтому не является мистической трансцен­дентной реальностью. Кроме того, невыразимое явля­ется синонимом "вещи в себе" и поэтому несет в себе все негативные последствия метафизики. Параграфы 281—384 продолжают обсуждение соотношения инди­видуального и всеобщего, внутреннего и внешнего. Эта проблема последовательно решается Витгенштей­ном в пользу всеобщего, объективного, внешнего. Как и в случае критики приватного языка, Витгенштейн на конкретных примерах показывает, что даже те ощуще-

ния, которые воспринимаются нами как сугубо индиви­дуальные — ощущения боли, предполагают всеобщую систему языка и социальное отношение к другим лю­дям. Цель аргументации Витгенштейна при обсужде­нии ощущений боли и возможности их выражения, как и в предыдущих разделах книги, состоит в том, чтобы раскрыть несостоятельность метафизических концеп­ций внутренних процессов, состояний сознания, когитаций, чувственных данных, все из которых предпола­гают понимание языка как средства выражения мысли. Поэтому "Ф.И." посвящены, как это иногда утвержда­ется, не социальной психологии, лингвистике или би­хевиоризму, а рассмотрению фундаментальных фило­софских проблем. Именно позиция философа, который постоянно занят рефлексией и поиском субъективных оснований познания, вызывает к жизни парадоксы, связанные с рассмотрением языка как средства выра­жения внутренних процессов. Однако "парадокс исче­зает... если радикально преодолеть представление о том, будто язык функционирует одним и тем же спосо­бом и всегда служит одной и той же цели: передавать мысли — будь это мысли о домах, боли, добре и зле и обо всем прочем". Обсуждение боли и ее выражения — это пример, необходимый Витгенштейну как аналогия мысли и предложения. Доказывая на примерах, что о боли мы всегда судим по поведению, т.е. по выраже­нию, Витгенштейн указывает, что точно так же для по­нимания нам достаточно языка и нет необходимости ссылаться на скрытую за ним мысль: "Мышление не является нематериальным процессом, который придает жизнь и смысл речи и который можно было бы отде­лить от речи, подобно тому, как дьявол удалил с Земли тень Шлемиля". Таким образом, Витгенштейн вновь подчеркивает тотальный лингвистический характер то­го, что философы обычно именуют опытом. Витген­штейн исследует грамматику различных способов упо­требления языка, описывающих внутренние состояния, и приходит к выводу, что ссылка на внутренние состо­яния — это некий ход в языковой игре, который отнюдь не означает указания на скрытые за предложениями "духовные феномены". Эта критика, которой уделяется столь много внимания в книге, направлена и на "Логи­ко-философский трактат", в котором язык рассматри­вался как выражение мысли и картина реальности. Рас­смотрение языка как картины создает все те философ­ские проблемы и иллюзии, которые паразитируют на иллюзорном разделении мысли и языка. Придержива­ющиеся подобной точки зрения философы парадок­сальным образом игнорируют наиболее очевидный факт: любое философствование выражается в языке, а не в сфере чистого мышления. Поэтому, как подчерки­вает Витгенштейн, абсурдно искать нечто вне языка и

при этом оставлять сам язык без внимания: "Мы анали­зируем не феномен (например, мышление), а понятие (например, мышления), а стало быть, употребление слова". То, что в философии выдается за внутренний опыт, внутреннюю речь, всегда выступает в языковой форме, а следовательно подчиняется внешнему прави­лу. Эту мысль Витгенштейн повторяет в различных формах на протяжении всей книги. От анализа ощуще­ния боли Витгенштейн переходит к рассмотрению про­блемы репрезентации в параграфах 385—471. Обсуж­дая влияние представления, картины на понимание языка, Витгенштейн указывает, что картина не только не проясняет значение предложения, но зачастую со­здает у нас неверное представление о языке. Исходя из определенной картины функционирования языка, фи­лософы ставят под сомнение обыденные формы его употребления, говоря, например, о том, что выражения ощущений обманчивы, что восприятия могут быть ил­люзорными, что любое утверждение должно доказы­ваться или быть очевидным. Не менее ошибочно посту­пают те, кто выстраивает в противовес им длинные ар­гументы в защиту того, что не нуждается в доказатель­стве. Витгенштейн описывает подобное философское использование языка следующим образом: "...мы бы­ваем движимы мысленной картиной, противоречащей картине нашего обычного способа выражения. В таком случае мы испытываем искушение утверждать, что наш способ выражения описывает факты не такими, каковы они в действительности. Как если бы, напри­мер, предложение "ему больно" могло быть ложным и иным образом, не только от того, что этому человеку не больно. Словно бы форма выражения сообщала что-то ложное, даже если данное предложение с необходимо­стью утверждало бы что-то истинное. Ведь именно так выглядят споры между идеалистами, солипсиста­ми и реалистами. Одни так нападают на нормальную форму выражения, словно они атакуют некоторое ут­верждение; другие же так защищают ее, как если бы они констатировали факты, признаваемые каждым ра­зумным человеком". Идеалисты, солипсисты и реалис­ты оказываются в одном лагере, т.к. их объединяет об­щее стремление к созерцательному рассмотрению язы­ка и созданию неразрешимых проблем-бессмыслиц. Философы рассматривают предложение как завесу, за которой происходят сложные, почти мистические про­цессы духовной деятельности. Витгенштейн тонко под­мечает тот факт, что философия стремится рассматри­вать предложения не в их употреблении, а ретроспек­тивно, как статичный объект. Именно это Витгенштейн называет праздностью или холостым ходом языка, при котором обыденное употребление выглядит слишком приблизительным, поверхностным и недостаточным

для передачи значения: "Тогда обычный язык кажется нам слишком грубым, как будто мы должны иметь де­ло не с теми явлениями, о которых говорят повседнев­но, а с "теми, что легко ускользают и в своем возникно­вении и исчезновении лишь в общих чертах продуци­руют те первые". Понятие картины, которое неодно­кратно упоминается на протяжении всего текста "Ф.И.", воплощает в себе те негативные, иллюзорные подходы к языку, которые Витгенштейн стремится пре­одолеть в своей книге. Картина, которая формируется на основе культурных, философских и обыденных представлений, скрывает реальное применение языка за мистифицированным образом перехода слов в созна­ние и обратно. Впрочем, в обыденной жизни картина лишь сопровождает высказывания, не вмешиваясь в их смысл и не ставя его под сомнение. Философ же ис­пользует эту картину как основание для создания фило­софских проблем и концепций. В этом случае то, что является совершенно нормальным и привычным, при­обретает характер удивительного явления (философия начинается с удивления): "Нам представляется пара­доксальным, что в едином сообщении причудливо сме­шиваются телесные состояния и состояния сознания: "Он испытывал тяжкие мучения и беспокойно метал­ся". Ясность объяснения, предлагаемого картиной, яв­ляется навязчивой, ибо язык, в силу культурных осо­бенностей, полон таких "парадоксальных" предложе­ний, которые смешивают духовное и физическое, иде­альное и материальное. Создается иллюзия, подобная концепции "Логико-философского трактата", что вмес­то кратчайшего пути к цели обыденный язык выбирает самые длинные нерациональные маршруты; однако этот путь — лишь мираж, иллюзорная картина, не от­ражающая действительного состояния языка: "В реаль­ном употреблении выражений мы движемся как бы окольным путем, идем переулками; при этом, возмож­но, мы видим перед собой прямую улицу, однако не мо­жем ею воспользоваться, потому что она постоянно пе­рекрыта". Картина — это еще и попытка подогнать по­вседневный язык под предзаданную схему, которая вы­глядит как совершенная конструкция, безупречная тео­рия, но разваливается при малейшей попытке приме­нить ее на практике. В параграфах 472—490 Витген­штейн затрагивает проблему достоверности, которая станет центральной темой его последнего произведе­ния — трактата "О достоверности". Философская по­становка этой проблемы всегда связана с возможнос­тью привести достаточные основания того, что счита­ется достоверным. Философия, в особенности после Декарта, призвана подвергать сомнению любое ут­верждение, даже самое очевидное и простое, и требо­вать доказательств, оснований или объяснений. Ссылка

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: