Письма к родным. Август 1902 – май 1907 1 глава

А. Э. Булгак

[Лейзен, Швейцария] 13 августа

1902 г.

Дорогие Альдона и Гедымин!

Давно уж я не имел возможности побеседовать с вами. Теперь я на чужбине – в Швейцарии, высоко над землей, на вершине горы – 1 ¹/₃ версты над уровнем моря. Сегодня облака на целый день окутали нас своей белой пеленой, и сразу стало мрачно, серо, сыро, идет дождь, и не знаешь, откуда он: сверху или снизу. А обычно здесь так прекрасно и сухо! Кругом – снежные горы, зеленые долины, скалы, обрывы, деревушки. И все это беспрестанно меняет свои краски и свою форму в зависимости от освещения, и кажется, будто все, что можно охватить взглядом, живет и медленно движется. Облака охватывают горы кругом – то опускаются вниз, то снова поднимаются. Здесь хорошо, прекрасно, но какая-то тяжесть сдавливает грудь – воздух разрежен, и надо привыкнуть к нему; а взор везде встречает препятствие – здесь нет широкого горизонта, кругом горы, и кажется, что ты отрезан от жизни, отрезан от родины, от братьев,[35]от всего мира. Есть здесь у меня друг, он лежит больной в санатории, и только это задерживает меня здесь. Я недавно приехал сюда – всего каких-нибудь несколько дней назад. А что слышно у вас? Может быть, нам удастся еще раз собраться всем вместе. Как ваше здоровье? А дети как? Подходит осень, им придется больше сидеть дома, даже скучать, а у тебя будет больше забот. Пойдем ли мы еще в лес по грибы? Я никогда не забуду это короткое время, которое пробыл у вас, – а дети долго ли будут его помнить? Поцелуйте их от меня, от дяди, который не любил, чтобы ему целовали руки. Вспоминают ли они меня когда-либо? Дорогая Альдона, пришли мне их фотографии.

Феликс

А. Э. Булгак

[Женева] 23 сентября

1902 г.

Дорогая Альдона!

Сегодня я получил второе твое письмо. Не сердись на меня, что я не ответил тебе на первое письмо – как-то не было настроения. Как видишь, сейчас я уже в Женеве.

Все это время я ходил по горам и долинам в окрестностях Женевского озера. Но слишком скучно сидеть без дела, поэтому я взялся за работу, захотелось мне приобрести квалификацию, и я учусь – она мне со временем пригодится, и вскоре я смогу зарабатывать. Работаю немного – 6–8 часов в день, так что мне хватает свободного времени и для чтения, и для отдыха, и для прогулок. Работая, я чувствовал себя здесь лучше. Теперь я должен был прервать работу на несколько дней, так как немного простудился и доктор велел мне сидеть дома. Живу в красивой и дешевой комнатке. Однако я здесь долго не пробуду. Здесь бешеные ветры, и начались дожди, поэтому перееду в какой-либо другой город, более защищенный горами от ветра. Женева лежит у самого озера – оно прекрасно, но, к сожалению, осенью вредно для здоровья.

Я очень рад, что у вас, Альдона, предвидится работа, быть может, опять у вас все пойдет хорошо, но каково здоровье твое и Гедымина? Как он себя чувствует? Не утомляет ли его теперешняя работа? Это очень хорошо, что тот, у кого вы будете работать, порядочный человек. Во сто крат лучше работать за меньшую плату у хорошего человека, нежели у тех подлецов, которые за деньги, которые тебе платят, готовы высосать не только силу твою, но и нервы, и здоровье, и жизнь. Они хотят купить не только работу, но всего человека целиком. Они превращают человека в товар, и это самое ужасное… Но – хватит, а то я опять сяду на своего конька и наскучу тебе. Для тебя это все, может быть, лишь пустые слова. Один говорит «люблю» – и это лишь фраза для него, ибо он говорит, но не чувствует (а кто не говорит сегодня, что «любит» ближних!), это никчемное фарисейство, это тот яд, который отравлял всю нашу жизнь с самого детства. Другой же говорит «люблю» и находит отзвук в человеческих душах, ибо за этим словом выступает человек с чувством, с любовью.

Поэтому, чтобы понять друг друга, давай поговорим о том, что мы оба любим. Ты страшно мало пишешь мне о детях. Как они растут? Наверное, очень скучают теперь – осенью – и больше доставляют тебе забот. Мне хочется увидеть их, обнять, посмотреть, как они развиваются, слышать их плач, смех, видеть их игры и шалости. Не знаю, почему я люблю детей так, как никого другого. Когда встречаюсь с ними, то сразу исчезает мое плохое настроение. Я никогда не сумел бы так полюбить женщину, как их люблю, и я думаю, что собственных детей я не мог бы любить больше, чем несобственных… В особенно тяжкие минуты я мечтаю о том, что я взял какого-либо ребенка, подкидыша, и ношусь с ним, и нам хорошо. Я живу для него, ощущаю его около себя, он любит меня той детской любовью, в которой нет фальши, я ощущаю тепло этой любви, и мне страшно хочется иметь его около себя. Но это лишь мечты. Я не могу себе этого позволить, я должен странствовать все время, а с ребенком не мог бы. Часто-часто мне кажется, что даже мать не любит детей так горячо, как я…

В своем первом письме ты опять писала мне об «обращении заблудшего»; никогда не предполагай, что это может случиться. Я счастлив здесь, на земле, я понимаю человеческие души и самого себя, и мне не нужно успокаивать вашей верой свою душу и свою совесть, как это делают одни, или искать в этом смысл жизни, как другие. Ибо я здесь, на земле, нашел счастье… Чем более несчастны люди, чем более они злы и эгоистичны, тем меньше верят своей совести, а верят в исповедь, молитвы и ксенд-. зов. Я ксендзов проклинаю, я ненавижу их. Они окружили весь мир своей сутаной, в которой сконцентрировалось все зло: преступление, грязь, проституция: они распространяют темноту, покорность «судьбе». Я борюсь с ними не на жизнь, а на смерть, и поэтому никогда не пиши мне о религии, о католицизме, ибо от меня услышишь лишь богохульство… Темна и неразумна мать, которая вешает ребенку образок, думая, что этим путем она охранит его от бед. Она не знает, что будущее счастье ребенка во многом зависит от родителей, от их умения воспитать ребенка, от умения подавлять в корне все плохие задатки ребенка и развивать хорошие. А это дает не религия… Надо воспитать в детях любовь к людям, а не к самому себе. А для этого самим родителям надо любить людей…

Все тот же ваш

[Феликс]

А. Э. Булгак

[Закопане] 14 декабря

1902 г.

Дорогая моя Альдона!

Благодарю тебя сердечно за память обо мне. Удивительно, что ты не получила открытки с видом Карпатских гор, которую я тебе давно уже послал; вероятно, какой-нибудь почтовый чиновник присвоил ее себе. У вас скоро настанут праздники, и мне очень грустно, что я не с вами. Манит меня «сесть» и приехать к вам, но не могу сделать этого. Сколько это лет прошло, когда мы с тобой вместе ужинали в сочельник? В [18]95 и [18]96 гг. я как раз в сочельник ехал поездом в Варшаву, потом уж ни разу не встречались мы в этот день. 1894 г. был последний год, когда я в семейном кругу в Иоде, еще ребенком, провел этот день вместе с мамой. Вас, кажется, тогда не было еще в Иоде. Воспоминания унесли меня в прошлое, припоминаю Дзержиново. Помнишь, как ты учила меня по-французски и раз несправедливо хотела поставить меня в угол? Помню эту сцену как сегодня: я должен был переводить письменно с русского на французский. Тебе показалось, что я перевернул листы и какое-то слово переписал. Из-за этого ты послала меня в угол. Но я ни за что не хотел идти, потому что ты несправедливо меня обвинила. Пришла мама и своей добротой убедила меня стать в угол. Помню летние вечера, когда мы сидели на крыльце… Помню, как на том же крыльце мама учила меня читать, а я, опершись на локти, лежал на земле и читал по складам. Помню, как по вечерам мы кричали и эхо нам отвечало… Кто же не любит своих воспоминаний, своей молодости и детских лет жизни без забот, без мыслей о завтрашнем дне.

Только что пообедал, и воспоминания улетели. Не знаю, скоро ли вышлю это письмо. Уже два дня, как Закопане перестало быть «закопанным», а стало «засыпанным». Идет снег, воет горный ветер, поезда не доходят. Это может продолжаться еще 3–5 дней. На дворе бело-беленько, на улицах горы снега, но тепло, клонит к мечтам, к грусти о чем-то или о ком-то.

Жизнь в горах склоняет к мечтам, а мне мечтать нельзя. Уезжаю из Закопане. Два месяца лечения значительно мне помогли, я поправился, меньше кашляю, отдохнул. Тянет меня в город, могу и в Кракове за эти самые деньги жить хорошо. Теперь зима, а климат там нездоровый только летом и весной, пропитание же дешевле, нежели здесь, в Закопане, даже в «Братской помощи».[36]30 и 31 еду в Краков, однако письма прошу писать в Закопане, как до сих пор, пока не пришлю новый адрес… Горячо вас всех целую.

Ваш

P. S. Пришли, пожалуйста, карточки детей, если имеешь лишние.

А. Э. Булгак

[Краков] 9 февраля 1903 г.

Добрая, любимая моя Альдонка!

Глядя на фотографии и письма, которые ты прислала, я даже растрогался. Так хотелось бы хоть на секунду забежать к вам и обнять, поцеловать всех, поиграть с детьми, услышать их смех, плач и снова смех, и шалости, взглянуть, как Рудольф учится, Тоня-профессор озорничает, а Манюся капризничает, как ты укладываешь их спать, а сама вечно работаешь. Когда я получил твое письмо и фотографию Рудольфа, меня охватила такая ужасная тоска, по-видимому, нескоро мне удастся приехать к вам. Правда, здесь тоже родная сторона, польская, но жизнь здесь так тянется и так отличается от нашей. Люди здесь только и знают, что по целым дням сидят в кабаках. И часто хочется мне бросить весь этот Краков с его историческими памятниками, кабаками, сплетнями и сплетниками. А, однако, я должен сидеть здесь и буду сидеть.[37]Возмущаюсь я ужасно, но ничто не помогает и только разрушает мое здоровье. Так и живу со дня на день, не лучше, чем во времена оны, с той лишь разницей, что могу работать немного свободнее.

Но не стоит заражать тебя своим нездоровым настроением, скучно мне, вот и все. Слышал я здесь, что кто-то из моих братьев, Игнась или Владысь, заболел. Известие это относится к декабрю, но скорее всего это сказка. Напиши мне, пожалуйста, когда ты имела известия от них, где они теперь. Представь себе, когда я был еще в Закопане, обо мне с тревогой спрашивали, в Закопане ли я еще, так как разошелся слух, что из санатория я выехал в Варшаву и там вторично смертельно заболел.

Так вот, кто-то пустил такую утку обо мне и обеспокоил меня самого: не заболел ли кто-нибудь из моих братьев. Однако уже потом я получил твое письмо и успокоился. Напиши мне все же, что о них слышно, когда ты имела от них последнее известие.

Кончаю, так как тороплюсь.

Сердечно целую всех вас.

Ваш Ф.

А. Э. Булгак

[Швейцария, Кларан] 25 апреля 1903 г.

Дорогая моя Альдоночка!

Я крепко провинился перед тобой, так долго ничего не сообщал о себе, тем более что мое предыдущее письмо было не очень веселым. Итак, я теперь в Швейцарии. Я хотел уже выехать из деревни в город, но знакомые отговорили меня, и я здесь пробуду, наверное, еще весь май. Опять, значит, я в горах над Женевским озером, вдыхаю в себя чистый горный воздух и великолепно питаюсь. Скверная это вещь, носить в себе врага,[38]который преследует тебя по пятам; лишь на мгновение удается забыть о нем, но потом он опять напоминает о себе. Врачи говорят, что можно избавиться от него при правильном лечении, хорошем питании, строгом соблюдении режима. Я думаю, что за месяц я прекрасно поправлюсь.

Целую всех вас.

Ваш Феликс

P. S. Детки, наверное, сильно выросли? Я хотел бы обнять каждого из вас лично.

А. Э. Булгак

Берлин, 29 ноября 1903 г.

Моя любимая Альдона!

Я только что получил твое письмо от 22/XI. Более полугода мы не писали друг другу… Это время я скитался по всей Европе,[39]не имея возможности ни целиком отдаться своей любимой работе, ни найти соответствующий постоянный заработок. Это отравляло мне жизнь. Я не хотел писать тебе, не хотел жаловаться…

Твой Феликс

А. Э. Булгак

[Краков] 18 декабря 1903 г.

Добрая, милая моя Альдона!

Прости, дорогая, что я не писал тебе более полугода и причинил тебе этим беспокойство. Твои письма, адресованные в Кларан, очевидно, пропали. Если бы я их получил, то обязательно ответил бы, – ты ведь знаешь, как я тебя люблю. Твои письма затерялись, я же не хотел жаловаться в письмах на свою жизнь. А это были бы лишь жалобы, так как я ведь в письмах писать обо всем[40]не могу, а личная моя жизнь была грустной. И когда после такого долгого перерыва пришло твое письмо с фотографией детей и с письмом Рудольфика, – я страшно обрадовался. Большое тебе спасибо, Альдона, за фотографию. У нас праздники уже прошли, а для меня они прошли, ничем не отличаясь от будничных дней. Вы же вскоре сядете все вместе за большой стол; чистая скатерть… дети будут смеяться и шалить, и будет у вас шумно и весело. Я страшно хотел бы быть вместе с вами и весело поболтать со всеми. Я обязательно должен еще побывать у вас. Может быть, не скоро, может быть, через год, через два, но буду обязательно. О вас я часто, очень часто вспоминаю и сердечно вас люблю. Иногда я вспоминаю наши места, когда я еще был ребенком, – мы сидим на крыльце, я положил голову к тебе на колени, и мне так хорошо. Кругом тихо, совсем темно, и небо усеяно звездами; где-то у реки квакают лягушки… Фотография детей мне очень нравится. Почему ты не пишешь, как здоровье твое, Гедымина и детей? Что вообще слышно у вас? Ты так мало пишешь о себе…

Сердечно целую всех вас.

Ваш Фел[икс]

А. Э. Булгак

[Краков] 28 февраля 1904 г,

Дорогая моя Альдона!

Прости, что так долго не давал знать о себе, однако ты знаешь, что не в забывчивости причина. Просто я должен был очень много работать и мне некогда было.

И теперь я спешу, поэтому посылаю лишь эти несколько слов и картинки для ребят.

Сердечно целую всех вас.

Ваш Юзеф

А. Э. Булгак

[Берлин] 6 марта 1904 г.

Моя дорогая Альдона!

Пишу тебе лишь пару слов, так как у меня срочная работа. Я чувствую себя неплохо, немного устал, но это скоро пройдет. Виделся с Владеком и Игнасем – они, наверное, писали тебе об этом, а Владек собирался заехать к вам. Их дом мне очень понравился. Прекрасные окрестности.[41]Братья приглашали меня заглянуть к ним летом…

Сердечно целую всех вас.

Ваш брат.

А. Э. Булгак

Краков, 3 июня 1904 г.

Дорогая Альдона!

Твое последнее апрельское письмо я получил. Не отвечал тебе, так как опять должен был поехать в Швейцарию. Юля[42]скончалась 4/VI, я не мог отойти от ее постели ни днем ни ночью. Страшно мучилась. Она умирала в течение целой недели, не теряя сознания до последнего мгновения.

Вчера я вернулся обратно в Краков, где, вероятно, пробуду долгое время. Адрес мой старый. Вчера получил также письмо от Игнася.

Теперь страшная жара, здесь в городе противно, и я рад за тебя, что ты вырвалась из города, отдохнешь и детям будет где поиграть.

Пишу тебе лишь открытку, так как не мог бы написать больше.

Крепко целую тебя и детей.

Твой Юз[еф]

А. Э. Булгак

Краков, 24 июня 1904 г.

Дорогая Альдона!

Только теперь отвечаю тебе на письмо от 8/VI 1904 г. Спасибо за твои сердечные слова. Действительно, я чувствую себя довольно плохо, к этому у меня сейчас много причин. Здесь теперь такая жара, пыль и смрад, что прямо-таки нечем дышать. Впрочем, это не так важно. Хуже всего то, что на меня теперь нашла апатия и мне не хочется ничего делать… Единственно, о чем я мечтаю, это о том, чтобы выехать куда-нибудь в деревню, но это лишь мечты, – я должен оставаться здесь и продолжать свою жизнь. Никто меня к этому не понуждает, это лишь моя внутренняя потребность. Жизнь отняла у меня в борьбе одно за другим почти все, что я вынес из дома, из семьи, со школьной скамьи, и осталась во мне лишь одна пружина воли, которая толкает меня с неумолимой силой… Возможно, что это мое тяжелое настроение скоро пройдет. Крепко поцелуй от меня деток своих. Тебя также крепко целую. С каким наслаждением я обнял бы наши леса и луга, дом, сосны во дворе и саду и все наши родные места! Но если я вернусь, то ведь и они не такие, как прежде, и я так изменился. Столько лет прошло, столько лет жизни, страданий, радостей и горя… Будьте здоровы. Крепко вас обнимаю.

Ваш тот же

А. Э. Булгак

[Краков] 20 сентября 1904 г.

Моя дорогая Альдона!

Твое грустное письмо и меня сильно опечалило.[43]Я не буду утешать тебя. Надо переболеть… Меня жизнь утомила. Тот колосс,[44]который меня мучит, уже колеблется на своих глиняных ногах, но еще имеет достаточно сил, чтобы отравить мне жизнь. Моя милая Альдона, твое горе вместе с тем и мое горе, и слезы твои – также мои слезы. Где-то там, далеко-далеко, я вижу солнышко. Для нас с тобой оно различно, но будем о нем всегда помнить, и тогда боль наша утихнет и тепло зальет наши сердца, ибо мы поймем смысл и цель наших страданий.

Крепко и горячо целую и обнимаю тебя.

Твой Ф[еликс]

А. Э. Булгак

[Краков] 5 декабря 1904 г.

Дорогая моя!

Сердечное тебе спасибо за письмо. Хотелось бы побывать у вас, обнять, увидеть детей, поиграть и пошалить с ними и вспомнить давние, старые времена. Мне неприятно, что я доставил тебе столько хлопот своей предыдущей открыткой, ты ведь знаешь, что, как и до сих пор, я как-нибудь выйду из положения. Эта постоянная борьба за материальное существование страшно изнуряет, мучит меня и мешает моей непосредственной работе. Но у меня нет детей, я один, поэтому не стесняйтесь со мной. Я не пишу большого письма, так как, поверь, не мог бы ничего интересного написать о себе. Я живу со дня на день, а взор мой, как обычно, устремлен вдаль, и мечты гонят меня по свету.[45]Однако борьба за средства существования порядочно утомила меня, В физическом отношении чувствую себя неплохо. Беда только со сном: то хочется спать очень много, то не могу уснуть до 4–5 часов утра, так уже несколько дней подряд.

Будьте здоровы, мои дорогие, сердечно обнимаю и крепко целую всех вас.

Ваш Ю[зеф]

А. Э. Булгак

[X павильон Варшавской цитадели] 5 сентября

1905 г.

Моя дорогая!

Благодарю тебя за письмо, я его получил после того, как написал тебе.

Пока чувствую себя здесь неплохо – ведь всего 7 недель прошло со дня моего ареста,[46]здоровье хорошее, книги имею.

Как видно, ты обеспокоена мной, но ведь ты знаешь мою натуру, я даже в тюрьме, строя жизнь из мыслей и мечтании, из своих идей, могу себя назвать счастливым. Мне только недостает красоты природы, это тяжелее всего. Я страшно полюбил в последние годы природу. Раньше я мечтал, что поеду куда-нибудь в деревню, теперь в тюрьме мечтаю о том, что, когда буду на свободе и буду легальным, когда мне не нужно будет скрываться, скитаться по чужбине – приеду в наш уголок.[47]

Во всяком случае, на этот раз я не буду столько сидеть, как раньше. Мое дело не серьезное, а наказания теперь легче. Буду наказан не административно, а судебно, поэтому смогу себя защищать. А ты, моя Альдонусь, не думай о свидании со мной в тюрьме. Не люблю я свиданий через решетку, при свидетелях, следящих за движением каждого мускула на лице. Такие свидания – это только мука и издевательство над человеческими чувствами, и поэтому специально приезжать не стоит. Увидимся при других обстоятельствах.

Обними и поцелуй от меня искренне всех ребят. Хотел бы знать, какие люди выйдут из них. Напиши, как вы живете. Обо мне не беспокойся, ведь из страданий тоже можно высечь долю счастья. Обнимаю и целую вас всех.

Ваш Феликс

И. Э. Дзержинскому[48]

X павильон [Варшавской цитадели] 12 сентября'

1905 г.

Мой дорогой!

Итак, ты видел зверя в клетке. Когда ты вошел в комнату «свиданий», то с удивлением оглядывался, разыскивая меня. И вот ты увидел в углу серую клетку с двойной густой проволочной сеткой, а в ней твоего брата. А дверь этой клетки охранял солдат с винтовкой. Коротким было это наше свидание, мы почти ничего не успели друг другу сказать. Поэтому я буду тебе писать, а ты присылай мне от поры до времени какую-нибудь открытку с видом и привет. Я смотрю на эти открытки (я поставил их на стол), и глаза мои радуются, сердце ликует, грудь расширяется, и я вижу, словно живых, и улыбаюсь тем, кто прислал мне эти открытки, и мне тогда не грустно, но я не чувствую себя одиноким, и мысль моя улетает далеко из тюремной камеры на волю, и я опять переживаю не одну радостную минуту.

Это было так недавно. Была весна, могучая, прелестная весна. Она уже прошла, а я здесь преспокойно сижу в тюремной камере, а когда выйду – опять зазеленеют луга, леса, Лазенки,[49]зацветут цветы, сосновый бор опять мне зашумит, опять в летние лунные ночи я буду блуждать по загородным дорогам, возвращаясь с экскурсий,[50]в сумерках прислушиваться к таинственным шепотам природы, любоваться игрой света, теней, красок, оттенков заката – опять будет весна.

А теперь я отдыхаю от жизни; одиночество и бездеятельность пока не тяготят меня, время проходит быстро – я учусь, читаю, много сплю; и так проходит день за днем. Правда, прошло лишь восемь недель, а передо мною целые годы, но мысль об этом не томит меня теперь, это меня мало трогает. Мне только грустно, если из-за меня грустят мои друзья; но время и жизнь, которые для них не остановились ни на минуту, быстро вылечат их новыми горестями и радостями…

А я… я не раз сжигал за собой мосты. Быть может, это была не сила – c'était la fatalité! (A propos[51]– будь добр пришли мне какую-нибудь французскую элементарную грамматику – не могу справиться со склонениями.)

Твое письмо я получил; ты спрашиваешь, какая у меня камера и т. д. Так вот, в нескольких словах: камера большая – 5 на 7 шагов, большое окно с граненым стеклом, пища приличная, немного молока подкупаю сам. Прогулка 15 минут. Библиотека. Покупка два раза в неделю. Письма – пол почтового листика в неделю. Ванна [раз в месяц]. Сижу пока один. «Тюремной» тишины здесь нет. Через открытые форточки порой долетают очень отчетливо солдатские разговоры и песни, грохот телег, военная музыка, гудки пароходов и поездов, щебет воробьев, шум деревьев, пенье петухов, лай собак и различные другие звуки и голоса, приятные и неприятные.

Как видишь, брат, мне не так плохо, у меня теперь есть время думать, я смотрю на полученные открытки, с них улыбаются мне лица… И, находясь в тюрьме, имея перед собой долгие, томительные годы, – я хочу жить. Будь здоров.

Обнимаю тебя, твою жену и всех крепко.

Твой Феликс

И. Э. Дзержинскому

X павильон [Варшавской цитадели] 20 сентября 1905 г.

Мой дорогой!

Мое письмо от 25/IX ты, вероятно, получил?

Я пишу тебе опять, это для меня огромное развлечение. Я ожидал тебя в субботу. Как раз после нашего свидания я вспомнил, что, как только начнутся твои занятия, ты не сможешь меня навещать. Так вот, не огорчайся из-за этого, ибо на самом деле такие свидания больше раздражают, чем дают что-либо.

На прошлой неделе я получил открытку с изображении красивой девушки (но мне ее изуродовали), пальто и рубашку – спасибо. Никакой перемены в моем положении не произошло. Как и раньше, время тянется однообразно. Я читаю, учусь, бегаю из угла в угол по моей камере, стараюсь не думать ни о настоящем, ни о близком будущем. Самое худшее – это ожидание чего-то, вызывающее чувство пустоты, похожее на чувство, которое испытываешь, когда в ненастье где-нибудь в захолустье в пустом сарае часами ожидаешь поезда, с той лишь разницей, что здесь ожидать приходится месяцами, годами.

А когда видишь пустые белые стены, желтую дверь, окно с решеткой, когда слышишь, что за дверью ходят, хлопают дверьми, открывают их и закрывают, а за окном слышишь голоса, смех людей, а иногда играющих детей, – с непреодолимой силой возвращается это чувство ожидания: вот сейчас должны открыть и мою дверь, войти и… нельзя выразить словами, образами того, что затем должно произойти. Это жажда жизни, свободы.

Трудно бороться с этим чувством. Я себе внушаю, повторяю тысячу раз: ведь это моя комната, моя квартира, но, когда смотрю на эти голые стены, никакое внушение не может помочь. Я сажусь тогда за стол, беру книжку и читаю или смотрю на открытки, и когда не вижу уже камеры, а перед глазами – лишь этот уголок, то чувство ожидания исчезает.

Однако лучше всего я чувствую себя по вечерам. Сижу до поздней ночи и поздно встаю. Когда горит [керосиновая] лампа, камера полностью видоизменяется, становится менее противной. В ней царит полумрак (я сделал из бумаги абажур), благодаря чему белый цвет стен и темно-желтая окраска двери теряют свою выразительность, а падающие на пол и стены тени от стола, книг, висящего пальто и шапки, от кровати, стула и, наконец, моя собственная движущаяся тень заселяют эту пустую камеру, придают ей жизнь. Но больше всего привлекает тогда на себя внимание стол, он один, ярко освещенный, господствует в камере, заполняет ее (днем он маленький, примостился под окном). И тогда с освещенных открыток как живые смотрят на меня: красивые деревья над водой, головка лукаво улыбающейся девушки, кустики прелестного вереска, напоминающего мне наши леса и мое детство, почти голенькая девчурка с локонами («голясек-купасек», как говорила Янка[52]– моя любимая малышка, когда мать раздевала ее для купания), далее – крепкий старик в меховой шапке, напоминающий мне, по странной ассоциации мысли, одну сцену в лесу: мы лежали за городом в сосновом бору, поросшем кое-где и лиственными деревьями и кустарником; была уже глубокая ночь, совершенно темно, лишь ночное летнее небо было усеяно звездами, мы лежали навзничь и смотрели на эти миллионы блестящих, сверкающих разными красками 8везд, мы молчали в глубоком раздумье и какой-то безмерной грусти. Далее – вид озера с парусной лодкой, солнце выглядывает из-за темных туч, а лодка мчится вперед по ветру с быстротой птицы; дальше уже не открытка, а картина с изображением якутского сказочника с прекрасным, выразительным лицом юноши (эту картинку я вынул из книжки «12 лет»,[53]она была вклеена отдельно от текста).

Итак, весь мир я вижу тогда перед собой. Внутри и вне X павильона по вечерам прекращается почти всякое движение, и я могу тогда свободно общаться с этим моим миром.

Я хотел бы написать тебе больше, но, как видишь, уже нет места – больше половины листика почтовой бумаги нам не дают. Впрочем, я намерен писать тебе каждую неделею. Я помню твое удивленное лицо, когда я сказал тебе на свидании, что буду писать каждую неделю. Тебе казалось, что просто не хватит материала для писем в условиях тюремной жизни в одиночке, однако… в капельке отражается весь мир, и можно его познать, усердно изучая эту каплю. Я думаю, что из этих моих тюремных писем и ты можешь что-нибудь приобрести, а именно – более сильную, более глубокую любовь к жизни.

Будь здоров! Всех вас крепко обнимаю.

Твой

Феликс

P. S. Если сможешь достать – пришли мне Мицкевича «Пан Тадеуш». В субботу начался третий месяц моего заключения.

И. Э. Дзержинскому

X павильон [Варшавской цитадели]

26 сентября 1905 г.

Мой дорогой!

Опять я пишу тебе. Передо мной – розы. Одна, розовая, почти совсем уже увяла, но зато две бело-желтые, с зеленоватым оттенком и пунцовая еще свежи, прелестны, ласкают мой глаз, я любуюсь ими, они доставляют мне большую радость. А открытки тоже постоянно смотрят приветливо на меня. У меня появилась еще одна – красивая, с которой стройные, но печальные березы кланяются мне.

Друзья мои, как я вам благодарен, сколькими радостными минутами я вам обязан; своими проявлениями памяти обо мне вы сумели влить в мою душу жизнь и спокойствие, продлить и тайком перенести весну даже в эти тюремные стены. Я чувствую себя сильным и молодым. К вам постоянно возвращается моя мысль, и трогательные чувства овладевают мною, и я хотел бы сердечно обнять вас, так сердечно, как вас люблю.

И мне кажется, что улетела от меня вся ложь и фальшь условностей, господствующие в человеческих отношениях, тяжелым камнем ложащиеся на душу, давящие грудь, отравляющие жизнь там, вне тюремных стен, извращающие чувства, превращающие жизнь в невыносимую тюрьму, а человека – в улитку. Вместо тепла, блаженства и счастья чувств – холодные, резкие и убийственные, как топор, слова, вместо логики жизни и человеческих душ – логика слов и мыслей. Даже тогда, в летнюю ночь в лесу, когда с темного неба мерцали нам звезды, победило слово. Быть может, это необходимость, но моя душа восстает против этой необходимости, хотя сама ей подчинилась. Смертельно утомила меня эта жизнь. Подобно Горькому, мне нужно было бы устраниться на некоторое время от этой культурной жизни куда-нибудь в пущу, в степь, в наши леса и деревенское затишье, если бы аргусов глаз[54]стражей порядка и общественного спокойствия не выследил меня, не задержал и не заточил в тюрьму. Итак, я сижу теперь здесь и благославляю вас, что вы не забыли обо мне.

Теперь, продолжая предыдущие мои письма, я хочу описать тебе впечатления, которые я получаю здесь, сказать, чем я живу. Четверть часа прогулки – это наибольшее ежедневное развлечение. Я с наслаждением бегаю по дорожке и вдыхаю живительный воздух в стосковавшиеся по нему легкие, смотрю на обширное небо и остаток почерневшей уже и пожелтевшей зелени в тюремном садике. Не думаю тогда о солдате с винтовкой и о жандарме, вооруженном саблей и револьвером, стоящих по обоим концам тропинки, по которой я гуляю, часто совсем их не замечаю. Вижу небо, мчусь с задранной кверху головой (вероятно, я очень смешно выгляжу тогда со своей козьей бородкой, с вытянутой шеей и продолговатым, острым лицом). Я слежу за небом. Иногда оно бывает совершенно ясное, темно-голубое с востока, более¹ светлое с запада, иногда серое, однообразное и столь печальное; иногда мчатся тучи фантастическими клочьями – то блестящие, как серебро, то серые, то темные, то легкие, то опять тяжелые страшные чудовища, – несутся вдаль, выше, ниже; одни обгоняют другие с самыми разнообразными оттенками освещения и окраски. За ними виднеется мягкая, нежная лазурь неба. Однако все реже я вижу эту лазурь, все чаще бурные осенние вихри покрывают все небо серой пеленой свинцовых туч. И листья на деревьях все больше желтеют, сохнут, печально свисают вниз, они изъедены, истрепаны, не смотрят уже в небо. Солнце все ниже и появляется все реже, а лучи его не имеют уже прежней животворной силы. Я могу видеть солнце только во время прогулки, ибо окна моей камеры выходят на север. Лишь иногда попадает ко мне отблеск заката, и тогда я радуюсь, как ребенок. Через открытую форточку вижу кусочек неба, затемненный густой проволочной сеткой, слежу за великолепным закатом, за постоянно меняющейся игрой красок кроваво-пурпурного отблеска, борьбы темноты со светом. Как прекрасен тогда этот кусочек неба! Золотистые летучие облачка на фоне ясной лазури, а там приближается темное чудовище с фиолетовым оттенком, вскоре все приобретает огненный цвет, потом его сменяет розовый, и постепенно бледнеет все небо, и спускаются сумерки. Так коротко это продолжается и бывает так редко, но это так красиво. Это лишь отблеск заката, самого заката отсюда не видно. Чувство красоты охватывает меня, я горю жаждой познания и (это странно, но это правда) развиваю это чувство здесь, в тюрьме. Я хотел бы охватить жизнь во всей ее полноте.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: