Как залезть в голову к другому человеку

Непосредственно наблюдать намерения других людей невозможно, но каждый из нас должен понимать, что такие намерения существуют. Принятие того факта, что другие люди тоже интенциональны, поскольку разумны и обладают сознанием, называют ментализацией. Люди, как правило, действуют целенаправленно, потому что их поведение определяется целями. В одном исследовании годовалые дети наблюдали, как экспериментатор смотрит на одну из двух мягких игрушек и восклицает: «О, посмотри на котенка!» Затем экран опускался и поднимался, открывая взрослого человека либо с котенком, либо со второй игрушкой в руках. Если взрослый, появляясь из-за экрана, держал в руках не котенка, а другую игрушку, дети смотрели на него дольше — они были в замешательстве и не понимали намерений этого человека. Маленькие дети интерпретируют поведение людей как разумное: все делается по какой-то причине. Если мама смотрит на сахарницу на столе, то она, скорее всего, собирается взять в руки именно ее, а не солонку, на которую она не смотрит. Когда мама сначала смотрит на холодильник, а затем подходит к нему, она делает это не просто так, а чтобы его открыть. Малыши собирают у себя в голове все более обширную библиотеку зависимостей — знаний о том, что люди ведут себя предсказуемо. Когда малыши думают, что нечто разумно, потому что, на первый взгляд, это нечто действует так, как если бы у него была цель, они пытаются вступить с этим объектом в состояние совместного внимания. Они даже готовы копировать робота, если он представляется им разумным. Если робот взаимодействует с младенцем и всякий раз реагирует на его действия или производимый им шум, то очень скоро он становится для малыша интенциональным субъектом; младенец активно попытается вовлечь машину в общение и даже будет копировать его действия.

В отличие от нас, животные не занимаются спонтанным подражанием ради инициации или возобновления социального обмена. Может быть, они и способны на ментализацию, но она неизменно ограничивается ситуациями удовлетворения собственных нужд. Так, изнывающие от страсти самцы обезьян и приматов готовы увести партнершу подальше с глаз доминирующего самца, чтобы тайком с ней совокупиться. Многие животные готовы красть еду, если им кажется, что их никто не видит. Все эти способности к перспективному мышлению усиливаются, если в случае неудачи животному грозит опасность. Однако неясно, присутствует ли в подобных действиях ментализация. Я знаю, что можно избежать укуса змеи, если подойти к ней сбоку или сзади, но точно так же я знаю, что можно уберечься от падения камня на голову, если действовать правильно. Ни в той, ни в другой ситуации я не думаю об интенциональности объекта (змеи или камня) и не приписываю ему никаких намерений. Я просто наблюдаю за происходящим и рассуждаю о том, что в данном случае важно, а что нет. Для ментализации необходимы свидетельства наличия у объекта устоявшихся представлений о мире, которые он считает верными (при отсутствии каких бы то ни было прямых доказательств). Если я считаю, что у вас есть хотя бы какие-то устоявшиеся представления, значит, я уверен, что вы заранее считаете какие-то сведения о мире верными.

Но даже в этом случае можно приписать другим устоявшиеся представления, просто поставив себя на их место. К примеру, мы с вами можем по отдельности зайти в гостиничный номер и выйти оттуда — а затем я расскажу вам на основании собственных впечатлений о том, что вы, по моему мнению, там видели. Я буду рассуждать так: поскольку мы оба были в одной и той же комнате, вы, вероятно, видели то же, что и я. Однако это не обязательно так. Вы могли находиться в комнате с закрытыми глазами, в ней могло что-то измениться — и тогда я ошибусь в своем описании. Для подлинной ментализации необходимо понимать, что другой человек может иметь отличные от ваших взгляды — и вообще может придерживаться совершенно иных представлений о состоянии мира. Иными словами, лакмусовой бумажкой подлинной ментализации служит понимание того, что человек может придерживаться ложных представлений.

Рассмотрим следующий эксперимент. Если бы я показал вам конфетную коробку с соответствующей надписью на ней и спросил, что внутри, вы, скорее всего, ответили бы: «Конфеты». Однако если бы я открыл коробку и показал вам лежащие в ней карандаши, вы, по идее, были бы немного удивлены и, возможно, испытали бы легкое раздражение, поскольку рассчитывали полакомиться. Если я теперь спрошу вас, что, по-вашему, первоначально было в коробке, вы ответите: «Конфеты», — потому что уже поняли, что ваше первое представление оказалось ложным. Это может показаться тривиальным, но трехлетние дети в большинстве своем дают неверный ответ и утверждают, что, по их мнению, в коробке и раньше были карандаши. Они как будто полностью переписывают историю, чтобы подогнать ее под то, что им теперь наверняка известно. Они не понимают, что их представление было ложным. Понимание того, что человек может ошибаться, — часть способности, известной как теория сознания, и дети постепенно научаются оперировать все более сложным набором представлений о сознании других людей.

Если трехлетние дети не в состоянии понять, что ошибались сами, то неудивительно, что они не могут и приписать ложные представления другим. Если я спрошу вас, что ответит другой человек на тот же вопрос о содержимом коробки, то вы без труда сообразите, что он тоже ответит: «Конфеты». Вы можете посмотреть на вещи с позиции этого человека и понять, что у него тоже возникнет ложное представление. Трехлетние дети, опять же, дают неверный ответ и говорят: «Карандаши». Они как будто не могут встать на место другого.

Когда маленькие дети ведут себя подобным образом, говорят, что они эгоцентричны, потому что смотрят на мир исключительно с собственной позиции. Если показать маленькому ребенку построенную на столе модель горной гряды с различными ориентирами и зданиями, а затем попросить выбрать фотографию, соответствующую тому, что он видит перед собой, трехлетний ребенок правильно выберет ту, что соответствует виду с его ракурса. Однако, если попросить его выбрать фотографию, соответствующую тому, что видит человек, сидящий с противоположной стороны стола, ребенок, как правило, вновь выбирает «свою».

Маленькие дети не могут с легкостью сформировать мысленную картину мира с точки зрения другого человека. В классической демонстрации таких ложных представлений участвуют две куклы, Салли и Энн. Разыгрывается сценка: у Салли есть стеклянный шарик, который она, прежде чем попрощаться с Энн и уйти из дома, кладет в игрушечный комод. Пока ее нет, Энн перекладывает шарик из комода в кухонный шкафчик под раковиной. Ребенка спрашивают, где Салли будет искать шарик, когда вернется домой. Взрослые с легкостью понимают, что Салли будет искать шарик в комоде, там, куда сама положила. В конце концов, она не знает, что Энн переложила шарик, и она ведь не экстрасенс! Но трехлетний ребенок опять проваливает тест и говорит, что Салли будет искать шарик в кухонном шкафчике.

Почему маленькие дети с таким трудом осознают, что другие люди могут ошибаться? В конце концов, даже младенцы, наблюдая за действиями взрослых, понимают, что те ведут себя целенаправленно. Одно из возможных объяснений — то, что маленькие дети не понимают пока, что другие тоже обладают сознанием, в котором могут жить ложные представления. Другое — то, что в этих тестах люди должны давать ответы, противоречащие точно известной им истине. Они должны активно игнорировать истинное положение вещей. Если изменить условия эксперимента и не требовать от ребенка активной реакции, картина будет другая. В одном исследовании, посвященном зрительному поведению малышей, выяснилось, что они смотрят дольше, если Салли, у которой, по идее, должны быть ложные представления, идет в правильное место, как будто знает, что шарик за время ее отсутствия переместился. Экстрасенсорные способности Салли порождают у малыша конфликт ожиданий — и удивление.

Понимание того, что у окружающих могут быть ложные представления, судя по всему, присуще исключительно человеку; нет никаких убедительных доказательств того, что другие животные могут овладеть этим аспектом теории сознания. Как уже отмечалось, они способны встать на позицию другого (именно так животные учатся обманывать или обращать внимание на потенциальных конкурентов); однако они не в состоянии уверенно проходить тесты, где требуется понимание того, что другой придерживается ложных представлений. В невербальных версиях теста, аналогичного истории с Салли и Энн, высшие приматы теряются, если речь идет о поиске пищи в одном из двух мест; но они, как и человеческие дети, демонстрируют некоторую нерешительность (смотрят дольше или по несколько раз переводят взгляд туда-сюда), если объект был тайно переложен из одного места в другое. Все описанное вместе свидетельствует о том, что и у высших приматов, и у маленьких детей имеется некоторое рудиментарное представление о ментализации. Однако только у человека это представление развивается в полномасштабную теорию сознания, которую мы наблюдаем в среднем уже к четырем годам.

Разобраться в том, что знают и чего не знают другие, не всегда так просто, как в тесте с Салли и Энн. Представьте себе более сложные сюжеты с большим числом действующих лиц и событий. Когда кто-то говорит: «Я знаю, что она знает, что он знает», — речь идет о неоднократном применении теории сознания. Слежение за тем, кому что известно, вполне может усложняться с добавлением каждого нового уровня сюжета. В любом случае приходится быть внимательным, поскольку стоит пропустить ключевой шаг или забыть, кто что сделал, и результат будет неверным.

Прибавьте к этому проблему со знанием. Если мы знаем, что нечто истинно, нам труднее не обращать внимания на содержание собственного сознания и приписывать другим ложные представления. Приходится активно подавлять свое знание, чтобы корректно определить состояние сознания другого человека. Как мы увидим позже, в главе 4, решение не делать чего-то требует активного действия, что может вызывать затруднения у маленьких детей и совершенно не дается большинству животных. Так что даже взрослые, проходя тест Салли и Энн, тратят больше времени на приписывание другим ложных представлений. Кроме того, они намного медленнее решают задачи с ложными представлениями в случае, когда одновременно им приходится выполнять второе задание, цель которого — занять собственное сознание испытуемого. Вообще тщательный анализ того, что думают другие, требует очень серьезных усилий. К тому же неясно, используют ли взрослые теорию сознания в ходе большинства обычных социальных контактов. Думаете ли вы, открывая кому-то дверь, каковы могут быть намерения пришедшего, — или просто бездумно выполняете привычное действие? Сам факт того, что мы способны считывать сознание других людей, еще не означает, что мы всегда это делаем.

Нью-йоркский психолог Лоуренс Хиршфелд утверждает, что, хотя ментализация при помощи теории сознания позволяет в принципе предсказывать и интерпретировать поведение человека, существует и лучшая стратегия, более точная и эффективная. Она состоит в том, чтобы строить определенные предположения о ситуации. Во многих ситуациях взаимодействия с другими людьми мы вовсе не пытаемся понять, что у них на уме. К примеру, мы совершенно машинально придерживаем дверь перед гостем; то же самое происходит и во многих других случаях. Дело в том, что, с одной стороны, человек не так уж хорошо определяет истинное душевное состояние окружающих, а с другой — гораздо лучше ориентируется в том, какое поведение нормально в тех или иных обстоятельствах. Можно сказать, что мы научаемся интерпретировать мотивации людей при помощи теории общества — представления о том, что люди обычно делают в какой-то конкретной ситуации. Это представление обычно основано на знаниях о различных членах группы в смысле категорий, к которым они относятся (к примеру, по возрасту и полу).

Мы оперируем стереотипами и потому считаем, что люди будут вести себя определенным образом, который можно предсказать на основании прошлого опыта. Возможно, именно такова главная стратегия рассуждений о состоянии сознания других людей (та стратегия, к которой человек прибегает «по умолчанию»). Иными словами, ментализация начинается тогда, когда окружающие делают что-то, что кажется нам необычным («Черт побери, о чем они думали?»). Именно тогда, в попытке рационально объяснить действия другого человека, включаются наши рассуждения на тему ложных представлений. Идея о том, что дети учатся распознавать подобные отклонения от нормальности, подтверждается исследованиями, из которых явствует, что они с большей вероятностью ищут объяснений, если встречаются с непостоянством в поведении другого человека. Кроме того, их больше интересуют нелогичные результаты и противоречия — подобно детективам, которые пытаются разгадать загадочное поведение подозреваемого. Судя по всему, они пытаются понять социальный мир вокруг себя, разгадывая людей как предсказуемых субъектов. Детям нужно понять, что типично для конкретных людей — в противовес тому, что типично для большинства.

Как мы принимаем решения

Ясно, что младенцы — не просто маленькие взрослые, но кто же они на самом деле? Младенец — не чистый лист: при рождении его мозг уже подготовлен к познанию мира. Он обладает инстинктом познания. Развитие сознания через обучение, должно быть, представляет собой взаимодействие мозга с окружающей средой, управляемое механизмами, которые появились в процессе эволюции и призваны помочь человеку разобраться, как устроен мир. Но какая часть всего этого заранее встроена в нас эволюцией, а какая приобретается с опытом?

Человек, как высокоразвитое животное, проводит анализ мира на нескольких сложных уровнях. У нас есть чистые ощущения, поступающие к нам от органов чувств; их необходимо организовать в осмысленные формы, отражающие информацию о мире и его структуру. Возникла бы полная и абсолютная путаница, если бы у нас не было кое-каких правил касательно того, как осмысливать чувства. В мозгу идут процессы восприятия, в ходе которых распознаются и формируются закономерности и паттерны. Однако воспринятая информация полезна только в том случае, если ее можно заложить на хранение и использовать при необходимости в будущем. Это уже познавательная деятельность, или мыслительный процесс. Мы можем думать о том, что узнали, и применять полученные знания при планировании дальнейших действий в некой ситуации.

Для маленьких детей значительную часть мира составляет окружающее их общество — ведь они очень зависимы от других и не выживут без посторонней помощи. Примерно так же, как мы приспособлены к пониманию некоторых черт физической реальности, мы приспособлены, судя по всему, и к усвоению информации об окружающих нас людях. Рудиментарные социальные системы необходимо настроить или включить посредством опыта — и тогда мы начинаем понимать людей.

Некоторые животные тоже способны прочитывать поведение сородичей, но только в том случае, когда это в их интересах или может принести им пользу. Большинство животных эгоистичны и мало заботятся о других. Напротив, в течение первого года жизни социальные взаимодействия человеческого младенца с взрослыми очень богаты и многочисленны, но не очевидно, что младенец в этот период полностью понимает: взрослый тоже обладает собственным сознанием. Без языка мы, возможно, никогда не сможем узнать точно, что дитя думает об окружающих. Может быть, малыши, как сурикаты, автоматически отслеживают, куда направлено внимание взрослого. Однако по мере роста дети начинают все больше взаимодействовать с окружающим миром и чаще искать внимания других людей. В год ребенок, может быть, еще не владеет языком, но уже общается с окружающими и считывает невербальные сигналы. Он может жестикулировать, визжать, презрительно фыркать, строить рожицы, протестовать, бросать игрушки, указывать на интересные предметы, выказывать страх или радость и, разумеется, плакать. Он не только способен показать взрослому, что думает, — или по крайней мере дать тому знать, доволен он или недоволен, — но и начинает понимать, что у взрослых тоже есть свои мысли. Если мы способны понимать мысли других людей, мы можем предсказывать их действия в будущем. Это громадное преимущество, когда нужно разобраться в тех, кто нас окружает.

Понять, что человек сделает, при помощи чтения мыслей — одна из наиболее мощных возможностей нашего мозга. Если вы знаете, о чем человек думает, вы можете манипулировать им и спокойно обходить в борьбе за стратегическое преимущество, как учил Макиавелли. Даже если окружающие вам не конкуренты, вам все равно не помешает способность понимать, что они думают. До появления языка такая способность была бы критической; только читая мысли друг друга, вы могли бы прийти к общей точке зрения. Чтобы понять чьи-то намерения, вы должны уметь поставить себя на место этого человека.

На всех уровнях, от простых ощущений до культуры, социальные механизмы образуют многослойную систему, внедренную в мозг новорожденного путем естественного отбора; однако окончательно эта система формируется и работает только в культурной среде. Именно такие инструменты связывают нас воедино в общем мире. Но есть и другие объединяющие нас механизмы — мы разделяем друг с другом не только внимание и интересы, но и эмоции. С самого начала мы погружены в эмоциональный мир, где окружающие могут сделать нас счастливыми, но могут и заставить грустить. Может быть, желание иметь детей исходит от наших эгоистичных генов, но эти же гены выстраивают механизмы, которые подпитывают наше поведение, обеспечивая нас чувствами. То, кем мы вырастаем, в значительной мере определяется мотивирующими эмоциями, но сами эти двигатели могут формироваться ранними впечатлениями, которые оставляют после себя удивительное наследие.

Глава 3

Задеть за живое

Было время, когда глазеть на людей, которым при раздаче достались негодные карты-гены, считалось нормальным и социально приемлемым. Такие «капризы природы» (а именно так к ним и относились) могли быть самых разных сортов, форм и размеров. Все это были жертвы генетических отклонений, в том числе карлики и гиганты, люди, лишенные конечностей, бородатые женщины, альбиносы. Самым известным из таких людей, пожалуй, был Джозеф Меррик, получивший прозвище Человек-слон из-за массивных опухолей, обезобразивших его лицо и тело. Меррик стал знаменитостью и жил в достатке, но большинство таких людей заканчивали жизнь в фургоне странствующего цирка или ярмарочного балагана, где публика готова была платить только за то, чтобы поглазеть на них.

Люди, естественно, всегда пытались понять причины подобных несчастий. В те времена считалось, что дефекты рождения вызываются каким-то ужасным событием, из-за которого мать ребенка пострадала во время беременности. Вере в это явление, известное как материнский отпечаток (maternal impression), тысячи лет, и она отражает общее представление о том, что существует непосредственная связь между характером врожденного дефекта и характером предполагаемого потрясения у матери. Если мать случайно обожглась во время беременности, у ребенка на этом же месте может оказаться пятнышко. Волчья пасть или заячья губа возникают потому, что мать испугал прыгнувший заяц. Или беременную женщину ужаснул вид какого-нибудь калеки, и у еще не рожденного ребенка появилось то же уродство. В случае Джозефа Меррика утверждалось, что его мать напугал взбесившийся ярмарочный слон. Такие нелепые представления связаны с магическим мышлением, то есть представлением о том, что два внешне похожих явления вовсе не случайное совпадение, что между ними обязательно существует причинная связь.

Хотя на Западе от магического мышления почти полностью отказались еще в XIX в., вера в материнский отпечаток по-прежнему широко распространена во многих частях мира. В некоторых странах есть особые ритуалы, талисманы и обычаи, призванные отогнать зло и защитить ребенка в утробе. В Индии беременная женщина должна избегать общения с некоторыми людьми, к примеру с бесплодными женщинами, которые могут сглазить ее малыша. Современному человеку предположение о том, что испуг беременной женщины может навсегда оставить на ребенке какой-то след, может показаться абсурдным, но недавние результаты исследований наводят на мысль, что мы, возможно, немного поспешили отказаться от концепции материнского отпечатка — или по крайней мере от представления о чувствительности ребенка в утробе матери к травматическим внешним событиям.

В этой главе мы рассмотрим возможность того, что раннее домашнее окружение формирует не только наши знания, но и наши эмоциональные реакции, то есть темперамент. Темперамент говорит об индивидуальных различиях между людьми в эмоциональной реакции на внешние события. Одни из нас отличаются тревожностью, другие — общительностью. Некоторые более агрессивны, а другие — более робки. С самого начала дети различаются по темпераменту: одни часто плачут или легко пугаются, тогда как другие ведут себя более спокойно и незлобиво. Вообще-то по эмоциональному строю мы, как правило, похожи на родителей, что указывает на генетический вклад в это измерение личности. Однако раннее окружение тоже может повлиять на развитие темперамента — точно так же, как влияет оно на будущий выбор жизненного пути и на то, насколько хорошо человек потом адаптируется к одомашниванию.

День, когда мир замер

Я до сих пор живо помню все, как будто это было вчера. Люди, достигшие определенного возраста, наверняка вспомнят точно, где были в тот судьбоносный день 2001 г. В Великобритании сентябрьский день уже клонился к вечеру, но в Нью-Йорке стояло яркое солнечное утро. Коллеги знали, что в моем в кабинете есть телевизор, и собрались у меня следить за развитием ужасающих событий. Два самолета врезались в башни Всемирного торгового центра, и теперь из обоих небоскребов валил густой дым. Люди выпрыгивали из окон навстречу смерти. Если вы видели эти кадры, они, вероятно, навсегда запечатлелись в вашей памяти, как и в моей. На наших глазах мир необратимо менялся.

Для некоторых эти картины превратились в так называемые вспышки воспоминания — фотографические изображения сцен, залитых безжалостным светом и очень подробных — там присутствуют даже тривиальные детали, не имеющие особого смысла. Порой, когда мы переживаем что-то по-настоящему ужасное, наша память перегружается деталями. Происходит это потому, что мы настораживаемся и переходим в режим повышенного внимания, отслеживая опасность, когда гиппокамп (это хранилище для долговременных воспоминаний в форме морского конька имеется в каждой височной доле) получает сигнал от мозжечковой миндалины (структура размером с миндальный орешек, также есть в каждой височной доле, она активна, когда вы смеетесь, плачете и кричите от ужаса). Кроме того, эти структуры не позволяют вам забывать.

Переживания, которые со временем становятся воспоминаниями, зарождаются как паттерны нейронных срабатываний или следов, которые наводняют мозг. Необработанная сенсорная информация интерпретируется, представляется и наделяется смыслом. Это, в свою очередь, дополняет и изменяет уже имеющиеся у нас знания о мире, формируя воспоминания. Будут ли подробности включены в воспоминание и уложены в гиппокамп на хранение, зависит от фильтрующих механизмов, которые регулируются действием нейротрансмиттеров, вырабатываемых мозжечковой миндалиной в моменты удивления, возбуждения или радости. Нейротрансмиттеры — это молекулы, помогающие сигналу преодолеть синапсы, то есть промежутки в местах контакта нейронов. Вспышки воспоминания стимулируют мозжечковую миндалину на активизацию гиппокампа, усиливая таким образом след в памяти тех событий, которые нас сильнее всего трогают. Мир наблюдал за происходящим в бессильном шоке, и наше поколение никогда не забудет увиденного. Но даже некоторые представители следующего поколения, еще не рожденные на тот момент, получили в наследство воспоминания этого ужасного дня.

Посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР) — состояние тревожности, которое проявляется через несколько недель после травматических событий, таких как изнасилование, военное сражение или другие проявления насилия. ПТСР характеризуется неотступными снами и вспышками памяти; создается впечатление, что человека преследует прошлое. После 11 сентября 2001 г. каждый пятый житель ближайших к башням кварталов Нью-Йорка, ставший свидетелем трагедии, страдал от ПТСР. Нью-йоркский психиатр Рэчел Йегуда проследила судьбу нескольких беременных женщин из этой группы. Выяснилось, что в слюне этих женщин наблюдался ненормальный уровень кортизола — гормона, который вырабатывается организмом в виде естественной реакции на стресс. Уровень кортизола у человека, страдающего ПТСР, снижен. Гормоны и нейротрансмиттеры являются частью хитроумной сигнальной системы, при помощи которой мозг запускает различные функции. Некоторые из них имеют общее действие, другие, судя по всему, играют более специфические роли.

Сниженный уровень кортизола у матерей в состоянии хронического стресса никого не удивил; этого следовало ожидать. Неожиданным было другое: состояние их детей в утробе. Через год после теракта у младенцев, рожденных матерями с ПТСР, тоже наблюдался ненормальный уровень кортизола в сравнении с отпрысками других матерей, не видевших трагедии и не страдавших после этого данным расстройством. Пострадавшие матери передали что-то своим детям. Как сказала об этом Йегуда, детям жертв ПТСР достались «шрамы без ран».

Из опыта хорошо известно, что события раннего детства могут вызвать самые серьезные последствия на более поздних этапах жизни. Существует целая категория веществ, известных как тератогены (буквально «делатели уродов»); если мать во время беременности подвергнется их действию, у плода могут возникнуть врожденные дефекты. Различные лекарственные вещества (как запрещенные, так и разрешенные) и токсины, связанные с загрязнением окружающей среды (к примеру, радиация или ртуть), могут повредить еще не родившемуся ребенку. При этом некоторые болезни, возникающие в результате воздействия тератогенов, проявляются не сразу, а через несколько десятков лет. Мой собственный тесть умер от мезотелиомы — редкой формы рака легких, вызванной, вероятно, воздействием асбеста, имевшим место, когда ребенком он жил в Южной Африке. Токсины, проникающие в наше тело, могут воздействовать на функции клеток, но при этом никак себя не проявлять. За жизнь наши клетки успевают смениться много раз, но каждое новое их поколение может нести в себе генетическую бомбу с часовым механизмом, которая ждет лишь подходящих условий, чтобы убить нас. Физические вещества вроде асбеста из окружающей среды — очевидные кандидаты на роль ядовитых агентов, но что вы скажете о воздействии психологических токсинов? Как может реакция нашего сознания на нефизические события (скажем, на случившуюся на наших глазах трагедию) вызвать долгосрочные последствия? Как мог стресс матери после теракта 11 сентября передаться следующему поколению? Что именно могла женщина передать ребенку, которого она носила?

Джерри Каган, специалист по психологии развития из Гарварда, считает, что примерно каждый восьмой младенец рождается с темпераментом, который делает его очень раздражительным, а причиной тому — сверхреактивность его лимбической системы в ответ на раздражение. Такие дети легко пугаются и излишне бурно реагируют на внезапный шум. В состав лимбической системы, мобилизующей тело на действия, входит мозжечковая миндалина. Она запускает производство целого каскада гормонов и нейротрансмиттеров, задача которых — подготовить тело к реакции на угрозу. Реактивность лимбической системы — наследуемая черта; это значит, что она может быть передана ребенку с генами, которые он получает от родителей. В результате получаются нервные, всегда напряженные дети, которых пугает неопределенность и незнакомые ситуации. В зависимости от того, как ребенок в четырехмесячном возрасте реагирует на резкий звук, можно даже предсказать, какой характер у него будет много лет спустя. Реактивность — это как бы предрасположенность, которая делает некоторых из нас нервными и дергаными; другие же рождаются более спокойными и невозмутимыми. Так может быть, дети матерей, страдавших после 11 сентября ПТСР, родились нервными по генетическим причинам?

Йегуда считает, что нет. Она выяснила, что уровень кортизола был снижен только у тех матерей, которые на момент трагедии были на третьем триместре беременности, так что причина не может заключаться только в генах. Судя по всему, существует критический период, когда подверженность матери стрессу изменяет характер развития ребенка. Чтобы начать разбираться в том, как вообще может так быть, что материнский отпечаток ограничен некоторым окном уязвимости, нам необходимо взглянуть на примеры трудного детства и на то, как детство определяет нашу реакцию на стресс во взрослом состоянии.

Ребенок войны

Вторая мировая война разрушила мирную жизнь тысяч семей. В Европе множество детей лишились родителей и воспитывались в результате в различных учреждениях. Конечно, в целом о них заботились, тем не менее многие из них выросли социально ущербными и делинквентными подростками. Пытаясь объяснить этот факт, британский психиатр Джон Боулби выдвинул гипотезу о том, что эти дети в критической фазе развития упустили то, что он назвал привязанностью. Боулби считал, что привязанность — эволюционная адаптивная стратегия формирования надежной подпитывающей связи между матерью и ее младенцем. Этот ранний опыт не только защищает беспомощное дитя, но и обеспечивает необходимый фундамент для механизмов психологической адаптации, которые в будущем станут справляться с проблемами. Без этой надежной привязанности в самом начале жизни ребенок вырастет психологически ущербным.

Боулби вдохновила орнитологическая работа Конрада Лоренца, который показал, что у многих видов птиц между матерью и птенцами формируются тесные и прочные узы. Эта привязанность начинается с импринтинга, при котором маленькие птенцы обращают особое внимание на первый движущийся объект, который они видят в жизни, и неотступно следуют за ним. Как известно, Лоренц наглядно продемонстрировал, что можно организовать импринтинг маленьких гусят на себя, если высидеть яйца в инкубаторе и «принять» вылупившихся птенцов. В дикой природе импринтинг принципиально важен для выживания, потому что обеспечивает постоянную близость птенцов к матери-наседке; именно поэтому импринтинг происходит на первый попавшийся движущийся объект — обычно им оказывается мать. Исследование мозга гусенка выявило, что он изначально настроен следовать за объектом, имеющим определенные формы, больше, чем за остальными, и что птенцы быстро усваивают конкретные черты своей матери и научаются отличать ее от других.

Человеческие младенцы при рождении тоже обращают особое внимание на черты лиц окружающих его людей и очень быстро запоминают лицо матери. Однако у приматов, в особенности у человека, ранняя социальная привязанность оказывается не такой жесткой, как импринтинг у птиц. Если у пернатых импринтинг должен осуществляться очень быстро, то приматы могут себе позволить потратить немного больше времени на знакомство друг с другом. Еще одно важное различие между птицами и человеческими малышами состоит в том, что ребенок не начнет бегать самостоятельно по крайней мере в течение года. Если младенцу нужна мать, ему достаточно просто заплакать, и большинство матерей тут же поспешат на зов. Младенческий крик очень тяжело слышать — это один из самых мощных раздражителей для человека (именно поэтому плачущий малыш в самолете может превратить перелет в мучение для всех остальных пассажиров). Эта «биологическая сирена» гарантирует, что младенцы и матери никогда не окажутся слишком далеко друг от друга. Примерно с шестимесячного возраста малыши выказывают сильное беспокойство при физической разлуке с матерью; это состояние характеризуется слезами и стрессом, о чем свидетельствует рост уровня кортизола и у младенца, и у матери. Позже, когда они вновь соединяются, этот уровень возвращается к норме.

Со временем и мать, и дитя научаются терпимее относиться к моментам расставания, но мать тем не менее остается надежным причалом, от которого карапуз может безопасно исследовать окружающий мир. Представьте себе надежно привязанных (по Боулби) карапузов в виде игроков в бейсбол или крикет: они чувствуют себя в безопасности, когда касаются базы или находятся позади своей площадки, но испытывают все более сильную тревогу по мере того, как отходят от них дальше и дальше. Без надежной ранней привязанности, утверждал Боулби, дети никогда не научатся исследовать новые ситуации и вырабатывать соответствующие стратегии решения проблем. Они также не смогут стать в полной мере одомашненными; именно поэтому, считал он, дети, лишившиеся во время войны попечения своих родителей, выросли делинквентными подростками.

Потерянные дети

Вдохновившись работой Боулби на тему социальной привязанности и позднейших психологических нарушений, Гарри Харлоу в США решил проверить альтернативное объяснение долгосрочных последствий трудного детства. Может быть, за детьми в сиротских заведениях просто плохо смотрели или недостаточно кормили их. Если обеспечить их пищей и теплом, все будет в порядке. Чтобы проверить это предположение, он провел печально знаменитую серию исследований, в ходе которых выращивал макак-резусов в изоляции в течение разных промежутков времени. Обезьяньих малышей хорошо кормили и содержали в теплых безопасных условиях, но в одиночестве. Такая социальная изоляция имела глубочайшие последствия для их развития. Обезьяны, у которых в младенчестве не было никаких социальных контактов, во взрослом возрасте демонстрировали различные варианты ненормального поведения. Они непроизвольно раскачивались вперед и назад, кусали себя, а когда их наконец знакомили с другими обезьянами, всячески избегали общения с ними. Когда самки из этой группы достигли половой зрелости, они подверглись искусственному оплодотворению и стали мамами, но это не помогло: они игнорировали, отвергали, а иногда даже убивали своих малышей.

Харлоу выяснил, что главное здесь даже не количество времени, которое животные провели в одиночестве, а возраст, в котором это происходило. Те, кто родился в изоляции, подвергались серьезной опасности, если проводили больше шести первых месяцев без общества матери. В отличие от них обезьяны, которые подверглись изоляции лишь после полугода нормального материнского воспитания, не переходили к ненормальному поведению. Это указывало на то, что первые шесть месяцев жизни обезьяны представляют собой особенно чувствительный период. Боулби первоначально считал, что главной причиной привязанности было обеспечить удовлетворение биологических потребностей в пище, безопасности и тепле, но Харлоу доказал, что Боулби был прав лишь отчасти: помимо всего прочего, обезьяны с самого начала нуждались в социальном взаимодействии.

Оказывается, социальное развитие человека, как и обезьяны, определяется аналогичным чувствительным периодом социализации. Еще в 1990 г., вслед за падением диктаторского режима Николае Чаушеску, мир узнал о тысячах брошенных в приютах румынских детей. Чаушеску запретил аборты в надежде принудить женщин больше рожать, увеличивая тем самым сокращающееся население Румынии. Проблема в том, что семьи, будучи не в состоянии воспитывать этих детей, отдавали их в приюты.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: