На Кубани и под Белгородом 4 глава

Карта насквозь промокла, но я все держу в голове. Один дьявол знает как далеко в русском тылу мы находимся. Или все еще есть шанс, что рано или поздно мы натолкнемся на румын? Я проверяю наше оружие. У меня револьвер калибром 6.35 с шестью патронами, у сержанта 7.65 с полным магазином, ефрейтор потерял свой револьвер в воде и у него только сломанный нож Хеншеля. Мы идем на юг, сжимая наше оружие в руках. Слабохолмистая местность знакома по полетам. В окрестностях находится несколько деревень, в 35 км к югу с запада на восток проходит железная дорога. Я знаю на ней только две станции – Балта и Флорешти. Даже если русские и проникли так далеко, мы можем рассчитывать на то, что эта железнодорожная линия все еще свободна от противника.

Время около 3 часов дня, солнце стоит высоко. Первым делом мы входим в небольшую долину окруженную холмами. Мы окоченели от холода, капрал все еще бредит. Я прибегаю к благоразумию. Мы должны попытаться избежать любых населенных мест. Каждый из нас получает определенный сектор для наблюдения.

Я умираю от голода. До меня внезапно доходит, что целый день я ничего не ел. Мы делали наш восьмой вылет и не было времени перекусить между заданиями. После возвращения из каждой миссии должен быть написан отчет и направлен в группу, а по телефону уже поступают инструкции о проведении следующей операции. Тем временем наши самолеты заправляются, оружейники загружают боеприпасы, подвешивают бомбы, и мы взлетаем снова. Экипажи могут немного отдохнуть и даже что‑то проглотить, но мне не приходится на это рассчитывать.

Я предполагаю, что мы идем уже больше часа, солнце начинает садиться и наша одежда начинает постепенно замерзать. Вот что‑то показалось впереди, или я ошибаюсь? Нет, там и впрямь что‑то виднеется. В нашем направлении прямо на фоне солнечного сияния, – из‑за этого трудно рассмотреть детали, – движутся три фигуры. Они уже в 300 метрах от нас. Эти люди, конечно же, нас уже заметили. Возможно они занимали позицию на вершине одного из холмов. Рослые парни, без сомнения – румыны. Сейчас я могу рассмотреть их получше. Те, кто идут справа и слева несут за плечами винтовки, тот, кто в середине, вооружен автоматом с круглым диском. Это молодой парень, двое других сорокалетнего возраста, должно быть, резервисты. Они одеты в коричнево‑зеленую форму. Не делая никаких враждебных жестов они подходят к нам ближе. Я внезапно соображаю, что на нас теперь нет никакой формы и поэтому они не могут разобрать, кто мы такие. Я спешно советую капралу убрать револьвер и сам прячу свой, на тот случай, если румыны занервничают и начнут стрелять. Трио останавливается в метре перед нами и разглядывает нас с любопытством. Я начинаю объяснять нашим союзникам, что мы – немцы, сделали вынужденную посадку и прошу их помочь нам с одеждой и едой, добавляя, что мы хотели бы вернуться в свою часть как можно скорее.

Я повторяю: «Мы немецкие летчики, сделали вынужденную посадку», но их лица мрачнеют и в тот же самый момент я вижу три дула, направленных мне в грудь. Молодой парень мгновенно хватается за мою кобуру и вытаскивает оттуда револьвер. Они стояли спинами к солнцу. Сейчас я могу рассмотреть их получше. Серп и молот – значит, русские. Я ни на секунду не собираюсь сдаваться в плен, я думаю только о побеге. У меня один шанс из ста. За мою голову в России, должно быть, назначено хорошее вознаграждение, а если меня захватят живым, то награда, наверное, будет еще больше. Вышибить мне мозги было бы для них не совсем практично. Я разоружен. Я медленно поворачиваю голову, чтобы увидеть, в какой стороне берег. Они догадываются о моем намерении и один из них кричит: «Стой»! Я разворачиваюсь, пригибаюсь пониже и бегу сломя голову, кидаясь из стороны в сторону. Раздаются три выстрела, за ними следует длинная очередь из автомата. Жгучая боль в плече. Тот молодой парень попал мне в плечо из автомата, двое других промахнулись.

Я бегу как заяц, поднимаюсь зигзагом на холм, вокруг свистят пули. Иваны бегут за мной, остановка, огонь, бег, огонь, бег, огонь, бег. Только минуту назад я думал, что могу только волочить ноги, так они окоченели от холода, но сейчас я бегу так, как никогда не бегал в своей жизни. Кровь струится по плечу и я делаю над собой усилие, чтобы рассеять темноту перед глазами. Я выиграл уже 50 метров у моих преследователей, пули свистят беспрестанно. Моя единственная мысль: «Погибает только тот, кто смирился с поражением». Холм кажется бесконечным. Я бегу в сторону солнца чтобы затруднить иванам прицел. Моя фигура почти растворяется в солнечном сиянии и им труднее в меня попасть. Я сам только что получил этот урок. Вот я достигаю гребня, но мои силы кончаются и в надежде растянуть их еще немного я решаю держаться вершины хребта, я не смогу больше выдержать новый спуск и подъем. Поэтому я бегу в сторону вдоль хребта.

Я не могу поверить моим глазам: с соседнего холма ко мне бегут еще человек двадцать иванов. Скорее всего, они все видели и собираются окружить свою истощенную и раненую добычу. Моя вера в Бога поколеблена. Почему он поначалу позволил мне поверить в возможный успех моего бегства? Я только что спасся из совершенно безвыходной ситуации. И неужели Он передаст меня в руки врагов невооруженным, лишенным последнего оружия, моей физической силы? Моя решимость спастись бегством внезапно получает новый толчок. Я стремительно сбегаю с холма. За мной, в двухстах или трехстах метрах несутся мои первоначальные преследователи, новая группа подбегает сбоку. От первого трио осталось только двое, на какой‑то момент они не могут видеть меня, потому что я нахожусь на дальней стороне холма. Один из них остался сзади, чтобы привести моих двух товарищей, которые в момент моего побега остались на месте. Гончие слева от меня держаться параллельного курса, они хотят отрезать меня. Вот начинается вспаханное поле, я оступаюсь и на мгновение бросаю взгляд на иванов. Я смертельно устал, я спотыкаюсь о ком земли и лежу там, где упал. Конца недолго ждать. Я еще раз бормочу проклятие: у меня нет револьвера и поэтому у меня даже нет возможности лишить иванов их триумфа взять меня в плен. Мои глаза обращены в сторону красных. Они уже бегут по тому же вспаханному полю и должны внимательно смотреть под ноги. Они пробегают еще пятнадцать метров, затем оглядываются и смотрят вправо, туда, где лежу я. Вот они поравнялись со мной, вот проходят дальше, пройдя вперед еще 250 метров, разворачиваются в линию. Они останавливаются и оглядываются вокруг, неспособные понять, куда я делся. Я лежу на слегка замерзшей земле и пытаюсь зарыться в землю. Земля очень твердая. Те маленькие комки земли, которые мне удается наскрести, я бросаю вперед, постепенно выкапывая себе «лисью нору». Мои раны кровоточат, их нечем перевязать, я лежу ничком на ледяной земле в моей мокрой насквозь одежде, внутри все горит при мысли о том, что в любой момент меня могут схватить. Вновь шансы сто к одному, что меня обнаружат и схватят меньше чем через минуту. Но разве это причина, чтобы сдаваться в почти безнадежной ситуации, когда может помочь только вера в то, что почти невозможное может стать возможным?

Русские теперь идут в моем направлении, сокращая расстояние между нами, каждый из них обыскивает свой участок поля, но не методично. Некоторые из них смотрят совершенно не в том направлении, они не беспокоят меня. Но вот один идет прямо ко мне. Ужасное напряжение. Не дойдя до меня двадцать шагов он останавливается. Он смотрит на меня? Да или нет? Без сомнения, он смотрит в мою сторону. Подходит ближе? Чего он ждет? Несколько минут он пребывает в нерешительности, мне кажется это вечностью. Время от времени он поворачивает голову то вправо, то влево, на самом деле он смотрит куда‑то далеко в поле. Я моментально обретаю уверенность, но затем я вновь вижу как опасность зреет прямо передо мной и мои надежды рушатся. Тем временем силуэты моих первых преследователей появляются на хребте, и сейчас, когда столько гончих идут по следу, они уже не принимают свою задачу всерьез.

Неожиданно, за моей спиной и немного сбоку я слышу гул самолетов и оглядываюсь через плечо. «Штуки» из моей эскадрильи вместе с сильным истребительным эскортом и двумя «Шторхами» летят над Днестром. Это означает, что лейтенант Фишер уже объявил тревогу и они ищут меня, чтобы вытащить из этой неразберихи. Там, наверху, они даже не подозревают, что ищут совершенно в неверном направлении, и после посадки я уже прошел десяток километров и оказался на этой стороне реки. На таком расстоянии я никак не могу привлечь их внимание, я не осмеливаюсь даже поднять вверх мизинец. Они делают один круг за другим на разной высоте. Затем они удаляются на восток и исчезают, и многие из них будут думать: «На этот раз даже он не смог выкарабкаться». Они летят домой. Я жадно провожаю их взглядом. Вы, по крайней мере знаете, что сегодня будете спать в укрытии и останетесь в живых, а я даже не знаю. Сколько минут жизни мне еще даровано? Медленно садиться солнце. Почему меня все еще не обнаружили?

По склону холма движется колонна иванов, в походном индейском строю, как индейцы, с лошадьми и собаками. Вновь я сомневаюсь в Божьей справедливости, поскольку пройдет совсем немного времени и меня защитит темнота. Я чувствую, как земля дрожит от их шагов. Мои нервы напряжены до предела. Я украдкой смотрю назад. Люди и животные проходят на расстоянии ста метров от меня. Почему собаки меня не почуяли? Почему никто не может меня обнаружить? Пройдя мимо меня они рассыпаются в цепь с интервалами в два метра. Если бы они сделали это на пятьдесят метров раньше, они прошли бы прямо по моей спине. Они исчезают в медленно сгущающихся сумерках.

Вечернее небо становится темно‑синим, на нем появляются слабо мерцающие звезды. Мой компас не светится в темноте, но все еще достаточно света, чтобы я мог различить его показания. Я должен продолжать двигаться на юг. В этой стороне небосвода я вижу заметную и легко различимую звезду и рядом другую, поменьше. Я решаю сделать их моим ориентиром. Интересно, какое это созвездие? Совсем темнеет и больше никого не вижу. Я встаю, одеревенелый, голодный, все тело ноет, меня мучает жажда. Я вспоминаю о моем шоколаде, – но я оставил его в моей меховой куртке на берегу Днестра. Избегая дорог, тропинок и деревень, потому что иван наверняка расставил повсюду часовых, я иду напрямик, ориентируясь по звездам, вверх по холму и вниз в долину, перехожу вброд ручьи, пересекаю заболоченные низины и поля, с которых осенью убрали кукурузу. Мои босые ноги порезаны в клочья. Вновь и вновь я ушибаюсь о большие камни. Постепенно мои ноги перестают что‑либо чувствовать. Воля к жизни и свободе заставляет меня держаться, они неразделимы, жизнь без свободы – только скорлупа. Как далеко иван проник в наши позиции? Сколько мне еще путешествовать? Если я слышу лай собаки, то обхожу это место стороной, поскольку окрестные хутора скорее всего заняты врагами. На горизонте я часто вижу вспышки орудий и глухой грохот, по всей видимости наши начали артобстрел. Но это означает, что русский прорыв закончился. На дне оврагов, которые то здесь то там прорезают холмы я часто оступаюсь в темноте и проваливаюсь в канавы, где стоит по колено липкая грязь. Она засасывает, а у меня больше нет сил высвободиться. Я хватаюсь руками за край канавы и вытаскивая туловище из воды, но ноги еще остаются в этой жиже. И так я лежу, истощенный, чувствуя себя так, как будто мои «батарейки» кончились. Полежав так пять минут я постепенно «подзаряжаюсь» и накапливаю достаточно сил, чтобы вскарабкаться на крутые стенки канавы. Но подобная неприятность повторяется без всякой жалости снова и снова, по крайней мере, там, где земля неровная. Так это продолжается до 9 вечера. Ну, все, с меня достаточно. Даже после долгого отдыха я не могу восстановить силы. Без воды, пищи и сна я не могу продолжать. Я решаю поискать какой‑нибудь отдельно стоящий дом.

Я слышу, как вдалеке лает собака и иду на звук. Вероятно, я совсем близко к деревне. Немного погодя я натыкаюсь на одинокую ферму и с трудом успокаиваю лающего пса. Мне совсем не нравится этот лай, я боюсь, что он привлечет внимание какого‑нибудь пикета в соседней деревне. Я стучу в дверь, но никто не открывает, скорее всего, там никого нет. То же самое повторилось и на второй ферме. Я иду к третьей. Когда и на этот раз никто не отвечает, я теряю терпение и открываю окно, чтобы залезть внутрь. В этот момент дверь открывает страху с дымящей масляной лампой. Я уже наполовину влез в окно, но сейчас я вылезаю вновь и ставлю ногу в дверь. Старуха пытается отпихнуть меня. Я решительно прохожу мимо нее. Повернувшись кругом, я указываю в направлении деревни и спрашиваю? "Большевисти? " Она кивает утвердительно. Из этого, я делаю вывод, что иван занял деревню. Тусклый свет лампы слабо освещает комнату: стол, скамейку, древний буфет. В углу на довольно кривоногой кровати храпит седобородый старик. Ему должно быть за семьдесят. В молчании я пересекаю комнату и ложусь рядом с ним на деревянную кушетку. Что я могу сказать? Я не знаю русского. Женщина сейчас поймет, что я не собираюсь причинить им никакого вреда. Я бос, лохмотья моей рубашки липкие от свернувшейся крови, я скорее похож на преследуемую дичь, чем на ночного грабителя. Я лежу. Над нашими головами тускло мерцает лампа. Мне не приходит в голову попросить их перевязать мое плечо или порезанные ноги. Я хочу только отдыха.

Меня вновь мучает голод и жажда. Я сажусь на кровати и складываю ладони в умоляющем жесте, в то же самое время показываю жестами что я хочу пить и есть. Поколебавшись немного, она приносит мне кувшин воды и кусок заплесневевшего кукурузного хлеба. Никогда еще в своей жизни я не ел ничего вкуснее. С каждым глотком и куском хлеба я чувствую прилив сил, как будто ко мне вернулась воля к жизни и действию. Поначалу я ем с жадностью, но поев немного, я начинаю размышлять о своей ситуации и вырабатываю план действий на несколько следующих часов. Я попил и поел. Я отдохну до часа ночи. Сейчас полдесятого вечера. Нужно отдыхать. Поэтому я снова ложусь на деревянные доски вместе со стариками, наполовину сплю, наполовину бодрствую. Я просыпаюсь каждые пятнадцать минут как по часам и проверяю время. Что бы ни случилось, я не могу тратить спасительную темноту на сон, я должен пройти как можно дальше на юг. 9:45, 10 часов, 10:15 и так далее, 12:45, 01:00. Пора собираться! Я прокрадываюсь наружу. Старуха закрывает за мной дверь. Я оступаюсь и падаю со ступеней. Это спросонья или темная ночь виновата, а может быть, ступени скользкие?

Идет дождь. Ничего не видно на расстоянии вытянутой руки. Звезды исчезли. В какую сторону мне идти? Затем я вспоминаю, что когда я шел накануне вечером, ветер дул мне в спину. Если я хочу пробираться на юг, мне нужно двигаться по ветру. Или он переменился? Я все еще нахожусь среди зданий на ферме, здесь я защищен от ветра. Ветер дует то в одну сторону, то в другую, я боюсь, что буду двигаться по кругу. Чернильная темнота, препятствия, я наталкиваюсь на что‑то и ушибаю голень. Собаки лают хором, дома все еще где‑то поблизости, это деревня. Я могу только молиться, чтобы в следующую минуту не столкнуться с русским часовым. Наконец я оказываюсь на открытом месте и с уверенностью подставляю спину ветру. Я также избавился от дворняг. Я бреду так же, как и раньше, вверх по холму, вниз по склону, верх, вниз, кукурузные поля, камни, перелески, в которых труднее всего держать направление, потому что среди деревьев ветер почти стихает. На горизонте я вижу беспрестанные вспышки орудий и слышу их мерные раскаты. Они помогают мне сохранять курс. Вскоре после 3 часов утра я слева от меня брезжит неясный свет – близок рассвет. Хорошая проверка, сейчас я уверен, что ветер не изменил направления и я двигаюсь в верном направлении.

Я прошел уже десять километров. Я думаю, что вчера я покрыл километров 15‑18, так что теперь я нахожусь в 25 километрах от Днестра.

Передо мной вздымается холм высотой примерно в двести метров. Я карабкаюсь на него. Возможно, с вершины я увижу что‑нибудь и смогу определить несколько ориентиров. Уже светло, но я не могу обнаружить никаких особых мест, слева и справа в нескольких километрах от меня я вижу три крошечных деревушки. Но я обнаруживаю, что мой холм на самом деле является началом хребта, который тянется с севера на юг, так что я мог сохранять направление движения. Склоны хребта гладкие и голые, так что легко было бы увидеть, если кто‑то идет навстречу. Отсюда легко заметить любое движение, преследователям пришлось бы карабкаться в вверх, а это поставило бы их в неблагоприятное положение. Кто в данный момент подозревает о моем присутствии? На душе радостно, потому что хотя уже наступил день, я уверен, что смогу пройти на юг еще несколько километров. Я хотел бы пройти сегодня как можно большее расстояние без задержки.

Я оцениваю длину хребта примерно в десять километров, это очень много. Но на самом ли деле так много? Кроме всего прочего, ободряю я себя, ты пробегал на десять километров – как часто? – за 40 минут. То, что ты смог сделать тогда за сорок минут, ты сейчас сможешь сделать за час – и приз – твоя свобода. Так что представь, что ты бежишь марафон!

Я должно быть был бы подходящей моделью для сумасшедшего художника когда я совершал этот марафонский бег вдоль вершины хребта – ковыляя, в лохмотьях, босиком, на кровоточащих ногах – прижимая руку к груди, чтобы не так сильно болело раненое плечо.

Ты должен это сделать… думай о беге… и беги… и продолжай бежать.

Время от времени я переходил на рысь и потом, еще через сотню метров, на шаг. Затем я начинаю бег снова… я смогу добежать за час…

Но сейчас, к несчастью, я должен спуститься с защищавших меня высот, дорога ведет меня вниз. Передо мной простирается широкая равнина, небольшая лощина идет в том же самом направлении, что и хребет. Это опасно, потому что здесь меня легче застигнуть врасплох. Кроме того, время уже подходит к семи часам утра и неприятные встречи более вероятны.

Вновь мои «батарейки» истощены. Я должен попить… поесть… отдохнуть. Я все еще не видел ни одного человека. Принять меры предосторожности? Но что я могу сделать? Я невооружен: я голоден и мучаюсь от жажды. Благоразумие, конечно, добродетель, но жажда и голод сильнее. Нужда делает меня беспечным. Слева впереди на горизонте из утренней дымки виднеются две фермы. Я должен пробраться внутрь…

На мгновение я останавливаюсь у двери сарая и заглядываю за угол. Внутри пусто, ничего нет, никакой упряжи, никаких сельскохозяйственных орудий, ни живого существа – но нет! – из одного угла в другой пробегает крыса. На току гниет большая куча кукурузы. Я с жадностью обыскиваю ее. Если бы я только мог найти пару початков… или хотя бы несколько зерен… но я ничего не нахожу… Я ищу вновь и вновь… ничего нет!

Неожиданно я слышу как сзади что‑то хрустит. Несколько фигур тихо пробираются мимо входа в другой сарай: кто это, русские или беженцы, такие же голодные как и я, и надеющиеся добраться до своих? Или это грабители, рыскающие в поисках добычи? Я обыскиваю другую ферму. Я тщательно осматриваю все кучи – ничего. Разочарованный, я решаю, что если нет еды, то я, по крайней мере, могу использовать эти кучи для отдыха. Я делаю себе укрытие в куче кукурузных листьев и только готовлюсь улечься, как слышу новый шум, по дороге громыхает телега, на ней сидит человек в высокой меховой шапке, позади него – девушка. Если есть девушка – значит, опасности нет, поэтому я подхожу к ним. Судя по черной меховой шапке – это румынский крестьянин.

Я спрашиваю девушку: «У вас есть какая‑нибудь еда»?

"Если вы будете это есть… ". Она достает из мешка несколько черствых лепешек. Крестьянин останавливает лошадь. Только потом до меня доходит, что я задал вопрос на немецком и получил ответ также по‑немецки.

«Откуда вы знаете немецкий»?

Девушка говорит мне, что она пробиралась вместе с немецкими солдатами от Днепропетровска и выучила язык. Сейчас она хочет остаться с румынским крестьянином, который сидит рядом с ней. Они бегут от русских.

«Но вы же идете прямо в их направлении». Я вижу по их лицам, что они не верят мне.

«Русские уже в том городе»?

«Нет. Это Флорешти».

Этот неожиданный ответ ободряет. Город должен находится на железной дороге Балта‑Флорешти, которую я знаю.

«Не могли бы вы сказать, есть ли какие‑нибудь немецкие солдаты поблизости»?

«Нет, немцы ушли, но здесь могут быть румынские солдаты».

«Спасибо вам и Бог в помощь».

Я машу рукой вслед тронувшейся с места повозке. Меня наверняка будут спрашивать позднее, почему я не «реквизировал» фургон… эта идея никогда не приходила мне на ум… Разве эти двое не такие же беженцы, как и я? И разве я не должен благодарить Бога за то, что до сих пор мне удавалось избежать опасности?

После того, как мое волнение улеглось, я на мгновение меня охватила невероятная слабость. Все последние десять километров меня мучила ужасная боль, неожиданно она вернулась в израненные ноги, мое плечо ломило при каждом шаге. Я встречаю толпу беженцев с тачками, в которых лежат немногие пожитки, которые они сумели спасти, они спешат в страшной панике.

В предместье Флорешти на краю песчаного карьера стоят два солдата. Немецкая форма? Еще несколько метров и мои надежды подтверждаются. Незабываемое зрелище!

Я зову их: «Идите сюда»!

Они кричат мне сверху: «Что это значит: идите сюда? Ты кто такой, приятель?»

«Я – майор Рудель».

«Ну да! Ни один майор так не выглядит».

У меня с собой нет никаких документов, но в моем кармане Рыцарский крест с Дубовыми листьями и Мечами. Я вынимаю его из кармана и показываю им. Посмотрев на него, капрал говорит: «Ну, тогда мы вам верим».

«Есть ли здесь немецкая комендатура»?

«Нет, только штаб полевого госпиталя».

Вот туда‑то мне и надо. Они становятся по бокам и ведут меня. Я скорее ковыляю, чем иду. Доктор разрезает рубашку и брюки ножницами, лохмотья пристали к телу, он мажет раны на ногах йодом и перевязывает плечо. Во время этой процедуры я жадно давлюсь самой вкусной сосиской в своей жизни. Я прошу их дать отвезти меня на аэродром в Балте. Здесь я надеюсь найти самолет, который доставит меня в эскадрилью.

«Какую одежду вам дать»? – спрашивает меня доктор. Вся моя одежда разрезана на куски. «У нас ничего нет». Они заворачивают меня голого в одеяло и везут на машине в Балту. Но что это? Дверцу машины открывает инженер третьей эскадрильи лейтенант Эберсбах:

«Лейтенант Эберсбах, командир передовой группы третьей эскадрильи, мы перелетаем в Яссы».

Его сопровождает солдат, который несет для меня одежду. Оказывается, что о моей поездке в голом виде из Флорешти уже сообщили в Балту по телефону и Эберсбах находился в диспетчерской, когда поступило это сообщение. Ему сообщили, что его коллега, который пропал без вести, вскоре прибудет в костюме новорожденного. Я залезаю в Ю‑52 и лечу в Раховку, где стоит моя эскадрилья. Звонит телефон, новость распространяется повсюду как лесной пожар и полковой повар Рункель уже начал печь праздничный пирог. Эскадрилья построена, я вглядываюсь в улыбающиеся лица. Я чувствую себя вновь родившимся, как будто произошло чудо. Жизнь возвращается ко мне и это воссоединение с моими боевыми товарищами – самая лучшая награда за самую трудную дистанцию в моей жизни.

***

Мы оплакиваем потерю Хеншеля, нашего лучшего бортстрелка, который совершил 1200 боевых вылетов. В этот вечер мы сидим все вместе у костра. Царит праздничная атмосфера. Группа прислала делегатов, среди них доктор, который, как предполагалось, должен был «сидеть в изголовье моей кровати». Он передает мне поздравления генерала вместе с приказом, что я не должен летать и буду немедленно отправлен в отпуск, как только достаточно поправлюсь. И вновь мне приходится разочаровать нашего бедного генерала, поскольку я больше озабочен вопросом, сможем ли мы удержать сейчас Советы, которые, форсировав Днестр, рвутся на юг большими силами? Я не могу провести в постели ни одного дня.

На следующее утро мы должны перебираться в Яссы. Стоит ненастная погода, лететь нельзя. Если нет вылетов, то я могу повиноваться приказам доктора и отдохнуть. На другой день я лечу с моей эскадрильей в Яссы, откуда ближе совершать боевые вылеты через Днестр. Мое плечо забинтовано и я не могу двигать рукой, но это не слишком мешает летать. Хуже то, что мои ноги изрезаны до кости и я не могу ходить. Любое нажатие на педали причиняет невыносимую боль. Меня носят к самолету на руках.

Яссы – хорошенький румынский городок, до настоящего времени полностью неповрежденный. Для нас это великолепный вид, это напоминает нам о доме. Мы глазеем в витрины магазинов и радуемся как дети.

На следующее утро наша разведка обнаруживает сильные бронетанковые и моторизованные силы противника к северу от Балты, вероятно, они уже входят в город. Вначале погода плохая, местность гористая и самые высокие пики окутаны туманом. Ситуация печальная: больше нет войск, которые могли бы удерживать фронт. Мотопехота противника может оказаться здесь через несколько часов. Кто ее остановит? Мы остались одни. Разведка сообщает о сильном огне зениток, которых наступающие красные привезли с собой. Советские Ла‑5 и Аэрокобры постоянно кружат над этими бронетанковыми клиньями. Весь наш южный фронт в России и месторождения нефти в Румынии, имеющие важнейшее значение, оказались под угрозой. Я глух и слеп ко всем советам, которые основываются на моем физическом состоянии. Советы должны быть остановлены, а их танки, ударная сила армии, должны быть уничтожены. Пройдут еще недели прежде чем нашим коллегам на земле удастся создать линию обороны.

Мой бортстрелок унтер‑офицер Ротман несет меня на руках к самолету. Шесть вылетов до изнеможения утром, затем три после обеда. Стоит ужасная погода. Сильный зенитный огонь. Почти после каждого вылета мне приходится менять самолет из‑за повреждений, нанесенных зенитками. Я очень плохо себя чувствую. Только решимость остановить Советы, где я бы их не встречу, поддерживает мои силы. Кроме того, именно эти солдаты пытались взять меня в плен и в тот день, когда я сбежал, московское радио уже сообщило о том, что они захватили в плен самого майора Руделя. Скорее всего они не поверили, что я смог добраться до своих. Неужели мои коллеги, которые не смогли бежать вместе со мной выдали мое имя?

Используя бомбы и пушки мы атакуем танки, колонны грузовиков с бензином и продовольствием, пехоту и кавалерию. Мы наносим удары с высоты от 10 до 200 метров, потому что стоит отвратительная погода.

Вместе с другими самолетами, оборудованными 37‑мм пушками я отправляюсь на танковую охоту на предельно низкой высоте. Вскоре остальные экипажи остаются на земле, поскольку когда мой самолет поврежден, я должен использовать другой, и так пока исправных противотанковых машин совсем не остается. Если требуется слишком много времени чтобы заправить целую эскадрилью, я приказываю быстро залить горючее в мой самолет и вдвоем с другим летчиком мы совершаем дополнительные полеты между общими вылетами. Обычно наших истребителей в воздухе нет, русские используют все свое численное преимущество против нас одних. Во время этих воздушных боев мне трудно маневрировать, поскольку я не могу нажимать на педали, я использую только одну ручку управления. Но до сих пор я получал повреждения только от зенитного огня, хотя и во время каждого вылета, а это достаточно часто. Во время последнего боевого вылета в тот день я лечу на обычной «Штуке» с бомбами и двумя пушками двухсантиметрового калибра. С помощью этого оружия нельзя пробить даже среднюю по толщине танковую броню. Предположительно, красные не ожидают, что мы появимся так поздно, наша единственная цель – установить места их концентрации и составить общее представление о ситуации, которая имеет важнейшее значение для завтрашнего дня. Мы летим вдоль двух дорог, которые идут на север в направлении Балты. Солнце уже садится, слева впереди над деревней Фалешти поднимаются огромные облака дыма. Возможно, там все еще румынские войска. Я отстаю от эскадрильи и лечу над деревней, меня встречает сильный зенитный огонь. Я вижу массу танков, за ними – большую колонну грузовиков и мотопехоты. Любопытно, что на танках по два‑три запасных бака с горючим. Меня словно озаряет вспышка: они больше не ожидают нашего появления и хотят сегодня вечером прорваться в самое сердце Румынии, в район нефтяных месторождений и тем самым отрезать весь наш южный фронт. Они пользуются сумерками и темнотой, потому что днем они не могут двигаться, когда у них над головой кружат мои «Штуки». Вот почему танки оснащены дополнительными баками, это означает что они могут прорываться даже без своих грузовиков. Это крупная по масштабам операция и они уже ее начали. Я сейчас вижу это совершенно ясно. Только мы одни знаем, что происходит, значит, вся ответственность лежит на нас. Я отдаю по радиотелефону приказ:

«Эта атака имеет важнейшее значение».

«Бомбы сбрасывать поочередно».

«Атакуйте на малой высоте пока не кончатся боеприпасы».

«Бортстрелкам также открыть огонь по машинам».

Я сбрасываю бомбы и начинаю охоту на танки со своими 20 мм пушками. В другое время было бы чистой тратой сил стрелять по танкам из оружия такого калибра, но сегодня иваны везут баки с горючим. И тут они просчитались. После первых же бомб русская колонна останавливается и затем, под прикрытием свирепого зенитного огня пытается двигаться дальше, сохраняя строй. Но мы не даем себя запугать. Только сейчас они поняли, что мы настроены серьезно. Они в панике разбегаются прочь от дороги, сворачивают в поля и беспрестанно кружат выполняя все известные им оборонительные маневры. Каждый раз когда я стреляю, я попадаю в бак разрывным или зажигательным снарядом. По всей видимости горючее протекает сквозь щели, некоторые танки, которые стоят в тени холма, взрываются с ослепляющими вспышками. Если взрывается их боезапас, небо перечеркивается настоящим фейерверком, а если танк везет некоторое количество сигнальных ракет, они осыпают все вокруг невообразимой цветовой гаммой.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: