На Кубани и под Белгородом 3 глава

К ночи эскадрилья делает семь вылетов, мой и еще один самолет вылетали по пятнадцать раз. Малые Виски очищены от врага, шестнадцать танков противника уничтожены с воздуха.

***

Вскоре после этого эпизода наш летный персонал присоединяется к нашим наземным службам в Первомайске‑Северном. Аэродром здесь имеет небольшую бетонную полосу но она не используется, если не считать стоящих на ней самолетов, это предотвращает их погружение в грязь. Практически невозможно взлетать, приземляться или рулить по земле, все это место похоже на трясину. Рядом с летным полем – небольшой хутор, в котором мы размещаемся на постой. После полетов, а также в те дни, когда стоит нелетная погода, мы с Гадерманом занимаемся упражнениями. После бега на длинную дистанцию по пересеченной местности мы принимаем горячую и холодную ванну и потом голышом катаемся в снегу перед домом. Чувство, которое испытываешь после этой процедуры просто незабываемо, это то же самое, что вновь родиться. Некоторые «паны» и «паненки», которым случается проходить в то момент мимо, взирают на нас с изумлением. Я надеюсь, что один наш атлетический вид опровергает их пропаганду о «некультурных германцах».

Без метеоразведки утренние вылеты большими группами в этот сектор показали себя бесполезной тратой времени. Район, в котором находятся цели, может быть закрыт туманом и тогда их нельзя атаковать. Вылетать наугад было бы тратой драгоценного горючего, не говоря даже о том факте, что плохие метеоусловия могут оказаться фатальными для больших групп и неопытных экипажей. Поэтому был дан приказ что на рассвете каждый раз должен посылаться самолет метеоразведки и его отчет о погодных условиях в районе предполагаемой цели определит, будем мы взлетать, ил нет. Задача слишком важна для меня, чтобы посылать в такой патруль первого попавшегося, с ним должен летать Фиккель или кто‑то еще, если лейтенант нуждается в отдыхе.

Однажды утром мы направляемся к фронту. Я воспользовался благоприятной погодой и мы взлетаем прежде чем окончательно рассветет. Я стараюсь запомнить весь фронт в этом секторе. В сумеречном свете я ясно вижу вспышки неприятельских орудий. Судя по интенсивности артиллерийского огня можно догадаться о намерениях противника на этот день. Как только артиллерийские позиции удается обнаружить, они наносятся на карту. Пройдет немного времени и их невозможно будет разглядеть с воздуха, а так вполне вероятно, что несколько часов спустя они попадут под бомбежку «Штук». Эта разведывательная информация представляет также огромный интерес для наших коллег на земле. Если я пролетел низко над линией фронта в это утро, я могу дать армии точные сведения о местах сосредоточения противника. Таким образом в этот день удастся противостоять всем возможным сюрпризам. Это впечатляющая картина и для меня там, наверху, вспышки вражеских орудий в полутьме напоминают огромную железнодорожную станцию, на перроне которой то загораются, то гаснут зажигалки. Огненные нити, на которые нанизаны яркие и темные бусинки, настигают меня и образуют нечто вроде соединительной линии с землей. Вражеская оборона нас заметила. Яркие цветные сигнальные ракеты взмывают вверх, это сигналы, которыми обмениваются подразделения на земле. Постепенно во время наших регулярных утренних визитов мы начинаем все ближе подбираться к иванам. Это вызывает их особенную досаду, потому что в эти ранние часы мы часто захватываем их танки врасплох. Они также хотят воспользоваться началом дня, чтобы достичь внезапности и открывает по мне огонь. Можно понять ивана, который посылает Красных соколов очистить фронт вскоре после рассвета. Мы часто сражаемся с Красным соколами. Для нас не особенно благоприятны эти маневры при численном перевесе противника и без защиты истребителей.

Во время этого этапа боев Фиккель выглядит очень измотанным и Гадерман cсоветует мне дать ему отдохнуть какое‑то время или по крайней мере освободить его от этих вылетов со мной. Даже хотя Фиккель и говорит полушутя, когда замечает после посадки на сильно поврежденном самолете, что эта миссия «отняло еще пять лет моей жизни», я и сам вижу, что он не атлет и что даже его выносливость имеет свои пределы. Но я благодарен ему, что он не отказывается сопровождать меня в этих вылетах и в такие моменты я всегда ощущаю, что боевая дружба – поистине очень светлое чувство.

Наша утренняя разведка сконцентрирована в районе к северо‑западу и юго‑западу от Кировограда, где Советы предпринимают все новые и новые попытки прорваться своей неистощимой массой. Если погода хоть сколько‑нибудь летная, мы взлетаем всей эскадрильей через полчаса после нашей первой посадки для атаки тех важных целей, которые мы только что разведали. Сейчас зима и густой туман превращает все наблюдения скорее в игру‑угадайку и мы вылетаем без всякой уверенности, что сможем приземлиться здесь же через час. Непроницаемый туман опускается на землю неожиданно и может провисеть так несколько часов. Когда стоит такая погода, автомашина была бы полезнее самолета.

Один раз мы совершаем вылет с Фиккелем, мы уже закончили нашу разведку и провели несколько атак с малой высоты в окрестностях Кировограда. Уже совсем светло и мы летим на запад, направляясь домой. Нам еще осталось преодолеть полпути, но достигнув Ново‑Украинки, мы внезапно оказываемся в густом тумане. Фиккель держится очень близко ко мне, чтобы не потерять меня из виду. Пролетая над селом, я едва успеваю заметить несколько высоких печных труб. Земли почти не видно. Верхняя граница тумана поднимается на большую высоту, так что мы, возможно, не сможем через нее перелететь. Где‑то придется снова спуститься вниз. Кто знает, какую территорию охватили эти погодные условия? Держаться западного курса так долго, как хватит горючего, и рассчитывать на удачу, а затем, может быть, совершить посадку на территории, занятой партизанами? Это тоже не выход. Мы вскоре достигнем наших позиций, и я могу срочно понадобиться. Кроме этого, после нашего длинного рекогносцировочного полета у нас осталось очень мало горючего, так что остается только одно – держаться ближе к земле и попытаться достигнуть нашего аэродрома в условиях плохой видимости. Вокруг сплошная серая пелена. Линии горизонта нет. Самолет Фиккеля исчез. Я не видел его с того момента, когда мы пролетали над Ново‑Укранкой. Может быть, он ударился о печную трубу?

Мы можем лететь через эту стену тумана пока местность остается ровной. Как только впереди показывается какое‑то препятствие, телеграфный столб, деревья или холм, мне приходиться тянуть ручку управления на себя и тут же погружаться в этот непроницаемый гороховый суп. Прощупывать таким образом выход из этого тумана было бы очень рискованно. Землю видно с высоты не больше 3‑4 метров, но на такой высоте некоторые препятствия могут появиться совершенно неожиданно. Я лечу только по компасу и, судя по часам, я должен уже находиться в двадцати минутах полета от моего аэродрома в Первомайске. Сейчас или равнина уступит место холмам, или туман станет гуще. Я только что с трудом избежал несколько высоких столбов. С меня достаточно.

«Хеншель, мы садимся».

Где именно садиться, я ни имею ни малейшего представления, потому что почти ничего не видно, только одна серая муть. Я выпуская закрылки и убираю газ. Я удерживаю самолет на низкой скорости и чувствую, как колеса коснулись земли. Посадка проходит нормально и после короткого пробега мы останавливаемся. Хеншель оттягивает назад фонарь и выпрыгивает с широкой ухмылкой.

«На этот раз нам повезло».

Видимость на земле не больше 40 метров. Мы, предположительно оказались на небольшом пригорке, туман стекает с него куда‑то вниз. Я слышу что‑то похожее на звук работающего автомобильного мотора и прошу Хеншеля пройти немного назад и посмотреть. Возможно, это дорога. Пока он ходит, я сижу неподвижно в моем надежном Ю‑87 и в который раз радуюсь, что остался жив. Хеншель возвращается. Моя догадка оказалась правильной, сзади нас проходит дорога. Армейские водители сказали ему, что до Первомайска еще добрых тридцать километров и эта дорога ведет прямо к нему. Мы садимся в самолет, запускаем двигатель и выруливаем на дорогу. Видимость все еще не больше тридцати метров, в лучшем случае, до сорока. Мы едем по широкому шоссе как будто в автомашине, повинуясь обычным правилам дорожного движения и пропуская тяжелые грузовики. Там, где машин больше, я останавливаюсь, чтобы избежать аварии, на тот случай, если водители не заметят мой самолет и въедут прямо в него. Многие из них думают, что видят самолет‑призрак. И так я еду около двух часов, поднимаюсь вверх по склону и спускаюсь вниз. Затем мы подъезжаем к перекрестку, через него мне никак не проехать с моими крыльями, и я съезжаю с дороги. Здесь я оставляю самолет. До Первомайска остается около десяти километров. Меня подбрасывает проходящая мимо армейская машина и я вскоре оказываюсь на стоянке наших самолетов. Вскоре сменяют и Хеншеля, оставшегося часовым возле машины. Наши товарищи уже начали беспокоиться о нас, поскольку мы не могли долго находится в воздухе с таким запасом горючего и ниоткуда не звонили и теперь ликуют по поводу нашего возвращения.

По‑прежнему никаких следов Фиккеля. Мы сильно встревожены. К полудню туман рассеивается, я доезжаю до своего самолета и взлетаю прямо с дороги. Через несколько минут я приземляюсь на нашем аэродроме и наши верные механики глазеют на самолет как на блуднего сына. После обеда еще один вылет. Когда я вхожу, Гадерман говорит мне, что Фиккель только что звонил из Ново‑Украинки. Они с бортстрелком смогли благополучно выбраться из тумана. Он потерял меня, когда туман стал гуще и тут же пошел на посадку. Вот теперь мы радуемся по‑настоящему.

Вскоре после этих событий центр тяжести наших операций смещается дальше к югу. Немецкие войска окружены в районе Черкасс и с помощью свежих резервов должна быть предпринята операция по их спасению. Атака по разблокированию котла будет вестись с юга и юго‑запада. Мы поддерживаем 11‑ю и 13‑ю танковые дивизии, которые ударили на север из района западнее Нового Миргорода и достигли реки, за которой Советы смогли хорошо укрепиться. Здесь для нас множество отличных целей. Активность в воздухе высока с обеих сторон. «Железные Густавы» пытаются подражать нам, атакуя наши танковые дивизии и их части снабжения. С нашими медленными Ю‑87 мы делаем все, что можем чтобы рассеять и отогнать прочь эти Ил‑2, но они немного быстрее нас, потому что у них убирающиеся шасси. Кроме этого, они гораздо лучше бронированы и значительно тяжелее. Это особенно заметно во время атаки, они могут набрать скорость очень быстро. Но поскольку мы обычно заняты нанесением ударов с малых высот, на борьбу с ними времени в любом случае не остается.

Во время этой фазы мне везет в ходе одного из поединков с «Железными Густавами». Все наши самолеты участвуют на бомбежки советских укрепленных позиций в лесу. Я кружу над ними потому что лечу на самолете с противотанковыми пушками и еще ни нашел ни одного танка для атаки. Впереди, по диагонали к нашему курсу и в 300 метрах ниже пролетает группа Ил‑2, которую эскортируют Ла и Аэрокобры. Мой ведомый несет бомбы. Я говорю ему, что мы атакуем Илы. Мы уже начали снижение. Когда я подхожу к ним на расстояние 100 метров я вижу, что не могу к ним приблизиться, потому что Илы опять летят быстрее меня. Более того, мною начинают интересоваться истребители. Двое из них уже сделали сзади меня боевой разворот. Для прицельной стрельбы далековато, но я уже поймал одну из этих неуклюжих птичек в прицел и делаю по одному выстрелу из каждой противотанковой пушки. «Густав» превращается в ярко‑оранжевый шар и рассыпается на мелкие огненные частицы. Остальные, кажется, поняли, откуда дует ветер, они несутся вниз еще быстрее и расстояние между ними увеличивается на глазах. Кроме того, самое время для меня начать уклонение, потому что на хвост моему «самолету‑злодею» уже сели истребители. Моя тактика уклонения приближает меня к эскадрилье, и русские уходят прочь. Без всякого сомнения, они подумали, что неподалеку наши истребители эскорта и сбить меня окажется не такой уж простой задачей. Во второй половине дня из боевого вылета в тот же самый сектор не возвращается обер‑лейтенант Кюнц. Имея 70 побед на своем счету, он возглавлял список истребителей танков. Его везение началось с Белгорода и Харькова, с тех пор он приобрел немалый опыт. Его потеря – удар по всем нам и еще одна брешь в нашем товарищеском круге.

Общее наступление с целью разблокирования частей, окруженных в районе Черкасс идет успешно и нашим ударным войскам удается пробить проход в котел. Как только контакт установлен, фронт здесь отодвигается на запад. Мы перелетаем из Первомайска в Раховку, район Ново‑Миргорода остается далеко за русскими линиями.

Спустя короткое время после выполнения своей миссии над территорией Германии в Ново‑Миргороде приземляются американские бомбардировщики. Их русские союзники помогают готовить самолеты к новому вылету. Операционная база этих самолетов находится в Средиземноморье.

Тем не менее, к югу от нас ситуация также меняется и наши войска оставляют Никопольский плацдарм. Советы рвутся вперед в районе Николаева и немецкие дивизии к северо‑западу от города вступают в тяжелейшие бои.

Отступление к Днестру

В марте 1944 года наш южный фронт обороняется, яростно оспаривая усилия русских войск добиться решающего прорыва в южном направлении, так, чтобы ликвидировать весь немецкий фронт на юге. Моя эскадрилья «Штук» оперирует с аэродрома в Раховке, в 200 км к северу от Одессы, поддерживая наши армейские части. Мы находимся в воздухе с рассвета до сумерек. Мы делаем все, от нас зависящее, чтобы помочь нашим товарищам на земле, уничтожая танки, атакуя артиллерию и «катюши». Наши усилия завершаются успехом и нам удается предотвратить решающий прорыв фронта. Более того, армия, в результате этих победоносных действий, способна через несколько недель отступить в полном порядке на новые позиции дальше к западу.

Однажды, во время этой битвы, мы отправляемся на разведку на северо‑запад, вдоль Днестра. Здесь река делает изгиб. Румынские войска сообщают о больших колоннах красных моторизованных и бронетанковых сил в окрестностях Ямполя. Эти доклады кажутся просто невероятными, потому что если они окажутся правдой, это будет означать, что Советы прорвались на севере в то же самое время, когда они начали наступление на юге и почти на 200 км углубились в Бессарабию. Я лечу на разведку вместе с еще одним самолетом. К сожалению, эти страхи подтверждаются. Сильные советские группировки всех родов оружия накапливаются в районе Ямполя, более того, они строят здесь большой мост.

Можно не удивляться, почему эта операция все это время оставалась незамеченной. Для нас в этом нет ничего странного, мы слишком часто сталкивались с этим во время компании в России. Наш восточный фронт сильно растянут, очень часто в разрывах между ключевыми пунктами находятся одни только патрули. Как только эта цепь аванпостов прорвана, враг начинает наступление в незащищенной зоне. Далеко за линией фронта он может встретиться только со взводом велосипедистов или с обозом. Огромные просторы этой страны – самый ценный союзник русских. Обладая неистощимыми людскими ресурсами враг может легко проникать в такой слабозащищенный вакуум.

Хотя ситуация в районе Ямполя становится угрожающей, мы не считаем ее абсолютно безнадежной, потому что этот сектор, представляющий собой ворота в их страну, был доверен румынам. Поэтому во время инструктажа перед разведвылетом мне было сказано, что на Днестре находятся румынские прикрывающие дивизии и поэтому я должен быть осторожен относительно результатов любой атаки. С воздуха трудно отличить румын и русских только по одному цвету их обмундирования.

Стратегическая цель советского наступления ясна: окружение наших сил на юге и одновременный удар через Яссы в направлении нефтяных месторождений Плоешти. Поскольку присутствие моей эскадрильи необходимо каждый день в районе Николаева, мы вначале не можем совершать больше одного или двух вылетов в этот сектор. Для наших операций мы используем передовой аэродром в Котовске, к югу от Балты. Поэтому сейчас эта миссия уводит нас на запад. Наша главная цель – концентрация войск в окрестностях Ямполя и мост, который здесь строится. После каждой атаки Советы незамедлительно заменяют поврежденные понтоны и еще быстрее достраивают мост. Они пытаются сорвать наши атаки сильным зенитным огнем и истребителями, но мы ни разу не позволяем им отбросить нас до тех пор, пока мы не завершим свою миссию.

Наш успех подкреплен перехваченными русскими радиоосообщениями. Они в основном состоят из жалоб на свои собственные истребители, Красных соколов, обвинений в трусости и перечислений потерь в людях, военном снаряжении и строительных материалах. Мы часто можем слушать переговоры по русскому радиотелефону между наземными войсками и Красными соколами. В моей эскадрильи служит один офицер, который знает русский. Он настраивает приемник на их волну и делает синхронный перевод. Русские часто дико орут по радиотелефону, чтобы помешать нашим переговорам. Они используют практически ту же частоту, что и мы. Во время полетов Советы часто пытаются дать нам ложные цели. Конечно, новые цели находятся в глубине немецких позиций. Корректировки делаются на беглом немецком языке, но мы быстро разгадываем эту хитрость и немедленно после получения таких фальшивых поправок, я снижаюсь для того, чтобы убедиться в том что предполагаемая цель действительно является вражеской. Часто мы слышим предупреждающий окрики: «Прекратить атаку! В районе цели – наши войска». Можно даже не биться о заклад, это говорит русский. Его последние слова часто тонут в грохоте бомб. Мы смеемся, когда слышим, как наземный контроль проклинает потом русские истребители: «Красные соколы, мы сообщим вашему комиссару о проявленной вами трусости. Атакуйте эту нацистскую сволочь. У нас снова потери».

Мы уже давно знаем о низком боевом духе красных истребителей, только несколько ударных авиаполков являются исключениями из этого правила. Эти отчеты о потерях являются ценным подтверждением нашего успеха.

***

За несколько дней до 20 марта 1944 года из‑за отвратительной погоды с сильными дождями мы прекращаем полеты. Мы, пилоты, говорим про эту погоду: «Даже воробьи предпочитают ходить пешком». Летать нельзя. Пока длится эта погода, Советы могут продолжать свое наступление и форсируют Днепр без всяких помех. Против этой угрозы невозможно организовать оборону, ни одной роты нельзя выделить из района Николаева, других резервов нет. В любом случае мы предполагаем, что наши румынские союзники из чувства самосохранения будут защищать свою страну с фанатичной яростью и этим смогут компенсировать нашу численную слабость.

20 марта после семи вылетов в районы Николаева и Балты я вылетаю со своей эскадрильей в восьмой раз, это наша первая миссия за последние пять дней против Ямпольского моста. Небо ярко‑синее и можно предположить почти наверняка что после такого длительного перерыва оборона будет существенно усилена зенитными средствами и защитой истребителей. Поскольку летное поле и сама деревня Раховка тонут в грязи, наша истребительная эскадрилья перебазировалась в Одессу, аэродром которой имеет бетонную взлетно‑посадочную полосу. Наши «Штуки», оснащенные широкими шинами, способны гораздо лучше справляться с грязью и проваливаются в нее в меньшей степени, чем истребители. Мы договариваемся по телефону о рандеву в определенное время в 45 км от цели на высоте 5000 метров, прямо над приметной излучиной Днестра. Но, скорее всего, в Одессе возникают какие‑то трудности. В точке встречи эскорта нет. Цель обозначена ясно, поэтому мы, естественно, решаем продолжать полет. В моей эскадрилье несколько новых экипажей. Качество их подготовки не такое высокое, как раньше. По‑настоящему хорошие летчики к тому времени уже давно находятся на фронте, горючее для тренировочных полетов строго рационировано и составляет определенное количество литров на каждого человека. Я твердо верю, что если бы я сам был ограничен таким малым количеством, то не смог бы летать лучше, чем эти молодые пилоты. Мы все еще находимся в тридцати километрах от нашей цели, когда я предупреждаю: «Вражеские истребители». К нам приближается более двадцати советских Ла‑5. Наш груз бомб затрудняет маневрирование. Я летаю оборонительными кругами, чтобы в любой момент можно было зайти в хвост истребителям, поскольку они намереваются сбить мой замыкающий самолет. Несмотря на воздушный бой я постепенно приближаюсь к цели. Отдельных русских, которые пытаются сбить меня заходя спереди, я разочаровываю своей мобильной тактикой, затем в последний момент я пикирую через самую их гущу и начинаю карабкаться вверх. Если молодые экипажи смогут продержаться до конца сегодняшнего дня, они многому смогут научиться.

"Приготовиться к атаке – сомкнуть строй – атака! "

И я пикирую на мост. Во время пикирования я вижу вспышки зенитных орудий, защищающих мост. Снаряды с визгом проносятся мимо моего самолета. Хеншель говорит, что небо как будто покрыто клочками шерсти, так он называет разрывы зенитных снарядов. Наш строй теряет свою монолитность и разваливается, это делает нас боле уязвимыми для атаки истребителей. Я предупреждаю тех, кто ковыляет позади:

«Скорее догоняйте, мы боимся не меньше вашего».

Ни одного ругательства не срывается с моего языка. Я закладываю вираж и с высоты 300 метров вижу как моя бомба взрывается рядом с мостом. Значит, дует ветер.

«Ветер слева, поправка влево».

Прямое попадание бомбы с нашего третьего по счету самолета уничтожает мост. Кружась вокруг, я обнаруживаю позиции зенитных батарей и отдаю приказ атаковать их.

«Сегодня им достанется», – высказывает свое мнение Хеншель.

К несчастью, два новых экипажа немного отстали во время пикирования. Лаги отрезают их. Один из этих самолетов изрешечен пулями и проносится мимо меня в направлении территории, занятой противником. Я пытаюсь догнать его, но я не могу бросить из‑за него всю эскадрилью на произвол судьбы. Я ору на него по радиотелефону, я ругаю его, но ничто не помогает. Он уходит, снижаясь, к русскому берегу Днестра. За ним тянется узкая полоска дыма. Он без сомнения мог бы продержаться в воздухе еще несколько минут, как другие, и долетел бы до наших окопов.

«У него нервы сдали, у этого идиота», – комментирует Фиккель по радиотелефону. В этот момент я не могу больше заниматься подбитым самолетом, поскольку должен попытаться удержать вместе наш потрепанный строй и маневрирую в западном направлении, используя оборонительные круги. Через пятнадцать минут красные истребители уходят и мы в обычном строю направляемся к нашей базе. Я приказываю командиру седьмого звена вести строй домой. Вместе с лейтенантом Фишером, который пилотирует второй штабной самолет, я разворачиваюсь и иду назад на низкой высоте, над самым Днестром. Река течет здесь между высокими обрывистыми берегами. Впереди в направлении моста я вижу русские истребители, которые патрулируют на высоте от одного до трех километров. Но здесь, в речной долине, меня трудно разглядеть и, кроме того, моего возвращения никто не ожидает. Как только я поднимаюсь над кустарником, которым поросли берега, справа, в трех‑четырех километрах я замечаю наш самолет. Он совершил вынужденную посадку в поле. Экипаж стоит рядом с машиной и когда я пролетаю мимо них на низкой высоте, начинает яростно жестикулировать. «Если бы вы только обратили на меня внимание раньше, этой деликатной операции можно было бы избежать» – бормочу я себе под нос и разворачиваюсь, чтобы определить, пригодно ли это поле для посадки. Да, сесть можно. Я подбадриваю себя: «Тогда все в порядке… продолжай. Это будет седьмой экипаж, который я вытаскиваю из‑под носа русских». Я отдаю команду Фишеру оставаться в воздухе и отвлечь на себя истребители, в том случае, если они нападут. После бомбежки моста я знаю, откуда дует ветер. Выпустить закрылки, убрать газ, я приземлюсь в одно мгновение. Но что происходит? Я промахиваюсь, и должен вновь дать газ и зайти еще раз. Прежде со мной такого никогда не случалось. Или это дурное предзнаменование? Ты очень близко к цели, которую только что атаковал, далеко за линией фронта. Трусость? Еще раз убрать газ, выпустить закрылки – я приземляюсь… и немедленно замечаю, что почва очень мягкая, мне даже не нужно тормозить. Мой самолет останавливается точно перед двумя моими коллегами. Это экипаж новичков, сержант и ефрейтор. Хеншель поднимает фонарь и я показываю им знаками быстро залезать внутрь. Двигатель ревет, они карабкаются в кабину к Хеншелю. Над головой кружат Красные соколы, они нас еще не заметили.

"Хеншель, готовы? "

«Да». Я даю газа, нажимаю левый тормоз – намереваясь вырулить так, чтобы взлететь в том же направлении, откуда я появился. Но мое правое колесо завязло в земле. Чем больше я даю газа, тем больше мое колесо погружается в грунт. Мой самолет отказывается трогаться с места, возможно потому, что между обтекателем и колесом набилось много грязи.

«Хеншель, вылезай и сними обтекатель, может быть тогда нам удастся взлететь».

Крепление обломилось, обтекатель остается на месте, но даже без него мы не смогли бы взлететь, мы застряли в грязи. Я тяну ручку на себя, отпускаю ее и даю реверс. Ни малейшего намека на то, что это поможет. Возможно, удастся спарашютировать, но это тоже не помогает. Фишер пролетает над нами и спрашивает по радиотелефону:

«Мне приземляться»?

После секундного размышления я говорю себе, что если он приземлится, то тоже не сможет взлететь и отвечаю:

«Нет, не садись. Ты должен лететь домой».

Я оглядываюсь. К нам толпой бегут иваны. Они уже в трехстах метрах. Прочь из кабины! «За мной», кричу я – и вот мы уже несемся на юг так быстро, как только можем. Когда мы садились, я увидел, что мы примерно в пяти километрах от Днестра. Мы должны будем переправиться через реку несмотря ни на что или станем легкой добычей преследующих нас красных. Бежать не так просто. На мне высокие меховые унты и подбитая мехом куртка. На пот лучше не обращать внимания! Никого не надо подгонять, мы не собираемся оказаться в советском лагере для военнопленных, для пилотов пикирующих бомбардировщиков это равносильно верной смерти.

Мы бежим так уже полчаса. Кто бы видел это со стороны! Иваны отстали от нас на добрый километр. Неожиданно мы оказываемся на краю почти отвесного обрыва, который омывают воды реки. Мы бегаем туда и сюда, ищем тропинку чтобы спуститься… но это невозможно! Иваны уже наступают нам на пятки. Затем неожиданно одно детское воспоминание наводит меня на мысль. Когда я был мальчишкой, мы спускались с вершины дерева, скользя по веткам и добирались до земли в целости и сохранности. На каменном склоне в изобилии растут большие колючие кусты. Один за другим мы скользим вниз и приземляемся у самой воды. Наши руки и ноги исцарапаны, а одежда превратилась в лохмотья. Хеншель испуган. Он кричит:

«Ныряем! Лучше утонуть, чем попасть в плен к русским».

Я прибегаю к помощи здравого смысла. Мы задыхаемся от бега. Короткая передышка и затем мы срываем с себя верхнюю одежду. Тяжело дыша, Иваны тем временем подбегают к обрыву. Нас не так‑то просто увидеть. Они бегают взад и вперед и никак не могут сообразить, куда мы делись. Я уверен, они считают, что мы не могли спрыгнуть с обрыва. Днестр бурлит, снег тает и мимо плывет много льдин. Ширина реки здесь, на глаз, примерно полкилометра, температура воздуха на три‑четыре градуса выше точки замерзания. Остальные уже в воде, я избавляюсь от унт и меховой куртки. Я следую за ними, на мне только рубашка и брюки, под рубашкой моя карта, в кармане брюк – медали и компас. Когда я дотрагиваюсь до воды, я говорю себе: «Ни за что на свете», затем я думаю об альтернативе и вот я уже плыву.

Проходят мгновения и меня парализует холод. Я хватаю ртом воздух, я уже больше не чувствую, что плыву. Сконцентрируйся, думай о плавании и сохраняй ритм. Далекий берег приближается почти незаметно. Остальные плывут впереди. Я думаю о Хеншеле. Он сдал свой экзамен по плаванью вместе со мной, когда мы находились в резервной части в Граце, но если сегодня он выложиться полностью в этих более трудных условиях, он сможет повторить рекордное время или, возможно, подойдет к нему очень близко. На середине реки я оказываюсь рядом с ним, в нескольких метрах позади стрелка с другого самолета, сержант плывет далеко впереди, похоже, он отличный пловец. Постепенно мы становимся невосприимчивыми к ощущениям, нас спасает инстинкт самосохранения, согнуться или сломаться. Я удивлен выносливостью остальных, поскольку я, как бывший атлет, привык к перенапряжению. Мой мозг погружается в воспоминания. Когда я занимался десятиборьем, то всегда заканчивал бегом на полтора километра, после того как я стремился показать все, на что я способен в девяти других упражнениях. На этот раз тяжелые тренировки воздаются мне сторицей. Сержант вылезает из воды и падает на берег. Немного позднее добираемся до берега мы с капралом. Хеншелю осталось проплыть еще метров сто пятьдесят. Двое других лежат неподвижно, промерзшие до костей, стрелок бормочет что‑то как в бреду. Бедняга! Я сижу на берегу и вижу, как Хеншель пытается добраться до берега. Еще 80 метров. Неожиданно он вскидывает вверх руки и кричит: «Я не могу, я больше не могу» и погружается в воду. Он тотчас же всплывает, но затем погружается снова и больше не показывается. Я вновь прыгаю в воду, расходуя последний десять процентов энергии, которые, как я надеялся, мне удалось сохранить. Я достигаю того места где Хеншель погрузился в воду. Я не могу нырять, потому что для этого я должен глубоко вздохнуть, но из‑за холода я никак не могу набрать достаточно воздуха. После нескольких неудачных попыток я едва могу добраться до берега. Если бы я как‑то ухватил Хеншеля, то скорее всего оказался бы вместе с ним на дне Днестра. Он был очень тяжел и такое напряжение было бы никому не под силу. Вот я лежу на берегу, разбросав руки… слабый… истощенный… и где‑то внутри глубокая скорбь по моему другу Хеншелю. Мы читаем молитву за упокой души нашего товарища.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: