Мир глазами Марка Аврелия

Вот так Дженни Филдз вновь стала кем-то вроде сестры милосердия; много лет Дженни в белом медицинском халате обихаживала женское движение и теперь была вполне готова к исполнению своей вечной роли. Это она предложила сыну переехать со всем семейством к ней в Догз-Хэд-Харбор. В родительском доме было столько комнат, что Дженни всех разместила с удобством и принялась о них заботиться. За окнами постоянно слышался целительный шум морских волн, которые, набегая на берег, смывали с него всякую грязь.

Всю свою дальнейшую жизнь Дункан Гарп будет связывать шум моря с ощущением выздоровления. Когда бабушка снимала бинты, морской ветер точно орошал пустую глазницу, где когда-то был правый глаз Дункана. Гарп и Хелен оказались не в силах смотреть на изуродованное лицо сына, но Дженни имела огромный опыт в разглядывании чужих ран и их исцелении. Именно бабушка, Дженни Филдз, впервые показала Дункану его стеклянный глаз.

— Видишь? — сказала Дженни внуку. — Он большой и коричневый, хотя, конечно, не такой красивый, какой у тебя был, но ты старайся, чтобы девочки первым видели твой левый глаз, вот и все. — Не самое феминистское высказывание, если честно, но Дженни всегда утверждала, что она, во-первых и в-последних, всегда была и оставалась именно сестрой милосердия.

Дункан выколол себе глаз, когда его выбросило между передними сиденьями «вольво» и острый рычаг переключателя скоростей остановил его полет. Правая рука Гарпа, которой тот пытался перегородить промежуток между сиденьями, опоздала. Дункан пролетел под рукой отца, выбил себе правый глаз и сломал три пальца на правой руке — их зажало замком ремня безопасности.

По всем оценкам «вольво» двигался со скоростью никак не больше двадцати пяти миль в час — от силы тридцать пять! — однако он буквально вмазался в трехтонный «бьюик», который ни на дюйм не сдвинулся с места. Дети в салоне «вольво» так и посыпались вперед, точно яйца из коробки. Впрочем, сидевшие в салоне «бьюика» тоже в достаточной степени почувствовали этот страшный удар.

Голова Хелен дернулась вперед с такой силой, что просто удивительно, как она не сломала шею о стойку руля. У детей борцов обычно крепкая шея, вот и у Хелен шея не сломалась — хотя она полтора месяца носила гипсовый «воротник», а спина ее с тех пор всю жизнь давала о себе знать. К тому же у нее была сломана правая ключица — возможно, подброшенным вверх коленом Майкла Мильтона — и порезана переносица, на которую потом наложили девять швов; порезы нанес, скорее всего, замок от ремня безопасности Майкла Мильтона. Рот Хелен от толчка захлопнулся с такой силой, что она сломала себе два зуба и сильно поранила язык, который тоже пришлось зашивать.

Сперва она решила, что язык у нее вообще откушен, потому что чувствовала, как он сам по себе плавает у нее во рту, полном крови. Но голова у нее так ужасно болела, что она не решалась открыть рот, пока не пришлось вздохнуть; кроме того, она не могла двинуть правой рукой. Хелен выплюнула свой «откушенный язык» на левую ладонь и увидела, что это никакой не язык, а кусок пениса Майкла Мильтона — точнее, три четверти этого органа.

Теплый поток крови на своем лице Хелен сперва приняла за бензин и закричала — испугавшись не за себя, а за Гарпа и за детей. Она понимала, что в проклятый «бьюик» врезалась машина Гарпа. Хелен собрала все силы, чтобы подняться с колен Майкла Мильтона. Ей совершенно необходимо было узнать, что с ее семьей. Она выплюнула что-то на пол «бьюика» — откушенный язык, мелькнула мысль, и здоровой рукой отпихнула Майкла Мильтона, чье колено буквально пришпилило ее к рулю. И тут только до нее дошло, что кричит не она одна. Кричал, конечно, и Майкл Мильтон, но Хелен его почти не слышала — она слышала только крики, доносившиеся из «вольво». Вне всякого сомнения, кричал Дункан. И Хелен потянулась к ручке двери. Когда дверь наконец открылась, Хелен вытолкнула Майкла наружу — откуда силы взялись! Майкл упал на землю, так и не изменив позы: лежал на боку в подмерзающей снеговой каше, поджав ноги, словно все еще сидел за рулем, и выл, как кастрированный бычок, истекая кровью.

Когда в огромном «бьюике» открылась дверь и зажегся свет, Гарпу удалось смутно разглядеть, какой ужас творится в «вольво», — он увидел окровавленное лицо Дункана с разинутым в страшном крике ртом. Гарп тоже взревел, но изо рта вылетел лишь едва слышный писк; и этот странный писк так его испугал, что он попытался тихонько заговорить с Дунканом. И только тут понял, что говорить не может.

Когда Гарп выбросил в сторону правую руку, чтобы не дать Дункану упасть, он повернулся на водительском сиденье почти боком и врезался лицом прямо в руль, сломав челюсть и изуродовав язык (ему потом наложили двенадцать швов). В течение долгих недель в Догз-Хэд-Харбор, пока Гарп выздоравливал, Дженни не раз с благодарностью думала, что, к счастью, имела достаточный опыт общения с джеймсианками; ведь рот у Гарпа был зафиксирован намертво, и общался он с матерью исключительно с помощью записочек. Иногда он печатал свои послания на машинке — целые страницы, — и Дженни потом читала их вслух Дункану, потому что Дункану велели не утруждать без нужды уцелевший глаз. Со временем этот глаз непременно приспособится, но Гарпу нужно было очень многое сказать сыну, и сказать немедленно, а иной возможности сказать он не имел. Когда же он чувствовал, что мать редактирует его записки Дункану и Хелен (которой он тоже строчил страницу за страницей), Гарп глухо ворчал, протестуя сквозь проволоку, но стараясь не шевелить израненным языком. И Дженни Филдз, как настоящая сиделка, каковой она, собственно, и была, мудро перевозила сына в отдельную комнату.

— У нас тут прямо больница «Догз-Хэд-Харбор», — сказала как-то раз Хелен.

Хотя Хелен и могла говорить, говорила она очень мало, и ей не требовалось исписывать страницу за страницей, чтобы выразить свои мысли. Потихоньку выздоравливая, она большую часть времени проводила в комнате Дункана. Она читала мальчику, потому что делала это куда лучше, чем Дженни, да и, в конце концов, на языке у Хелен было всего два шва. В этот период общение с Гарпом куда лучше получалось у Дженни Филдз, чем у Хелен.

Хелен и Дункан часто сидели рядышком в комнате Дункана, из которой открывался чудесный вид на море, и Дункан своим единственным глазом целыми днями смотрел на берег и волны, словно фотографируя их. Отчасти это напоминало привычку фотографов тоже вечно видеть мир одним глазом через объектив своего фотоаппарата; те же проблемы с глубиной резкости и фокусом. Когда Дункан был уже почти готов сам сделать это открытие, Хелен купила ему фотоаппарат— «зеркалку», как раз такой подходил Дункану больше всего.

Именно в этот период, как впоследствии вспоминал Дункан Гарп, ему впервые пришла в голову мысль стать художником, живописцем или фотографом; ему ведь почти исполнилось одиннадцать. Хотя он был очень хорошо развит физически, наличие только одного глаза заставило его (как и отца) сторониться спортивных игр с мячом (хотя у отца отвращение к этим играм было врожденным). Даже когда он просто бегает по пляжу, говорил Дункан, ему всегда мешает недостаток периферийного зрения, это и делает его неуклюжим. А вскоре к огорчениям Гарпа прибавилось и то, что Дункан с полным безразличием относился к борьбе. Дункан вообще в последнее время изъяснялся исключительно фотографическими терминами и сказал отцу, что у него трудности с определением местоположения предмета в пространстве, а потому он не может понять, насколько далеко от него спортивный мат.

— Когда я занимаюсь борьбой, — говорил он Гарпу, — мне кажется, я спускаюсь по лестнице в абсолютной темноте и не знаю, достиг я уже последней ступеньки или нет, — пока не почувствую ее ногой.

Гарп, разумеется, пришел к выводу, что авария лишила Дункана интереса к спорту, но Хелен заметила, что Дункан всегда был несколько застенчив и замкнут — несмотря на то, что хорошо играл в разные игры и безусловно обладал прекрасной координацией движений; у него всегда было некое подспудное желание «не участвовать». То ли дело Уолт, у которого энергия била ключом, он бесстрашно бросал свое маленькое тело в любые новые обстоятельства, с невероятной верой в себя и отвагой, граничившей с безрассудством. Уолт, говорила Хелен, был среди них единственным настоящим атлетом. И Гарп полагал, что она права.

— Хелен вообще часто бывает права, знаешь ли, — заметила как-то вечером Дженни Филдз в разговоре с

Гарпом. Повод для такого высказывания могло дать что угодно, но произнесла Дженни эти слова вскоре после несчастного случая, потому что Дункан тогда лежал в отдельной «палате», и Хелен лежала в отдельной «палате», да и Гарп тоже.

Хелен часто бывает права, сказала Дженни, но Гарп сердито посмотрел на нее и написал: «Только не сейчас, мам!»

«Только не сейчас» означало, по всей видимости, Майкла Мильтона. Точнее, все случившееся вместе.

С работы Хелен ушла, пожалуй, и не из-за Майкла Мильтона. Просто огромный и гостеприимный дом на берегу океана, эта «больница Дженни», как они с Гарпом стали его называть, дал им возможность оставить в прошлом и нежелательную привычность их собственного дома, и ту подъездную дорожку.

К тому же, согласно университетскому «кодексу чести», моральное падение стояло на одном из первых мест как вполне основательная причина для расторжения контракта — хотя это никогда не обсуждалось. Однако интимные связи, вечно возникавшие между преподавателями и студентами, никогда особенно сурово не наказывались, хотя и не поощрялись. Это могло, правда, стать тайной причиной того, почему кому-то из преподавателей факультета не продлили контракт, но крайне редко служило причиной расторжения контракта. Хелен, видимо, сделала собственные выводы на сей счет и решила, что откусить студенту три четверти пениса — преступление достаточно серьезное. Способности любого студента можно оценить и множеством других способов, как и приклеить ему на всю жизнь такой ярлык, от которого очень трудно избавиться. Но ампутация гениталий (даже у очень плохого студента) — это, безусловно, уже чересчур! И Хелен, должно быть, чувствовала необходимость как-то наказать себя за этот невольный проступок. Она отказала себе в удовольствии продолжать дело, к которому была так хорошо подготовлена, и вышла из круга, где книги и их обсуждение, так много для нее значившие, всегда занимали большое место. Потом, правда, Хелен позволяла себе порой чувствовать себя несчастной, не желая признавать себя виноватой. А в последующие годы история с Майклом Мильтоном стала чаще вызывать у нее гнев, а не печаль, потому что она была достаточно сильной и считала себя хорошей женой и матерью (что соответствовало действительности), которую обстоятельства заставили страдать несоразмерно совершённому проступку, вполне тривиальному, хотя и не слишком чистоплотному.

Зато, по крайней мере на некоторое время, Хелен удалось исцелить и себя, и свою семью. Выросшая без матери и почти не имея возможностей испытать на себе материнские чувства Дженни Филдз, Хелен просто подчинилась идее Дженни насчет их «госпитализации» в Догз-Хэд-Харбор. Хелен утешалась, ухаживая за Дунканом, и очень надеялась, что Дженни сумеет выходить Гарпа.

А для Гарпа больничная атмосфера оказалась совсем привычной; все его первые жизненные шаги и ощущения, связанные со страхом, с различными снами, с сексом, были так или иначе связаны с медицинскими учреждениями. К жизни по соседству с изолятором в Стиринг-скул он приспособился легко. И сейчас с легкостью привыкал к новым обстоятельствам. Ему даже помогало то, что любую мысль приходилось выражать письменно: это приучало к осторожности и сдержанности и заставляло переосмыслить многое из того, что он хотел сказать, ибо, увидев эти мысли на бумаге — сырые мысли, порой совершенно бессмысленные слова, — он понял, что не может и не должен произносить вслух ничего подобного. Все лишние слова он в своих теперешних записках просто выбрасывал. Такова, например, одна из записок, адресованных Хелен:

«Три четверти — это еще недостаточно!»

Эту записку он выбросил и написал другую, которую и передал ей:

«Я тебя не виню».

А чуть позже написал еще одну:

«Я и себя тоже не виню».

«Только так мы сможем вновь стать единым целым», — писал Гарп матери.

И Дженни Филдз, вся в белом, скользила по наполненному соленым морским воздухом дому из одной комнаты в другую с бесконечными записками от Гарпа. Заниматься иным писательством он пока был не в состоянии.

Разумеется, дом в Догз-Хэд-Харбор привык к атмосфере выздоровления. Раненые женщины, которых подбирала Дженни, обретали здесь душевное и физическое здоровье и равновесие; эти пропахшие морем комнаты хранили в своих стенах немало давних печальных историй. В том числе и историю Роберты Малдун, которая жила у Дженни в самые трудные годы своей сексуальной переориентации. Впрочем, Роберта так и не сумела потом жить одна — как не сумела и жить с мужчинами — и снова обосновалась у Дженни в Догз-Хэд-Харбор, когда туда переехал Гарп с семьей.

К концу весны, когда совсем потеплело и рана на месте правого глаза Дункана уже потихоньку затягивалась и стала не столь уязвима для крошечных песчинок, Роберта начала гулять с Дунканом по пляжу. Именно там Дункан обнаружил, что у него проблемы с пространственным видением, поскольку оказался не в состоянии определить, куда именно летит брошенный мяч, и когда Роберта попыталась поиграть с ним в футбол, то почти сразу залепила ему мячом прямо в лицо. От игры в мяч пришлось отказаться, и Роберта развлекала Дункана, рисуя на песке диаграммы наиболее трудных и интересных игр, в которых она участвовала вместе с командой «Филадельфия Иглз», и конечно же сосредоточивая внимание на действиях защитников, к которым принадлежала и сама, когда была еще знаменитым Робертом Малдуном, № 90. Она честно рассказывала Дункану о своих удачных голевых пасах, об упущенных мячах, о пенальти из офсайда и прочих острых моментах игры.

— Мы против «Ковбоев» играли, — с жаром вспоминала она, — в Далласе, когда эта змея ползучая, Восьмой Мяч, как все его называли, подобрался ко мне со «слепой» стороны… » — И Роберта внезапно умолкала и быстро переводила разговор на другое, жалея притихшего Дункана, у которого теперь на всю жизнь одна сторона осталась «слепой».

А Гарп слушал рассказы Роберты о наиболее сложных моментах ее сексуальной переориентации, потому что действительно искренне интересовался ее непростой судьбой, и Роберта это знала; кроме того, она понимала, что Гарпу просто хочется разобраться в проблемах, столь отличных от его собственных.

— Я всегда знала, что мне следовало родиться девочкой, — говорила Роберта. — Во сне я занималась любовью с мужчинами, и в этих снах я всегда была только женщиной и никогда — мужчиной!

Роберта относилась к гомосексуалистам с нескрываемым отвращением, и Гарп думал, как странно, что Роберта, принадлежа к одному из самых малочисленных сексуальных меньшинств, столь нетерпима к представителям других сексуальных меньшинств. Порой в Роберте даже проявлялась типично женская стервозность, когда она жаловалась Гарпу на других «пациенток» Дженни Филдз, которые прибывали в Догз-Хэд-Харбор, чтобы отрешиться от мучивших их проблем.

— Ох уж эти проклятые лесбиянки! — сердилась Роберта. — Стараются сделать твою мать тем, чем она никогда не была!

— Мне иногда кажется, мама для этого и предназначена, — поддразнивал Роберту Гарп. — Она делает людей счастливыми, позволяя им думать о ней все что заблагорассудится.

— Ну, эти особы и меня пытались сбить с пути! — говорила Роберта. — Когда я готовилась к операции, они все время меня отговаривали. «А ты стань геем, — советовали они. — Ты ведь хочешь иметь мужчин? Вот и имей их — без всякой операции! А если станешь женщиной, они просто будут пользоваться тобой, и все». Трусихи! — презрительно заключала Роберта, и Гарп с грустью думал, что Робертой все-таки действительно пользовались, и не раз.

Страстная нетерпимость Роберты не была уникальной; Гарп часто думал, почему едва ли не все прочие женщины в доме его матери, которые находились под ее заботливой опекой и прежде так или иначе были жертвами чужой нетерпимости, становились особенно нетерпимы именно друг к другу. Это была какая-то форма внутренней борьбы (по мнению Гарпа, совершенно бессмысленной), и Гарпу оставалось только восхищаться мудростью собственной матери и ее редкостным умением всех их угомонить и не допускать ссор. Роберту Малдуну, как выяснил Гарп, несколько месяцев перед операцией кололи транквилизаторы и слабые наркотики. С утра, одетый как Роберт Малдун, он уходил из дома и бродил по магазинам, скупая разнообразную женскую одежду; и почти никто не знал, что за операцию по изменению пола он заплатил гонорарами, которые получил за выступления на банкетах в различных спортивных мужских клубах, как детских, так и взрослых. А по вечерам, вернувшись в Догз-Хэд-Харбор, Роберт Малдун демонстрировал свои новые наряды Дженни и весьма критически настроенным женщинам, обитавшим в ее доме. Когда, благодаря инъекциям эстрогена, у него стали наливаться груди и округляться бедра, Роберт прекратил выступать на банкетах и стал выходить на прогулки в несколько мужеподобных, но все же вполне женских костюмах, а на голову напяливал парики со старомодной укладкой — словом, пытался быть Робертой задолго до хирургического вмешательства. Теперь же, став наконец Робертой, он обрел анатомически точно такие же гениталии и урологический аппарат, как и у большинства женщин.

— Но зачать я конечно же не могу, — с некоторым огорчением рассказывала Роберта Гарпу. — У меня ведь не бывает ни овуляций, ни менструаций. (Хотя Дженни Филдз и заверяла ее, что их не бывает и у миллионов других женщин.) А знаешь, — продолжала Роберта, — что сказала мне твоя мать, когда я вернулась домой из больницы?

Гарп покачал головой; «домой» для Роберты означало в Догз-Хэд-Харбор.

— Она сказала, что чувствует во мне куда меньше сексуальной раздвоенности или, если хочешь, бисексуальности, чем у большинства людей, которых она когда-либо знала! А мне действительно было очень важно это услышать, — сказала Роберта. — Ведь мне тогда постоянно приходилось пользоваться этим ужасным расширителем, чтобы влагалище не заросло. Я порой вообще себя чувствовала каким-то роботом…

«Добрая старая мама!» — нацарапал Гарп и сунул записку Роберте.

— Знаешь, — вдруг сказала Роберта, — в том, что ты пишешь, столько сострадания к людям, но в тебе самом я особого сострадания не чувствую — прежде всего к тем, кто тебе ближе всего в твоей настоящей жизни. — Именно в этом его всегда обвиняла и Дженни.

Но теперь, он чувствовал, сострадания к ближним в нем стало куда больше. Возможно, этому способствовали и его зашитая челюсть, и вид Хелен в гипсе, и хорошенькая мордашка Дункана, от которой, по сути дела, осталась только половина, — но Гарп теперь куда более терпимо относился и ко всем прочим бедолагам, что слонялись по просторному дому Дженни в Догз-Хэд-Харбор.

Это был типично курортный, «летний» городок, сознающий смену сезонов только по присутствию или отсутствию приезжих. Огромный дом Дженни Филдз, с его добела отполированными песком и ветром стенами, с его крытыми галереями и мансардами, стоял на отшибе, в самом конце Оушнлейн, и был единственным жилым зданием среди серо-зеленых дюн и белых песчаных пляжей. Порой по берегу пробегала собака, принюхиваясь к выброшенному на песок плавнику цвета старой кости; иногда по опустевшему в межсезонье пляжу гуляли, изучая и собирая ракушки, пенсионеры, жившие в нескольких милях от дома Дженни (и дальше от моря) в своих летних домиках. Зато летом там всегда было полно детей, и собак, и нянек; и всегда на водах залива качались одна-две яркие красивые яхты. Но ранней весной, когда Гарпы переехали сюда, берег казался совершенно пустынным. После высоких зимних приливов пляж был завален плавником и водорослями. А Атлантический океан в апреле и в мае был сине-зеленого цвета — такого же, как синяк, украшавший переносицу Хелен.

В межсезонье любого приезжего в городке «вычисляли» мгновенно. Обычно это были женщины, искавшие «знаменитую Дженни Филдз». Летом они порой тратили целый день в толпе курортников, и никто не мог им сказать, где живет Дженни. Зато постоянные обитатели Догз-Хэд-Харбор это знали отлично. «Последний дом в самом конце Оушнлейн, — говорили они несчастным женщинам и девицам, которые спрашивали, где живет Дженни Филдз. — Большой дом, как гостиница, золотко. Ты его никак не пропустишь».

Порой бедняжки все же сперва забредали на пляж и долго смотрели на дом Дженни издали, прежде чем решались постучаться и спросить, дома ли Дженни; иногда их замечал Гарп — по двое или по трое женщины сидели на корточках на продуваемых ветром дюнах и наблюдали за домом, словно пытаясь определить уровень сочувствия, заключенный внутри. Если их было несколько, они сперва что-то обсуждали, а потом выбирали одну и отправляли ее к дому, а сами оставались на дюнах смиренно ожидать ее возвращения, словно собаки, которым дали команду «сидеть!».

Хелен купила Дункану подзорную трубу, и теперь он из своей комнаты не только любовался морским пейзажем, но и шпионил за боязливыми гостьями Дженни, часто сообщая об их присутствии на берегу задолго до того, как кто-то из них решался постучать в дверь.

— Это опять к бабушке! — возвещал он, все время подстраивая фокус. — Вон той года двадцать четыре. А может, четырнадцать. У нее голубой рюкзак А в руке апельсин, но вряд ли она собирается его есть… С ней там еще кто-то, но ее лица я не вижу. Она ложится на землю. Нет, ее тошнит. Нет, на ней что-то вроде маски. А может, это мать той, первой? Нет, скорее сестра… Или просто подружка… А вот теперь эта первая ест свой апельсин. Мда-а, зрелище не очень приятное… — После этих сообщений Дункана Роберта тоже решала посмотреть, а иногда к ней присоединялась и Хелен. Но дверь несчастным гостьям чаще всего открывал именно Гарп.

— Да, Дженни Филдз — моя мать, — говорил он им, — просто сейчас ее нет дома, она поехала за покупками. Но вы проходите, пожалуйста. Если хотите, можете подождать ее, она скоро вернется. — И он старался обязательно улыбнуться, хотя бы одними глазами, и одновременно рассматривал незнакомку так же внимательно, как пенсионеры на пляже — свои ракушки. Пока не зажила сломанная челюсть и не сросся прокушенный язык, Гарп открывал таким посетительницам дверь, вооружившись готовым запасом записочек. Многие из них этому не удивлялись, потому что и сами могли объясняться с посторонними только таким способом.

«Привет, меня зовут Бет. Я из джеймсианок».

И Гарп в ответ протягивал свою записку. «Привет, меня зовут Гарп. У меня сломана челюсть». И он улыбался гостье и вручал ей следующую записку — в зависимости от ситуации, — например, такую: «На кухне топится печка, это по коридору налево». Или такую: «Не расстраивайтесь. Моя мать скоро вернется. Кроме того, в доме есть и другие женщины. Хотите с ними познакомиться?»

Именно в этот период Гарп опять начал носить спортивную куртку, не из ностальгии по Стиринг-скул или по Вене и, разумеется, отнюдь не из необходимости быть более или менее прилично одетым — в Догз-Хэд-Харбор Роберта казалась единственным человеком, кому было не все равно, что на ней надето, — а просто из необходимости иметь побольше карманов: куда иначе девать записки, блокнот и карандаш.

Он пробовал заняться бегом, но эти попытки пришлось оставить: любая встряска вызывала сильную боль в сломанной челюсти и в прокушенном языке, который на бегу задевал зубы. Тогда Гарп стал совершать многомильные прогулки по песчаному пляжу. Однажды, возвращаясь после такой прогулки, он увидел, что у дома остановилась полицейская машина и полицейский помогает вылезти из нее молодому человеку, прикованному к нему наручниками. Вдвоем они поднялись на высокое крыльцо, и полицейский спросил:

— Мистер Гарп?

Гарп, надевавший для своих пеших прогулок костюм для бега, то есть шорты и майку, не имел при себе ни одной готовой записки, а потому просто кивнул утвердительно: да, я мистер Гарп.

— Вы знаете этого молодого человека? — спросил полицейский.

— Ну конечно же он меня знает! — воскликнул юнец в наручниках. — Только вы, копы, ни в жисть человеку просто так не поверите! А все потому, что просто не умеете расслабляться]

Это оказался тот самый парнишка в пурпурном кафтане, которого Гарп когда-то выпроваживал из будуара миссис Ральф. Та ночь казалась Гарпу страшно далекой, словно прошло уже несколько лет, и он решил не признаваться, что узнал нахального юнца, однако кивнул.

— У парня нет денег, — пояснил полицейский, — он не живет ни в одном из здешних домов и к тому же безработный. Он также нигде не учится. А когда мы позвонили его родственникам, те заявили, что понятия не имеют, где он «ошивается» в последнее время, — похоже, их это не очень-то и интересовало. Но он твердит, что сейчас проживает у вас и что вы сможете за него поручиться.

Говорить Гарп, разумеется, не мог. Он указал на свои повязки и швы и изобразил, будто пишет у себя на ладони.

— Господи, когда это вам скобки на зубы надели? — поинтересовался юнец. — Обычно их в более юном возрасте надевают. К тому же у вас самые идиотские скобки, какие я только видел в жизни!

Гарп написал на обороте квитанции о нарушении правил дорожного движения, которую ему протянул полицейский:

«Хорошо, я поручусь за него. Но объяснять ничего не буду, потому что у меня сломана челюсть».

Юнец прочел записку через плечо полицейского.

— Ого! — ухмыльнулся он. — А что произошло с другим парнем?

Он потерял три четверти своего пениса, мысленно ответил ему Гарп, но писать это на обороте квитанции не стал. Он вообще больше ни слова не написал.

Как выяснилось, сидя в тюрьме, парнишка прочел романы Гарпа.

— Если б я тогда знал, что вы такие книги пишете, — сказал он, — никогда не повел бы себя так хамски.

Звали парнишку Рэнди, и впоследствии он стал поистине фанатом творчества Гарпа. Гарп вообще был убежден, что основную массу его поклонников составляют люди никому не нужные беспризорники, брошенные или просто одинокие дети, пенсионеры, просто чудаки не от мира сего, и лишь очень небольшая часть его читателей — люди нормальные, не страдающие никакими болезнями или пороками. Однако Рэнди явился к Гарпу так, словно отныне тот стал его истинным и единственным гуру, которому Рэнди будет беспрекословно повиноваться. И дух сострадания и гостеприимства, витающий под крышей дома Дженни Филдз, не позволил Гарпу попросту дать этому парнишке от ворот поворот. Роберта Малдун взяла на себя обязанность кратко ввести Рэнди в курс дела и рассказать об аварии, в которую попали Гарп и его семейство.

— А кто она, этот большой славный цыпленочек? — восхищенным шепотом спросил Рэнди у Гарпа.

«Разве ты не узнаешь ее? — написал Гарп. — Это же знаменитый «крепкий орешек» из «Филадельфия Иглз!».

Особого восторга от присутствия Рэнди в доме Гарп явно не испытывал, однако даже это не могло охладить влюбленного пыла Рэнди; во всяком случае, восторга в нем поубавилось далеко не сразу. Он старался как мог — например часами развлекал Дункана.

«Бог его знает, о чем он рассказывает Дункану, — жаловался Гарп Хелен. — А что, если о своих экспериментах с наркотиками?»

— Во всяком случае, сейчас Рэнди наркотики абсолютно не употребляет, — успокаивала Гарпа Хелен. — Твоя мать с ним долго беседовала.

«Значит, он рассказывает Дункану захватывающие истории о своем криминальном прошлом», — тревожился Гарп.

— Разве ты не знаешь? Рэнди хочет быть писателем, — ответила ему Хелен.

«Все хотят быть писателями!» — возражал Гарп.

Но это была неправда: сам он писателем больше быть не хотел. Когда пробовал писать, в голове у него крутилась одна-единственная ужасная тема, то самое, о чем ему необходимо было поскорее забыть, а не лелеять страшные воспоминания и уж тем более не оживлять и не нагнетать их с помощью своего искусства. Это смахивало на безумие, но стоило ему подумать о письменном столе, как тотчас явились видения прошлого и все та же неизбывная тема приветствовала его косым злобным взглядом, грудами развороченной плоти, запахом смерти… И Гарп даже избегал садиться за письменный стол.

Наконец Рэнди уехал — к великому огорчению Дункана. Зато — к огромному облегчению Гарпа, который никому не показал ту записку, которую оставил ему Рэнди на прощанье:

«Я никогда не буду так же хорош, как вы, — нив чем. Хотя, если честно, вы могли бы проявить хоть капельку великодушия и не тыкать меня носом в то, что и без того уже ясно*.

Итак, я — недобрый, думал Гарп. Ну, что у нас еще новенького? Записку Рэнди он выбросил.

Когда Гарпу наконец сняли швы и он перестал ощущать свой язык как сплошную кровавую рану, он опять занялся бегом. Стало уже совсем тепло, и Хелен много плавала — ей сказали, что это хорошо для восстановления мышечного тонуса и укрепления ключицы. Хотя плавать было еще больновато — особенно давал себя знать удар в грудь. Гарпу казалось, что она плавает слишком много, проплывая одну милю за другой, сперва отплывая в море довольно далеко, а потом двигаясь вдоль берега. Но Хелен говорила, что, чем дальше от берега, тем легче плавать, потому что там вода гораздо спокойнее. Но Гарп все равно волновался. Они с Дунканом порой даже в подзорную трубу за ней наблюдали. Что мне делать, если с ней что-нибудь случится? — думал Гарп. Сам он был весьма неважным пловцом.

— Не волнуйся, мама плавает очень хорошо! — успокаивал его Дункан. Дункан и сам плавал отлично.

— Она отплывает слишком далеко от берега, — не унимался Гарп.

Когда в Догз-Хэд-Харбор начали прибывать курортники, семейство Гарпов стало появляться на пляже со своими физическими упражнениями в другое время: они бегали или купались ранним утром, а в наиболее насыщенные курортниками часы лишь наблюдали за пляжной жизнью с затененных галерей дома Дженни Филдз, в полдневную жару и вовсе скрываясь в его просторных прохладных комнатах.

Гарп чувствовал себя значительно лучше. Он начал писать — очень осторожно, даже робко набрасывая сюжет, записывая свои размышления по поводу того или иного персонажа, но конкретных описаний характеров главных героев пока избегал, хотя думал, что главные герои у него уже есть: муж, жена и ребенок Вместо этого он сосредоточил внимание на характере следователя-детектива, который не имел никакого отношения к данной семье. Гарп знал, какой ужас таится в глубине его очередного литературного замысла, и, возможно, именно по этой причине приближался к воплощению своего замысла через героя, столь же далекого от его, Гарпа, личных тревог, насколько любой полицейский инспектор далек от преступления, которое ему предстоит раскрыть. Господи, а я-то с какой стати пишу о каком-то полицейском инспекторе? — думал Гарп. И превратил этого инспектора в человека, понятного и близкого даже ему, Гарпу. А после оказался совсем рядом с той самой зловонной кучей собственных воспоминаний. Как раз в это время с выколотого глаза Дункана сняли бинты, и мальчик стал носить черную повязку, которая выглядела почти привлекательно на его загорелом лице. И Гарп, глянув на сына и набрав в грудь побольше воздуха, сел писать новый роман.

Произошло это в конце лета, когда он уже почти совсем поправился. Свой новый роман Гарп назвал «Мир глазами Бензенхавера». К этому времени выписался из больницы и чрезвычайно мрачный Майкл Мильтон; после бесконечных операций он ходил согнувшись, как старик. Из-за неправильно поставленного дренажа в рану попала инфекция; кроме того, возникли, естественно, и серьезные урологические проблемы, так что Майклу

Мильтону удалили и оставшуюся четверть пениса. Гарп об этом не знал; но на данном этапе это не вызвало бы у него даже слабой улыбки.

Хелен сразу поняла, что Гарп снова пишет.

— Я не буду читать, — сказала она ему. — Ни единого слова не прочту. Я знаю, ты должен написать про это, но сама читать твою книгу не желаю! Я совсем не хочу тебя обидеть, но постарайся и ты меня понять. Я должна забыть. А если тебе непременно нужно об этом написать, чтобы облегчить душу, то Бог тебе в помощь. Люди хоронят свое прошлое разными способами.

— Но книга совсем не об этом, — уверял он ее. — Я пишу отнюдь не автобиографический роман.

— Я понимаю, — кивнула Хелен, — но читать его все равно не буду.

— Да, я тебя понимаю, — сказал Гарп. — Конечно.

Он всегда понимал, что писательство — занятие одиночек Но даже ему, одиночке, было тяжко ощущать столь безысходное одиночество. Впрочем, Дженни — он точно знал — непременно прочтет роман; она-то тверда как гвоздь. Дженни спокойно наблюдала, как они все понемногу выздоравливают. Забот у нее хватало: в дом прибывали все новые и новые «пациентки», а старые его покидали.

Одной из новеньких оказалась молодая девица по имени Лорел, которая совершила ужасную ошибку, как-то за завтраком сказав гадость о Дункане.

— Можно я буду спать в другой части дома? — невинным тоном начала она, обращаясь к Дженни. — Этот противный мальчишка со своей подзорной трубой, фотокамерой и черной повязкой на лице, в которой он напоминает какого-то вонючего пирата, все время за мной шпионит. Я хорошо знаю, такие мальчишки очень любят подглядывать за женщинами, особенно за голыми, даже если у них всего один глаз!

Несколькими днями раньше Гарп упал, бегая в предутренних сумерках по пляжу, и снова повредил челюсть, и ему снова — снова! — наложили скобки. Когда эта Лорел наконец заткнулась, у Гарпа не оказалось под рукой блокнота, однако потребность немедленно выразить свои чувства была столь велика, что он торопливо нацарапал на своей салфетке: «. твою мать!»

И швырнул салфеткой в изумленную гостью.

— Послушайте, — повернулась Лорел к Дженни, — это ведь самая обычная вещь, все мальчишки любят подглядывать, а мне бы хотелось, чтобы меня оставили в покое. Меня и так вечно преследуют всякие мужчины! Преследуют, угрожают насилием, демонстрируют свои отвратительные пенисы… Кому это надо — особенно здесь? Неужели я притащилась сюда, чтобы получить все то же самое?

«… тебя и твою мать до смерти», — гласила следующая записка разъяренного Гарпа, но Дженни, к счастью, поспешила увести девицу и рассказала ей историю повязки на глазу Дункана, его подзорной трубы и фотокамеры, и девица те несколько дней, что еще прожила в доме Дженни, очень старалась не попадаться Гарпу на глаза.

Собственно, она пробыла в Догз-Хэд-Харбор совсем недолго. За ней на спортивной машине с нью-йоркским номером приехал какой-то мужчина, очень похожий на тех, что преследуют бедную Лорел и угрожают ей насилием; и пенису него, видимо, действительно имел немалые размеры.

— Эй, обормоты! — крикнул этот тип Гарпу и Роберте, которые болтали на большой веранде, сидя на качелях, словно старомодные любовники. — Это и есть гнездо беглых шлюх, где вы держите Лорел?

— Ну, не то чтобы ее здесь кто-то «держал»… — заметила Роберта.

— Заткнись, старая сточная канава! — заявил молодчик из Нью-Йорка и стал подниматься на веранду. Двигатель в машине он оставил включенным, и тот, словно нервничая, без конца судорожно кашлял, потом успокаивался, умолкал и снова начинал кашлять. Представитель Нью-Йорка был в ковбойских сапогах и зеленых замшевых джинсах-клеш, высокий, широкоплечий, хотя Роберте Малдун он в этом отношении явно уступал.

— Я не сточная канава, — сказала Роберта.

— Ну, небось и не девственница-весталка? — усмехнулся ковбой. — И где, трам-тарарам, моя Лорел? — На нем была оранжевая майка с ярко-зеленой надписью на груди: «ЗАНИМАЙТЕСЬ ШЕЙПИНГОМ!»

Гарп пошарил по карманам в поисках карандаша и блокнота, но попадались ему только дурацкие старые записки со старыми обычными словами, которые для этого грубияна совершенно не годились.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: