XXIII. Облачные девы и жены 7 глава

¹ Сахаров., 1, 53; II, 4; 0. 3. 1848, т. LVI, 202.

² Громанн, 175.

³ Этн. Сб., V, быт курск. крестьян, 89.

⁴ Громанн, 184.

⁵ Абев., 235.

⁶ Сарат. Г. В. 1850, 26.

⁷ Киевлянин, 1865, 69.

зиждется их целебное значение. Вот, например, заговор от болезни усовей, любо­пытный по своим мифическим указаниям: «Есть море золото, на золоте море золо­то древо, на золоте древе золоты птицы — носы и ногти железные, дерут-волочат от раба божия (усови) на мхи — на болота. Есть море золото, на золоте море бел ка­мень, на беле камени сидит красная девица с палицею железною, тепет, обороняет, отлучает от раба божия усови на мхи — на болота. Есть море золото, на золоте море золот корабль, на золоте корабле едет святой Николай, отворяет морскую глубину, поднимает железные врата, а залучает от раба божия усови аду в челюсти»¹. Злой дух болезни прогоняется во мхи-болота и в ад. Море — поэтическое название неба; эпитет «золотой», данный этому морю, означает: светлый, озаренный лучами солн­ца. Дерево и корабль — метафоры тучи, бел камень — метафора солнца. На дереве-туче сидят золотые птицы с железными когтями и клювами, т. е. молнии, острыми стрелами которых и разится нечистая сила болезни; подобно тому на солнцевом камне восседает красная девица Зоря, богиня весенних гроз и плодородия, и гонит демона железною палицею; а на корабле-облаке плывет Николай угодник, заменя­ющий собой Перуна: он отворяет морскую глубину (= дождевые тучи) и низвергает демона в челюсти ада. Итак, изгнание болезни совершается при содействии громовника; как обновитель природы, победоносный враг зимы = смерти и творец ве­сенней жизни, он исцеляет и все недуги².

Повальные болезни, от которых гибнут целые поколения людей и животных, отождествлялись в языке и верованиях с представлением Смерти: измереть — в об­ластном словаре: исхудать, исчахнуть, подмереть — завянуть, засохнуть, отощать, замирать — захворать, морный — тощий (заморенный), морная корова — падеж рогатого скота, помора — отрава; пропадать — болеть, чахнуть, пропадйна или пропастйна — мертвечина, стерво, пропасть — адская бездна, погибель, смерть и гниющий труп³. Германцы эпидемиям давали названия: der grosse tôd, сканд. svarti daudhi, дат. sorte död = der schwarze tod, а славяне: черная смерть или немочь. Когда туманные испарения и гнетущая духота зноя отравляют воздух — внезапно появ­ляется зараза и, направляя путь свой чрез населенные местности, похищает жертвы за жертвами. В качестве богини Смерти и согласно с грамматическим родом при­своенных ей названий зараза олицетворяется в образе мифической жены лат. pestis, lues, нем. die pest, серб. куга (сравни нижне- и верхне-нем. koghe, koge) и мóриjа, рус. чума (džuma), язва, свирепица (Черниг. губ. ) — женского рода, и хотя рядом с этими названиями у нас, чехов и поляков употребляется еще слово мор (литов. moras, летт. mehris), но в поэтических сказаниях оно уступает женским формам. Завися от воздушных перемен и климатических условий, моровая язва, как и дру-

¹ Истор. Христом. Буслаев., 1353.

² Из всего сказанного понятно, почему так долго удерживается в массах простого народа доверие к знахарям и их врачебным пособиям и отвращение от научной медицины. За первых стоят исконные предания, крепко сросшиеся с родным словом, а следовательно, и с самыми убеждениями человека. До сих пор поселяне охотнее прибегают к помощи своих знахарей и ворожеек, а лекарства, даваемые официальными врачами, называют «погаными». Вместе с этим, приведенные сведения убедительно доказывают, как несостоятельна, ничтожна и часто положительно вредна народная медицина: лечить глаза искрами огня, заставлять от воспалительных болезней есть сусальское золото (I, 104-105), са­жать ребенка в жарко натопленную печь и тому подобные средства, конечно, не могут быть признаны за полезные. Нельзя отвергать, что знахарям доступны некоторые знания целебных трав, кореньев и других снадобий, на которые случайно набрел наблюдательный ум наших предков; но объем этих зна­ний весьма ограничен, и притом они так спутаны с многочисленными суевериями, что нам кажется совершенно неуместным то наивное сожаление о расколе, существующем между ученою и народною медициною, какое еще недавно высказывалось представителями так называемой «русской науки».

³ Обл. Сл., 64, 74, 116, 164, 169, 181, 208.

гие болезни, признавалась существом стихийным, шествующим в вихрях («повет­рие») и владеющим огненными, молниеносными стрелами. По указанию народно­го поверья, приведенного Я. Гриммом, она несется как синеватый пар в виде обла­ка, — «als blauer dunst in gestalt einer wolke»¹. Свидетельство Гомера о моровых стре­лах Аполлона совпадает с славянскими преданиями: общепринятые в русском языке названия зараза (от разить) и язва указывают на раны, наносимые острым оружием болезни: кроаты представляют чуму (гиргу) злою фурией, легкою как молния²; по рассказам болгар, она — вечно озлобленная, черная жена, посылающая на людей и животных огненные, ядовитые стрелы. Создавши ее, Христос сказал: «иди и мори человеческий род; а чтобы ты не страшилась никого — даю тебе лук и стрелы». Болгары видят в ней существо, родственное с облачными девами, и назы­вают ее чума-самодива или юда-самовила; самодивы и самовилы соответствуют немецким эльфам и подобно им различаются на добрых и злых (светлых и тем­ных). Приближаясь к городу или деревне, Чума точит свои стрелы, и кому случит­ся на ту пору выйти в поле — в того и стреляет; а затем уже входит в самое село или город. Оттого первые заболевающие страшным недугом бывают приезжие и стран­ники. Наравне с эльфами и ведьмами Чума может оборачиваться кошкою, ло­шадью, коровою, птицею и клубком пряжи; где она покажется — там начинают выть собаки, туда прилетает ворон или филин и, садясь на кровлю, криком своим предвещает беду³. Чехи и малорусы рассказывают, что Смерть, принимая вид кош­ки, царапается в окно, и тот, кто увидит ее и впустит в избу, должен умереть в самое короткое время⁴. Южные славяне уверяют, что во время чумы петухи хрипнут и за­молкают, а собаки теряют способность лаять и только ворчат и с визгом бросаются на ужасную гостью. Один крестьянин спал на стогу сена; пробужденный шумом, он увидел огромную женщину, в белой одежде (= в саване), с растрепанными волоса­ми, которая бежала от стаи собак; она вскочила на лестницу, приставленную к сто­гу, и стала дразнить собак ногою. Крестьянин узнал Чуму, подкрался сзади и стол­кнул ее с лестницы; Чума погрозила ему пальцем и исчезла, и хотя он остался в живых, но с той самой минуты беспрестанно дергал ногою⁵. Выше (I, 151—3, 264) было объяснено, что громовые раскаты уподоблялись крику петуха и колокольному звону и что вследствие этих метафор петух возгласом своим прогоняет нечистую силу, а от звона колоколов рассеиваются темные тучи⁶ и устрашенные демоны, эльфы и ведьмы спешат сокрыться в дальние страны. Вместе с этим петуший крик и колокольный звон признаны были за целебное средство против болезней, особен­но против лома в руках, падучей, холеры и вообще всякого поветрия; «я слышу (чи­таем в чешском заговоре) — звучат колокола, поют св. ангелы, и ты, rŭže, должна удалиться!»⁷ Сверх того, в завывании грозовой бури арийские племена слышали лай небесных псов, сопутствующих богу громов и вихрей в его дикой охоте; по на­родному убеждению, собака одарена чрезвычайно тонким чутьем и острым зрени­ем: она узнает присутствие нечистых духов, чует приближение Чумы и Смерти и кидается на них, как верный страж домохозяина и его семьи (сравни I, 376—7). Когда собака воет — это считается знаком, что она видит Смерть. Отсюда возникли

¹ D. Myth., 1133-4.

² Вест. Евр. 1819, XIII, 47.

³ Сообщено г. Каравеловым.

⁴ Громанн, 186.

⁵ Пов. и пред., 86—87, 177.

⁶ В 1576 г. звонили на Мораве «proti mračnŭw»; дьявол схватил звонаря и три дня носил его в вих­ре. — Гануш о Деде и Бабе, 53.

⁷ Громанн, 15, 39, 158; Beiträge zur D. Myth., II, 299.

поверья, что Чума боится собак¹, что у петухов она отымает голос и вырывает хвосты и что там, где владычествует нечистая сила смерти = зараза, уже не раздаются ни петушиный крик, ни собачий лай; согласно с этим выше приведенные малорусскиезаговоры отсылают сестер-лихорадок и другие болезни в те пустынные страны, где не слышится ни пения петухов, ни лая собак, ни церковного звона, т. е., соб­ственно, в царство туч, оцепененных холодным дыханием зимы (= в вертепы север­ного ада). Рассказывают также, что Чума не любит кошек и при удобном случае убивает их: эта враждебность объясняется страхом перед богиней Фреею, которая выезжала на кошках, участвовала в дикой охоте и поборала демонов. В давнее вре­мя, по словам болгар, кошка была старшею сестрою Чумы и часто била ее; теперь же, при появлении моровой язвы, кошки прячутся от нее в печах². Любопытно, что чехи, для излечения детей от сухотки, купают их в ключевой воде, вместе с собакою или кошкою³. В большей части земель, заселенных славяно-литовским племенем, моровая язва олицетворяется женщиною огромного роста (иногда на ходулях), с распущенными косами и в белой одежде; она разъезжает по свету в повозке или за­ставляет какого-нибудь человека носить себя по городам и селам; своею костлявою рукою она веет на все на четыре стороны красным (кровавым) или огненным плат­ком — и вслед за взмахом ее платка все кругом вымирает. Был жаркий день; русин сидел под деревом. Приблизилась к нему высокая женщина, закутанная в белое по­крывало. «Слыхал ли ты про Моровую язву? — сказала она, — это — я сама. Возьми меня на плечи и обнеси по всей Руси; не минуй ни одного села, ни города; я должна везде заглянуть. Кругом тебя будут падать мертвые, но ты останешься невредим». Затем она обвилась длинными, исхудалыми руками вокруг шеи русина, и бедняк пошел с своею страшною ношею, не чувствуя ни малейшей тяжести. На пути лежа­ло местечко, где раздавалась музыка и весело, беззаботно пировал народ; но Чума повеяла своею хусткою — и веселье исчезло: стали рыть могилы, носить гробы, кладбище и улицы наполнились трупами. Где ни проходил русин, всюду богатые города и деревни превращались в пустыни; бледные, дрожащие от страха жители разбегались из домов и в мучительных страданиях умирали в лесах, полях и по до­рогам. Наконец, добрался он до своего родного села; здесь проживали его старушка мать, любимая жена и малые дети. Отчаянье и жалость овладели душою несчастно­го; он решился утопить и себя и Чуму, ухватил ее за руки и, обойдя село, бросился вместе с нею с крутого берега в волны Прута; сам он утонул, но Моровая язва не могла погибнуть: с легкостью стихийного существа она поднялась из воды и, напу­ганная отважною смелостью человека, убежала в лесистые горы⁴. На Украйне суще­ствует клятва: «а щоб на вас чума насила!»⁵ Лужицкая Smertnica (богиня смерти) ходит по деревням в белом платье, и куда бы ни направила свои стопы — там не­пременно кто-нибудь умирает⁶; чехи называют ее Smrtnice, Smrtná žena: она облека­ется в белую или черную одежду, голову покрывает шляпою с белым пером и бро­дит под окнами дома, где в скором времени должен быть покойник⁷. По сказаниям сербов, Куга — «жива жена завjешена биjелом марамом»; есть предание, что у ней козьи ноги. Блуждая по вечерам от одной избы к другой, она останавливается под окнами и пускает внутрь жилья свой злочестивый дух, отчего и погибает все семей-

¹ Срп. pjeчник, 311.

² Сообщ. г. Каравеловым.

³ Громанн, 179.

⁴ Приб. к Ж. М. Н. П. 1846, 110; Архив ист.-юрид. свед., II, полов. I, ст. Калачова, 45; Пов. и пред., 83-85, 176; Ж. М. Н. П. 1836, VI, 464—5.

⁵ Номис, 73.

⁶ Volkslieder der Wenden, II, 268.

⁷ Громанн, 6, 186.

ство. Многие видели ее собственными очами, а некоторым случалось носить ее. Встретив человека на дороге или в поле, а иногда являясь к нему в избу, она гово­рит: «ja сам Куга, већ xajдe да ме носиш тамо и тамо!» За такую услугу она обещает­ся пощадить как его самого, так и всех близких ему родичей. Тот, кто носит Кугу, или вовсе не чувствует усталости, или изнемогает под тяжелым, сильно гнетущим бременем¹. Та же басня известна и в Бретани: в одной песне рассказывается о мель­нике, который перевёз на коне через реку белую женщину, а по другому варианту — он перенёс ее на собственных плечах. «Знаешь ли ты, кого перевёз? — спросила она, — я — Чума. Мой обход по Бретани оканчивается; теперь я пойду в церковь, и кого только коснется мой посох — тот немедленно должен умереть, но ты не бойся! тебе и твоей матери я не сделаю никакого вреда». Слова эти оправдались на деле: все обыватели померли, исключая двух — старой вдовы и ее сына². Припомним, что духи болезней ездят на своей жертве и что, по свидетельству сказки, Бог осудил некогда солдата носить на плечах голодную Смерть (стр. 29). В Литве чуму и вооб­ще всякую повальную болезнь называют Моровой девою; показываясь в деревне, она обходит дома, просовывает руку в окно или дверь и махает красным платком, навевая на хозяев и домочадцев смертельную заразу. При ее появлении жители за­пираются в своих избах, не открывают ни окон, ни дверей, и только совершенный недостаток припасов и голод заставляют их нарушать эту предосторожность. В ста­рые годы жил-был шляхтич; решившись пожертвовать собою для общего блага, он взял саблю и сел у нарочно открытого окна; как только Моровая дева протянула в окно руку, шляхтич ударил саблею и отрубил ей кисть. Сам он умер, померло и его семейство, но с той поры язва уже не показывалась в этой местности. Подобное же предание уцелело и в памяти русского народа: храбрый казак отрубил руку ведьмы, которая действовала так же губительно, как моровая язва; в глухую полночь явля­лась она вся в белом, отворяла окно избы, просовывала руку с кропилом и начинала кропить в разные стороны, а к утру вымирала вся семья. В нижненемецкой саге Смерть заглядывает в окно, и на кого упадут ее взоры — тот делается добычею мо­гилы³. Рассказывают еще, будто Моровая дева, одетая в белое платье, объезжает го­рода и села на высокой колеснице; останавливаясь перед домом, она махает плат­ком и спрашивает: «что делаете?» Если ей отвечают: «Бога хвалим!» — то она не ка­сается никого из живущих и едет далее, произнося угрюмым голосом: «хвалите Его присно и во веки веков!» А если на вопрос Моровой девы скажут: «спим!» — то она изрекает смертный приговор: «спите же вечным сном!»⁴ В этих суеверных сказани­ях поселян Мицкевич угадал свежие, никогда не стареющие поэтические краски и с талантом истинного художника воспользовался ими в следующих стихах: Morowa dziewica

w bieliznie, z wiankiem ognistym na skroniach,

czoljem przenosi bialjowieskie drzewa,

a w ręku chustą skwawioną powiéwa.

Dziewica stąpa kroki zljowieszczemi

na siolja, zamki i bogate miasta;

a ile razy krwawą chustką skinie,

tyle palacow zmienia się w pustynie;

gdzie nogą stąpi, świéžy grób wyrasta.

¹ Срп. pjeчник, 311; Иличь, 299—300.

² D. Myth., 1136-7.

³ Ibid., 1141; H. P. Ск., VII, 36, a.

⁴ Семеньск., 126—7; Иллюстр. 1848, № 28.

У Гримма указана литовская клятва: «kad tawę Giltine pasmaugtu!» — чтоб тебя Чума удушила!¹ По своему стихийному характеру богиня смерти и Чума роднятся в преданиях литовцев с облачной женою — лаумой, о которой уверяют, что она ря­дится в различные одежды: если лаума надевает зеленое платье — это предвещает хороший урожай = роскошную зелень на лугах и нивах; если она показывается в красном платье — это предвещает жестокую войну = убийства и пролитие крови, а если в черном — это знаменует приближение голода и мора². Поляки уверяют, что Моровая дева разъезжает в двухколесной повозке³; а лужичане рассказывают о не­видимой колеснице, которая с грохотом носится по улицам в двенадцать часов но­чи, и в том доме, возле которого она остановится, непременно кто-нибудь да сдела­ется добычею смерти⁴. Поезд Чумы в Подолии называют гóмин^5—слово, означа­ющее: громкий говор, неистовые звуки, шум, завывание бури⁶. Потеряв во время моровой язвы жену и детей, русин покинул свою хату и ушел в лес; к вечеру он раз­вел огонь, помолился Богу и заснул. В самую полночь его разбудил страшный шум: издали неслись нестройные, дикие клики, слышались дудки и звон бубенчи­ков. Голоса приближались, и вскоре видно было, что по дороге тянется гомин. На высокой черной колеснице ехала Чума, сопровождаемая толпою чудовищ, стаею сов и нетопырей. Свита ее с каждым шагом более и более умножалась, потому что все, что ни попадалось на пути, даже камни и деревья превращались в чудовищные привидения и приставали к поезду. Когда гомин поравнялся с разведенным кост­ром, Чума затянула адскую песню. Подолянин хотел было с испугу ударить в бли­жайшее к нему привидение топором, но и топор вырвался из его рук, превратился в живое существо на козьих ногах и понесся вслед за демонским сборищем. Подоля­нин упал без чувств, и когда очнулся — на небе уже сияло солнце; платье его было изорвано в лоскутья, а топор лежал переломленный⁷. Таким образом, Чума, подо­бно древним богиням, восседает на колеснице и поезд ее сопровождается бурею и привидениями, т. е. злыми духами и тенями усопших — точно так же, как, по гер­манскому преданию, Один — бог, посылающий валькирий за душами убитых ге­роев, мчится во главе неистового воинства или дикой охоты, сопутствуемый демо­нами грозы и вихрей, мертвецами и костлявою Смертью. Это — поэтическое изо­бражение опустошительной бури, веяние которой несет губительную язву; все, что ни встречается на пути, вихри ломают и увлекают в своем стремительном полете; адская песня, звуки дудок и бубенчиков — метафоры воющих ветров; Смерть, как мы видели, сама представлялась музыкантом. По свидетельству немецких сказа­ний, Гелла ездит в колеснице или на треногом коне (сравни выше, стр. 6), т. е. в грозовой туче, и шлет на божий мир заразу; поражая людей, она схватывает души и навьючивает ими своего коня. О смертоносном действии моровой язвы выражают­ся: «die Hell ist verjagt», а когда захворавший этою болезнью выздоровеет, о нем го­ворят: «er hat sich mit der Hell abgefunden» (он разделался с Геллою). Богиня смерти, следовательно, является в качестве охотника, ловчего христианских душ; подобно Одину в его бурных полетах, она в некоторых сагах выступает на борьбу с жизнию в сопровождении большого воинства; за ней следуют свита и слуги, несущие ее зна-

¹ D. Myth., 1137.

² Москв. 1846, XI—XII, 249.

³ Пов. и пред., 177.

⁴ Neues Lausitz. Magazin 1843, III—IV, 329—330.

⁵ Гомон = гом, гам.

⁶ Песня: «Гомин, гомин по дуброви, Туман поле покрывав».

⁷ Семеньск., 144—5; Эрбен, 126—7; Пов. и пред., 88—90, 178.

мя и оружие. Финны наделяют Чуму конем и колесницею¹; а наше летописное сви­детельство утверждает, что те незримые духи (навье), которые избивали полочан, ездили на конях. Сербы знают не одну, а несколько моровых жен, рожденных от де­мона и обитающих за морем; «Куге имajy преко мора cвojy земљу, гдjе саме оне жи­ве, на их Бог пошл е амо (кад људи зло раде и много rpиjeшe) и каже им — колико ћe људи поморити». Обыкновенно насчитываются три сестры-Куги. Во время чумы поселяне не решаются оставлять до утра немытой посуды, ибо Куга приходит ночью в избу, и если найдет немытые блюда и ложки, то отравляет их²; в этом по­верье она сближается с богинею Гольдою, царицею нерожденных и усопших душ, которая не терпит беспорядка в домах и наказует нерадивых слуг и хозяев. Об отра­ве сосудов демонами было сказано выше (стр. 35, 39). Чтобы сойти на землю, Куге приходится переплывать воздушное море. Отсюда возникли рассказы, что на пути своем она переправляется через реку. Колесница Чумы заменяется иногда ладьею, в которой эта злобная дева, исполняя обязанность Харона или архангела Михаила, увозит души умерших. Когда в царствование Юстиниана свирепствовала чума, то на море видели медную барку; в ней сидели черные мужи без голов, и куда направ­ляли они свой путь, там немедленно начиналась язва. По хорутанскому преданию, Куга переезжала на ладье через реку Саву³. В замену платка, которым веет Моровая дева, германские предания говорят о венике: этот платок — метафора бурного обла­ка, а веник — необходимый атрибут ведьмы, символ вихря, нагоняющего туманы и тучи. В Норвегии Pesta, тощая, бледная старуха, ходит по земле с граблями⁴ и вени­ком; где она действует первым орудием — там еще остаются некоторые в живых, ибо грабли не все дочиста загребают, а где метет веником — там решительно все вымирают; часто она появляется в красном платье. Шведские саги рассказывают о Моровой деве (Pestjungfran), что впереди ее идет крошечный и прекрасный маль­чик (= эльф) с железными граблями (rifva — reibeisen), а сама она выступает с ве­ником, и что остается в живых от ее передового спутника, то все подметает безжа­лостной рукою⁵. Мифические представления, соединяемые с моровою язвою, рас­пространяются и на холеру, и на скотский падеж. На Руси холеру представляют ста­рухою, с злобным, искаженным страданиями лицом⁶; в Малороссии уверяют, что она носит красные сапоги, может ходить по воде⁷, беспрестанно вздыхает и по но­чам бегает по селу с возгласом: «була бида, буде лыхо!» Где она остановится перено­чевать, в том доме не уцелеет в живых ни единого человека. В некоторых деревнях думают, что холера является из-за моря и что их три сестры⁸, одетые в белые сава­ны; однажды мужик, отправляясь на базар в город, подвёз с собою двух сестер-хо­лер; они сидели на возу, держа на коленях узелки с костями; одна из них отправля­лась морить людей в Харьков, а другая — в Курск⁹. Сходно с этим новогреческое сказание упоминает о трех страшных женах, которые странствуют вместе по горо­дам и селам и карают жителей моровою язвою: одна носит длинный свиток, где за­писаны имена приговоренных к смерти; другая — ножницы, которыми наносит

¹ D. Myth., 290, 804-7, 1141.

² Срп. pjeчник, 311; Иличь, 299.

³ D. Myth., 1136; сб. Валявца, 243.

⁴ «Mit einer reibe (rive), einem gezahnen werkzeug, womit evde oder heu und getraide auseinander gezogen wird».

⁵ D. Myth., 1139-1140.

⁶ Во Владимирской губ. ее называют собачьей смертью.

⁷ Закавказ. край Гакстгаузена, II, 60.

⁸ Или: брат и две сестры.

⁹ Ворон. Г. В. 1850, 16; Владим. Г. В. 1844, 53; Рус. Речь 1861, 41; Пов. и пред., 177.

людям смертельные удары; а третья — веник, которым сметает с лица земли все живое. Очевидно, что эти три моровые жены, сербские три куги и наши три сестры холеры тождественны с древними парками, эвменидами и фуриями¹. Болгары ут­верждают, что Чума и повальная Оспа, являясь по ночам, читают по книге: кто должен умереть и кто выздороветь². О чуме рогатого скота русские поселяне рас­сказывают, что это безобразная старуха, у которой руки с граблями; она называется Коровья или Товаряча³ Смерть и сама редко заходит в сёла, а большею частию ее завозят. Показывается она преимущественно осенью и ранней весною, когда ско­тина начинает страдать от бескормицы и дурной погоды. В феврале месяце, по мне­нию крестьян, Коровья Смерть пробегает по селам — чахлая и заморенная. Чтобы прогнать ее в леса и болота, совершается торжественный обряд опахивания, т. е. около селения обводится круговая, со всех сторон замкнутая черта, через которую Чума не в силах переступить⁴. Обряд этот употребляется и против холеры. Я. Гримм сообщает следующий рассказ: встретила Чума крестьянина и попросила подвезти себя; узнавши дорогою свою спутницу, крестьянин стал молить о собст­венной пощаде, и Чума научила его обежать нагишом вокруг своего дома и зако­пать у порога железный крюк. Вместо того крестьянин обежал вокруг всей деревни, а железо закопал при самом ее въезде. Язва страшно свирепствовала в окрестно­стях, но не могла проникнуть в деревню, огражденную невидимою чертою и желез­ным запором⁵. Коровья Смерть нередко принимает на себя образ черной собаки или коровы и, разгуливая между стадами, заражает скот. У нас ее называют Морною коровою, в Шлезвиг-Голштейне — Kuhtod и Viehschelm; в Ирландии рассказы­вают о быке-эльфе (elfstier), который осенью приходит на сжатые поля и смешива­ется с деревенскими стадами⁶. У словенцев чума рогатого скота олицетворяется пе­стрым теленком: своим мычаньем этот оборотень умерщвляет коров и овец⁷. В Томской губ. сибирская язва представляется в виде высокого, мохнатого человека, с копытами на ногах; он живет в горах и выходит оттуда, заслыша клятвы: «язви те!», «пятнай те!»⁸

¹ D. Myth., 1136.

² Ж. М. Н. П. 1846, XII, 212.

³ Товар — рогатый скот.

⁴ Сахаров., II, 10—11; Зап. Общ. рус. и слав. археолог., I, отд. 2, 46.

⁵ D. Myth., 1138-9.

⁶ Der Urspr. der Myth., 182; Beiträge zur D. Myth., II, 307; Труды моск. археол. Общ., в. II, 181.

⁷ D. Myth., 1140; Терещ., VI, 42.

⁸ Этн. Сб., VI, 135. У болгар существует поверье, что Чума или Оспа, желая удалиться из деревни, является кому-нибудь во сне и требует, чтобы он проводил ее в такую-то сторону. Избранный в про­водники берет хлеб, намазанный медом, несколько соли и штоф вина; утром, перед восходом солнца, он идет на указанное место, как бы сопутствуя незримой страннице, и там оставляет хлеб, соль и вино. После того болезнь прекращается. — Ж. М. Н. П. 1846, XII, 212.

XXIII. Облачные девы и жены

Прародительское племя ариев назы­вало дождь небесным молоком; вме­сте с этим дождевые облака рисовались его фантазии сосцами дойной коровы и грудями женщины-матери. Понятие «воздояющей» равно соединялось и с коро­вою, и с мамкою, кормилицею; а молния, которая сосет облачные груди, вытягива­ет из них молоко-дождь, получила название смока = сосуна (см. I, 340; II, 284). И женские груди, содержащие в себе молоко, и облака, несущие дождь, обозначаются в санскрите тождественными выражениями: stanajitnu (от stan — дышать, стенать, с приставкою jitnu) и payodhara (от payas — питье, питание и dhr — содержать; бук­вально: то, что содержит питательную влагу) — mammae u nubesi. Представление туч материнскими грудями засвидетельствовано поэтическими преданиями инду­сов²; следы того же древнего воззрения встречаем и у других индоевропейских на­родов. Трогательная сербская песня про «зидан>е Скадра» рассказывает, что когда в стены этого города была замурована молодая жена — она просила зодчего:

Остави ми прозер на дсдкама,

Истури ми мoje б'jеле дojке;

Каде доће моjнejaки Jjово,

Каде доће, да подоjи дсjке³.

Просьба ее была исполнена.

И тако je у град уградише,

Па доносе чедо у кол'jевци,

Те га дojи за нећел(ь)у дана;

По нећел(ь)и изгубила гласа,

Ал' ћетету онће иде рана,

Дojише га за годину дана.

¹ У. 3. 2-го отд. А. Н., VII, в. 2, ст. Лавровск., 4.

² German. Mythen, 76.

³ Перевод: Оставь мне оконцы для грудей, выпусти мои белые груди; когда принесут моего бедно­го Joeaнa — пусть пососет груди.

Како таде, тако и остаде,

Да и данас онће иде рана

Зарад' чуда и зарад' лиjека,

Koja жена не има млиjека¹.

Говорят (прибавляет Вук Караджич), «да и сад из oниjex прозора, гдje су сисе би­ле измољене, тече некака мокрина, Koja се низа зид хвата, као креч, и жене, кoje немajy млиjека, или их сисе боле, носе око, те ниjy у води»². Подобное же итальянское предание приведено у Я. Гримма: «est quoque non procul ab hoc oppido (Veronae) in valle quadam Policella dicta locus Negarina nomine, ubi saxum durissimum visitor, in quo mammae ad justam muliebrium formam sculptae sunt, ex quarum papillis perpetuae stillant aquae, quibus si lactans mulier papillas aspersit et laverit, exsiccatus aliquo ut fit vel morbo vel alio casu, illi lacteus humor revocatur»³. Прототипом этих сказаний был миф о небесных, облачных грудях, дарующих неиссякаемое млеко дождя; припомним, что, наряду с означенным представлением, тучи уподоблялись еще твердым скалам и возводимым на небе городам и башням. В разных местах из каменных стен и утесов точится, по народному поверью, живительная вода или целебное масло.

Олицетворяя явления природы в живых, человеческих образах, предки наши пришли к убеждению, что эти облачные груди принадлежат тем небесным ним­фам, которые льют на землю дождевые потоки, и в самых облаках летнего периода стали признавать прекрасных полногрудых жен. Такой взгляд разделялся всеми народами индоевропейского происхождения. Индусы видели в облаках и тучах не только толпы демонов, но и божественных водяных жен, обитающих в воздушном океане — apas, которые из своих материнских сосцов поят и питают землю дождем. Этих мифических жен они называли матерями, супругами, родильницами (ambayas, mataras, patnĩs, grâs, japayas) и почитали их возлюбленными подругами богов (dêevapatnĩs). С ними родственны апсарасы — небесные девы, населяющие воздушную область между землею и солнцем; имя это, по объяснению Манигардта, означает: «неимущие образа» или «шествующие по водам» (die gestaltlosen, die im wasser gehenden). Облака и туманы отличаются необыкновенно легкою подвижно­стью, беспрестанным изменением своих форм, что и дало повод фантазии пред­ставлять их в разнообразных олицетворениях и породило многочисленные басни о их превращениях. По своей облачной, туманной природе апсарасы любят превра­щаться и нередко являются коровами, несущими в своих сосцах обильное молоко; в этом виде их настигают и доят грозовые гении — гандарвы. Водяные жены (apas) и апсарасы считались хранительницами амриты = бессмертного напитка, заклю­ченного в тучах⁴. Греческие нимфы ( νύμφη = nubes), по первоначальному их значе­нию, суть облачные девы; они живут в пещерах (= недрах туч), прядут, приготовля­ют ткани, купаются и поют песни — все черты, указывающие на их связь с грозо-

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: