Глава XXI ПОЧЕМУ ВЕЛИКИЕ РЕВОЛЮЦИИ СТАНУТ РЕДКИМИ

Народ, жизнь которого в течение веков определялась системой кастовых и классовых различий, может достичь демократического общественного устройства лишь в результате длинной череды более или менее болезненных преобразований и после многочисленных случайных перемен, во время которых имущественное положение и взгляды людей быстро изменяются, а власть часто переходит из одних рук в другие.

Даже тогда, когда эта великая революция завершается, порожденные ею революционные привычки сохраняются в течение еще долгого времени, вызывая последующее глубокое брожение в массах.

Поскольку все это происходит в то время, когда условия существования людей уравниваются, был сделан вывод о существовании скрытых соотношений, тайной связи между самим равенством и революциями, в силу чего одно будто бы не может осуществляться, не вызывая другого.

В данном вопросе доводы разума, казалось бы, подтверждаются жизненным опытом.

В стране, где сословия более или менее равны, нет какой-либо явной связи, объединяющей людей между собой и прочно удерживающей их на своих местах. Никто из них не обладает ни постоянным правом, ни властью командовать, и никто по своему положению не обязан подчиняться, но каждый, сумев получить некоторое образование и обеспечить себе кое-какой достаток, может избрать свой путь и идти по нему независимо от всех себе подобных.

Те же самые причины, которые уничтожают зависимость граждан друг от друга, ежедневно порождают в их душах новые, беспокойные желания и беспрестанно людей погоняют.

Вполне естественной поэтому представляется мысль о том, что в демократическом обществе идеи, вещи и люди должны вечно изменять свои формы и положения и что демократические столетия должны быть временем бесконечных, стремительных преобразований.

Так ли это в действительности? Вызывает ли равенство положения людей хронические, то и дело повторяющиеся революции? Содержит ли оно в себе нечто, нарушающее ход общественной жизни, мешающее обществу прочно укрепиться и вызывающее в людях склонность без конца изменять свои законы, учения и нравы? Я так не считаю. Поскольку тема эта важна, я прошу читателя внимательно следить за моей мыслью.

Почти все революции, изменявшие жизнь народов, совершались либо для того, чтобы укрепить, либо для того, чтобы уничтожить равенство. Удалите второстепенные факторы, рассматривая причины крупных волнений, и вы почти всегда обнаружите неравенство. Причинами волнений выступала то беднота, хотевшая захватить имущество богатых, то сами богачи, пытавшиеся поработить бедных. Поэтому, если бы вам удалось создать такое общество, в котором у каждого было бы что терять и не было бы особого соблазна кого-то грабить, вы бы многое сделали для установления мира на земле.

Я не игнорирую того факта, что у великих демократических народов всегда будут встречаться очень бедные и очень богатые граждане; однако бедные здесь вместо того, чтобы составлять подавляющее большинство нации, как это всегда бывает в аристократическом обществе, весьма малочисленны, и закон не сплачивает их воедино идеей о неизбывности той нищеты, которая досталась им по наследству.

Со своей стороны богатые люди также немногочисленны и не обладают подлинным могуществом; они не имеют явных привилегий, и даже само их богатство, не будучи связанным с землей и не определяясь размерами земельных владений, утрачивает свою наглядность и становится как бы невидимым. И поскольку здесь нет более расы бедняков, здесь также нет и расы богачей; люди ежедневно выбиваются из гущи народных масс и беспрестанно туда же возвращаются. Они не образуют собой отдельного класса, который легко можно было бы выявить и обобрать. Кроме того, они связаны с массой своих сограждан тысячью тайных и настолько прочных нитей, что народ едва ли сможет выступить против них, не нанеся ущерба самому себе. Между этими двумя крайними слоями демократического общества находится бесчисленное множество почти равных между собой людей, которых нельзя назвать ни богатыми, ни бедными в полном смысле этих

слов и имущество которых, достаточное для того, чтобы сами они хотели порядка, недостаточно велико для того, чтобы вызывать к себе зависть.

Эти люди являются естественными врагами любых общественных потрясений; их инертность удерживает в состоянии покоя всех тех, кто находится выше или ниже их, придавая устойчивость всему обществу.

Это отнюдь не значит, что они удовлетворены своим нынешним положением или испытывают естественный ужас перед революцией, в результате которой они, не испытав лишений, получат свою часть добычи. Напротив, они одержимы исключительной жаждой обогащения, сдерживаемой, однако, тем, что они не знают точно, кого надо грабить. Общественное устройство, беспрестанно возбуждающее в них желания, ограничивает эти желания необходимыми рамками. Предоставляя людям более широкие возможности изменять свою жизнь, оно делает их менее заинтересованными в этих изменениях.

Люди, живущие в демократических обществах, не только не имеют естественного желания совершать революции, но и опасаются их

Не бывает ни одной революции, которая в той или иной мере не подвергала бы опасности имеющуюся собственность. Большинство населения демократических стран владеет собственностью; и люди не просто являются собственниками, но живут в такой среде, где они придают собственности особое значение.

Если мы внимательно рассмотрим классы, составляющие современное общество, то без труда поймем, что ни один из них не обнаруживает столь упорного и цепкого чувства собственности, как средний класс.

Бедняки часто мало заботятся о том, что имеют, потому что страдания, вызываемые имущественным недостатком, значительно превосходят для них то удовольствие, которое им доставляет их скромное имущество. Богатые же люди имеют множество других неутоленных страстей, помимо тех желаний, удовлетворение которых обеспечивается богатством и которые в результате многолетней утомительной заботы о своем крупном состоянии и привычки к богатству как бы приедаются, теряют первоначальную притягательность.

Напротив, люди, живущие в приятном достатке, равно далеком как от роскоши, так и от нищеты, очень высоко ценят свое имущество. Поскольку они еще очень близки к бедности, они хорошо видят вызываемые ею страдания и страшатся их. От бедности их отделяет только маленькое состояние, с которым они связывают все свои опасения и надежды. Постоянные имущественные заботы и ежедневные усилия, направленные на увеличение своего состояния, все крепче и прочнее привязывают их к собственности. Мысль о возможности уступить самую малую ее часть для них невыносима, а полную утрату собственности они расценивают как самое страшное из несчастий. А ведь равенство условий беспрестанно увеличивает число именно таких рьяных, вечно обеспокоенных мелких собственников.

Таким образом, в демократических обществах большинству граждан представляется не вполне ясным, что они могли бы приобрести в результате революции, но они ежеминутно так или иначе осознают, чего они могут из-за нее лишиться.

В другом месте этого сочинения я уже писал о том, каким образом равенство, естественно, привлекает людей к промышленной и торговой деятельности и каким образом оно приводит к увеличению и распространению земельной собственности, и, наконец, я показал, каким образом равенство воспламеняет в душе каждого человека пылкое, негасимое желание приумножать свое достояние. Нет ничего более чуждого революционным настроениям, чем все эти тенденции и интересы.

Может случиться и так, что конечные результаты революции окажут благоприятное воздействие на промышленность и торговлю, однако ее начальные стадии почти всегда приводят к разорению промышленников и торговцев, так как революция не может не вызывать резкого общего изменения конъюнктуры рынка и временного нарушения баланса, существующего между производством, предложением и спросом.

Кроме того, я не знаю ничего, что противоречило бы революционным настроениям и морали в большей мере, чем нравы и этика торговцев. Коммерция по природе своей глубоко враждебна любым сильным страстям. Ей нравятся воздержанность и компромиссы, с особой осторожностью она избегает гнева. Торговый люд терпелив, сговорчив, вкрадчив и прибегает к крайним мерам только тогда, когда они абсолютно необходимы. Коммерция делает людей независимыми друг от друга, внушает им идею о высокой цен-

ности своей личности, вызывает в них желание вести свои собственные дела и учит добиваться в них успеха; следовательно, прививая им любовь к свободе, она отвращает их от революций.

Во время революций владельцам движимого имущества приходится опасаться больше, чем всем остальным собственникам, так как, во-первых, их имущество легче всего захватывается и, во-вторых, оно теряется раз и навсегда. Меньшая опасность подстерегает землевладельцев, которые, теряя доход со своих земель, по крайней мере надеются, несмотря на все невзгоды, сохранить за собой хотя бы самое землю. Таким образом, вполне очевидно, что перспектива революционных движений страшит первых намного больше, чем вторых

Народы, следовательно, испытывают все меньшую склонность совершать революции по мере того, как растет, становясь все более разнообразными, их движимое имущество, и по мере того, как увеличивается число людей, владеющих им.

Более того, какой бы ни была специальность человека и какого бы типа собственностью он ни владел, всем людям свойственна одна общая черта.

Никто никогда не бывает вполне удовлетворен имеющимся у него состоянием, и все ежедневно, используя тысячу способов, стремятся его увеличить. Возьмите любого человека в какой-нибудь период его жизни, и вы обнаружите, что он вынашивает новые планы, как сделать свое существование более комфортабельным. Не говорите ему об интересах и правах человечества: эти мелкие домашние проблемы на время поглощают все его мысли, и он желает, чтобы общественные волнения начались не сейчас, а когданибудь потом.

Это не только мешает им совершать революции, но и отбивает к ним охоту. Бурные политические страсти имеют мало власти над людьми, которые всей душой активно пекутся об улучшении собственного материального положения. Пыл, с которым они принимаются за мелкие дела, позволяет им сохранять спокойствие тогда, когда речь заходит о чем-то большем.

Это верно, что в демократических обществах время от времени появляются предприимчивые, честолюбивые граждане, чьи грандиозные замыслы не позволяют им удовлетворяться продвижением по избитому пути. Такие люди любят и приветствуют революции; однако лишь с огромными трудностями они могут вызывать их, если какие-то чрезвычайные события не приходят им на помощь.

Никто не может успешно противостоять духу своего времени и своей страны, и, сколь бы ни был могуч человек, ему будет трудно внушить своим современникам такие чувства и идеи, которые идут вразрез с их собственными желаниями и чувствами. Не следует поэтому думать, что в случае, если равенство станет давно свершившимся, неоспоримым фактом, наложив отпечаток на поведение и нравы людей, они с легкостью позволят увлечь себя в опасные авантюры, следуя за каким-либо неблагоразумным руководителем или смелым новатором.

Они отнюдь не оказывают ему открытого сопротивления, используя какие-нибудь хитроумные комбинации, и даже не имеют заранее обдуманного намерения сопротивляться. Они не сражаются против него активно, иногда они даже аплодируют ему, но за ним не идут. Его рвению они втайне противопоставляют свою инертность, его революционным наклонностям — свои консервативные интересы, его авантюризму—свои обывательские вкусы и привычку проводить время дома; взлетам его гениальности они противопоставляют здравый смысл, его поэзии—свою прозу. С величайшими усилиями ему удается расшевелить их на краткий миг, но они тотчас же ускользают от него и вновь падают, словно увлекаемые силой собственной тяжести. Он выматывается, желая привести в движение эту безразличную, рассеянную толпу, и в конце концов обнаруживает свое бессилие не потому, что они одержали над ним верх, но потому, что он остался в одиночестве.

Я не утверждаю, будто люди, живущие в демократическом обществе, малоподвижны по своей природе; наоборот, я думаю, что в недрах такого общества царит вечное движение и что в нем никто не знает покоя. Но я считаю, что эти люди движутся в определенных границах, которые они едва ли когда-нибудь переступают. Они ежедневно видоизменяют, заменяют и обновляют второстепенные детали, с большой осторожностью, однако, стараясь не задеть основ. Они любят перемены, но боятся революций.

Хотя американцы постоянно улучшают или отменяют некоторые из своих законов, они очень далеки от того, чтобы проявлять революционные страсти. Легко заметить по тому, как скоро они начинают сдерживать себя и успокаиваться, если общественное волнение становится угрожающим, и именно в тот момент, когда страсти кажутся особенно накаленными, что успокаиваются они, поскольку боятся революции как самого страшного из бедствий и поскольку каждый из них исполнен внутренней решимости пожертвовать многим, лишь бы избежать революционных потрясений. Ни в одной стране мира чувство собственности не носит столь активного, беспокойного характера, как в Соединенных Штатах, и нигде большинство населения не обнаруживает столь малого интереса к общественным учениям, которые каким-либо образом угрожают изменить их законы о собственности и владении ею.

Я часто замечал, что те теории, которые революционны по своей природе, так как они не могут быть осуществлены без решительных, а подчас и быстрых изменений в области имущественных прав и статуса гражданских лиц, в Соединенных Штатах пользуются куда меньшей популярностью, чем в крупных монархических государствах Европы. Хотя отдельные американцы и усваивают эти учения, массы отвергают их с чувством инстинктивного ужаса

Без всяких колебаний я утверждаю, что большая часть тех истин и высказываний, которые во Франции по привычке называются демократическими, была бы отвергнута демократией Соединенных Штатов. Это легко понять. Идеи и чувства американцев демократичны; мы же, европейцы, все еще одержимы революционными страстями и идеями.

Если американцы когда-либо испытают на себе могучую бурю революции, то эта революция будет вызвана присутствием чернокожих на земле Соединенных Штатов, то есть эта революция будет порождена не равенством условий существования людей, а как раз наоборот — их неравенством.

Покуда социальные условия равны, каждый человек охотно замыкается в себе, забывая об обществе. Если законодатели демократических народов не пытаются нейтрализовать эту пагубную тенденцию или даже потакают ей, полагая, что интересы людей таким образом отвлекаются от политики и опасность революций отодвигается, может случиться так, что в конечном счете они сами приведут людей к тому злу, которого хотели избежать, и может наступить такой момент, когда необузданные страсти нескольких человек, поддерживаемых неразумным эгоизмом и малодушием многих людей, сумеют в итоге заставить общественный организм испытать неожиданные лишения и превратности судьбы.

В демократическом обществе только немногочисленные группировки и меньшинства хотят революционных преобразований, но иногда этим меньшинствам удается их совершить.

Я не утверждаю того, что демократические нации будто бы полностью избавлены от революций, я говорю лишь о том, что их общественное устройство не только не ведет их к неизбежным революциям, но и, пожалуй, уводит от них. Демократические народы, будучи предоставленными самим себе, не ввязываются с легкостью в крупные авантюры; в революции они вовлекаются лишь безотчетно и, изредка участвуя в них, никогда не выступают их инициаторами. Добавлю также, что тогда, когда им удается стать просвещенными и приобрести исторический опыт, они не допускают совершения революций.

Мне хорошо известно, что в данном отношении сами общественные институты могут играть значительную роль, что они либо поощряют, либо сдерживают инстинкты, порождаемые социальным устройством. Поэтому, повторюсь, я отнюдь не утверждаю того, будто народ, создавший у себя равные условия для жизни людей, уже только этим гарантирует себя от революций. Я, однако, убежден в том, что, какие бы институты и организации ни существовали у такого народа, крупные революционные схватки у него всегда будут иметь неизмеримо менее яростный характер и будут более редкими, чем обычно предполагают. И я с легкостью представляю себе такое политическое устройство, которое в сочетании с равенством могло бы создать самое стабильное общество из всех когда-либо существовавших в истории нашего западного мира.

То, что я говорил о явлениях реальной действительности, приложимо также и к идеям.

В Соединенных Штатах вас поражают два обстоятельства: чрезвычайно переменчивый характер большей части человеческой деятельности и странная устойчивость опре-

деленных принципов. В то время как сами люди беспрерывно движутся, их души и сознание словно бы пребывают в состоянии почти полного покоя.

Как только какое-либо суждение получает распространение на американской почве и пускает в ней корни, можно подумать, что никакая сила на земле не способна его выкорчевать. В Соединенных Штатах основы религиозных, философских, этических и даже политических учений остаются неизменными, а если и видоизменяются, то лишь в результате воздействия скрытых, часто совершенно незаметных и весьма длительных процессов. Даже самые нелепые из предрассудков стираются непостижимо медленно, несмотря на то что они вызывают тысячу постоянно повторяющихся конфликтных ситуаций и трения между людьми.

Вы слышите, как вокруг вас говорят о том, что природе и обычаям демократического общества свойственна беспрестанная смена настроений и идей. Это, возможно, отвечает действительности тогда, когда речь идет о таких маленьких демократических нациях, как, например, античные полисы, где все граждане до единого имели возможность собраться в каком-либо одном общественном месте и разом дать себя увлечь какому-нибудь красноречивому оратору. Ничего подобного я не наблюдал в повседневной жизни великого демократического народа, занимающего противоположное побережье нашего океана Что меня более всего поразило в Соединенных Штатах, так это те неимоверные трудности, которые испытывает человек, решившийся открыть большинству людей глаза на истинное содержание усвоенных ими идей или же на подлинное лицо кого-то из их избранников. Публикации и речи едва ли дадут какой-либо результат; к этой цели ведут только личные впечатления и переживания самих людей, да и то не с первого раза.

Это, однако, кажется удивительным только на первый взгляд: при более внимательном рассмотрении все объясняется само собой.

Я не думаю, что можно легко, как некоторые себе представляют, искоренять предрассудки демократического народа, изменять его взгляды или же заменять новыми религиозными, философскими, политическими и моральными основами уже сложившиеся у них убеждения — словом, совершать значительные и частые революции в области сознания. Это не значит, что разум этих людей пребывает в праздности. Работая безостановочно, он, однако, проявляет себя прежде всего в том, что до бесконечности варьирует всевозможные следствия, вытекающие из известных положений, нежели занимается поиском новых принципов. Стремительному, прямому броску вперед он предпочитает вращение вокруг своей оси. Сферу своей деятельности он расширяет постепенно, в результате беспрестанного торопливого движения, но никогда не перемещает ее внезапно.

Люди, имеющие равные права, равные образование и состояния, то есть, говоря кратко, равные условия существования, непременно должны обладать весьма сходными потребностями, привычками и вкусами. Поскольку они воспринимают действительность под одним и тем же углом зрения, их сознание естественным образом предрасположено к восприятию или осознанию аналогичных идей, и, хотя каждый из них может отойти в сторону от своих современников и формировать свои собственные убеждения, они в конце концов приходят, совершенно не подозревая и не желая этого, к целому ряду общих для всех них воззрений.

Чем внимательнее я рассматриваю результаты воздействия равенства на сознание людей, тем глубже становится мое убеждение в том, что интеллектуальная анархия и сумятица умов, свидетелями которых мы являемся, отнюдь не оказываются естественным для демократических народов состоянием, хотя многие именно так и полагают. Я думаю, что их необходимо рассматривать скорее как признаки случайные, обусловленные молодостью этих народов и свойственные лишь данному переходному периоду, когда люди уже разорвали старые социальные связи, соединявшие их друг с другом, но еще сохраняют колоссальные различия в том, что касается их происхождения, образования и нравов. Таким образом, сохранив чрезвычайно пестрые идеи, инстинкты и вкусы, они не оставили ничего, что мешало бы им выражать их свободно. Основные воззрения людей становятся сходными по мере того, как начинают уподобляться условия их существования. Данная закономерность представляется мне всеобщей и постоянной; все остальные носят характер случайный и преходящий.

Я уверен, что в недрах демократического общества очень редко можно будет встретить человека, способного вдруг создать новую систему идей, весьма далеких от тех, что приняты его современниками; и даже если такой новатор объявится, я полагаю, что сна-

чала он испытает огромные трудности, стремясь сделать так, чтобы его выслушали, а затем — еще большие трудности, добиваясь, чтобы ему поверили.

Когда условия жизни почти равны, один человек с трудом позволяет другому в чемто себя убедить. Когда все живут в тесном соседстве, когда вместе изучали одно и то же и ведут сходный образ жизни, люди не имеют никакой естественной предрасположенности выбирать кого-то из своих в качестве вождя и слепо следовать за ним: они едва ли доверяют словам похожего на них или равного им человека

Дело не только в том, что в демократическом обществе утрачивается доверие к тем познаниям, которыми обладают некоторые индивидуумы. Как я уже писал выше, здесь вскоре начинает утрачиваться общее представление о том, что какой бы то ни было отдельный человек способен обладать интеллектуальным превосходством над всеми остальными.

По мере того как люди все больше взаимоуподобляются, догма об их интеллектуальном равенстве мало-помалу проникает в их убеждения и любому новатору, кем бы он ни был, становится все труднее и труднее обретать и осуществлять сильную власть над умами. Поэтому в таких государствах неожиданные интеллектуальные революции происходят редко, ибо, окинув мысленным взором историю мира, мы увидим, что решительная, быстрая ломка общественных воззрений порождалась не столько силой разумения и доводов, сколько авторитетом имени общественного деятеля.

Следует также учесть то обстоятельство, что людей, живущих в демократическом обществе, необходимо убеждать поодиночке, поскольку между ними нет никаких связующих нитей, тогда как в обществе аристократического типа достаточно убедить всего нескольких человек, а все остальные пойдут за ними. Если бы Лютер жил в век равенства и не имел бы в качестве слушателей владетельных сеньоров и коронованных особ, ему, возможно, было бы труднее изменить облик Европы.

Это не означает, что население демократических государств естественным образом твердо убеждено в истинности своих взглядов и крепко держится за свои убеждения. Они часто испытывают сомнения, которые, на их взгляд, никто не может разрешить. В такие периоды человеческое сознание ощущает потребность в переменах, но, не подвергаясь давлению какой-либо направляющей силы, оно раскачивается само по себе и не движется вперед¹.

Даже завоевав доверие демократического народа, вы столкнетесь с еще одной сложной задачей—необходимостью привлечь к себе его внимание. Очень трудно заставить выслушать себя людей, живущих при демократии, если речь не идет о них самих. Они не прислушиваются к тому, что говорится, потому что они всегда озабочены состоянием своих собственных дел.

В демократических странах действительно встречается мало праздных людей. Жизнь здесь протекает в атмосфере движения и шума, и люди настолько заняты практической деятельностью, что у них остается мало времени для размышлений. В особенности я хочу подчеркнуть тот факт, что они не просто заняты, но крайне поглощены своей деятельностью. Они вечно деятельны, и каждое их действие требует концентрации всех душевных сил; тот пыл, который они расходуют на дела, мешает им воспламеняться от идей.

¹ Размышляя о том, какое же состояние общества является наиболее благоприятным для великих интеллектуальных революций, я считаю, что это должно быть нечто среднее между полным равенством всех граждан и абсолютной изоляцией классов.

В кастовом обществе сменяются поколения, нисколько не изменяя социального положения людей; причем одни люди ничего большего и не желают, а другие — не надеются на что-то лучшее. Воображение дремлет в атмосфере этой тишины и всеобщей неподвижности, и даже сама мысль о движении более не приходит людям в головы.

Когда классы оказываются упраздненными, а условия — почти равными, все люди приходят в состояние безостановочного движения, однако каждый из них изолирован, независим и слаб. Несмотря на огромные различия между этими двумя общественными ситуациями, они тем не менее сходны в одном: великие революции, происходящие в человеческом сознании, — явления для них чрезвычайно редкие.

Между этими крайностями, однако, в истории народов обнаруживается переходный период, блистательная, беспокойная эпоха, когда условия существования еше не настолько упрочились, чтобы убаюкивать разум, и когда эти условия еще настолько неравны, что люди сохраняют способность оказывать друг на друга глубокое духовное воздействие, а отдельные индивидуумы еще способны изменять убеждения всех окружающих.

Именно в такое время рождаются могучие реформаторы и новые идеи внезапно изменяют облик мира.

Я думаю, что возбудить энтузиазм демократического народа по отношению к какойлибо теории — дело весьма и весьма затруднительное, если эта теория не имеет явной, прямой и непосредственной связи с повседневной практикой его жизни. Поэтому такой народ не отказывается с легкостью от своих прежних убеждений. Ибо именно энтузиазм заставляет человеческий дух покидать проторенные пути и совершает как великие интеллектуальные, так и политические революции.

Таким образом, демократические народы не имеют ни досуга, ни склонности к поискам новых точек зрения. Даже тогда, когда они начинают сомневаться в истинности тех взглядов, которые у них уже имеются, они тем не менее их сохраняют, потому что их замена потребовала бы слишком много времени и умственных сил на обследование; они оставляют их при себе не как достоверные, а в качестве общепринятых.

Имеются также и другие, более серьезные причины, противодействующие тому, чтобы доктрины, усвоенные демократическими народами, могли быть с легкостью подвергнуты значительным изменениям. Я уже отмечал данные причины в начале этой книги.

Если у такого народа влияние личности настолько ничтожно, что почти равно нулю, то, напротив, влияние, оказываемое массой на сознание каждого индивидуума, очень велико. Причины этого я объяснил выше. В настоящий момент я лишь хочу сказать, что было бы ошибкой думать, будто данное обстоятельство зависит от формы государственного устройства и будто большинство, теряя свою политическую власть, должно будет утратить свое господство над умами.

В аристократиях часто встречаются люди, отмеченные величием и силой собственной души. Обнаружив свои разногласия с подавляющим большинством сограждан, они замыкаются в себе и в этом находят поддержку и утешение. У демократических народов все обстоит иначе. У них общественное признание кажется столь же необходимым, как воздух, которым дышат, и человек, живущий в разладе с массами, все равно что не живет вообще. Массе нет никакой надобности прибегать к силе законов, чтобы подчинить себе тех, кто думает иначе. Вполне достаточно ее собственного осуждения. Ощущение своей изолированности и беспомощности тотчас же начинает угнетать инакомыслящих, доводя их до отчаяния.

Всегда, когда условия равны, общественное мнение тяжким гнетом ложится на сознание каждого индивидуума: оно руководит им, обволакивает его и подавляет. Основы социального устройства общества в большей мере обусловлены этим фактором, чем политическими законами. По мере того как стираются различия между людьми, каждый из них все острее чувствует свое бессилие перед лицом всех остальных. Не находя ничего, что могло бы поднять человека над массой или еще как-то выделить из нее, он теряет доверие к самому себе, когда сражается против большинства: он не только сомневается в своих силах, но и утрачивает уверенность в своем праве и в своей правоте и почти готов признать ошибочность своих взглядов потому, что большинство утверждает противоположное. Большинству нет надобности принуждать его: оно его убеждает.

Поэтому как бы ни была организована власть в демократическом обществе и как бы оно ее ни уравновешивало, человеку здесь всегда будет очень трудно верить в то, что отвергается массой, и придерживаться тех взглядов, которые были ею осуждены.

Это чудесным образом благоприятствует устойчивости убеждений.

В случае если какое-либо суждение принимается демократическим народом и укореняется в сознании большинства людей, оно само по себе, без всяких усилий сохраняет в дальнейшем свои позиции, поскольку никто на него не нападает. Люди, сначала отвергавшие его как ложное, в конце концов смиряются с ним как с общепризнанным, а те, кто в глубине души продолжает ему противиться, ничем себя не выдают, изо всех сил стараясь не ввязываться в опасную и бесполезную борьбу.

Верно, что, когда большинство людей, составляющих демократический народ, меняет свои взгляды, оно способно по своей воле совершать странные, мгновенные перевороты в мире идей. Однако эти взгляды изменить очень трудно, и почти столь же трудно констатировать, что они уже изменились.

Иногда бывает так, что время, события или же одиночные усилия отдельных индивидуумов в конечном счете приводят к расшатыванию или уничтожению того или иного общепринятого представления, происходящему постепенно, совершенно неприметно для глаза наблюдателя. Никто не сражается в открытую против этого представления.

Никто не объединяется, чтобы объявить ему войну. Его ярые приверженцы без шума отрекаются от него один за другим, и в результате этого неприметного ежедневного дезертирства в конце концов оказывается, что это представление теперь разделяется лишь небольшим числом людей.

В такой ситуации оно еще господствует в течение некоторого времени.

Поскольку его противники продолжают молчать либо лишь украдкой делиться своими мыслями, они сами в течение долгого времени не могут убедиться в том, что коренной переворот уже свершился, и, терзаясь сомнениями, остаются бездеятельными. Они наблюдают и хранят молчание. Большинство уже не верит, но поддерживает видимость веры, и этого пустого призрака общественного мнения вполне хватает на то, чтобы охладить пыл новаторов, удерживая их в почтительном безмолвии.

Мы живем в эпоху, которая наблюдала самые стремительные перемены, когда-либо происходившие в сознании людей. И тем не менее может случиться так, что мировоззренческие основы человеческих убеждений вскоре обретут такую устойчивость, какой они не знали ни в один из минувших веков нашей истории. Такое время еще не пришло, но, быть может, оно приближается.

Чем более пристально я всматриваюсь в потребности и инстинкты демократических народов, тем больше убеждаюсь в том, что, если равенство когда-либо прочно установится во всем мире, великие духовные и политические революции станут значительно более редким явлением и осуществлять их будет куда сложнее, чем это обычно представляется.

В связи с тем что люди, живущие в демократическом обществе, всегда кажутся возбужденными, неустойчивыми, беспрестанно куда-то спешащими и готовыми менять свои желания и образ жизни, создается впечатление, будто они хотят разом отменить все свои законы, принять новые убеждения и усвоить новые нравы. Никому не приходит в голову, что равенство, хотя и влечет людей к переменам, одновременно порождает у них интересы и склонности, нуждающиеся в стабильности для того, чтобы быть удовлетворенными. Равенство толкает людей вперед и одновременно удерживает их на месте, оно погоняет их, крепко привязывая к земле; оно воспламеняет их желания и ограничивает их силы.

Это открывается не сразу: страсти, разделяющие в демократическом обществе людей, вполне самоочевидны, тогда как тайная сила, сдерживающая и объединяющая людей, не видна с первого взгляда.

Осмелюсь ли я утверждать это, когда вокруг меня одни руины? Когда я думаю о судьбе грядущих поколений, меня больше всего устрашают отнюдь не революции.

Если граждане по-прежнему будут ограничиваться все более узким кругом частных, домашних интересов, без устали отдавая им свои силы, существует опасность, что им в конце концов станут как бы недоступны те высокие, могучие гражданские чувства, которые будоражат народы, способствуя тем не менее их развитию и обновлению. Когда я вижу, сколь быстро меняет своих владельцев собственность и сколь беспокойной и жгучей становится жажда собственности, я не могу рассеять собственных опасений относительно того, что люди дойдут до такого предела, когда все новые теории начнут казаться им опасными, всякие новшества будут считаться неприятным беспокойством, а любые проявления общественного прогресса—первым шагом, ведущим к революции, из страха перед которой они совершенно откажутся двигаться. Должен сознаться, меня действительно ужасает возможность того, что ими в итоге настолько овладеет подлая страсть к сиюминутным наслаждениям, что ради нее они предадут интересы своего собственного будущего и интересы своих потомков, предпочтя безвольно подчиниться своей печальной судьбе, нежели признать необходимым и совершить резкое, энергичное усилие с целью переломить ее ход.

Принято считать, будто новые общества испытывают желание ежедневно менять свой облик, я же, напротив, опасаюсь, как бы они не сделались в итоге слишком неподвижными, сохраняющими в неизменности свои институты, предрассудки и нравы, и как бы род людской, самоограничившись, не остановился в развитии. Я опасаюсь, как бы человеческое сознание не стало вечно свертываться и разворачиваться, сосредоточившись на самом себе и не порождая новых идей; я боюсь, как бы человек не изнурил себя заурядной, обособленной и бесплодной активностью и как бы человечество, несмотря на всю беспрерывную суету, не перестало продвигаться вперед.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: