РАЗВЕ ЭТО МОЖНО НЕ ЛЮБИТЬ?

„Делишки" были, в принципе, закончены. Оставалось последнее — проверить отчетность и подготовить клубное имущество к сдаче. Этим я занялся той же ночью. Я сидел, шуршал бумагами. И вдруг услышал какой-то новый, сторонний шорох. Он шел из-за двери; кто-то там шевелился, дышал.

Кто еще там, насторожился я, что за чертовщина? Я достал и раскрыл свой ножик, спрятал его под бумагами. И крикнул затем:

— Войдите!

Дверь отворилась, и передо мной возникла женская фигура — знакомая, такая, которую я никогда бы не спутал ни с одной другой.

— Клава? — удивился я. — Ты зачем?

— К тебе, — сказала она, приближаясь, — проведать. Посмотреть. Ну и… — Она огладила ладонями — как бы обласкала — высокую свою грудь и бока. — За мной же должок!..

— Все долги ты уже отдала, — нервно проговорил я, — мы в расчете.

— Но теперь это мой личный должок, персональный. Клава уселась, каким-то ловким, незаметным жестом поддернув юбку. Слегка раскинулась на стуле и положила ногу на ногу.

— Сколько бумаг, — проговорила она, озирая стол, — все пишешь, пишешь… Не скучно?

— Что поделаешь, — сказал я, — надо… И прости, я очень занят.

Она улыбнулась, опустив пушистые ресницы. И вдруг — рывком — расстегнула свою кофточку. И обнажила грудь. И сейчас же я сказал:

— Закройся!

Нет, я вовсе не пуританин. Дело тут было в другом… Я знал свою слабину и не хотел поддаваться Клавке. А разве же мог я устоять при виде этого чуда?!

Я видел тугую грудь ее и круглые, манящие, чуть раздвинутые и высоко открытые колени, — не мог всего этого не видеть! — и невольно шарил там взглядом, всем существом тянулся туда. И презирал себя за это. И мысленно проклинал ее.

И чем больше проклинал ее, тем сильнее хотел…

Это было, как бред, как наваждение.

И Клава, безусловно, угадывала, понимала, что со мною творится. А какая женщина этого не угадывает? Но все же была она сейчас не такой победительной, уверенной в себе, как раньше. Наоборот, во всем ее облике проскальзывало что-то смятенное, растерянное, даже — робкое…

Конечно же, она понимала, что я не забыл нашу прошлую встречу, и вечер в ее доме, и разговор с ее братом, Ландышем… И судя по всему, боялась, что я теперь напомню ей обо всем.

И я напомнил.

— Так ты, действительно, была убеждена, что я ручной? Что из меня веревки вить можно?

— Ах, ты не так понял…

— Я все понял точно! Но скажи: откуда у тебя вообще такая уверенность?

— Ну, не знаю. Я так привыкла. Все мужики, которых я встречала, они и вправду были ручные…

— Например, Васька Грач.

Она посмотрела на меня косым своим, странным, скользящим взглядом — и ничего не ответила. Прикусила губу. А я продолжал:

— Из каждой веревки, которую ты ухитряешься свить, получается затем — петля… Сколько людей попало в такую петлю из-за тебя, а? Интересно! Скольких ты, падла, уже угробила? Счет у тебя, наверное, большой? В одних только Очурах сначала был Грач, потом эти спекулянты. И я тоже стоял на очереди…

— Но я не нарочно, — сказала она, всхлипнув. — Это я для брата. Он просил, и я делала.

— Что ж, ты такая уж дурочка, что ни разу не поняла, в чем тут дело? И чем это все кончается?

И снова она промолчала в ответ.

— Тебе, очевидно, нравилось ощущать свою власть над дураками, испытывать свою силу, не так ли? Ты думала, что это все, — я оглядел ее с головы до ног, — это неотразимо?

— А разве это все можно не любить? — искренне удивилась она.

— Не знаю… Наверно, можно. Как видишь, сейчас это не действует.

— Но я же все равно тебе нравлюсь! Я вижу! И давай забудем обо всем прочем…

— Думаешь, это легко?

— А к чему вспоминать в такую минуту?

— Но чего ты, собственно, хочешь?

— А ты не соображаешь?

— Догадываюсь. Но мне одно неясно: какую роль ты сейчас играешь? Ты же ведь баба деловая, зря ничего не делаешь. Зачем это тебе?

— А ни за чем. Просто так, — повела она полуоткрытым плечом, — по-честному… Ты мне тоже нравишься.

— С каких это пор я стал тебе нравиться? — пробормотал я.

— Немножко даже с самого начала… Но тогда я тебя не знала, думала, ты фрайер, порчак.[14]А ты, оказывается, наш!

— Да какой же я ваш? Какой ваш? Вот еще чепуха! Не смешивай, пожалуйста.

— Ты, конечно, не похож на других — и это-то меня и волнует! Что-то есть в тебе особое…

— Ни черта во мне нет, — сказал я, — и если я, как сазан, поначалу поймался на твой крючок, то я ничем не лучше всех других сазанов. Такой же был идиот… Но ты-то, ты-то! Ведь ты же красива… Неужто ты не понимаешь? Очень красива! И живи ты иначе — какая у тебя могла бы быть завидная судьба!

— Судьба у меня одна, — сказала она, неловко, прыгающими пальцами застегивая кофточку. — И другой не будет… Даже если бы я и хотела изменить ее — что я могу? Что я могу? Вот пришла к тебе, а ты меня гонишь.

— Да я не гоню…

— Но и не принимаешь по-настоящему, не хочешь меня. Не веришь! А я думала у тебя остаться…

— Эх, Клавка, Клавка, — сказал я, — все так сложно… Ну, как тебе верить? Ты же замешана в страшных делах. И что вообще творится в твоей душе, если она у тебя есть?..

Медленно, очень медленно Клава поднялась, оправила на себе одежду. Нежное, с высокими скулами лицо ее было полуопущено. Прелестный рот — плотно сжат. И у края губ обозначились две синеватые морщинки.

— Ну, я пойду, — прошептала она, — прощай.

И я посмотрел ей вслед с жалостью, с горечью, с безотчетной и щемящей тоской. Я чуть было не поддался порыву — позвать ее, остановить… Ведь какая женщина уходила! Но все же сдержался, переломил себя.

Нет, я все-таки не верил этой чалдонке и не хотел с ней связываться. Любой контакт с ней был по-настоящему опасен… Должен сказать, что за всю мою бурную жизнь мне почти не встречалась еще личность столь загадочная и хищная и с такой отчетливо выраженной уголовной психологией. И я, естественно, ожидал сейчас какого-то нового подвоха… Клавка была верной помощницей Ландыша; они работали на пару! И она, наверняка, приходила по его поручению. Ведь тогда, на малине, Ландыш дал мне сроку одну неделю, а с тех пор прошло уже две…

К ВЕРХОВЬЯМ ЕНИСЕЯ

На следующий день я уезжал… Опасаясь Ландыша, который мог попытаться перехватить меня и выкинуть какой-нибудь неожиданный фокус, я заранее сговорился с шофером почтового фургона, курсирующим между селом и райцентром. Фургон должен был ждать меня рано утром в глухом переулке, на довольно далеком от клуба расстоянии.

Провожал меня Алексей. Было тихо, сумеречно, свежо. День еще только начинался, и небо было затянуто зеленой светлой мглой. И по зеленому этому полю — далеко, за селом — протекла, протянулась полоска зари. На ярко-красном ее фоне черно и четко выделялись силуэты сосен и крыш и низко кружащихся птиц. И, глянув туда, Алексей спросил, позевывая:

— Ты как до Абакана добираться думаешь — самолетом?

— Конечно. Если достану билет.

— Смотри, будет ветер…

— Плевать. Главное — побыстрее!

— Завидую я тебе. — Он вздохнул. — Новые места… Новые люди…

— Так и ты, старик, беги! Что тебя здесь, в конце концов, держит?

— Да я бы с радостью, — проговорил он задумчиво. — Только мать бросать жалко… Мы уж говорили… Она никуда не хочет! Здесь, твердит, мой дом и здесь я и помру, и желаю, чтоб ты меня похоронил над Енисеем… А года ведь у нее немалые. И здоровье плохое. Нет, куда уж там! Пока она еще жива, я остаюсь в проклятых этих Очурах. Вот скоро начну работать…

— Что? — сказал я быстро. — Работать? Ни в коем случае!

Он посмотрел на меня с изумлением.

— Да, да, — сказал я, — о работе и не думай! Пойми, чудак, кодла оставила тебя в покое только потому, что ты болен. И стало быть — не опасен.

— А в чем я вообще могу быть ей опасен?

— Ты друг Грача! А Грач, имей в виду, был действительно виновен… Так уж получилось… Это во-первых. И во-вторых, ты для кодлы все равно уже потерян, а знаешь много, слишком много!.. Но пока ты ходишь „в чокнутых" — это не страшно. С психа какой спрос? Словам его веры нет. Однако стоит тебе выздороветь, выйти на работу, — и все сразу изменится! Учти: Каин хоть и ушел отсюда, но связь со здешними ребятами имеет.

— Так что же, — пробормотал он в замешательстве, — я значит, теперь обречен?..

— Да. До тех пор, пока ты в Очурах. Уедешь, переменишь место — другое дело… Но здесь ты — законный псих. И таковым и должен оставаться!

— Но врач-то ведь все понимает, его я не смогу обмануть.

— Сможешь! Он-то как раз считает, что ты еще не вылечился полностью… Воспользуйся этим!

— Что ж я должен делать?

— Ну что… Придумай что-нибудь… Ходи по селу и изображай кипящий чайник.

* * *

В Алтайск я прибыл в ту самую пору, когда люди выходят на работу, когда открываются магазины и всякого рода забегаловки…

Велев шоферу остановиться у базара, я слез, попрощался с ним. И направился в „Чайную". Она была еще тиха, чиста и пустынна. Только один человек успел прийти сюда раньше меня. Он сидел неподалеку от входа — за угловым столиком. И при моем появлении привстал и поманил меня к себе.

Это был старший лейтенант милиции Хижняк.

В одной руке Хижняк держал рюмку водки, в другой — зажженную папиросу.

— Вот уж не думал, — сказал я ему, — что работники органов так начинают рабочий день!

— Они начинают по-всякому, — ответил тот, — и так тоже неплохо… Почему бы и нет? В Одессе шутят: „Тот, кто пьет с утра, чувствует себя, как король". Понимаете? Все вокруг суетятся, спешат делать карьеру, и только ему одному спешить некуда. Он уже всего достиг. Он уже — на вершине блаженства!

Хижняк произнес это с усмешечкой. Он пробовал шутить. Но вообще-то выглядел он неважно и казался еще более усталым, чем обычно. Лицо его осунулось, под глазами обозначились темные круги.

— И вы уже достигли блаженства?

— Пока еще нет, — ответил он, — попробуем достичь вместе… Присаживайтесь, наливайте.

И я охотно присел, и налил, и выпил. А потом, похрустывая свежим лучком (знаменитым местным „золотым"), я спросил:

— Что же с вами все-таки случилось? Видик у вас, должен признаться, такой, будто вы пьянствуете, по меньшей мере, вторые сутки.

— Вторые сутки не сплю, — сказал он. — Замотался вконец… Вот сейчас вернулся с операции и почувствовал: надо выпить. Иначе — помру.

— Так в чем же дело, если не секрет?..

— В чем дело? — он посмотрел на меня в упор. — Ну, что ж, вам я могу сказать. Но это уже — не для печати. Дело в том, что мы потеряли ценнейшего нашего агента. Ценнейшего! Такого провала давно уже не было… Помните, мы как-то говорили про одного здешнего жигана?

— Очевидно, вы имеет в виду этого вашего „блатного Азефа?" — проговорил я с перехваченным дыханием, чувствуя короткие, гулкие толчки заспешившего сердца. — Но что значит — потеряли?.. Он бежал? Исчез?

— Нет, найден убитым.

— Когда?

— Позавчера. Здесь, на окраине, на пустыре, есть овраг. И вот там мы его и нашли. Что с ним сделали! — он на мгновение зажмурился. — Экспертиза установила, что они заставили его есть собственное свое мясо…

Он умолк. Возникла тяжкая тишина. Я попробовал представить себе эту сцену… И не смог — почувствовал дурноту.

— Это не люди, — хрипло сказал Хижняк, — это звери. Даже хуже! Здешние места вообще считаются самыми трудными. И я это знал, когда меня направляли сюда. Но такого я все же предвидеть не мог. Я как бы попал в дикий, темный, какой-то пещерный мир…

Он налил себе рюмку доверху, через край, расплескивая по скатерти водку. Опрокинул ее в горло одним толчком. И, наморщась, задымил папиросой.

Какое-то время мы сидели так — думали каждый о своем… Потом Хижняк сказал:

— В общем, хорошо, что мы встретились. Я как раз о вас думал…

Это мне не понравилось. Не люблю я, когда милиция начинает обо мне думать. И я сказал, настораживаясь:

— Мерси. Но, собственно, почему? В связи с чем?

— В связи со всеми этими обстоятельствами…

— А какое я имею к ним отношение? — забеспокоился я. — Причем тут я — клубный работник, журналист?..

— Не волнуйтесь, — махнул он рукой, — я вовсе не собираюсь подозревать вас в убийстве Ландыша. Назовем его теперь прямо в открытую. Ведь вы его знаете.

— Откуда вы это взяли9

— Ну, как же, как же! Вы знакомы с его сестрой, Клавой, и бывали уже в их доме…

— Да, знаком. Но что это меняет? С ней многие знакомы.

Он между тем продолжал, как бы не слыша меня:

— И вообще у вас контакты всюду, со всеми. В пещерном этом мире вы чувствуете себя на редкость свободно, легко.

„Легко! — подумал я. — Побывал бы ты в моей шкуре…"

— Впрочем, — заметил он тотчас же, — это не удивительно, если вспомнить ваше прошлое.

— А что вы знаете о моем прошлом?

— Все, дорогой мой, все! У меня теперь имеется ваше досье. Довольно обширное и, признаться, весьма любопытное.

Я понял: выкручиваться бесполезно. И сказал, с трудом выдавливая из себя улыбку:

— Ну, хорошо. Вы знаете прошлое… Но ведь это то, что прошло! Это все позади! Зачем вам понадобилось мое досье! И, кстати, когда вы его раздобыли?

— Да сразу же после вашего второго посещения, — сказал, посмеиваясь, Хижняк. — Вы тогда предстали, как живой укор мне — профессиональному криминалисту! Вы прошли по тем путям, по которым должен был пройти я сам! И были еще кое-какие детали… Например, фразочка, которую вы произнесли о Граче, помните? „Сыграл на два метра под землю…" Это же чистая черноморская феня.[15]На меня сразу пахнуло Одессой. И вообще, восстановив потом в памяти весь наш разговор, я отметил, как вы весьма умело и ловко его направляли… Не знаю, чего вы добивались, какую цель преследовали. И, думаю, что если я даже и спрошу, вы все равно мне не скажете… Может быть, вы играли в сыщика? Не знаю… Но как бы то ни было, вы меня искренне заинтересовали. Я затребовал из управления ваше досье — и все прояснилось.

— Ну и что же в итоге?

— Могу вам только одно сказать: вы как раз такой человек, который нам нужен! У вас богатый опыт, хватка, сообразительность. Раз вы пишете — значит, умеете анализировать и связывать факты. И, кроме того, у вас есть одно очень важное преимущество перед всеми нами… — Он похлопал себя по пуговицам форменного кителя. — Перед такими, например, как я сам…

— Это какое же преимущество? — с интересом спросил я.

— Я считаюсь неплохим специалистом, — медленно сказал он, — потому меня, собственно, и прислали сюда! Преступный мир я знаю… Но все же знаю односторонне. Всю жизнь я находился как бы по одну сторону стола, а блатные — по другую… Контакт наш заключался в том, что я спрашивал, а они отвечали… И этот барьер, разделяющий нас, почти непреодолим! Ну, а вы в течение долгих лет пребывали именно „на той стороне". И вам, естественно, вполне понятно все, что там происходит. Ясны все те психологические зигзаги, которые мне недоступны…

— Так вы к чему клоните? — спросил я. — Хотите, чтобы я работал у вас?

— Ну, да. Ну, да. Идите к нам! Я предлагаю вам серьезную, важную работу.

— Нет, — сказал я, — извините, конечно, но такая работа не по мне.

— Почему? — прищурился он.

— Если вы изучали мое досье, вы должны понять. Да, я был блатным, это верно… Но как я попал на дно? Когда моя жизнь сломалась? Все началось в тридцать седьмом году; в ту пору, когда люди в вашей форме наводили ужас, олицетворяли собою террор… От этого террора погибли и разрушились тогда миллионы семей. И в том числе и моя… А теперь вы хотите, чтобы я эту форму надел!

— При чем тут форма? — торопливо возразил Хижняк. — Далась вам эта форма… Суть вовсе не в ней. И я приглашаю вас не в КГБ, не в политическое, так сказать, учреждение — отнюдь! У вас имеются, как мне кажется, все данные для того, чтобы стать незаурядным работником уголовного розыска… Так станьте им! И поймите, в конце концов, что криминалистика — это такая же наука, как всякая другая. И борьба с преступностью — дело нужное, благое, служащее обществу и существующее при любых системах!

— Может быть, вы и правы, — сказал я, — может быть. Хотя, конечно, наш угрозыск несколько отличается от зарубежного; он гораздо ближе к политике… Но главное — в другом. Существует еще одна, пожалуй, самая веская причина, мешающая мне согласиться…

— Какая?

— Я просто боюсь.

— Вот не ожидал! Чего же?

— Вы сами знаете, как уголовники мстят своим за предательство.

— Но ведь вы для них уже не свой!

— Конечно. Но и не совсем посторонний… Все-таки бывший вор! К таким, как я, предъявляется особый счет. И я не хочу, чтобы меня однажды заставили есть свое собственное мясо.

Пока мы толковали, чайная постепенно обретала обычный свой облик. Наполнялась теплом, шумом, гомоном голосов. Под потолком поплыли, свиваясь, волокна сизого табачного дыма. Где-то рядом рухнул стул, задребезжала посуда… Я глянул на часы и встал.

— Уже десять, — сказал я. — Пора! Пойду… Хочу к обеду успеть попасть в Абакан.

Мы пожали друг другу руки. И я потащил из-под стола свой багаж. И, покосившись на него, Хижняк спросил:

— Надолго?

— Думаю, навсегда. Как видите, нам вместе блаженства не достигнуть… Не судьба!

— Но вы и там, в Абакане, подумайте над моими словами. Хорошенько подумайте!

Я пошагал, протискиваясь меж столиков. А он остался и, покуривая, продолжал глядеть мне вслед. Черт его знает, о чем он думал? Наверное, что-то подозревал, о чем-то догадывался… Или же просто был огорчен, раздосадован тем, что ему не удалось меня завербовать. Он же был вербовщик классный, профессиональный, а тут вдруг такая осечка!

И пока я шел к выходу, я все время чувствовал его взгляд. И спине моей было неуютно…

* * *

Час спустя я уже сидел в кабине небольшого старенького самолета. Рассчитана была эта машина на десять человек, но набилось в нее много больше. И я сидел в тесноте. Слава Богу, у окошка. И в левый мой бок упиралась остроугольная корзина, а справа — вплотную ко мне — помещался громоздкий бородатый мужик. Он о чем-то толковал со своим приятелем и размахивал руками. Голос у него был хриплый, пропитый. Я невольно прислушался к этому хрипу, и уловил слово „овраг"…

В маленьких провинциальных городках все всегда всем известно. И слух о найденном в овраге на пустыре трупе докатился уже и сюда.

Однако теперь сцену чудовищного этого убийства я даже и не пытался вообразить себе… Самолет сильно болтало — было тошно и без того.

И внезапно я вздрогнул — словно бы очнулся от забытья… Я подумал о Клаве. Она явилась ко мне в ночь с воскресенья на понедельник. А Ландыш был убит в субботу… Стало быть, она уже знала об этом. Она знала! И в растерянности, в панике прибежала ко мне. Она искала у меня защиты, помощи, какого-то утешения. И если пыталась соблазнить, то вовсе не для игры, а потому что это был ее последний, единственный шанс… А я, дурак, не понял.

Ничего не понял! И дал ей уйти одной — в ночь, в темноту… Что ее ждало в этой тьме? И каково ей сейчас?

Я дернулся, привстал. Снова сел. И голос, пришедший из глубины, сказал:

„Ну, что ж, теперь уже поздно… Это все позади".

„Пожалуй… Но — жалко!"

„О чем жалеть? У вас все равно ничего бы не получилось. Вы слишком разные, вы совсем чужие. Помнишь твои рассуждения о Двух Уровнях жизни? Так вот, она даже не из сумерек, она из еще более мрачных глубин".

„И все же она приходила ко мне просить помощи…"

„Она и в первый раз — в связи с машиной — тоже приходила просить помощи".

„Но, может, ее нужно сейчас спасать?"

„Главное, от чего ее надо было спасать, — от нее самой… Но это тоже уже поздно".

„Но какая это женщина! Впервые за многие годы я встретил такую красоту…"

„Вот эта красота — лучшая ей защита и утешение. И не дергайся, успокойся. Вспомни законы севера, законы собачьей стаи: чужого кобеля стая рвет на клочки, но самочку никогда не трогает. Никогда!"

„Но здесь — люди! И, как заметил Хижняк, они даже хуже зверей…"

„Что Хижняк. Он просто растерян, ему все внове. Но ты-то знаешь, что законы здесь те же самые. И Клава не пропадет, вывернется как-нибудь. А вот ты — благодари судьбу, что сидишь сейчас в самолете'"

Так я спорил сам с собою, и маялся, и томился. А за стеклом иллюминатора плескался ветер, и внизу широко зеленела тайга. Она была испещрена желтыми полосами дорог, пестрыми пятнами селений и перерезана густо-синею лентой реки.

И по яркой этой земле — по синеве и по зелени — скользила крестообразная тень самолета.

Крошечный этот крестик стремительно уносился к югу, к верховьям Енисея, — все дальше от сумеречных Очур, от горького золота. Все дальше и дальше. Все дальше и дальше.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: