БОГИ БЛАГОСКЛОННЫ К ТЕМ, КТО ИЗ ДВУХ ДОРОГ ИЗБИРАЕТ ТРУДНЕЙШУЮ 2 глава

— Я не допускаю мысли, чтобы у них могли возникнуть какие-то несогласия, но раз ты настаиваешь — хорошо, будь по-твоему, — согласился Джованни.

— Благодарю, — сказал Петр. — Пока же устроимся в гостинице, но о том, кто ты есть, никому ни слова.

Караульный у городских ворот, вооруженный тяжелым мечом и алебардой, с металлическим шлемом, закрывавшим голову и защищавшим шею, преградил им путь, чтобы осведомиться о цели визита в Страмбу; поняв из неприязненного ответа Джованни — не его, мол, это дело, — что перед ним — большой господин, он попытался всучить юношам маленький пергаментный листок с настоятельной рекомендацией сохранять его, поскольку без предъявления пергамента, если они пожелают покинуть город, ни его, ни компаньона ни из этих, ни из каких-либо иных городских ворот, — а их в Страмбе насчитывается шесть, — не выпустят. Джованни бурно запротестовал против столь унизительных и для дворянина неприемлемых затруднений, но Петр, примиряя сторонников, протянул руку.

— Давайте, — сказал он стражнику и взял пергамент.

— Кажется, мы поменялись ролями, — заметил Джованни, когда они въехали в город. — Прежде ты никогда не давал себя buzzerrare.

— Верно, — согласился Петр, — как видно, старею.

Крутые и извилистые улочки Страмбы — это был город спокойных, с достоинством расхаживающих меховщиков и перчаточников: страмбские перчатки в те поры славились так же, как миланское оружие, — через сложное переплетение лестниц, подворотен, мостиков и переходов неуклонно вели к центральной площади под названием пьяцца Монументале, имевшей вид большого квадрата, что тогдашняя Италия унаследовала от римского форума; красиво вымощенная плитами песчаника, она напоминала огромный зал без крыши. В северной части площади возвышался герцогский дворец, изначально построенный из камня древних крепостных стен Страмбы и развалин римского виадука, мрачный и величественный, с четырехгранными башнями, обнесенными галереями на консолях, и отделенный от остальной площади глубоким травянистым рвом, через который к широким воротам вел легкий деревянный мост. За сто пятьдесят лет своего существования дворец постоянно перестраивался и обновлялся и постепенно принимал вид самостоятельного городка, с собственными улицами и отдельными домами; расширив свое первоначальное назначение — личной резиденции герцогской семьи, он преобразился в колоссальное административное здание, где размещались суд, тюрьма и казармы местного гарнизона.

Перед дворцом, с отступом на одну треть площади, стояла древняя античная статуя императора Веспасиана, восседающего на коне и пристально всматривающегося незрячими глазами в невидимого неприятеля, — такое заключение можно было вывести из того, что император будто бы потянулся к мечу и строго нахмурился.

Огромный храм со своей знаменитой мраморной лестницей и бронзовыми воротами, на искусных барельефах которых изображались выдающиеся события из жизни святого, во имя которого храм и был поставлен, начиная с того момента, когда у него открылись глаза и перестал он быть Саулом, или Савлом, а стал Павлом, — этот собор украшал левую, то есть восточную, сторону пьяцца Монументале; наискосок от него, на западной стороне площади, возвышалось прелестное изящное четырехэтажное строение, изукрашенное колоннами и арками, с открытой лестницей, которую стерегли два каменных льва, — страмбский дворец Гамбарини.

— Это наш дом, — проговорил Джованни, когда они въехали на пьяцца Монументале, озаренную светом полной круглой луны, которая отбрасывала густые черные тени на белые плиты мостовой. Джованни расчувствовался, но тут же вдруг испугался: — А куда же подевался герб?

— Какой герб? — переспросил Петр.

— Ты не видишь — над входом пустое место? — отозвался Джованни. — Там красовался наш герб, высеченный из камня. А внутри дома — оживление. Да возможно ли это?

Действительно, окна дворца были освещены сверху до низу, а в ворота въезжала карета с лакеями на запятках; судя по темным теням, ритмично скользившим по кругу, во втором этаже танцевали.

— А ты как думал? — удивился Петр. — Что твой отец на долгие годы оставит дом и запрет его на замок?

— Да, я в самом деле так думал, — признался Джованни. — Думал, что там остался лишь привратник и управляющий со своим семейством.

— Твой отец был не только знатный господин, но и умелый торговец, — заметил Петр. — Очевидно, дом он продал, поэтому вполне объяснимо, что герб исчез: граф мог отдать дворец внаем, коль скоро ты не веришь его собственным признаниям, что герцог конфисковал дворец. Можешь пойти к нему и справиться, но я при сем быть не желаю.

Пока они так препирались, за спиной у них неслышно собралась кучка горожан, мужчин и женщин, по большей части — с фонарями и фонариками, поскольку близлежащие улочки города не освещались; люди с серьезным и пристальным любопытством оглядывали пришельцев, словно они свалились с луны, и о чем-то взволнованно шептались, но стоило юношам обратить внимание на то, что за ними наблюдают, как все тут же с невинными лицами стали расходиться.

— Если бы я не был твердо уверен, что это невозможно, я бы подумал, что они меня узнали, — проговорил Джованни.

— А из чего ты заключаешь, будто это невозможно?

— Потому что в последний раз я был тут еще ребенком, — сказал Джованни. — Мне исполнилось восемь лет, когда падре отослал меня учиться в Модену.

— Наверное, страмбане мудрее самого Аристотеля, тот ведь не заметил, что дети похожи не только на своих матерей, но и на отцов, — отозвался Петр. — Ибо если бы Аристотель сделал такое наблюдение, то не стал бы утверждать, что мужское семя не оплодотворяет, а лишь стимулирует размножение.

— Что ты хочешь этим сказать? — удивился Джованни.

— Что в тебе признали не тебя, а твоего отца, — ответил Петр.

— Мой отец покровительствовал искусству и наукам, он был благодетелем Страмбы, — проговорил Джованни. — И если бы во мне они узнали отца, то бросились бы целовать мне руки.

Это были гордые слова, достойные сына Гамбарини, если не считать того, что по лицу Джованни было видно, что он сам себе не верит.

Юноши направились к трактиру «У павлиньего хвоста» — он размещался на другом конце площади, напротив герцогского дворца, — и вокруг воцарилась такая тишина, что цокот копыт по мостовой из песчаника производил прямо-таки устрашающее впечатление; однако кони ничего не ведали о недобрых предчувствиях своих хозяев, а посему ни о чем не думали, а если б и думали, то все равно не смогли бы идти на цыпочках.

Трактирщик, вышедший встретить их во двор, куда вели широкие ворота, оказался человек учтивый, но мясистая его физиономия была отмечена несомненными чертами подлости.

— Честь имею нижайше приветствовать господ в своем доме, — обратился он к гостям, отвесив глубокий поклон, и кивнул служанке и конюху, чтоб те взяли коней и поклажу. — Если господа ищут ночлег, смею уверить, что «У павлиньего хвоста» они получат пристойное жилье и найдут самое внимательное обслуживание.

Потом он провел молодых людей в вестибюль, где помещалась конторка, за которой сидела, засыпая над вязаньем, молодая женщина приятной наружности, стройная, с глубокими тенями под глазами и с толстыми черными косами, уложенными двойным, а то и тройным кольцом над узким бледным челом, так что они казались короной, отливающей темным огнем. Она взглянула на молодых людей сквозь щелочки глаз, еще обремененных дремотой, потом задержала взгляд на Петре, открыв при этом глаза чуть пошире, потом еще шире и шире, и лишь когда они распахнулись, так что шире было уже некуда, она стряхнула сон окончательно и внимательно оглядела гостей своими бархатно-черными сияющими глазами, во всей неправдоподобной их огромности и нестерпимом великолепии.

— Единственно, о чем я хотел бы попросить молодых людей, хоть и очень сожалею обременять их, так это об одной-единственной малости, чтоб они оказали такую любезность и отметились в книге для приезжающих иностранцев. Женщина, подай господам эту книгу.

Красавица, которую назвали женщиной, хотя в ее принадлежности к женскому полу не могло быть сомнений, отложила вязанье и ленивым движением — при этом прелестно поднялись ее маленькие, девически высокие груди — вынула из конторки толстый фолиант в кожаном переплете. То, как женщина одной рукой держала его за краешек, свидетельствовало о ее немалой, при всем изяществе, редкостной физической силе.

Джованни вспылил.

— Что за невыносимые тут у вас манеры? Мы проехали пол-Европы, и никто и нигде не обременял нас при въезде никакими бумажками, а в гостиницах — никто не спрашивал наших имен.

Хозяин пожал плечами и нацепил на свою подлую рожу выражение лицемерного сожаления.

— В Страмбе так установлено, в Страмбе таков порядок для каждого, — сказал он. — Господин capitano di giustizia, шеф полиции, издал такое предписание и требует его беспрекословного исполнения. И каждый вновь прибывший к нам платит по два скудо за прописку.

— Прописка? А что это такое? — спросил Джованни.

— Такса за пребывание в Страмбе, — пояснил хозяин. — Насчет нее также распорядился господин capitano di giustizia, и на исполнении этого своего распоряжения он настаивает строжайшим образом.

Джованни схватил перо, вдетое в деревянную ручку, и подписался именем Бартоломео Симоне — первым, которое пришло ему на ум.

— Бартоломео Симоне, — проговорил хозяин, разобрав его небрежную подпись, и задумчиво покачал своей толстой лысой башкой. — Как замечательно, что молодой господин носит имя Бартоломео Симоне, — продолжал он, не сводя глаз с лица Джованни, — очень хорошо. А теперь еще город, откуда господин Бартоломео Симоне прибыл.

Джованни хотел было запротестовать против подобных обременительных формальностей, но, когда Петр, успокаивая, дал ему знак опомниться, несколькими злобными росчерками изобразил в книге название последнего большого города, через который они проезжали.

— Болонья, — проговорил хозяин, все еще раздумчиво качая головой. — Это близко, я раз в месяц езжу туда за товаром. Странно, но до сих пор мне не доводилось там встречать никакого Бартоломео Симоне. А теперь вы, пожалуйста.

Поскольку перо, которым Джованни произвел свою вельможную нервную запись, разлетелось вдрызг, красавица подала Петру новое, только что отточенное.

— Я готов признать, что это неприятно, — продолжал пустословить подлый трактирщик, — но ведь не мы это выдумали, а предписание есть предписание.

— Разумеется, предписание есть предписание, — согласился Петр. — В последнее время мы на каждом шагу слышим эту краткую, но содержательную аксиому, что отрадно доказывает ее растущую популярность. — Принимая от черноволосой красотки инструмент для письма, он легонько коснулся ее руки, украшенной золотым обручальным кольцом. Потом долго изучал раздвоенный кончик пера, расправляя его на ногте большого пальца левой руки, помедлил, опуская перо в чернильницу, и лишь потом вывел каллиграфическим почерком: Пьетро Кукан да Кукан, место рождения — Прага, Богемия. — На самом деле, со времен Древнего Рима, — продолжал он городить всякий вздор, — суровость закона или предписания бывает вполне оправдана тем, что эта суровость такова, какова она есть. Если кому-либо довелось столкнуться с суровостью предписания, стоит лишь вспомнить: ничего не поделаешь, предписание есть предписание — и сразу на душе становится легче и веселее, ибо это мудрое изречение создает то облегчающее жизнь впечатление, будто речь идет не о выдумке, но о данности, естественно взращенной на почве реальности, а тем самым — о необходимости.

Произнося эту тираду, Петр долго и пристально глядел в лицо черноволосой красавицы. Она тоже ответила ему взглядом, но вдруг, ни с того ни с сего, как если бы вдруг внезапно закатилось солнышко, ее милое личико погасло, выразило возмущение, а над переносицей у нее обозначилась сердитая морщинка; оглянувшись, она схватила вязанье и принялась быстро стучать спицами, как будто желая наверстать упущенное, — причем одну из спиц, более длинную, на итальянский манер зажимала под мышкой.

— Да, именно так, — предписание есть предписание, — согласился трактирщик, лишь мельком взглянув на запись; Петр явно его не интересовал. — Стало быть, с господ четыре скудо, а ты, Финетта, проведешь гостей в комнату под номером пять, с видом на площадь и на собор, что, без сомнения, пойдет господам на пользу.

Получив от Джованни деньги, хозяин нахлобучил на свою подлую голову баранью шапку, набросил на плечи плащ и вооружился палкой.

— Я в костел, если ты не возражаешь, — раздраженно ответил он на вопрос своей жены по имени Финетта, поинтересовавшейся, куда он идет, и быстро удалился, сопровождая свои шаги стуком палки по полу.

Прекрасная Финетта поднялась так же медленно, как вначале медленно открывала очи, так что прошло изрядно времени, прежде чем Петр смог окончательно и с удовольствием установить, что она не только прелестна лицом, но хорошо сложена, не велика и не мала ростом, округла в бедрах, завершавших длинные стройные ноги.

— Да, почему бы ему не посетить костел? — проговорил он и, когда Финетта, сняв с крюка один из ключей, не спеша обошла конторку, с поклоном предложил ей руку. Она была несколько удивлена, но покорилась его галантности, хотя и с легкой презрительной ухмылкой, и кончиками пальцев оперлась о его мужественный локоть. — Хотя, как всюду утверждается, мы живем в век, отравленный безбожием, — продолжал Петр, пока они поднимались по лестнице в сопровождении хмурого Джованни, — но люди тем не менее не перестали посещать дом Господень, однако, если верить свидетельству немецкого реформатора Мартина Лютера, в Италии это совершают, приговаривая: пойдем, покоримся общему предрассудку.

— Господин не итальянец, но язык у него хорошо подвешен, и меня просто разбирает любопытство, умеет ли он делать что-нибудь еще или же только болтает, — заметила Финетта.

— Да как вам сказать, — ответил Петр, — я, право, не думал об этом, подобно тому, как птица не думает о том, умеет ли она не только петь, но и летать. Пока же, прекраснейшая госпожа, мне еще не представилось возможности обнаружить перед вами иную свою искусность, кроме умения пользоваться словами. Признаюсь, однако, что за свою жизнь, исполненную страданий, я установил, что люди ничем не отличаются от животных, кроме как речью, но именно этому нашему отличительному признаку я и посвятил свои самые великие заботы.

— Если вы позволите, я прерву пламенное выступление моего друга, — вмешался в их разговор Джованни, когда они вошли в отведенную им комнату под номером пять, — будьте любезны, сударыня, сообщить нам, кто живет во дворце с аркадами, где, как я заметил, сейчас начинается бал?

— Там живет господин capitano di giustizia, о котором только что шла речь. Это его дом.

— Но это ложь! — вскричал Джованни. — Это дворец графской семьи Гамбарини.

Финетта нахмурилась.

— Тс-с! — проговорила она. — Имя, которое вы произнесли, в Страмбе под строжайшим запретом. Герцог предал его проклятию еще до того, как меня выдали замуж в этот дом; capitano di giustizia, горбатый черт, жестоко наказывает всякого, кто отваживается произнести это имя без проклятия и плевка. Этот душегуб обрекает свои жертвы на муки раньше, чем начнет их допрашивать. Он говорит, что арестанта должно избить прежде, чем задать ему первый вопрос. Невозможно пересчитать, скольким людям из-за Гамбарини раздробили пальцы и прижгли бока.

— Но отчего, ради всего святого, отчего?! — спросил Джованни, уклонившись от взгляда Петра, а он означал: вот видишь, что я тебе говорил, дуралей!

— Откуда мне знать? — пожала плечами Финетта. — Меня это не касается, не женского ума дело.

Меж тем Джованни снял свой пояс с саблей и денежным мешком, и Финетта, узрев знак серебряной ноги в поножах меж двумя звездами, зажала ладонью рот, чтоб подавить вопль ужаса.

— Герб Гамбарини! — прошептала она. — Как же вы, безголовый, безумный человек, отваживаетесь носить нечто подобное? Почему не предпочтете носить на теле прямо образ Вельзевула?!

Джованни гордо вскинул голову, но было видно, как от волнения у него ходит ходуном кадык.

— Я ношу его потому, что это герб, который доблестно заслужил один из моих предков, когда на службе Его Святейшества лишился ноги, — проговорил он. — Ибо я — Джованни Гамбарини, единственный сын графа Одорико Гамбарини.

Петр со вздохом опустился на скамеечку возле камина и вытянул свои длинные ноги.

— Это, конечно, между нами, прекрасная синьора, — устало попросил он без особой надежды. — Никому больше не говорите об этом.

Финетта покраснела от злости.

— Весьма признательна вам за визит, — проговорила она. — Отчего вам взбрело в голову притащиться в Страмбу, и почему вы решили искать убежища в нашем доме? Кто просил вас оказывать нам такую честь, вы, безмозглые дураки? Ах, теперь я понимаю, почему муж с таким подозрением смотрел на молодого человека и отчего смылся под предлогом, что он будто бы идет в собор. Потому что мой супруг, этот гадкий слизняк, — герцогский доносчик! Черт побери, да что же вы?! Бегите, бегите, спасайтесь, или будет поздно.

— Сдается мне, этот совет вполне уместен, — сказал Петр и поднялся. — Если наш хозяин отправился к герцогу, то мы все проиграли и должны незаметно смыться. Мотать отсюда, Джованни, мотать.

— Этого, Бог даст, никогда не случится, Гамбарини никогда не бегали от кого бы то ни было, — проговорил Джованни. — Я не тронусь из Страмбы, пока не переговорю с герцогом как мужчина с мужчиной и не узнаю лично от него, почему он возненавидел наш род. — Так он говорил, но, противореча своим же словам, дрожащими руками пытался пристегнуть пояс, который только что снял. Мешок с деньгами сполз у него с ремня и упал на землю; Джованни поднял его и после краткого раздумья подал Петру.

— По-моему, у тебя он будет в большей сохранности, тебе угрожает меньшая опасность, чем мне.

Петр прицепил мешок к своему поясу.

— Разумная предосторожность, — проговорил он, — хотя и предпринята, как мне кажется, поздновато.

Действительно, снаружи, на пьяцца Монументале, раздался цокот копыт целой кавалькады всадников. Они скакали к гостинице от герцогского двора; поскольку тьма была кромешная, высоко над головами всадники держали зажженные факелы.

— Что теперь будет? — всхлипнул Джованни. — Что будет?

— Наверно, они войдут к нам во двор, — с лихорадочной поспешностью проговорила Финетта. Открыв двери, она выбежала в коридор, нетерпеливо подгоняя юношей поспешить за ней. — Я выведу вас из вестибюля через черный ход, а когда все успокоится, пошлю за вами мальчика из конюшни, он приведет ваших лошадей. Вы подождете его за базиликой Санта Мария дельи Анджели, это рядом с воротами Сан-Пьетро. Сейчас половина восьмого, а ворота запирают только в девять. Может, вы еще проскочите.

Все это она очень быстро и четко провернула в своей прелестной головке, обвитой черной короной, но — увы! — когда они сбегали по лестнице в вестибюль, цокот копыт стих, всадники подъехали к гостинице, послышались слова приказа, чтобы трое немедленно отправились сторожить черный ход. Голос, который отдавал этот приказ, был тверд, но это был отнюдь не командирский голос. Несколько хрипловатый, он дрожал и срывался от внутреннего напряжения, — казалось, голос дрожит от опьянения.

— Дядюшка Танкред! — проговорил Джованни. — Я узнаю его голос.

— Притворись, будто видишь его впервые, — посоветовал Петр. — Ни за что в мире не признавайся, кто ты таков. Настаивай, что твое сходство с отцом — чистая случайность. И посмотри в книге для иностранцев, кто ты теперь, собственно, такой.

— Бартоломео Симоне, — подсказала Финетта. — Вы расписались, что вы — Бартоломео Симоне.

— Бартоломео Симоне, сын торговца лентами, — проговорил Петр.

— Глупости, — отрезал Джованни. — Мой падре перевернулся бы в гробу, если бы перед лицом дяди я отрекся от его и своего рода.

И он, подняв голову, начал медленно спускаться вниз по лестнице, заранее разведя руки, очевидно, готовясь броситься на шею своему прекрасному дядюшке и разбить стальной панцирь, сковавший его сердце.

— Вот осёл! Вот это осёл! — простонал Петр. Но делать уже было нечего.

Трактирщик, ссутулясь и что-то блея, с подлой услужливостью распахнул обе створки главных дверей, словно намеревался впустить в вестибюль фургон для перевозки мебели, и в квадратной раме столь просторного входа появилось нечто великолепное и ослепительно-блестящее.

Это был мужчина, невысокий, но статный, одетый в платье из золотой парчи, прошитой полосами черного бархата с тонким орнаментом из сверкающего позумента. Рукава камзола, украшенные продольными вырезами, сквозь которые просвечивало элегантное шелковое белье щеголя, вздувались пузырями, точно так же, как и коротенькие штаны с большим напуском, доходившие до половины ляжек; ноги франта были обтянуты белыми чулками, чье снежное великолепие оттенялось черной лентой с золотой бахромою, подвязанной под левым коленом, и черными туфлями с золотыми каблуками и золотыми пряжками.

На плечи, подбитые с расточительной щедростью, был наброшен плащ из атласной желтоватой ткани, так называемой «duchesse», что выглядело не только очаровательно и красиво, но и, вопреки всем ожиданиям, чрезвычайно уместно, ибо изначальный смысл слова «дюшес» — герцогиня, а вельможа, прикрытый этим плащом, наверняка был не кто иной, как сам герцог, поскольку отныне мы уже не осмеливаемся фамильярно называть его «добрым дядюшкой Танкредом».

Герцог не прикрывал шею ни воротником, ни брыжами, — в нарушение моды, господствовавшей в те поры, — без сомнения, в горделивом, может быть, не соответствующем действительности представлении о ее гладкости и моложавости. Шея вельможи виднелась в прямом вырезе платья, на уровне ключиц окаймленного черным меандром и украшенного золотою цепью, на которой была подвешена редкостная драгоценность, напоминавшая небольшую дарохранительницу, сплошь усыпанную рубинами, бриллиантами, а в середине хранившая маленький серебряный циферблат; возможно, это были — как знать? — часы. На голове герцог носил расшитый жемчугом берет, на темени покрытый тончайшей кожицей серого, отдающего розовым цвета. Прорези, украшавшие рукава и штаны, повторялись еще и на груди — одна посредине, одна слева — на уровне сердца, — одна справа; все они сверху и внизу заканчивались ленточками, каждая из которых сплеталась из одной бархатной, черной нити, и другой парчовой, золотой; все, что изо всех этих прорезей выбивалось наружу — то есть парча, ленточки, бархат и шелк, было залито красным вином; однако огромное пятно не убавляло величия внешности герцога, скорее наоборот, — ибо образ роскоши, который он представлял собою, был дополнен проявлением презрительного, и впрямь княжеского, пренебрежения к этой роскоши.

Глаза у него были маленькие, они подозрительно поглядывали из-под тонких дужек обработанных цирюльником бровей; на лице выделялся крупный нос; левый висок был украшен упомянутым выше беретом, усыпанным жемчугами, а правый — прядью волос в темном тюлевом чехле, постриженной на манер пажей, то есть опущенной чуть ниже уха. Тонкие усики, украшавшие его горделиво изогнутый рот искусно постриженными дужками, соединялись с темной бородой, которая, покрывая нижнюю челюсть, оставляла открытой верхнюю массивную часть подбородка, и прелестная ямочка, смягчавшая впечатление от этого подбородка, нисколько не потеряла в своем эстетическом назначении.

Сзади фигуру герцога озарял красный свет факелов, которые держали в руках вооруженные люди из его свиты.

Меж тем как Петр, сжимая руку взволнованной Финетты, остался стоять в полумраке посреди лестницы, Джованни неуверенно шагал навстречу герцогу и сильно смахивал на того мальчика, который шесть лет назад робко приближался к своему неумолимому отцу, чтобы тот отхлестал его плетью.

— Дядюшка Танкред! — воскликнул он. — Дядюшка Танкред! Я приехал повидаться с вами!

Дорогой дядюшка Танкред, чей габитус мы так подробно разобрали, вознаграждая себя за то, что нам не удалось увидеть первого из дядюшек Джованни — Отто, оказавшегося за решеткой, — так вот, дорогой дядюшка Танкред, услышав обращенный к нему возглас племянника, прежде чем произнести что-либо в ответ, издал какой-то неопределенный, сдобренный обильной мокротой звук, так что вынужден был сперва прочистить горло, прежде чем тихо, даже мечтательно, словно в мистическом изумлении, прокомментировать явление призрака в магическом кристалле.

— Ах, значит, все-таки, все-таки… я ушам своим не поверил, когда этот пузан мне доложил, что здесь странствует некто, чей облик напоминает мерзопакостную, проклятую, предательскую морду Одорико Гамбарини и возраст коего совпадает с возрастом его придурковатого сына, которого он произвел на свет к радости одних чертей! — После такого вступления герцог напряг голос, он стал чуть посильнее. — Я не поверил, что прямой потомок самого отъявленного бандита века отважился приблизиться к Страмбе меньше чем на сотню гонов, более того, что он своей вонючей ногой осмелился ступить в ее ворота.

— Дядюшка Танкред! — рыдал Джованни. — Дорогой мой дядюшка, отчего вы оскорбляете память моего отца и почему гневаетесь на меня? Что я вам сделал?

Герцог обнажил свои острые, пожелтевшие зубы и смешно передразнил нытье Джованни:

— «Дядюшка Танкред! Дорогой дядюшка Танкред!» — И продолжал, все возвышая голос: — Не могу понять, мерзавец, что это — подлая дерзость или полный кретинизм — напоминать мне о нашем сомнительном родстве, ведь от этого преступление, на которое дерзнул твой отец, выглядит еще гнуснее, чем оно было бы, если бы его со вершил кто-то совершенно посторонний! Чего тебе здесь нужно, что за крысиную цель ты преследуешь, бледнорожая мартышка? Я тебе скажу, я все выскажу за тебя, ублюдок недоделанный! Ты хотел учинить тот же разбой, что не удался твоему трусу отцу! Ты прокрался в Страмбу, надеясь не быть узнанным. Ты держал совет с самим дьяволом, но набрел на величайшего из тупиц среди прислужников Люциферовых, если он, разумеется, умышленно не желал склонить тебя к преступной глупости, но в таком случае это был хитрец из хитрецов. Запиши это себе на лбу, я ничего не забыл, я не смилостивился в своем гневе и в своей жажде мести, впрочем, в этом ты вскоре убедишься самым наглядным образом, так что на лбу записывать не придется: коли из моих рук выскользнул твой проклятый папаша, я изведу тебя, кошмарное привидение, мешком пришибленный дурень, живое воплощение жалостного конца людского племени! Право, право слово, Господь Бог бесконечно добр, ведь не будь он так добр, он спалил бы тебя в огне, чтоб больше не видеть тебя и тем оскорблять свой зрак, а вот я не столь добр, да будет небо мне свидетелем, я вовсе не такой добренький.

Теперь добрый дядюшка Танкред ревел так, что зазвенела одна из круглых стекляшек в окне; дрожали и факелы, зажатые в кулаках стражников, так что красное пламя, горевшее позади разгневанного герцога, адски заполыхало.

— Я сдеру с тебя шкуру, раздавлю, как лягушку! — гремел герцог и, подняв руки с широко расставленными пальцами, двинулся на посиневшего Джованни, а тот все отступал на нетвердых ногах, пока не наткнулся задницей на край конторки. — Ты ничтожный заменитель того, кого я предпочел бы иметь в своей власти, но ничего, я утешусь и тобой, с радостью полакомлюсь, облегчу свою душу.

— Parlar benissimo, как прекрасно он говорит, — прошептала Петру восхищенная Финетта.

«Бедняжка Джованни, — подумал Петр. — Несладко ему». Он не сомневался, что подвыпивший герцог хорошо знаком с прелестной хозяйкой и ради ее прекрасных глаз теперь разворачивает все регистры своего красноречия.

Меж тем добрый дядюшка Танкред прекратил речь и влепил Джованни пощечину, сперва справа, а потом — слева. Несчастный некоторое время стоял, шмыгая носом, откуда струйкой текла кровь, а затем разрешил явную безнадежность и безвыходность ситуации тем, что лег, то есть рухнул, на пол.

— Унести! Унести! — бушевал герцог. — Унести, связать, пока не хрустнут суставы, если в его хилом теле они найдутся, приковать, бросить на съедение крысам в самую глубокую из всех тюрем!

Стражники потащили Джованни за ноги, причем белокурая голова племянника стукалась о неровности пола, а добрый дядюшка Танкред поворотился, чтобы следовать за ним; было видно, как от движений шпаги, висевшей у него на левом боку, чарующе-элегантно приподнимается край его герцогского плаща. Петр слышал, как Финетта, стоявшая на ступеньку выше, перевела дух. Но вздох облегчения был преждевременен. Если Джованни погиб, то и Петр еще не выиграл сражения, поскольку подлый трактирщик осмелился легонько потянуть герцога за оторочку его шелковой манжеты.

— Смею напомнить Вашему Герцогскому Высочеству, о чем я осмелился докладывать вам прежде, то есть о подозрительном компаньоне, вместе с которым молодой Гамбарини, будь он осужден и проклят, поселился в моем заведении.

— Кто он, где он, этот гаденыш? — вопрошал герцог, все еще зло и мрачно, но уже без страсти, без надлежащего огня, ибо он уже успокоился, выметав все громы и молнии своей ярости.

«Теперь моя очередь parlar benissimo», — подумал Петр, с бьющимся сердцем спустился с лестницы и, сняв шляпу и улыбнувшись, отвесил герцогу учтивый поклон.

— Я не без оснований могу считать, что двойной вопрос, который вы, Ваше Герцогское Высочество, только что задали, касается моей особы, хотя и не чувствую себя ни достойным подозрения, ни тем менее — гаденышем, — проговорил он. — Меня зовут Пьетро Кукан да Кукан, как я верно и правдиво, исполняя предписание, записал в книге для прибывших иностранцев; я дворянин, чех по происхождению, родился в императорском королевском городе Прага и иду оттуда в качестве компаньона и защитника молодого графа Джованни Гамбарини.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: