|
|
Попытки периодизации истории переводаПрежде чем начать рассмотрение опыта перевода и истории переводческих учений, приведу высказывание одного из известных теоретиков и историографов европейского перевода Анри Ван Офа, которым он начинает свою книгу об истории перевода в Западной Европе: «Если вы хотите написать историю перевода, вы должны быть готовы ответить на целый ряд вопросов: когда возник перевод? Почему переводят? Всегда ли переводили одинаково? Были ли в истории перевода благоприятные периоды? Список вопросов можно было бы продолжить. Иначе говоря, поле деятельности — обширно. Действительно, изучение теории перевода равносильно изучению истории мира, истории цивилизаций, но сквозь призму перевода и с той лишь разницей, однако, что история перевода не обладает непрерывностью Истории, напротив, в ней обнаруживается множество белых пятен — как во времени, так и в пространстве»1. Приведенное высказывание Ван Офа заставляет прежде всего задуматься над тем, как должна быть построена история переводческого опыта, приемлема ли для нее принятая всеобщей историей периодизация или же для исторического описания перевода следует установить какие-либо иные вехи. В современной науке мы встречаем различные подходы к периодизации истории переводческого опыта. П.И. Копанев выделяет в истории перевода четыре периода. Он полагает, что «в ходе конкретно-исторического рассмотрения практики и теории перевода в целом и художественного перевода в частности все с большей отчетливостью проступают хронологические этапы духовного развития человечества и его многовековой культуры, совпадающие в основном с этапами социально-исторической хронологии мира»2. Он различает первый, или древний, период (рабство и феодализм); второй, или средний (от первоначального накопления капитала до научно-технической революции XVIII в. включительно; третий, или новый, период (конец XVIII — конец XIX в.); четвертый, или новейший, период (конец XIX-XX в.)3.
2 Копанев П.И. Вопросы истории и теории художественного перевода. Минск, 1972. С. 107. 3 Там же. С. 108. Данная периодизация, разумеется, не лишена оснований. В самом деле, любое явление культуры, каковым является и перевод, может рассматриваться на фоне принятой исторической наукой периодизации человеческой цивилизации. Однако замечание Ван Офа о прерывистости истории перевода как во времени, так и в пространстве, позволяет усомниться в том, что каждый из рассматриваемых периодов оставил в истории перевода особый след и продемонстрировал существенные отличия от того, что делалось в переводе и писалось о переводе в другие исторические периоды. В пределах одного исторического периода могли произойти такие важные события, которые вполне смогли бы составить главные вехи в истории рассматриваемого явления. Для представления истории перевода эта периодизация оказывается недостаточно эффективной прежде всего потому, что имеет сугубо экономические основания — отношение к собственности (рабство, феодализм, накопление капитала) и построенные на вариантах этого отношения социально-экономические формации. Перевод же не связан напрямую ни с экономикой, ни с общественным строем, ни даже с таким значительным явлением, как научно-техническая революция XVII в. С момента своего возникновения перевод одинаково обслуживает все общественные формации с любым отношением к собственности и с любым уровнем научно-технического развития. Разумеется, для истории перевода интересно, были ли переводчики рабами или свободными гражданами в эпоху рабовладельческого строя, как складывались отношения между переводчиками и феодалами, когда переводчики перестали писать гусиными перьями и т.п. Но все эти и многие подобные интересные вопросы все же составляют периферийную область проблематики истории и теории перевода. Центральная область формируется вокруг одного единственного, главного вопроса теории перевода: что происходит при переводе? Этот общий вопрос включает в себя массу более частных: об эквивалентности и адекватности, о преобразованиях и инварианте, о смысле и значениях, о содержании и форме, о вольном и буквальном, о верности и предательстве и многие другие. С момента возникновения перевода до настоящего времени переводчики решают в основном одни и те же задачи, спорят об одних и тех же проблемах независимо от смены общественно-экономических формаций, от научно-технических и социальных революций. В то же время нелепо было бы отрицать тот очевидный факт, что перевод имеет богатую событиями историю. Следовательно, эта история может быть так или иначе описана, т.е. перевод может быть представлен в историческом развитии. Дж. Стейнер, автор книги «После Вавилона», предпринимает такую попытку. Но его периодизация истории перевода строится уже на иных основаниях1. Предложенная им периодизация представляется более интересной для науки о переводе, ведь этот исследователь изначально концентрирует внимание на значительных явлениях именно в данной области культуры, для него первичным оказываются переводческие события. Более того, периодизация Стейнера показывает не только явления собственно перевода (что, кто, когда переводил), но и эволюцию теоретических взглядов на перевод. Стейнер также выделяет в истории перевода четыре периода, границы между которыми, по его собственному признанию, вовсе не абсолютны. Первый период начинается с рассуждений Цицерона о том, как он переводил, точнее не переводил, речи греческих ораторов Эсхина и Демосфена, и работы Горация «Поэтическое искусство» и заканчивается комментариями Фридриха Гёльдерлина, немецкого поэта начала XIX в., к собственным переводам Софокла (1804). В этот период переводческая практика служит материалом для анализа и некоторых выводов. Стейнер признает, что в этот весьма обширный исторический период (18 веков!) было вписано немало ярких страниц в историю перевода, однако несмотря на это, весь период характеризуется явно выраженным эмпиризмом. Второй период Стейнер называет этапом теории и герменевтических разысканий. Его начало Стейнер связывает с именами Александра Фрейзера Тайтлера, автора очерка о принципах перевода (Туtier Alexander Fraser. Essay on the Principles of Translation), вышедшего в Лондоне в 1792 г., и Фридриха Шлейермахера, чья работа о переводе (Schleiermacher Friedrich. Ueber die verschiedenen Methoden des Uebersetzens) появилась в 1813 г. В этот период вопрос о природе перевода рассматривается в более широком контексте теорий о взаимодействии сознания и языка. Это эра определения сущности перевода и построения его философско-поэти-ческой теории. В это время уже складывается и историография перевода. Данный период завершается блестящей, но лишенной, по мнению Стейнера, научной строгости книгой французского писателя и переводчика Валери Ларбо «Под покровительством св. Иеронима»2, вышедшей в 1946 г. Третий период, современный, начинается в 40-е гг. появлением первых статей по теории машинного перевода. Начало этого периода Стейнер связывает с именами русских и чешских ученых, которые, унаследовав, по его мнению, идеи формализма, пытались
2 Larbaud V. Sous l'invocation de Saint-Jérôme. Paris, 1946, 1997. применить лингвистическую теорию и статистические методы к исследованию перевода. В этот период предпринимаются попытки установить соответствие между формальной логикой и моделями языковых трансформаций. Период отмечен интенсивными научными разысканиями в области перевода. Выходит множество публикаций о переводе. Появляются работы по теории перевода А. Федорова, Р.-А. Броуера, У. Арроусмита и др. Переводчики-профессионалы создают свои организации и начинают издавать свои журналы. По мнению Стейнера, этот период в той или иной степени продолжается и до настоящего времени: логический подход, построенный на оппозициях, а также контрастивный, литературоведческий, семантический и сравнительный методы, наметившиеся и развившиеся в работах 40-х и 50-х гг. XX столетия, успешно применяются и в настоящее время (нужно иметь в виду, что книга Стейнера вышла в 1975 г.). Но с начала 60-х гг. акцент в разысканиях в области теории перевода несколько смещается и начинается новый, четвертый, период. Начало четвертого периода Стейнер связывает с «открытием» статьи о переводе Вальтера Беньямина (Benjamin Walter. Die Aufgrabe des Üebersetzers), опубликованной еще в 1923 г. и представляющей собой предисловие к переводам Ш. Бодлера, а также с популярностью экзистенциалистских идей Мартина Хайдеггера и Ханса-Георга Гадамера. Новое направление он определяет как герменевтическое. Наступает период почти метафизических разысканий в области письменного и устного перевода, угасания надежд на возможности автоматического перевода, стычек «универсалистов» с «релятивистами». Перевод оказывается полем сражения лингвистов. В это же время теория перевода выходит за пределы лингвистики и становится объектом междисциплинарных научных исследований, располагаясь на стыке антропологии, психологии, социологии, а также таких смежных дисциплин, как этнолингвистика и социолингвистика. Классическая филология, сравнительное литературоведение, лексическая статистика, этнография, социология уровней языка, формальная риторика, поэтика, грамматический анализ смыкаются, для того чтобы прояснить суть акта перевода и механизмы «межъязыковой жизни», заключает Стейнер1. Но и эта периодизация, несмотря на то что она построена на анализе работ, посвященных собственно переводу, также оказывается уязвимой для критики. Так, М. Балляр в книге «От Цицерона до Беньямина» (по признанию автора, название книги навеяно именно данной периодизацией), рассматривая периодизацию Стейнера, пишет, что его настораживает даже не столько историческая неопределенность
классификации Стейнера, так как тот оперирует относительно точными датами, сколько ее безапелляционность, а также возникающее чувство неудовлетворенности. «Мы вправе ожидать развития или обоснования данной классификации, — пишет Балляр, — однако автор этого не делает»1. В то же время, продолжает исследователь, существует, даже если принимать с некоторыми оговорками временные границы, договоренность в различении исторических периодов: античность, Средние века, Возрождение, XVII в., XVIII в. Балляр отдает предпочтение изучению истории перевода именно в таком ключе, чтобы облегчить ориентирование, привязку во времени событий из сферы перевода, даже если подобная периодизация истории может приниматься с оговорками2. Таким образом, взгляд Балляра на историю перевода близок тому, что мы встречаем у Копанева: он также предлагает рассматривать историю перевода по периодам или эпохам, традиционно выделяемым историей человеческой цивилизации. Однако, как мы видим, периодизация истории, на которую опирается Балляр, отличается от социально-экономической периодизации, составляющей основу исторических разысканий Копанева. Балляр в большей степени, чем Копанев, во всяком случае по замыслу, опирается на явления не материальной культуры (экономики), а духовной. Именно в этом их основное различие. Историю перевода как явления духовной культуры можно изучать по этапам развития именно духовной сферы человеческой цивилизации. Поэтому периодизация истории перевода Балляра, на мой взгляд, более соответствует характеру изучаемого объекта. Однако и она не лишена некоторых недомолвок и субъективности. Взгляд на периодизацию истории перевода, который мы обнаруживаем в работе Балляра, разделяют и грузинские исследователи Д.З. Гоциридзе и Г.Т. Хухуни. Критикуя концепцию Стейнера, они утверждают, что предложенная им периодизация истории перевода лишена истинного историзма, так как в ней «по существу игнорируются те различия, которые характеризовали развитие перевода и переводческой мысли в течение двух тысяч лет — от античных авторов до европейских романтиков»3. Они, подобно Балляру, избирают для истории перевода периодизацию, основанную на выделении этапов духовной жизни общества, точнее этапов развития литературы. Принимая историко-литературный
2 Ibid. P. 19. 3 Гоциридзе Д.З., Хухуни Г. Т. Возрождение и Реформация в истории перевода подход к исследованию фактов истории перевода, эти исследователи опираются на мнение, высказывавшееся многими переводо-ведами (A.B. Федоровым, Ю.Д. Левиным, Г.Р. Гочечиладзе) о неразрывной связи перевода с жизнью литературы. Подобный подход вполне правомерен с одной лишь оговоркой: если рассматривать историю только письменного перевода. Однако далеко не всегда переводческая мысль ограничивалась областью литературного перевода. Даже если признать литературой абсолютно все, что написано человечеством, не выделяя в особую область художественное словесное творчество, то и в этом случае остается обширная область устного перевода, также неоднократно привлекавшая внимание исследователей перевода. Поэтому построение периодизации истории перевода в виде кальки истории литературы также оказывается уязвимым, хотя, разумеется, такая периодизация более объективна потому, что в основе и перевода, и литературы лежит речевая деятельность человека. Критические замечания, высказывавшиеся в адрес периодизации Стейнера, не лишены оснований. В самом деле, выбор имен исследователей и их работ в качестве вех, знаменующих начало и завершение того или иного этапа в истории переводческой мысли, несколько субъективен. В частности, это касается рубежа первого и второго периодов. Существенного сдвига в теории перевода ни в конце XVIII, ни в начале XIX в. не произошло, несмотря на то что в XIX в. философы обратились к проблемам языка и сознания и появились работы по сравнительно-историческому языкознанию. Перевод продолжал рассматриваться лишь фрагментарно, попутно с другими аспектами языка и культуры, точнее взаимодействия языков и культур. Но, как и прежде, размышления о переводе носили главным образом эмпирический характер и возникали обычно по поводу той или иной переведенной книги. Можно согласиться со Стейнером, что конец 40-х гг. XX в. оказался поворотным моментом в истории переводческой мысли. Это действительно связано с первыми опытами машинного перевода, которые стали возможны благодаря бурному развитию структурной лингвистики и кибернетики. Но переворот в «переводческом сознании» произошел еще и потому, что на перевод взглянули как на особый вид сложнейшей интеллектуальной деятельности, существующей в разных формах и имеющей свои, пока еще не познанные внутренние законы. Предпринимались множественные попытки построения моделей перевода. Изучению подвергались уже не только переведенные тексты в их сравнении с оригиналами. Перевод изучался в большей степени с позиций порождения речи. Нельзя не согласиться и с тем, что ослабление интереса исследователей к моделированию переводческих процессов, обусловленное некоторой ограниченностью сугубо структурного подхода к переводу, и связанное с ним разочарование в возможностях машинного интереса вновь вывели на передний план личность переводчика, заставили задуматься об объективном и субъективном началах перевода. Разумеется, в центре внимания вновь оказался текст, продукт переводческой деятельности, единственный вещественный источник, дающий возможность вывести скрытые законы перевода. Это действительно было началом нового — герменевтического — этапа в истории переводческой теории. Следует согласиться со Стейнером, что в настоящее время успешно сосуществуют оба подхода к изучению проблем перевода: и структурно-трансформационный, и герменевтический. Сочетание этих подходов отражает двуединую сущность перевода как изучаемого объекта: понимание смысла текста (герменевтический аспект) и межъязыковое преобразование исходного текста в текст на ином языке. За четверть века после выхода в свет книги Стей-нера крен в сторону герменевтики перевода еще более усилился. Проблема «диалога культур» стала одной из центральных в гуманитарных исследованиях. И опять привилегированным полем исследований, научных и ненаучных дискуссий стал перевод, дающий поистине неисчерпаемый материал для сравнительных культурологических разысканий. Классификация Стейнера при всей ее уязвимости для критики (нерасчлененность первого периода, охватывающего 18 веков, излишняя категоричность, недостаточность обоснования, отсутствие историчности) тем не менее весьма интересна для теории перевода и истории переводческой мысли. Прежде всего Стейнер не претендует на построение истории перевода. Он лишь пытается представить в историческом ракурсе взгляды на перевод, содержащиеся в некоторых работах, и объединить их вокруг идей или методов познания, доминировавших в тот или иной период. Ведь не случайно построенная им классификация открывается высказываниями о переводе Цицерона, в то время как перевод существовал еще за многие тысячелетия до того. Поэтому историографическая концепция Стейнера представляется вполне состоятельной. Иначе говоря, периодизация истории перевода и истории взглядов на перевод, рассуждений о переводе — не одно и то же. В то же время определенная неудовлетворенность данной классификацией все же остается. Возникает она из-за того, что первый, эмпирический, период в истории взглядов на перевод не прекратился в начале XIX в. в связи с интересом филологов и философов к проблеме языка и мышления. Эмпирический подход к анализу переводческих действий, как собственных, так и действий других, оценка их правомерности или, напротив, ошибочности существовали во все века и продолжают существовать поныне. Вспомним высказывания о трудностях перевода, о невозможности перевести те или иные фрагменты текста Августа Шлегеля, основоположника сравнительно-исторического языкознания, или рассуждения о переводе Вильгельма Гумбольдта в XIX в., т.е. в период, о котором Стейнер говорит как о периоде философских взглядов на перевод. В XX в., уже тогда, когда перевод вобрал в себя, пожалуй, все идеи и методы структурной лингвистики, мы встречаем аналогичные высказывания у Н. Любимова, И. Кашкина и многих других переводчиков и литературных критиков. Эту область взглядов на перевод можно определить как переводческую критику, как самостоятельную, сравнительную по своей сути ветвь литературной критики, которая существует со времен Цицерона. Разумеется, она не остается неизменной и развивается под воздействием новых идей смежных наук: лингвистики, психологии, этнографии, социологии и др. Но в основе ее все тот же эмпирический подход, она все так же опирается на практический опыт переводчиков, анализируя, критикуя, сравнивая переводы конкретных произведений. Стейнер сам признает, что, несмотря на богатую событиями историю перевода и вопреки значимости тех, кто писал об искусстве и теории перевода, число оригинальных и существенных идей по этой проблематике весьма ограниченно. Почти без исключения от Цицерона и Квинтилиана до наших дней положения повторяются, а рассуждения идут теми же путями1. Внутри вьщеленных Стейнером периодов было немало интересных и значительных явлений в истории перевода. Возникали новые идеи, одни идеи одерживали верх над другими, менялись литературные вкусы и языковые нормы, изменялись критерии оценки верности перевода. Появлялись работы теоретического плана, в которых находили отражение все эти изменения. Однако ни сами изменения в практике перевода, ни их теоретические обоснования не составляли переходных моментов, знаменовавших завершение одного периода и начало другого. В лучшем случае они свидетельствовали о появлении чего-либо нового на фоне непрерывного процесса переводческой практики и переводческой критики. Иначе говоря, в истории перевода можно выделить моменты, когда какая-либо идея состоялась, возникла. Но, состоявшись однажды, она продолжает жить в сознании людей, занимающихся переводом.
§ 2. Прерывистость истории перевода во времени и в пространстве. От периодизации — к «событиям» Прерывистость истории перевода во времени и в пространстве, о которой говорил Ван Оф, не есть прерывистость переводческого опыта. Это прерывистость исторического описания, выбирающего наиболее яркие, значимые элементы из непрерывного как во времени, так и в пространстве процесса переводческой практики. Возможно, поэтому все исторические описания перевода ограничены в основном кругом одних и тех же событий: опыт первого коллективного перевода (Септуагинта), первые рассуждения о разных видах перевода (Цицерон и Гораций), первые рассуждения о пользе перевода как риторического упражнения (Цицерон, Квинтилиан), первые оправдания и обоснования вольного перевода (Иероним), первые трактаты, посвященные переводу (Доле), первый машинный перевод и т.п. Одни из описаний более полные, другие — более скромные, но независимо от того, в каком объеме представлен в них переводческий опыт прошлого, все они построены как совокупность фрагментов, событий, выделяющихся тем или иным аспектом на фоне общего процесса перевода. Поэтому если применить к этим описаниям требование непрерывности, обязательное или во всяком случае желательное для любого исторического описания, то придется признать, что они лишены историчности. Но на самом деле это не так. Историчность фрагментарных описаний истории перевода в том, что они рассматривают перевод на фоне иных событий в истории общественной жизни человеческого общества, прежде всего событий в области языка и литературы. Так, наследие Цицерона интересно нам не столько потому, что он сочинял в античный период, сколько потому, что он рассуждал о переводе в период утверждения латинского языка как языка не менее выразительного, чем греческий. Трактаты Доле и Дю Белле интересны не потому, что они написаны в эпоху Возрождения, а потому, что в этот период французский язык начинает вытеснять латынь, отвоевывая у нее все более существенные общественные функции; переводческий опыт Мартина Лютера связан с аналогичными процессами в немецком языке в большей степени, чем с теологическими идеями Реформации. Взгляды на перевод в России XVIII и начала XIX в. также были обусловлены состоянием русского языка. На переводческую практику, на теоретическое обоснование тех или иных переводческих решений влияли и литературные процессы. Они формировали общественное мнение о критериях оценки перевода, нередко противопоставляя верность изяществу слога. Классицизм, романтизм, символизм, реализм диктовали переводчикам разные, иногда противоположные правила «хорошего» перевода. Но и в этих процессах можно усмотреть языковые основания. Ведь они так или иначе отражают состояние языка, степень его развития, устанавливая определенные нормы использования его выразительных средств. Речь идет уже не только о способности или неспособности переводящего языка передать эстетическую ценность текста оригинала. Переводной текст должен обладать самостоятельной эстетической ценностью, иногда вопреки тексту оригинала. Таким образом, история перевода развивается на фоне истории языка и литературы. Она оказывается прерывистой во времени и в пространстве потому, что языки и литературы развиваются по-разному. XVI—XVII вв. были важным этапом для развития многих современных европейских языков, поэтому именно в этот период обостряется интерес к переводу и его роли в становлении и совершенствовании переводящего языка во Франции, Германии, Чехии, Англии. Для русского языка такой период наступает позднее, с началом петровских реформ, и продолжается до середины XIX в. Интереснейшие события в истории перевода происходили в Канаде, где на протяжении долгого времени французский язык соперничал с английским. Подобных примеров фрагментарности истории перевода можно привести немало. Вряд ли целесообразно пренебрегать интересными явлениями в истории переводческой мысли, возникавшими в те или иные периоды, в тех или иных странах и связанными, как правило, с именами отдельных личностей, чья переводческая деятельность повлияла на развитие мировой культуры. Что же касается теории перевода, то она, имея тот же объект наблюдения, что и лингвистика, т.е. речевую деятельность, возникает в недрах лингвистики и следует за ней, принимая ее методы и ассимилируя ее идеи. Поэтому история науки о переводе, а не переводческой критики, начинается тогда же, когда и история языкознания. Когда возник перевод? Вернемся к первому и самому сложному вопросу из тех, что были поставлены Ван Офом, а именно, когда возник перевод. Разумеется, дать точный ответ на этот вопрос вряд ли возможно, ведь история перевода прерывиста не только во времени, но и в пространстве. Тот факт, что мы находим исторические документы, свидетельствующие о переводческой деятельности в глубокой древности в каком-либо одном уголке мира, не дает достаточных оснований утверждать, что перевод не существовал еще раньше в другом конце света, но об этом не сохранилось свидетельств. С известной долей уверенности можно лишь утверждать, что перевод возник в глубокой древности, сразу после того, как возникла потребность в общении между народами, племенами или еще какими-либо этническими группами, говорящими на разных языках. Таким образом, вопрос о возникновении перевода непосредственно связан с вопросом о возникновении языков мира. Одной из распространенных теорий происхождения языка является так называемая теория моногенеза (от греч. monos — один и genesis — рождение), согласно которой человеческий язык возник из одного источника. Эта теория тесно связана с теорией моногенеза человека. По этой теории, которую разделяют многие антропологи, человек современного типа Homo sapiens появился в результате единичной мутации в одном месте Земли, скорее всего в Африке, около 100 тысяч лет тому назад. К этому же периоду относят и возникновение исходного праязыка, который около 30—40 тысяч лет тому назад мог распасться на отдельные диалекты, положившие начало разным языкам, по мере увеличения числа древних людей и их расселения по Африканскому и Евразийскому континентам. Считается, что к этому периоду уже сформировалось определенное общественное устройство — первобытно-общинный строй, что в свою очередь предполагает расширение функций языка как средства общения. Наличие некой общественной системы в условиях существования некоторого числа языков позволяет предположить существование в тот период некоего подобия «международных» контактов, которые могли иметь форму обменов какими-либо предметами, совместной деятельности или, напротив, военных действий. Такие контакты в условиях уже сложившегося многоязычия вряд ли могли осуществляться без языкового посредничества первых переводчиков, т.е. людей, знавших язык другого народа. Глава 2
Донаучной формой знания, способной, однако, пролить свет на те или иные события, произошедшие в глубокой древности и не оставившие каких-либо свидетельств, достойных служить фактами для научного анализа, служат мифы. Исследователь мифологии и истории религий Мирча Элиаде писал: «Миф повествует о какой-либо священной истории, т.е. о каком-то первичном со- бытии, произошедшем в начале Времени, ab initio... это всегда рассказ о каком-то "сотворении", о том, каким образом какая-либо вещь состоялась, т.е. начала существовать»1. § 1. Вавилон — символ перевода и... ошибка интерпретации В текстах Священного Писания мы находим и мифологическую версию происхождения языка, и версию его разделения. В Библии описан процесс сотворения мира путем присвоения имен вещам. Иначе говоря, говорение, точнее называние, лежит в основе сотворения мира Богом. «В начале было Слово, — сказано в Евангелии от Иоанна, — и Слово было у Бога и Слово было Бог. Оно было вначале у Бога» (Иоанн, 1: 1). Интересно, что Бог дал названия лишь наиболее существенным объектам, он назвал свет днем, а тьму — ночью, твердь — небом, а сушу — землей, собрание вод — морем. Что же касается всех живых существ на земле, то наречение их именами было поручено Богом первому человеку2. Таким образом, слово, т.е. язык, оказывается первоосновой мироздания или, точнее, основой осознания первым человеком окружающего мира. Иначе говоря, возникновение сознания происходит одновременно с возникновением языка. Исключительная роль языка в «сотворении мира» человеком, т.е. в познании мира и в способности идентифицировать предметы через их имена, абстрактные знаки, признавалась далеко не всеми. В этой связи интересно вспомнить фрагмент из гётевского Фауста, в котором идет речь о сомнениях Фауста, переводившего соответствующую главу Библии: «В начале было Слово». С первых строк Загадка. Так ли понял я намек? Ведь я так высоко не ставлю слова, Чтоб думать, что оно всему основа. «В начале Мысль была». Вот перевод. Он ближе этот стих передает. Подумаю, однако, чтобы сразу Не погубить работы первой фразой. Могла ли мысль в созданье жизнь вдохнуть? «Была в начале Сила». Вот в чем суть. Но после небольшого колебанья Я отклоняю это толкованье. Я был опять, как вижу, с толку сбит: «В начале было Дело» — стих гласит3.
2 «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц не 3 Гёте И,-В. Фауст / Перевод Б. Пастернака. Приведенный фрагмент интересен нам еще и потому, что наглядно показывает, насколько от переводчика, от его субъективного понимания текста и его выбора варианта перевода даже на уровне одного многозначного слова может зависеть толкование не только самого текста, но и той реальности, что скрывается за этим текстом, ведь вывод Фауста, сугубо материалистический по своей сути и вполне допустимый в силу многозначности греческого слова logos, коренным образом изменяет картину сотворения мира, в нашем понимании картину осознания мира человеком, и стирает возможный намек на то, что язык оказался основой для развития сознания. Библейский текст интересен еще и потому, что содержит подтверждение научной теории моногенеза и последующего разделения языков. Интересующее нас событие описано в Библии так: «На всей земле был один язьж и одно наречие. Двинувшись с Востока, они (народы, которые распространились по земле после потопа. — КГ.) нашли на земле Сеннаар равнину и поселились там. И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести. И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес; и сделаем себе имя, прежде, нежели рассеемся по лицу всей земли. И сошел Господь посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие. И сказал Господь: вот один народ и один у всех язык; и вот что они начали делать, и не отстанут они от того, что задумали делать. Сойдем же, и смешаем там язьж их, так чтобы один не понимал речи другого. И рассеял их Господь оттуда по всей земле; и они перестали строить город. Посему дано ему имя: Вавилон, ибо там смешал Господь язык всей земли...» (Бытие, 11: 1—9). Вавилон стал ассоциироваться с многоязычием и, соответственно, не мог не отразиться на последующей деятельности переводчиков. Для современных переводчиков Вавилон — символ их профессии. Журнал Международной федерации переводчиков называется BABEL — так на древнееврейском языке обозначался Вавилон. Изображения Вавилонской башни украшают обложки некоторых книг по переводу. Легенда о Вавилоне интересна и с лингвистической точки зрения, так как этимология самого имени Вавилон, получившая мифологическую интерпретацию в Библии, не имеет скорее всего ничего общего с легендой о смешении языков. В древнееврейском языке было слово, созвучное слову BABEL, — глагольная форма [bil'bel'], означавшая путал. Это сходство и лежит в основе библейской интерпретации названия города. Однако есть некоторые основания полагать, что библейский миф о Вави- лоне имеет в качестве прообраза реальный факт возведения гигантской башни — зиккурата, «столпа», т.е. «вавилонское столпотворение». Священный столп имел особую космогоническую функцию: он обеспечивал связь с небом, символизируя «врата» в высший мир. Космический столп, поддерживающий небо и открывающий путь в мир богов, — один из наиболее распространенных космогонических образов. Функционально наиболее близок столпу образ Космической горы. Гора — самое приближенное место к небу, это центр мира, священное место, ведь недаром вершина Горы не была затоплена Всемирным потопом. Храмы воспроизводят космическую гору и представляют собой связующее звено между небом и землей. Башни и алтари, построенные в столице Вавилонии — Вавилоне, символизировали Космическую гору и назывались «Гора Дома», «Дом Горы всех Земель», «Мост между Небом и Землей»'. Поднимаясь на вершину зиккурата, имевшего семь этажей, символизировавших семь планетарных небес, священнослужитель как бы достигал вершины Вселенной. Иначе говоря, башня служила как бы связующим звеном между Небом и Землей. В аккадском языке, иначе называемом вавилоно-ассирий-ским или ассиро-вавилонским, было слово Bâb-Ilu, означавшее Врата Божьи. Это слово, видимо, и было положено в основу названия города Вавилон. Как отмечал М. Элиаде, «Вавилон имел массу наименований, среди которых "Дом у начала Неба и Земли", "Мост между Небом и Землей". Но именно в Вавилоне всегда осуществлялась связь между Землей и преисподней, так как город был построен на Bâb-Apsû. Apsû обозначало воды хаоса до сотворения мира»2. Связь между Bâb-Ilu и Bâb-Apsû очевидна. Вавилон запирал воды хаоса и открывал путь в Небо. Можно предположить, что евреи, изгнанные из Палестины вавилонским царем Навуходоносором II и насильственно согнанные им в Вавилонию (вавилонский плен 586—539 гг. до н.э.), увидели в строительстве башни олицетворение гордыни поработителей. Город же Вавилон историки считают городом многонациональным и многоязычным. Таким образом, гордыня завоевателей, многоязычие и сходство фонетической формы слов древнееврейского и аккадийского языков (bil'bel' = Bâb-Ilu) и могли быть положены в основу библейского мифа о смешении языков в Вавилоне. Как известно, тексты Ветхого Завета относятся к XII—II вв. до н.э. Это позволяет предположить, что интересующий нас миф мог быть написан именно в период вавилонского плена.
2 Там же. 
Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: ©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.
|
1 См.: Van Hoof H. Op. cit. P. 7 (перевод мой. — H.Г.).
1 Steiner G. Après Babel. Une poétique du dire et de la traduction. Traduit de l'anglais
1 Steiner G. Après Babel. Paris, 1978. P. 226. 22
' Ballard M. De Cicéron à Benjamin. Traducteurs, traductions, réflexions. Lille, 1992. P. 17-18 (перевод мой. - HJ.).
1 См.: Steiner G. Après Babel. Paris, 1978. P. 226. 26
ПЕРЕВОДЧЕСКИЙ ОПЫТ И МИФЫ
1 Элиаде М. Священное и мирское. М., 1994. С. 63.
1 См.: Элиаде М. Указ. соч. С. 33.