Картина Священного Города 23 глава

Совершая путь по шестому кругу, Бен-Гур был позади. Вел бег Мессала. Перед глазами как бы воскресла эта древняя история:

На ферских конях первым Евмелий бежит.

Смелый Диомед на троянских за ним поспешает.

Спину Евмелия дыханьем своим они обдают

И вот-вот, кажется, взлетят к нему на колесницу.

На шее у него, он чувствует, играет знойный ветер,

И видит распростертые их тени, парящие над ним.

В таком порядке они достигли первой цели и сделали оборот вокруг нее. Мессала, страшась за свое место, повернул у стены так круто, что сместись он на одну пядь влево -- и он разбился бы. Но если бы после того, как цель была обогнута, кому-нибудь вздумалось осмотреть колеи, оставленные обеими колесницами, он бы не смог определить, где проехал Мессала и где Бен-Гур: они оставили один след.

При повороте Эсфирь снова увидела лицо Бен-Гура: оно было еще бледнее, чем раньше.

Симонид, будучи проницательнее Эсфири, обратился к Ильдериму, когда соперники следовали уже прямо по арене:

-- Или я плохой судья, добрый шейх, -- сказал он, -- или Бен-Гур готовится к чему-то -- таково выражение его лица.

На это Ильдерим ответил:

-- Видишь ли ты, как они чисты и свежи? Клянусь славой Господа! Они, мой друг, совсем еще не бежали. Но посмотри, посмотри!

На карнизах оставалось только по одному шару и по одному дельфину. Все тяжело вздохнули. Близилось начало конца.

В первый раз сидонянин хлестнул свою четверку, и, пораженная страхом и болью, она отчаянно ринулась вперед, обещая на короткое время опередить всех. Но попытка так и осталась попыткой. За ним и византиец, и коринфянин пробовали сделать то же, но одинаково безуспешно. После этого все шансы на победу были для них потеряны. Понятно поэтому, почему все партии, за исключением римской, возложили свои надежды на Бен-Гура и открыто заявляли об этом.

-- Бен-Гур! Бен-Гур! -- кричали они, и смешанный гул голосов разношерстной массы, перекатываясь по цирку, заглушал голоса, раздававшиеся близ консульской ложи.

С верхних скамей, когда Иуда проходил мимо них, к нему летело сочувствие в форме страстных советов:

-- Теперь-то, теперь занимай стену!

-- Вперед! Дай волю арабам! Бичом, бичом их!

Но он или ничего не слышал, или ничего уже не мог поделать: полпути по арене было пройдено, а он все еще был позади. Даже и у второй цели все оставалось по-прежнему.

И вот, готовясь к обороту, Мессала начал уже укорачивать поводья у левых лошадей, что повлекло за собой замедление их бега. Он был бодр. У трех колонн, в каких-нибудь шестистах шагах, его ожидали слава, богатство, почести и торжество, которым удовлетворенная ненависть придавала особую неизъяснимую прелесть.

В этот-то момент Маллух с галереи увидел, что Бен-Гур нагибается к своим арабам и отпускает вожжи. В его руке начинает развиваться многохвостный бич. Вот он со свистом еще и еще раз взвился над спинами изумленных коней, и хотя не касается их, но его отрывистые звуки словно жалят коней и угрожают им. Лицо наездника оживилось, глаза заблистали, и, казалось, будто по вожжам передавалась коням его энергия, и вся четверка разом взвилась и мгновенно поставила его в ряд с колесницей римлянина. О том, что происходило возле него, Мессала, приближаясь к опасному повороту, слышал, но не отважился посмотреть. Что предвещали эти звуки? От народа он не получал никаких указаний. Кроме шума, производимого бежавшими конями, слышался только один голос, и то был голос Бен-Гура. На старинном арамейском наречии он обращался к коням:

-- Вперед, Атер! Ну же, Ригель! Антар, что с тобой? Неужели же теперь ты будешь медлить? Вот так, так, ай да молодец Альдебаран! Я слышу, как воспевают вас в палатках. Поют и женщины, и дети. Поют они о звездах, об Атере, Антаре, Ригеле, Альдебаране, поют, поют о победе! И песни те будут вечны. Чудесно! Завтра домой, домой, под черную палатку, завтра! Антар, вперед! Весь род нас поджидает, хозяин нас ждет! Вот так, вот так! Ха, ха! Сбили мы ему спесь. Рука, поразившая нас, повергнута в прах. Слава принадлежит нам. Ха, ха! Держись!

Проще того, что произошло затем, никогда ничего не случалось. В момент, избранный для нанесения удара, Мессала огибал цель. Для того чтобы его объехать, Бен-Гуру необходимо было направиться наперерез, и правила стратегии предписывали исполнить этот маневр спереди, то есть ему нужно было описать круговое движение с возможно меньшим диаметром окружности. Тысячи зрителей понимали это. Четверка приблизилась донельзя близко к внешнему колесу Мессалы, а внутреннее колесо Бен-Гура к его колеснице. Затем они услышали треск, громкий настолько, что дрожь пробежала по всему цирку, и арена мгновенно покрылась блестящими белыми и желтыми обломками. Колесница римлянина упала на правый бок и ударившись осью о твердую землю, отскочила и раз, и два и разлеталась во все стороны. Мессала же, запутавшись в вожжах, стремглав полетел головой вперед. К довершению ужасного зрелища и для того, чтобы смерть была неминуема, сидонянин, ехавший сзади вдоль стены, не мог ни остановиться, ни свернуть. Полным ходом он проехал по обломкам, переехал через римлянина и врезался в его четверку, обезумевшую от ужаса. Он выбрался из этой суматохи бьющихся лошадей и густого облака песка и пыли, в то время как коринфянин и византиец неслись за Бен-Гуром, не задержавшим ни на одно мгновение своих лошадей. Народ поднялся. Многие вскочили на скамьи, ликуя и оглашая воздух криками. Смотревшие на Мессалу видели, как он мелькал то под ногами топтавших его лошадей, то под обломками колесницы. Он не шевелился, и его считали мертвым. Но несравненно большее число зрителей следило за Бен-Гуром. Никто не видел, как он коварно потянул вожжей и, подавшись немного влево, ударил и раздробил колесо Мессалы концом своей окованной железом оси, но все были свидетелями того, как он преобразился, все почувствовали на себе тот пыл и то воодушевление, которые внезапно охватили его, все видели его геройскую отвагу, бешеную энергию, которые взглядом, голосом, жестом передались его арабам. И как же они мчались! То были как бы громадные прыжки запряженных львов и, если бы не громоздкая колесница, четверка, казалось, полетела бы. Византиец и коринфянин были еще на середине арены, когда Бен-Гур обогнул последнюю цель.

Состязание кончилось. Победитель -- он. Консул встал. Народ кричал до хрипоты. Эдитор сошел со своего места и приступил к награждению победителей.

Победителем кулачного боя оказался низколобый, желтоволосый сакс с таким зверским видом, что Бен-Гур невольно оглянулся на него еще раз. Тут он узнал своего учителя, любимым учеником которого был, когда жил в Риме. От него он перевел свой взор вверх и на балконе увидел Симонида. Он махал ему руками. Эсфирь сидела, но Ира встала и, улыбаясь ему, махала опахалом в его сторону -- знак внимания, имевший не меньшее обаяние для него, хотя мы, читатель, знаем, что он достался бы Мессале, если бы последний оказался победителем.

Составлена была процессия победителей, и среди восклицаний толпы, желания которой сбылись, она прошла через триумфальные ворота к выходу.

Так окончился этот день.

Приглашение

Бен-Гур с Ильдеримом отправились за реку, так как в полночь, как было решено раньше, они должны были отправиться по той же дороге, по которой следовал караван, выступивший в путь уже тридцать часов назад.

Шейх был доволен. Он хотел бы по-царски одарить Бен-Гура, но тот упорно отказывался от самого ничтожного подарка, утверждая, что вполне вознагражден уничтожением своего врага. Этот благородный спор продолжался долго.

-- Подумай о том, -- говорил шейх, -- что ты сделал для меня. В каждую черную палатку вплоть до Акабы, до океана, за Евфрат и за Скифское море проникнет слава о моей Мире, и о детях ее, и те, кто будет воспевать их, вместе с тем будут превозносить и меня, забывая о том, что я уже доживаю свой век, и все копья, не находящие сейчас себе господина, придут ко мне, и воинство мое увеличится в несчетное число раз. Тебе неизвестно, что значит иметь власть над пустыней, и притом такую, какая отныне будет у меня в руках. Власть эта соберет мне неисчислимую дань от торговых людей, дарует льготы от правителей. Клянусь мечом Соломона! Если бы я вздумал теперь отправить посланца за милостью к кесарю, я бы получил ее. Но ты не хочешь ничего? Решительно ничего?

Бен-Гур отвечал:

-- Решительно ничего, шейх. Пускай увеличение твоей власти и влияния послужит на пользу грядущему царю. Кто знает, не даровано ли оно тебе с тем, чтобы ты мог быть полезен ему?

В то время как шли эти прения, прибыли два посланника -- один был Маллух, другой неизвестный. Маллух был впущен первым.

Добрый малый не пытался скрыть своей радости от сегодняшнего события.

-- Но перейдем к тому, зачем собственно я приехал, -- сказал он. -- Мой господин Симонид посылает меня передать тебе, что некоторые из сторонников римлянина поспешили заявить протест против уплаты денежного приза.

Ильдерим встрепенулся и закричал самым резким голосом:

-- Клянусь славой Бога! Востоку предстоит решить, выиграно ли состязание по всем правилам или нет.

-- Погоди, добрый шейх, -- произнес Маллух. -- Эдитор уплатил деньги.

-- А, ну это хорошо!

-- Когда эдитору стали говорить о раздробленном Бен-Гуром колесе Мессалы, он засмеялся и напомнил об ударе, полученном арабами при повороте вокруг цели.

-- Ну, а как афинянин?

-- Умер.

-- Умер? -- вскричал Бен-Гур.

-- Умер! -- как эхо повторил Ильдерим. -- А Мессала спасся? Он жив?

-- Да, шейх, но жизнь ему будет бременем. Врачи утверждают, что он останется жить, но что ходить он не будет никогда.

Бен-Гур взглянул на небо. Перед собой он видел Мессалу, прикованного, как Симонид, к креслу и так же, как он, выходящего из дому не иначе, как на плечах служителей. Симонид сумел приспособиться к этому, но каково это будет римскому гордецу и честолюбцу?

-- Симонид также просил меня передать, -- продолжал Маллух, -- что Санбаллат теперь сильно хлопочет. Друз и другие подписавшиеся передали вопрос об уплате пяти талантов, проигранных ими, на рассмотрение консула Максентия, а последний переслал его кесарю. Мессала также отказался от своего проигрыша, и Санбаллат, идя по стопам Друза, обратился к консулу, у которого пока и находится это дело. Лучшие из римлян говорят, что протестующие не правы, и к этому мнению присоединяются все оппозиционные партии. Скандал гремит на весь город.

-- А как к этому относится Симонид? -- спросил Бен-Гур.

-- Мой господин посмеивается и чувствует себя как нельзя лучше: если римлянин расплатится, он разорен, если откажется от уплаты -- обесчещен. Разрешит это дело императорская политика. Начинать дело с парфянами и для начала оскорбить Восток -- плохое начало! Оскорбить шейха Ильдерима -- все равно что восстановить против себя всю пустыню, по которой пролегают пути Максентия. Приняв все это во внимание, Симонид просил меня сказать, чтобы ты не беспокоился. Мессала расплатится.

К Ильдериму сейчас же вернулось его доброе расположение духа.

-- Теперь мы можем отправляться, -- сказал он, потирая руки. -- Симонид управится и без нас. Слава осталась за нами. Я прикажу оседлать лошадей.

-- Погоди, -- попросил Маллух, -- на дворе остался еще посланник. Не угодно ли тебе повидать его?

-- Клянусь славой Бога! Я позабыл о нем.

Маллух удалился, и его место занял юноша с изысканными манерами и красивым лицом. Опустившись на одно колено, он очень вежливо произнес:

-- Ира, дочь Валтасара, хорошо известного доброму шейху Ильдериму, удостоила меня поручением к шейху. Он, по ее словам, окажет ей величайшую честь, если примет от нее поздравления по случаю победы его четверки.

-- Дочь моего друга очень добра, -- сказал Ильдерим, и глаза его заблистали. -- Передай ей этот бриллиант в знак удовольствия, испытанного мной при известии о ее поручении.

Говоря это, он снял с пальца перстень.

-- Я исполню в точности твои слова, шейх, -- ответил юноша и продолжал:

-- Дочь египтянина дала мне еще одно поручение: она просит доброго шейха Ильдерима послать сказать молодому Бен-Гуру, что резиденция ее отца в настоящее время находится во дворце Идернея, где ей угодно видеть молодого человека завтра после четырех часов. И если шейх Ильдерим, приняв от нее поздравление, примет и ее благодарность за эту милость, оказанную ей, она навсегда будет осчастливлена этим.

Шейх взглянул на Бен-Гура, лицо которого покраснело от удовольствия.

-- Что скажешь? -- спросил он.

-- С твоего позволения, шейх, я пойду повидать прекрасную египтянку.

Ильдерим засмеялся и сказал:

-- Неужели же человек не должен пользоваться молодостью?

Тогда Бен-Гур ответил посланнику:

-- Скажи той, что тебя посылает, что я, Бен-Гур, увижу ее во дворце Идернея завтра.

Юноша встал и, молча поклонившись, удалился. В полночь Ильдерим отправился в путь, распорядившись оставить лошадь и проводника для Бен-Гура, который должен был ехать вслед за ним.

В западне

Идя на следующий день на условленное свидание с Ирой от Омфалуса, находившегося в самом центре города, Бен-Гур повернул в колоннаду Ирода и скоро пришел ко дворцу Идернея.

С улицы он вступил в сени, по бокам которых в портик вели уложенные коврами лестницы. У лестниц сидели крылатые львы. В середине стоял гигантский ибис, струивший на пол воду. Львы, ибис, стены и пол -- все говорило о египтянах.

Вверху, закрывая собой площадку лестниц, возвышался портик -- прелестная колоннада, концепция которой по легкости и пропорциональности в тот период едва ли могла принадлежать кому-нибудь, кроме греков. Портик из белоснежного мрамора производил впечатление лилий, небрежно разбросанных по большой голой скале.

Бен-Гур остановился в тени портика, любуясь художественностью его резной отделки и чистотой мрамора, потом отправился дальше. Широкие створчатые двери в ожидании его стояли открытыми настежь. Проход, в который он вошел, был высок и узок, пол выложен красной черепицей, но эта простота была преддверием чего-то прекрасного.

Он шел неторопливо, чувствуя полное успокоение. Сейчас он очутится в присутствии Иры. Она ждет его, ждет его с песней на устах, с рассказами и шутками, блестящая, причудливая, своенравная, с улыбками, придающими еще больше прелести ее взгляду, и со взглядами, придающими сладострастное значение ее тихим речам. Накануне их вечерней прогулки по озеру в пальмовой роще она посылала за ним, и теперь она снова приглашала его. И он идет к ней в прекрасный дворец Идернея.

Проход привел его к запертой двери, у которой он и остановился, но тотчас же ее широкие половинки начали сами собой растворяться, не издавая ни скрипа, ни звука отпираемого замка или отодвигаемой задвижки.

Стоя во мраке глухого прохода и смотря в дверной проем, Бен-Гур увидел обширный и баснословно роскошный атриум римского жилища. Когда он, желая осмотреться, остановился и взглянул на пол, то оказалось, что ногами он попирает грудь Леды, ласкающей лебедя. Взглянув дальше, он увидел, что весь пол подобным же образом выложен мозаичными изображениями различных мифологических персонажей. На нем стояли скамьи и кресла, каждое имело особое назначение и представляло собой шедевр. Столы с изящной резьбой и манившие к себе кушетки так отчетливо отражались в поверхности пола, как будто то была поверхность воды. Филенчатая отделка стен, живопись и барельефы на них, как и фрески потолка, также отражались полом. Потолок имел форму купола с отверстием, сквозь которое беспрепятственно лился солнечный свет, и небо, всегда ярко-голубое, казалось, можно было достать рукой. Были там и канделябры причудливых форм, статуи и вазы. Все вместе напоминало убранство дома на Палатинском холме, купленного Цицероном у Красса, или еще более известную своей роскошью Тускуланскую виллу Скавра.

Бен-Гур, все еще в мечтательном настроении, бродил по комнате без всякой цели, прельщенный всем, что он видел. Он был далек от мысли, что ему придется долго ждать: как только Ира будет готова, она придет сама или же пришлет за ним.

Дважды он обошел комнату, затем обошел ее еще раз. Столько же раз он останавливался под отверстием в потолке, глядя на лазурную глубину неба, затем, опершись на столб, изучал распределение света и тени и эффекты, производимые ими. К нему никто не шел. Течение времени начало, наконец, производить на Иуду свое действие, и он стал задавать себе вопрос, что задержало так долго Иру. Опять он скользнул взглядом по украшенному полу, но уже не испытывая того удовольствия, что в первый раз. Он часто останавливался и прислушивался и, наконец, пробудился до полного сознания тишины, царившей во всем доме. Ему стало как-то неловко, но он с улыбкой отгонял от себя это чувство и все еще надеялся. "О, вот она в последний раз прикасается кистью к своим векам или, может быть, занята изготовлением для него венка. Она явится сию минуту, и нетерпение, с которым он ожидал ее, придаст ей еще больше прелести". Затем он сел и залюбовался канделябром, рассмотрел подставки -- все вместе чудо в своем роде. Но тишина давила Бен-Гура, и, рассматривая прекрасные вещицы, он не переставал прислушиваться. Не было слышно, однако, ни звука. Дворец был как могила.

Могла произойти ошибка. Но посланник был от египтянки, а дворец этот -- дворец Идернея. Иуда вспомнил о том, как таинственно растворились двери -- совершенно бесшумно, как бы сами собой. Он направился к ним. Хотя его поступь была легка, но звук, раздавшийся от его шагов, был так громок и неприятен, что напугал его. Он сделался нервен. Громоздкий римский замок оказал сопротивление первой попытке толкнуть его. Во второй раз он нажал на него изо всех сил, и кровь застыла в его жилах: дверь не поддалась. Сознание опасности охватило его, и мгновение он стоял в нерешительности. "Кому в Антиохии была надобность причинить мне вред? -- Только Мессале!"

Да и что значил самый этот дворец Идернея? В сенях он видел Египет и Афины, здесь же, в атриуме, был Рим и решительно все носило римскую печать. Правда, дом стоял на главной городской улице, на месте слишком людном, чтобы здесь могло совершиться насилие, но именно это как нельзя больше соответствовало злобному гению его недруга. Атриум изменился в его глазах: несмотря на все свое изящество и красоту, это было не что иное, как ловушка. Страху всегда все представляется в мрачном свете.

Идея, возникшая в уме Бен-Гура, раздражала его.

В атриуме, справа и слева, было много дверей, ведших, без сомнения, в спальни. Все они оказались накрепко запертыми. Если постучать, быть может, ответят. Стыдясь крикнуть, он расположился на кушетке и, лежа на ней, попробовал думать.

Теперь ясно, что он в плену, но кому и зачем это нужно? Что, если и в самом деле это Мессала? Он приподнялся и сел. Осмотревшись вокруг, он вызывающе улыбнулся: оружием мог служить каждый стол. Но и в золотых клетках птицы умирают с голоду. Нет, с ним этого не случится -- ему бы и кушетка послужила тараном. Он был силен, да к тому же бешенство и отчаяние прибавляют много сил!

Сам Мессала прийти не мог. Он никогда не будет в состоянии ходить, он такой же калека, как и Симонид, но пока еще он мог заставить прийти других. А этих других он мог найти повсюду. Бен-Гур встал и снова попробовал двери и даже крикнул, но эхо ответило ему так, что он вздрогнул. Со всем спокойствием, возможным в данных условиях, он решился подождать еще немного, прежде чем начать пробивать себе дорогу.

Ум человека, находящегося в подобном положении, имеет свои приливы и отливы беспокойства с короткими промежутками между ними. Наконец через некоторое время ему удалось убедить себя, что это простая случайность или ошибка. Дворец, без сомнения, кому-нибудь принадлежит, о нем должны заботиться, он требует за собой ухода, и вечером или ночью непременно явится его хозяин.

Придя к такому заключению, он стал ждать.

Прошло с полчаса -- Бен-Гуру же показалось, что гораздо больше, -- когда дверь, впустившая его, так же бесшумно, как и раньше, открылась и закрылась снова.

Он сидел в это время в дальнем углу комнаты. Шаги заставили его вздрогнуть. "Наконец-то пришла!" -- подумал он и с трепетом облегчения встал.

Поступь была тяжелая и сопровождалась шумом и грохотом грубых сандалий. Между ним и дверью были золоченые столбы. Он спокойно вышел вперед и оперся на один из них. Теперь ему стали слышны голоса -- голоса были мужские, и один из них был резким и гортанным. О чем говорили, он не мог понять, так как язык, на котором велся разговор, не принадлежал ни одному из языков Восточной или Южной Европы.

Произведя общий обзор комнаты, незнакомцы перешли налево, так что Бен-Гур мог их видеть. Их было двое: один из них очень полный, оба высокие и в коротких туниках. Они не походили ни на хозяев дома, ни на прислугу. Обстановка комнаты, видимо, удивляла их. Около каждой вещи они останавливались, рассматривали и ощупывали ее. Очевидно, они из простонародья. Атриум, казалось, оскорблялся их присутствием. В то же время их развязность и уверенность указывали на то, что они здесь не по ошибке, а по делу. Но по какому?

Болтая между собой, они переходили с места на место, постоянно изменяя направление, но неуклонно приближаясь к тому столбу, у которого стоял Бен-Гур. Неподалеку от него, там, где на мозаичный пол с ослепительным блеском падал косой луч света, стояла статуя. Она заняла их. Рассматривая ее, они встали так, что свет падал на них.

Таинственность, окружавшая его собственное пребывание во дворце, раздражила, как мы видели, нервы Бен-Гура. Так что теперь, когда в высоком толстом незнакомце он признал норманна, известного ему еще по Риму и виденного им день тому назад в цирке как увенчанного героя кулачного боя, когда он рассмотрел лицо этого человека, покрытое шрамами от ран, полученных им во многих боях, и со следами диких страстей, когда он обозрел обнаженные руки и ноги этого субъекта -- замечательно развитые упражнениями -- и его плечи Геркулеса, то мысль о личной опасности пронизала его холодом. Верный инстинкт подсказал ему, что обстановка слишком удобна для совершения убийства, чтобы их появление было простой случайностью. Перед ним подкупленные злодеи, и они пришли ради него. Он бросил беспокойный взгляд на товарища норманна -- это был молодой черноглазый и черноволосый человек, по наружности еврей. Оба они были одеты так, как обыкновенно бывают одеты на арене люди их профессии. Сопоставив эти обстоятельства, Бен-Гур уже не мог больше сомневаться: его намеренно заманили во дворец. Здесь, в этом блестящем жилище, ему предстоит умереть!

В недоумении, что ему предпринять, он переводил глаза с одного человека на другого, тогда как внутри него совершался тот таинственный процесс, когда перед нами со страшными подробностями проходит вся наша жизнь и мы рассматриваем ее не как свою, а как чью-то чужую. И по мере того как она, как бы поднимаемая из скрытой глубины чьей-то рукой, разворачивалась перед ним, он начинал думать, что вступает теперь в новую жизнь, вполне отличную от старой: в той, старой, он был жертвой, в этой он принимает роль наступающего. Не далее как вчера он нашел свою первую жертву! В христианине воспоминание об этом событии вызвало бы угрызения совести. Но не в Бен-Гуре: дух его был пропитан учением первого, а не позднейшего и величайшего законодателя. По его мнению, он наказал Мессалу. Господь позволил ему восторжествовать, и он черпал из этого обстоятельства веру, являющуюся источником всякой разумной силы и особенно силы, проявляемой во время опасности.

Но процесс на этом не остановился. Новая жизнь показала ему его миссию, едва-едва начавшуюся, священную, как свят был грядущий царь, и верную, как верно было пришествие царя, миссию, признававшую насилие законным, хотя бы потому, что его нельзя было избежать. И неужели он может испугаться?

Он снял пояс, обнажил голову и, сбросив свой белый иудейский наряд, дожидался их, одетый в тунику, похожую на те, которые были на его врагах, готовый и духом, и телом. Спиной прислонившись к столбу, он спокойно ждал.

Осмотр статуи был непродолжителен. Вскоре норманн повернулся и что-то произнес на незнакомом языке. Оба они вслед затем взглянули на Бен-Гура. Еще несколько слов, и они подошли ближе.

-- Кто вы? -- спросил он по-латыни.

Норманн улыбнулся, отчего, впрочем, лицо его не сделалась мягче, и ответил:

-- Варвары.

-- Это дворец Идернея. Кого вам здесь надо? Стойте и отвечайте.

Слова эти были произнесены тоном повелителя. Незнакомец остановился, и норманн, в свою очередь, спросил:

-- А ты кто такой?

-- Римлянин.

Великан закинул голову:

-- Ха, ха, ха! Я слышал, как однажды из коровы, лизавшей соленый камень, вышел бог, но даже бог не в силах сделать из иудея римлянина.

Перестав смеяться, он опять сказал что-то своему товарищу, и оба начали приближаться к Иуде.

-- Стойте! -- сказал Бен-Гур, отойдя от столба, -- одно слово!

Они еще раз остановились.

-- Одно слово! -- ответил саксонец, сложив на груди свои огромные руки и смягчая угрожающее выражение, начинавшее было омрачать его лицо. -- Только одно слово. Говори.

-- Ты Торд, норманн.

Великан раскрыл свои голубые глаза.

-- Ты был ланистой в Риме.

Торд кивнул головой.

-- Я был твоим учеником.

-- Нет, -- сказал Торд, отрицательно качая головой, -- клянусь бородой Ирмина, ни одного еврея я не обучал.

-- Но то, что я говорю, я докажу.

-- Каким образом?

-- Вы пришли сюда убить меня.

-- Ты угадал.

-- Так пусть он один поборется со мной, и в схватке с ним я представлю доказательства справедливости моих слов.

Лицо норманна засветилось удовольствием. Он поговорил со своим товарищее и после его ответа произнес с наивностью желающего позабавиться ребенка:

-- Подождите, пока я скажу начинать.

Несколькими пинками он выдвинул кушетку и не спеша начал укладывать на неесвои дородные формы. Расположившись поудобнее, он сказал:

-- Теперь начинайте!

Тотчас же Бен-Гур пошел на противника.

-- Защищайся, -- сказал он.

Тот поднял руки.

Теперь, когда они стояли лицом к лицу, между ними не только не было заметно несходства, но, наоборот, они, как родные братья, походили друг на друга. Уверенной улыбке незнакомца Бен-Гур противопоставил серьезность, которая, если бы тот знал его силу, послужила бы ему отличным признаком близкой опасности. Оба понимали, что бой должен быть смертельным.

Бен-Гур правой рукой сделал ложное движение. Незнакомец отразил его, слегка выдвинув левую руку. Прежде, чем он успел оборониться, Бен-Гур схватил его за кисть руки и сжал своей, которую годы, проведенные на веслах, сделали страшной, как клещи. Нападение было совершено врасплох, и защищаться не было времени. Броситься вперед, перенести руку противника на уровень его глотки и загнуть ее за его правое плечо, повернуть его к себе левым боком и левой свободной рукой нанести верный удар, удар по голой шее пониже уха, -- все это были мелкие подробности. Во втором ударе не было нужды. Злодей тяжело, даже не крикнув, повалился на пол. Бен-Гур обернулся к Торду.

-- Га! Каково? Клянусь бородой Ирмина! -- с удивлением вскричал последний, приподнявшись и сев на кушетке. Потом он рассмеялся:

-- Ха, ха, ха! Сам я не мог бы сработать лучше.

Он спокойно осмотрел Бен-Гура с ног до головы и, встав, уставился ему в лицо с нескрываемым восхищением.

-- Это мой прием: тот самый прием, который я в течение десяти лет практиковал в школах Рима. Ты не еврей. Так кто же ты?

-- Ты знал Аррия, дуумвира?

-- Квинта Аррия? Еще бы, он был моим патроном!

-- У него был сын.

-- Да, -- сказал Торд, причем его истасканное лицо чуть-чуть оживилось, -- я знавал этого доброго молодца. Из него мог бы выйти царь гладиаторов. Сам кесарь хотел быть его патроном. Я научил его тому приему, который ты испробовал на нем, -- прием этот доступен только для таких мышц и для такого кулака, как мои. Много венков я выиграл им.

-- Я сын Аррия.

Торд пододвинулся ближе и подверг его внимательному осмотру, после чего глаза его засветились неподдельным удовольствием и он со смехом протянул руку.

-- Ха, ха, ха! А ведь он говорил мне, что я найду здесь иудея, иудейскую собаку, убить которую все равно что послужить богам.

-- Кто это тебе говорил? -- спросил Бен-Гур, принимая протянутую руку.

-- Мессала. Ха, ха, ха!

-- Когда, Торд?

-- Прошлой ночью.

-- А я думал, что он ранен.

-- Ему больше нельзя будет ходить. Говорил же он со мной в промежутки между стонами, лежа в постели.

Эти несколько слов живо изобразили всю силу ненависти. И Бен-Гуру стало ясно, что римлянин, пока он жив, будет для него опасным и будет неутомимо преследовать его. Ему оставалось одно мщение, чтобы несколько скрасить свою разбитую жизнь. Понятна теперь и та цепкость, с какой схватился он за богатство, проигранное им на пари Санбаллату. Бен-Гур мысленно окинул все обстоятельства, ясно представляя себе различные способы, какими враг его мог стать ему на дороге в деле, предпринятом им во имя грядущего царя. Почему бы и ему не прибегнуть к римскому способу? Человек, нанятый убить его, мог бы согласиться нанести и ответный удар. Он мог предложить высокую плату. Искушение было сильно, и в нерешительности он случайно взглянул на своего мертвого противника. Тот лежал с побледневшим, поднятым кверху лицом, замечательно похожим на его. Свет озарил его сознание, и он спросил:

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: