Сделай Сам Свою Работу на 5

Картина Священного Города 22 глава





По ту сторону Помпейских ворот раздаются стройные звуки музыкальных инструментов и голосов, и выступает хоровая процессия, которой и открывается празднество. За хором следуют распорядитель и гражданские власти города, организовавшие это торжество. Все они в пышных одеждах и венках, за ними появляются роскошно украшенные изображения богов -- одних несут на носилках, других везут на колесницах, и наконец шествуют участники состязаний, каждый в том костюме, в котором он будет или бежать, или бороться, или скакать, или же управлять лошадьми.

Медленно выступая, процессия обходит вокруг арены, представляя собой красивое и внушительное зрелище. Звуки одобрения раздаются навстречу ей, разливаясь все сильнее, подобно волне, вздымающейся и разрастающейся от движения лодки. Если статуи, изображающие богов, ничем не выражают одобрения этому приему, то этого нельзя сказать о распорядителе и всех остальных участниках процессии.

Состязающихся встречают особенно горячо, потому что во всем собрании вряд ли найдется хоть один человек, не держащий за кого-нибудь из них пари. Любимцы выделяются по мере того, как по их прохождении особенно шумно выкликаются их имена или же с балконов на них падает больше венков и гирлянд. Если и могло быть сомнение относительно того, участники каких состязаний пользуются наибольшей популярностью, то теперь оно решалось само собой.



К великолепию колесниц, к необыкновенной красоте лошадей, к довершению очарования присоединялась и наружность возничих. Их безрукавные короткие туники были из тончайшей шерстяной материи известных цветов. Верховой сопровождал каждого из них, за исключением Бен-Гура, который в силу каких-либо причин -- может, по недоверию -- предпочел выступить без провожатого, как и без шлема, украшавшего каждого из остальных возничих.

При их приближении зрители становятся на скамьи, и крик, в котором человек с тонким слухом легко может различить пронзительные ноты женских и детских голосов, заметно усиливается, падение с балкона букетов роз превращается в настоящую бурю: ударяясь о наездников, цветы падают в колесницы, угрожая наполнить их доверху. Даже лошади служат предметом оваций, и нельзя сказать, чтобы они безучастнее своих хозяев относились к воздаваемым почестям.



Весьма скоро становится ясно, что, как и прочие состязающиеся, одни из наездников пользуются большим вниманием публики, чем другие. Потом следует еще одно открытие: почти все из сидящих на скамьях носят особые цвета, чаще всего в виде ленты на груди или в волосах: тут видна зеленая лента, там желтая, а там голубая, но при внимательном осмотре всей толпы в ней замечается преобладание белого и алого с золотым.

Во всяком современном сборище, подобном этому, и в особенности в таком, где за состязающихся держат пари, предпочтение одних лошадей перед другими определяется их качествами, тут же -- национальностью ездока. Если кони византийца или сидонянина находили незначительную поддержку, то только потому, что эти города имели на скамьях очень немногочисленных представителей. Греки, со своей стороны, хотя их было и очень много, делили свое сочувствие между коринфским и афинским наездниками, вот почему зеленый и желтый цвета виднелись нечасто. Алый с золотым -- цвет Мессалы -- был бы заметен разве немногим более, если бы не жители Антиохии, это вошедшее в поговорку племя льстецов, которые, приняв сторону римлян, избрали цвет их фаворита. Затем оставались туземцы, или сирийцы, иудеи и арабы. Эти, твердо веруя в кровь четверки Ильдерима и примешивая к своей вере ненависть к римлянам, которых больше всего им хотелось видеть побежденными и посрамленными, носили белый цвет и составляли самую шумную и самую многочисленную часть собрания.



По мере поступательного движения колесниц по кругу возбуждение возрастает. Раздаются крики: "Мессала, Мессала!", "Бен-Гур, Бен-Гур!"

После парада участников все эти люди, разделенные на партии, вновь усаживаются на свои места, и возобновляется прерванный разговор.

-- Ах! Клянусь Бахусом, ну не красавец ли он? -- восклицает женщина, сочувствие которой к римлянам выдают цвет лент, развевающиеся в ее волосах.

-- А какая великолепная у него колесница! -- отвечает ее сосед, сочувствующий тому же, кому и она. -- Вся из золота и слоновой кости. О Юпитер, помоги ему выиграть!

Замечания на скамье, позади них, совсем другого рода.

-- Сто шекелей за Бен-Гура!

Голос кричащего пронзителен и громок.

-- Погоди, не спеши, -- шепчет ему его более спокойный друг. -- Дети Иакова не очень-то преданы благородному спорту, который их Господь сильно недолюбливает.

-- Совершенно справедливо. Но приходилось ли тебе когда-нибудь видеть кого-либо хладнокровнее и самоувереннее этого еврея? А какова у него рука!

-- А кони какие! -- говорит третий.

-- И к тому же, -- прибавляет четвертый, -- говорят, что он всему обучен по-римски.

Женщина дополняет похвалы.

-- Да, и он красивее римлянина.

Ободренный этими речами энтузиаст кричит снова:

-- Сто шекелей за Бен-Гура!

-- Эх ты, дурак! -- отвечает ему антиохиец. -- Разве тебе не известно, что против него поставлено пятьдесят талантов, шесть против одного за Мессалу? Убери твои шекели, не то, смотри, встанет Авраам и задаст тебе...

-- Ха, ха! Антиохийский осел! Перестань реветь. Ты разве не знаешь, что Мессала сам за себя побился об заклад?

Повсюду раздавались подобные не совсем добродушные прения.

Когда Помпейские ворота приняли всю процессию обратно, Бен-Гур знал, что у него есть сочувствующие. Более того, глаза всего Востока будут устремлены на его состязание с Мессалой.

 

Выступление

 

Около трех часов вся программа состязаний была выполнена, оставалось только состязание на колесницах. Распорядитель, заботясь о публике, благоразумно выбрал это время для перерыва. Двери главного выхода разом распахнулись, и все, кто мог, поспешили к наружному портику, где помещались рестораторы. Оставшиеся зевали, разговаривали, сплетничали, справлялись со своими дощечками и, позабыв все другие отличия, составляли теперь только два класса: выигравших -- эти были веселы, и проигравших -- угрюмых и придирчивых.

Тем временем появился еще третий класс зрителей. Это были граждане, желающие присутствовать только при состязании на колесницах. Пользуясь перерывом, чтобы как можно меньше привлечь к себе внимание и нарушить спокойствие собрания, они заняли свои места. Между ними был Симонид и его знакомые. Их места находились рядом с главным входом, напротив консула.

Когда четверо сильных служителей внесли купца, сидевшего в своем кресле, любопытство публики было сильно возбуждено. Тотчас же кто-то назвал его по имени. Сидевшие рядом подхватили его, и оно пошло переходить со скамьи на скамью. Люди засуетились, желая взглянуть на человека, о котором молва составила целый роман, в котором счастье и несчастье так переплетались и были так необыкновенны, что ничего подобного не только никто не испытал, но даже и не слыхал.

Ильдерима также узнали и радостно приветствовали. Но никто не знал ни Валтасара, ни двух женщин под густыми вуалями, следовавших за ним. Народ почтительно расступился перед ними, и прислуга цирка разместила их внизу, у балюстрады, шедшей вокруг арены, на таком расстоянии друг от друга, чтобы им удобно было разговаривать между собой. Сиденьем им служили подушки, а в ногах для удобства помещались скамейки. Женщины были Ира и Эсфирь.

Последняя, усевшись, испуганным взором обвела цирк и еще больше закрылась вуалью. Египтянка же, спустив покрывало на плечи, открыла свое лицо и смотрела на сцену с таким видом, как будто совсем не замечала устремленных на нее взглядов, что в женщинах обыкновенно бывает результатом привычки к обществу.

Новоприбывшие продолжали знакомиться с величественным зрелищем начиная с консула и его свиты, когда вбежали несколько рабочих, начавших натягивать поперек арены покрытую мелом веревку.

Почти одновременно с ними также через Помпейские ворота вошли шесть человек и встали по одному возле каждого из занятых стойл. Появление их было встречено приглушенными переговорами:

-- Смотри, смотри: зеленый идет к четвертому номеру, направо, там -- афинянин.

-- А Мессала -- да, он во втором номере.

-- Смотри на белого!.. Смотри, он переходит на ту сторону, он останавливается. Это первый номер.

-- Первый номер на левой стороне.

-- Нет, там останавливается черный, а белый у второго номера.

-- Видела ли ты когда-нибудь Мессалу? -- спросила египтянка Эсфирь.

Та, вздрогнув, отвечала отрицательно: если римлянин и не был врагом ее отца, то был врагом Бен-Гура.

-- Он красив, как Аполлон.

Говоря это, Ира сверкала своими большими глазами и махала осыпанным бриллиантами опахалом. Эсфирь смотрела на нее и думала: "Неужели же он красивее Бен-Гура?" В следующий момент она услышала, как Ильдерим говорит ее отцу: "Да, его стойло номер два, налево от Помпейских ворот", и, думая, что они говорят о Бен-Гуре, стала смотреть в ту сторону, затем снова закрылась вуалью и прошептала коротенькую молитву.

В это время к обществу подошел Санбаллат.

-- Я только что из конюшни, шейх, -- сказал он, почтительно поклонившись Ильдериму, который начал уже поглаживать бороду, тогда как глаза его заблестели жадным вопросом. -- Лошади в самом лучшем состоянии.

Ильдерим просто ответил:

-- Если им придется быть побежденными, я молю только об одном: пусть победителем будет кто угодно, но не Мессала.

Обратившись затем к Симониду, Санбаллат вынул дощечку со словами:

-- И для тебя у меня есть кое-что интересное. Я рассказывал, как ты помнишь, о пари, заключенном прошлой ночью с Мессалой, и говорил еще, что отказался от другого, которое принял бы только в том случае, если бы оно было подтверждено письменно сегодня же, до начала состязания. Вот оно.

Симонид взял дощечку и внимательно прочел заметку.

-- Да, -- сказал он, -- ко мне приходил посланный от них справиться, действительно ли у меня так много твоих денег. Не потеряй же дощечку. Если ты проиграешь, ты знаешь, к кому тебе следует обратиться; если выиграешь, -- лицо его сильно нахмурилось, -- если ты выиграешь... Ах, друг мой, тогда запомни это: смотри, чтобы подписавшиеся не ускользнули, возьми с них все, до последнего шекеля. Так они поступили бы с нами.

-- Положись на меня, -- ответил Санбаллат.

-- Не сядешь ли ты тут, с нами? -- спросил Симонид.

-- Благодарю, -- возразил Санбаллат, -- если я не буду с консулом, то вон та римская молодежь совсем выйдет из границ. -- Мир тебе, мир всем!

Наконец перерыв закончился.

Трубачи протрубили призыв, и по этому звуку все отсутствовавшие бросились обратно на свои места. В то же время на арене появилось несколько служителей: взобравшись на стену, служившую барьером, они прошли ко второй цели, находившейся на западном конце, и тут положили семь деревянных шаров. Затем, вернувшись к первой цели, на карниз ее поместили семь других деревянных кусков, обтесанных в форме дельфинов.

-- Что будут делать с этими шарами и рыбами, шейх? -- спросил Валтасар.

-- Ты разве никогда не бывал на состязаниях?

-- До сих пор ни разу, да и сейчас не совсем понимаю, зачем я здесь.

-- С их помощью будут вести счет. В конце каждого пройденного круга, как ты увидишь, снимается по одному шару и по одной рыбе.

Когда все приготовления были окончены, рядом с распорядителем появился трубач в пышном мундире, готовый по первому знаку подать сигнал к началу состязания. Немедленно замер шум от движения толпы и гула голосов. Лица всех сидевших и близко к арене, и в самых удаленных частях цирка обратились к воротам шести стойл, скрывавшим за собой состязавшихся.

Необычный румянец на лице Симонида свидетельствовал, что даже он поддался общему возбуждению. Ильдерим яростно теребил свою бороду.

-- Теперь ищи римлянина, -- сказала Эсфири прекрасная египтянка, но та не слышала ее, а с бьющимся сердцем сидела в ожидании Бен-Гура.

Коротко и резко прозвучала труба. На этот звук из-за столбов выскочили шесть человек по числу колесниц -- их назначение состояло в том, чтобы прийти на помощь в случае, если какая-нибудь четверка заупрямится в самом начале состязания.

Снова протрубила труба, и привратники разом распахнули все стойла.

Первыми появились верховые слуги наездников. Их было пятеро: Бен-Гур отказался от услуг слуги. Этих великолепных всадников едва заметили -- в то время как они проезжали, из стойл доносился топот ретивых коней и слышались голоса не менее ретивых наездников, и потому никто ни на минуту не мог оторвать взоров от зияющих отверстий ворот. Привратники провозгласили каждый своего возничего, и в то же мгновение распорядители на балконе замахали руками и закричали изо всей силы: "Опустите! Опустите!"

Но разве свистом можно заглушить бурю?

Из стойл, подобно метательным снарядам, вылетело шесть четверок. И все громадное собрание, вскочив на скамьи, огласило цирк и пространство вокруг него криками и возгласами. Наконец-то вот оно, то мгновение, которого они так долго ожидали! Вот он, этот высокий момент, который они, как мечту, лелеяли в беседах с того самого дня, как последовало объявление об играх!

-- Он появился... Вот он... Смотри! -- кричала Ира, указывая на Мессалу.

-- Я вижу его, -- отвечала Эсфирь, смотря на Бен-Гура.

Вуаль была удалена. На минуту маленькая Эсфирь оказалась смелой. В первый раз ей стало ясно наслаждение, испытываемое совершающими подвиги на глазах толпы, и отныне она перестала удивляться, почему в подобные минуты люди, охваченные страстным стремлением к деятельности, смеются над смертью или вовсе забывают о ней.

Состязание все не начиналось: его участникам еще предстояло выстроиться вдоль веревки, покрытой мелом. Веревка эта была протянута с целью выровнять для всех линию старта. Быстро устремиться к ней было опасно из-за возможности разбиться. С другой стороны, приближаться к ней робко значило подвергнуть себя случайности остаться позади всех при самом начале бега, а главное, это почти наверняка лишало возможности, к которой стремились все, занять положение возле стены, разделявшей ипподром. Опасность этого момента и связанные с ним последствия зрители отлично понимали, и если верно мнение старика Нестора, высказанное им в тот момент, когда он вручал поводья своему сыну, что:

 

Приз получает не сильный, но искусный,

И тот, кто только быстр, не может сравняться с тем,

Кто к тому же мудр --

 

то все, сидевшие на скамьях, с полным основанием могли ожидать, что настоящий момент испытания уже укажет того, кто будет победителем. Этим объяснялся интерес, с которым они, затаив дыхание, следили за происходящим.

Арена была затоплена ослепительным светом, однако каждый из наездников прежде всего искал глазами веревку, а затем желанную внутреннюю линию. Ввиду того, что все шестеро имели целью один и тот же пункт, к которому должны были ринуться со всей быстротой, столкновение казалось неизбежным. Да и не только поэтому: что если эдитор (распорядитель на скачках), будучи недоволен отправкой, в самый последний момент не дал бы сигнала опустить веревку? Или дал бы его не вовремя?

Предстоящий забег составлял примерно двести пятьдесят футов. Требовалось иметь верный глаз, сильную руку и безошибочность суждения. Но согласись, читатель: последний божественный штрих, завершающий все прекрасное, есть одушевление. В наше время, с его вялыми удовольствиями и скучным спортом, едва ли есть зрелища, могущие сравниться с тем, которое обещали продемонстрировать эти шестеро состязавшихся. Пусть читатель попробует его себе вообразить. Пусть он взглянет прежде всего вниз, на арену, пусть затем обратит свое внимание на колесницы, на их сияющие колеса, изящные и богато украшенные, -- колесница Мессалы, например, отделана золотом и слоновой костью. Пусть он посмотрит на наездников, держащихся прямо, подобно статуям, не шевелящихся и при движении колесниц. В правых руках у них бичи, внушающие мысль о пытке, страшной для ума: в левых -- вожжи, тщательно разобранные и поднятые высоко, чтобы не мешать смотреть за лошадьми. Пусть он взглянет на отборные по красоте и по резвости четверки: на их вскинутые головы; шевелящиеся ноздри -- то раздувающиеся, то сжимающиеся; на их ноги, слишком нежные для песка, на эти гибкие ноги, которые, однако, своим прикосновением, как молоты, сокрушают все; каждый мускул округленного тела, дышащий богатством жизни, то напрягаясь, то опять сокращаясь и служа оправданием для тех, кто избрал их образцом для выражения своего понятия о наивысшей силе. Наконец, пусть читатель взглянет на тени, сопровождающие колесницы, наездников и лошадей, и он будет в состоянии понять наслаждение и глубокое удовольствие тех, для кого она была животрепещущим фактом, а не слабым созданием воображения. У каждого века есть много печалей. Да поможет небо тому, у которого нет удовольствий!

Все состязавшиеся устремились по кратчайшей линии к месту у стены: уступить его без боя значило бы отказаться от выгод состязания. Да и кто бы отважился на это? Людям не свойственно менять свои решения на полпути к цели. Трудно описать крики одобрения, раздававшиеся с балкона, как и разобрать что-либо в них: это был скорее рев, произведший на всех наездников одинаковое действие.

Четверки все вместе приближались к веревке. Тогда трубач, стоявший рядом с эдитором, громко протрубил сигнал, но его нельзя было расслышать и в двадцати шагах. Тем не менее судьи, заметив движение трубача, спустили веревку как раз в последний момент: копыто одной из лошадей Мессалы стукнуло об нее в то время, как она еще падала. Нисколько не устрашенный этим, римлянин щелкнул своим длинным бичом, ослабил поводья, нагнулся вперед и с победным криком занял место у стены.

-- С нами Юпитер! С нами Юпитер! -- выла вся римская партия, неистовствуя от восторга.

При повороте Мессалы головка бронзового льва, венчавшая ось, задела за переднюю ногу пристяжной афинянина, заставив животное броситься в сторону ближайшей лошади. Обе вздрогнули и сбились с дороги. Желания судей хоть отчасти исполнились: вся громадная толпа притихла, затаив дыхание от ужаса. Только с той стороны, где сидел консул, неслись восклицания:

-- С нами Юпитер! -- кричал бешено Друз.

-- Он выиграет! С нами Юпитер! -- отвечали его товарищи, видя, как быстро Мессала движется вперед.

После того как проехал Мессала, с правой стороны афинянина оставался единственный соперник -- коринфянин. В эту-то сторону Клеант и пытался повернуть свою разбитую четверку, но точно злая судьба преследовала его: колесо византийца, бывшего его соседом слева, ударило в нижнюю часть его колесницы и выбило из-под него подножье. Послышался треск, крик ярости и ужаса, и несчастный Клеант упал под копыта собственных скакунов. Страшное зрелище! Эсфирь закрыла глаза. И коринфянин, и византиец, и сидонянин промчались вперед.

Санбаллат отыскал Бен-Гура и снова обратился к Друзу и его компании.

-- Сто сестерций за иудея! -- вскричал он.

-- Принимаю, -- отвечал Друз.

-- Еще сотню за иyдeя! -- воскликнул Санбаллат.

Никто не подал виду, что слышал его. Он еще раз крикнул, но то, что происходило внизу, слишком занимало внимание, да и слова его заглушались криками "Мессала, Мессала! С нами Юпитер!"

Когда Эсфирь решилась снова взглянуть вниз, несколько рабочих были заняты удалением коней и разбитой колесницы, несколько других уносили их хозяина. Все скамьи, где располагались греки, огласились проклятиями и возгласами о мщении. Вдруг ее взор остановился на Бен-Гуре: он был невредим, смело ехал впереди других, рядом с римлянином! За ними следовали в ряд сидонянин, коринфянин и византиец. Состязание началось. Участники вложили в него всю душу.

 

Состязание кончилось

 

При выходе на арену Бен-Гур, как мы видели, был крайним слева. На момент и он, наравне с прочими, был почти ослеплен ярким светом солнца. Он сумел, однако, окинуть взором своих противников и угадать их намерения. На Мессалу, который был для него больше, чем просто противник, он бросил испытующий взгляд. Всегдашнее выражение бесстрастной надменности лежало на изящном лице патриция, по-прежнему блиставшем красотой, а шлем еще больше придавал ему своеобразность. Но израильтянин увидел не только это. Было ли это созданием его ревнивой фантазии или следствием тени от шлема, но ему показалось, что на лице римлянина, как бы сквозь стекло, виднелась темная душа этого человека -- жестокая, коварная, бешеная, которая была не столько возбуждена, сколько полна бдительной и кровожадной решимости.

В короткий промежуток времени, который понадобился Бен-Гуру, чтобы перевести взор с лица Мессалы на свою четверку, он почувствовал, что его собственная решимость вполне окрепла. Во что бы то ни стало, чем бы ни пришлось рисковать, но он должен унизить своего врага! Даже опасение за самую жизнь было бы не в силах удержать его. Но не страсть слепо владела им: он не чувствовал ни быстрой циркуляции разгоряченной крови, ни импульса броситься очертя голову. Он не верил в Фортуну. О, совсем напротив: у него был план, и, полагаясь только на самого себя, он никогда еще ни к какому делу не приступал с большей осмотрительностью, никогда не чувствовал себя более самоуверенным. Казалось, самый воздух вокруг него сделался особенно прозрачен.

Не доехав еще и до середины арены, он уже видел, что натиск Мессалы дает ему возможность занять место у стены, если не произойдет столкновения и упадет веревка. В том, что веревка упадет вовремя, он вскоре перестал сомневаться, затем ему в голову внезапно пришла еще одна мысль.

Мессале было известно, что веревка должна быть опущена в самый последний момент (предварительное соглашение с эдитором относительно этого наверняка было достигнуто), и невольно думалось, что вполне в римском духе оказать такое одолжение соотечественнику, который кроме популярности рисковал еще и всем состоянием. Иначе ничем, разве только сумасшествием, нельзя было объяснить той уверенности, с какой Мессала пустил свою четверку, в то время как его соперники, видя препятствие, благоразумно сдерживали своих лошадей.

Одно дело -- видеть неизбежность, и другое -- воздействовать на нее. На время Бен-Гур уступил место у стены.

Веревка упала, и все четверки, за исключением его, побуждаемые возгласами и бичом, устремились на арену. Он же тронул вправо и во всю рысь перерезал колеи, оставленные его противниками, описав этим движением такой угол, какой необходимо было описать для того, чтобы при наименьшей потере времени выиграть как можно большее расстояние. Так что в то время, когда зрители еще продолжали трепетать от несчастья с афинянином и сидонянин, византиец и коринфянин старались из всех сил избежать столкновения, Бен-Гур обскакал их и занял место рядом с Мессалой, наравне с его четверкой, хотя и с внешней стороны. Чудесная ловкость, выказанная им при этом повороте без сколько-нибудь заметного проигрыша времени, не ускользнула от проницательных взоров зрителей. Цирк, казалось, задрожал от рукоплесканий. Эсфирь, приятно удивленная, сжала свои руки, Санбаллат с улыбкой на лице предлагал вторично, но безуспешно, свои сестерции. Римляне начали подозревать, что Мессала нашел равного себе ездока, и в лице кого? -- израильтянина.

Теперь противники мчались рядом, с узким промежутком между ними, и приближались ко второй цели.

Верным признаком внимания и интереса зрителей служила глубокая тишина, водворившаяся в цирке. В первый раз за все время состязания можно было ясно слышать грохот и шум колесниц и топот работавших изо всех сил лошадей. Мессала как будто только теперь заметил и узнал Бен-Гура, и внезапно, самым неожиданным образом, разожглась дерзость этого человека.

-- Долой Амура, да здравствует Марс! -- воскликнул он, опытной рукой играя своим бичом. -- Да здравствует Марс! -- повторил он и ударил по чудным арабам Бен-Гура. В жизни с ними ничего подобного не случалось.

Удар видели все, и изумление было всеобщее. Стало еще тише. Наверху, на скамьях позади консула, самые смелые затаили дыхание в ожидании исхода. Это состояние длилось всего один момент, затем с балкона раздался взрыв негодования.

Испуганная четверка бросилась вперед. До сих пор ни одна рука, кроме ласкавшей их, не прикасалась к ним! За ними всегда так нежно ухаживали, когда они росли, и, выросши, они питали такое доверие к людям, какому последним не мешало бы поучиться у них. Чем же могли ответить подобные нежные создания на гнусность, совершенную по отношению к ним, как не бешеной скачкой, такой скачкой, как будто бы они убегали от гнавшейся за ними смерти?

Как бы в силу непроизвольного импульса они рванулись вперед, за ними запрыгала и колесница. Давно уже решено, что все, что делается, делается к лучшему. Откуда у Бен-Гура были такие сильные мускулы рук? Откуда у него была такая крепость в пальцах, сослужившая ему теперь немаловажную услугу? Откуда же, как не благодаря веслам, которыми так долго пришлось ему бороться с морем. И что значило колебание подножья, происходившее теперь под ним, в сравнении с той качкой судна на полном ходу, которой в былые годы весь дрожавший корабль отвечал на удары бушевавших валов, опьяненных своей властью? Итак, он удержался на месте и, дав четверке полную волю и ласково обращаясь с ней, думал только об одном: как бы провести ее вокруг опасного поворота. Не успело остыть народное возбуждение, как он уже овладел четверкой. Приближаясь к первой цели, он снова шел наряду с Мессалой, окруженный симпатией и удивлением всех, за исключением римлян. Сочувствие выражалось в такой определенной и сильной форме, что Мессала, несмотря на всю свою наглость, чувствовал, что далее продолжать свои шутки для него небезопасно.

Когда колесницы вихрем мчались вокруг цели, Эсфирь успела на мгновение уловить выражение лица Бен-Гура: оно было спокойно и не носило и следа гнева, хотя и было немного бледнее обычного.

Тотчас же на карниз западной стороны стены, разделявшей арену, взобрался служитель и снял один из конических деревянных шаров. Одновременно был снят и один дельфин с восточного карниза.

Таким же путем исчезли и второй шар, и второй дельфин.

За ними третий шар и третий дельфин.

Три круга пройдены. Мессала все еще занимал прежнее положение внутри арены, Бен-Гур все еще шел наряду с ним, а остальные состязавшиеся все еще следовали за ними в прежнем порядке. Состязание начало принимать вид одного из тех двойных состязаний, которые сделались особенно популярны в последний кесарский период: Мессала с Бен-Гуром в первом ряду, а коринфянин, сидонянин и византиец -- во втором. Тем временем распорядители усердствовали, стараясь сдерживать публику на местах.

На пятом круге сидонянину удалось занять место рядом с Мессалой с внешней стороны, но он вскоре же потерял его. Шестой круг начался без всякого изменения в относительном положении состязавшихся. Казалось, и животные, и люди понимали, что близко то время, когда выяснится победитель.

Интерес, с самого начала сосредоточившийся на борьбе римлянина с иудеем, вскоре начал сменяться боязнью за последнего. На всех скамьях зрители наклонились вперед, и только лица их поворачивались за состязавшимися. Ильдерим перестал поглаживать бороду, и Эсфирь позабыла о своих опасениях.

-- Сто сестерций за иудея! -- кричал Санбаллат римлянам, сидевшим под навесом консула.

Никто ему не отвечал.

-- Талант, пять талантов, десять! Выбирайте! -- смело предлагал он свои дощечки.

-- Я возьму твои сестерции, -- ответил римский юноша, готовясь записаться.

-- Оставь, не делай этого, -- вмешался его друг.

-- Почему?

-- Лошади Мессалы шибче бежать не могут: они достигли своей наивысшей скорости. Посмотри, как он нагнулся на передок своей колесницы, посмотри на его опущенные, развевающиеся, как ленты, вожжи. И взгляни на иудея.

Тот взглянул.

-- Клянусь Геркулесом! -- пробормотал он с вытянутым лицом. -- Эта собака всей своей тяжестью обрушится в самый последний момент! Вижу, вижу. Если боги не помогут нашему приятелю, израильтянин опередит его. Нет! Пока еще нет! Посмотри-ка! С нами Юпитер! С нами Юпитер!

Крик, слетевший с уст всех римлян, потряс веларий над головой консула.

Медленно, но верно Мессала начал опережать. Кони его бежали с опущенными вниз головами, и с балкона казалось, будто они растянулись по земле. Ноздри их были необычайно красны, глаза готовы выскочить из орбит. Действительно, добрые кони лучше бежать не могли. Но долго ли им удастся выдержать такой бег? Шестой круг только еще начинался. Они мчались, как ветер. При приближении ко второй цели Бен-Гур остался позади колесницы римлянина.

Радость сторонников Мессалы достигла своего апогея: они кричали, выли, махали своими цветными украшениями, и Санбаллат наполнял свои дощечки закладами за их любимца.

Маллух, занимавший место в нижней галерее за триумфальными воротами, сидел как на иголках. В своем сердце он хранил неопределенный намек, вскользь кинутый ему Бен-Гуром: нечто необычайное должно произойти при повороте у западных столбов. Пройден уже пятый круг, и пока ничего не случилось. Он решил мысленно, что это должно быть на шестом. Но -- увы! -- Бен-Гур едва поспевал за колесницей своего врага.

На противоположном, восточном конце общество Симонида притихло. Голова купца опустилась. Ильдерим беспокойно теребил бороду и так нахмурил брови, что от глаз остался только сверкавший по временам огонек. Эсфирь едва дышала. Одна Ира, по-видимому, была довольна.

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.