Картина Священного Города 14 глава

-- Я видел, -- сказал Бен-Гур, слушая своего приятеля и не замечая медленного шага верблюдов, -- как шейх рвал на себе бороду, проклиная себя за то, что доверился римлянину. Если бы это слышал кесарь, он, вероятно, сказал бы: "Я не люблю таких друзей, уберите его".

-- Это доказало бы его проницательность, -- ответил Маллух, улыбаясь. -- Ильдерим не любит Рима. Три года назад парфяне по дороге из Восора в Дамаск напали на караван, везший подать Риму от области, прилегавшей к этому пути. Они избили всех людей, что римские цензоры, конечно, простили бы им, будь цела императорская казна. Сборщики податей, на которых падала эта потеря, жаловались кесарю, и кесарь присудил уплатить Ироду, который, со своей стороны, схватил имущество Ильдерима, обвиняя его в нарушении своих обязанностей. Шейх апеллировал к кесарю, и последний дал ему ответ загадочный, как вопросы сфинкса. С этих пор в сердце старца поселилась злоба, она постоянно растет, и он жаждет мести.

-- Но она бессильна, Маллух.

-- Это другой вопрос, и он требует разъяснений, которые я тебе дам, когда мы сойдемся ближе. Но вот проявляется гостеприимство шейха: эти дети идут приветствовать тебя.

Верблюды остановились, и Бен-Гур увидел несколько сирийских крестьянских девочек, подносивших ему корзинки, наполненные финиками. Плоды были только что собраны, и нельзя было отказаться вкусить их. Когда он брал эти дары, голос с дерева, у которого они остановились, приветствовал их словами: "Мир с вами и добро пожаловать".

Поблагодарив детей, друзья продолжали свой путь, не понукая животных.

-- Ты должен знать, -- сказал Маллух, временами делая перерыв в рассказе, чтобы съесть финик, -- что я пользуюсь доверием купца Симонида, который иногда делает мне честь, спрашивая моего совета. Посещая часто его дом, я познакомился со многими из его друзей, которые, зная наши отношения с хозяином дома, свободно говорят с ним при мне. Таким образом, я узнал о некоторых сторонах жизни шейха Ильдерима.

На мгновение внимание Бен-Гура отвлеклось. В его воображении возник чистый, нежный, манящий образ Эсфири, дочери купца. Ее большие глаза с особенным блеском смущенно смотрели в его глаза, ему слышались ее шаги, когда она шла к нему, и ее голос, предлагавший ему чашу с вином. Он ясно сознавал всю симпатию, проявленную ею, -- так ясно, что всякие слова, как бы нежны они ни были, казались излишними. Образ девушки был очарователен, но он исчез, как только Иуда обратился к Маллуху. Последний говорил:

-- Несколько недель назад старый араб посетил Симонида, у которого я был в это время. Заметив, что он чем-то сильно взволнован, я из вежливости хотел удалиться, но он остановил меня, говоря: "Так как ты израильтянин, то должен остаться, ибо я хочу рассказать нечто удивительное". Ударение на слове "израильтянин" возбудило мое любопытство. Я остался, и вот в кратких словах то, что я от него узнал. Я передаю только сущность, потому что мы уже подъезжаем к палатке и подробности этот добрый человек передаст тебе сам. Много лет назад к палатке Ильдерима пристали три путника. Все они были чужестранцы: один грек, другой индус, третий египтянин. Прибыли они на верблюдах таких высоких, каких он никогда не видел, и совершенно белых. Он приветствовал их и приютил у себя. На следующее утро они начали с величайшей таинственностью произносить неслыханную шейхом молитву к Господу Богу и Его Сыну. Позавтракав с ними, египтянин рассказал ему, кто они и откуда. Каждый из них видел звезду, и исходящий от нее голос велел им идти в Иерусалим и спросить, где новорожденный Царь Иудейский. Они повиновались, и звезда повела их из Иерусалима в Вифлеем, где в пещере они нашли новорожденного младенца, перед Которым пали ниц и поклонились, принеся Ему богатые дары. Засвидетельствовав божественное происхождение новорожденного, они направились к своим верблюдам и бежали, нигде не отдыхая, ибо Ирод, прозванный Великим, убил бы их. Верный своему обыкновению, шейх заботился о них, скрывая их у себя в течение года. Затем они расстались, оставив ему драгоценные подарки, и каждый из них отправился к себе на родину.

-- Да, это удивительная история, -- воскликнул Бен-Гур. -- О чем, говоришь ты, они должны были вопрошать в Иерусалиме?

-- Они должны были вопрошать, где новорожденный Царь иудеев.

-- И ничего более?

-- Нет, что-то еще, но я не могу этого в точности припомнить.

-- И они нашли дитя?

-- Нашли и поклонились Ему.

-- Это чудо, Маллух.

-- Ильдерим -- серьезный человек, хотя горячий, как и все арабы.

-- Но ложь немыслима в его устах.

Маллух говорил уверенным тоном. Всадники нимало не думали о своих верблюдах, которые, воспользовавшись этим, свернули с дороги и пошли по траве.

-- Ильдерим с тех пор ничего не слышал о них? -- спросил Бен-Гур. -- Он не знает, что с ними стало?

-- Нет, египтянин появился снова за день до посещения Ильдеримом дома Симонида. Да, он снова пришел.

-- Куда?

-- К той самой палатке, к которой мы теперь приближаемся. Он ехал на огромном белом верблюде и звался Валтасаром.

-- Это Божье чудо!

Бен-Гур произнес это сильно взволнованным голосом.

-- Валтасар, говоришь ты?

-- Да, египтянин Валтасар.

-- Да ведь так назвал себя сегодня старик у фонтана.

Припомнив это, Маллух тоже испытал волнение.

-- Да, -- сказал он, -- это верно, и ты спас ему жизнь.

-- А женщина, -- сказал Бен-Гур как бы про себя, -- была его дочерью.

Иуда задумался. Читатель пожалуй, скажет, что перед ним рисовался образ этой женщины и что он казался ему привлекательнее Эсфири, судя хотя бы по тому, что молчание его на этот раз продолжалось значительно дольше.

-- Повтори, пожалуйста, -- сказал он наконец, -- эти трое вопрошали: "Где Тот, Который должен быть Царем Иудейским?"

-- Не совсем так. Они вопрошали, где родившийся Царь Иудейский. Эти слова услышал в пустыне шейх, и с тех пор он ожидает пришествия царя, и никто не может поколебать в нем этой веры.

-- Как? Придет как царь?

-- Да, и сломит господство Рима: так говорит шейх.

Бен-Гур некоторое время молчал, думая и стараясь успокоить волновавшие его чувства.

-- Этот старец один из многих, -- сказал он тихо, -- и каждый из этих многих должен ответить на какую-нибудь нанесенную обиду. Странная вера Ильдерима есть для него, Маллух, хлеб и вино, питающие его надежду: ведь кто, как не Ирод, может быть царем иудейским, пока стоит Рим? Но, следя за их разговором, ты, конечно, слышал, что ответил ему Симонид?

-- Ильдерим -- серьезный человек, а Симонид мудр, и я слышал, как он ответил ему... Но кто-то догоняет нас!

Звуки раздавались все ближе, и можно было ясно различить стук колес и топот копыт. Мгновение спустя сам шейх Ильдерим появился верхом на коне, а за ним колесница, запряженная четырьмя арабскими конями.

Лицо шейха обрамлялось длинной белой бородой, свешивавшейся ему на грудь. Наши друзья взяли в сторону, но он, увидав их, ласково сказал:

-- Мир тебе, друг мой Маллух! Добро пожаловать, вы явились как нельзя кстати. Нет ли какой вести от доброго Симонида, да хранит его Бог отцов его на много лет? Прошу вас обоих следовать за мной. У меня найдутся и хлеб, и вино, и мясо молодого козленка. Прошу вас.

Они последовали за ним ко входу в палатку, и, когда слезли с верблюдов, он встретил их, держа в руках поднос с тремя бокалами пенистого напитка, только что налитого из большого прокопченного кожаного меха, висевшего в середине палатки.

-- Пейте, -- сказал он радушно, -- это напиток жителей шатров.

Каждый взял в руки бокал и выпил, оставив на дне только пену.

-- Входите во имя Бога.

Когда они вошли в палатку, Маллух отвел шейха в сторону, и, переговорив с ним наедине, вернулся к Бен-Гуру со словами:

-- Я сообщил о твоем намерении шейху, и завтра он даст тебе для пробы лошадей. Он твой друг. Сделав для тебя все, что мог, я должен вернуться в Антиохию. Я обещал одному человеку сегодня вечером быть у него и потому удаляюсь. Завтра утром я вернусь и, если все пойдет благополучно, останусь с тобой до окончания ристалищ.

С благословениями и сам благословляя Маллух пустился в обратный путь.

Исполненное поручение

Когда нижний край молодого месяца вышел из-за обнесенной стеной горы Сульпиус и две трети жителей Антиохии высыпали на кровли своих домов, освежаясь дуновением ветерка, а когда он затихал -- движениями опахал, Симонид, сидя в кресле, смотрел с террасы на реку, где на якорях качались его корабли. Тень от стены широко расстилалась над водой до противоположного берега. Эсфирь держала перед отцом блюдо со скромным ужином, состоявшим из пшеничного печенья, меда и кружки молока. Он обмакивал печенье сначала в мед, а затем в молоко.

-- Маллух что-то сегодня запоздал, -- сказал он, изобличая свои мысли.

-- Ты полагаешь, что он придет сегодня? -- спросила Эсфирь.

-- Конечно, вернется, если не последовал за молодым человеком в пустыню или море.

Симонид говорил, ничего не скрывая.

-- Он, может, напишет, -- сказала она.

-- Нет, Эсфирь, если б он не мог вернуться сегодня, то он уже прислал бы письмо, а так как письма нет, то я знаю, что он может вернуться и вернется.

-- Я надеюсь, -- сказала она тихо.

Нечто в этом замечании поразило его: вероятно, звучавшее в нем желание. Самая крошечная птичка не может сесть на величайшее дерево, не сотрясая его самых отдаленных частиц, и любой разум бывает порой восприимчив к малейшим словам.

-- Ты желаешь, чтобы он пришел? -- спросил Симонид.

-- Да, -- сказала она, глядя ему в глаза.

-- Почему? Можешь ты мне это сказать? -- настаивал он.

-- Потому... -- она несколько колебалась, -- потому, что тот молодой человек -- наш...

Она замолкла.

-- Наш господин. Ты это хотела сказать?

-- Да.

-- И ты все еще думаешь, что мне не следовало отпускать его, не сказав ему: если хочешь, бери нас и все, что мы имеем, все: Эсфирь, имущество, деньги, корабли, рабов и огромный кредит, который защищает меня, подобно мантии из чистого золота и тончайшего серебра, сотканной удачей -- этим величайшим благодетелем людей.

Она не отвечала.

-- Неужели же тебе не жаль этого? Нет? -- сказал он, и горечь, хотя и слабо, звучала в его словах. -- Да, да, это верно, Эсфирь, что самая худшая действительность, даже пытка, выносима, если мы хотя бы смутно предвидим ее. Я полагаю то же и относительно смерти. В силу этой философии то рабство, которое нас ожидает, может показаться нам отрадным. Мне и теперь приятно думать, что за баловень судьбы наш господин. Богатство не стоило ему ничего -- ни малейших забот, ни капли пота, ни думы даже, оно сопровождало его с детства. И, Эсфирь, -- да позволено мне будет не скрыть свою гордость, -- он приобретает и то, что не мог бы добыть ценой всех своих богатств, -- тебя, мое дитя, мое сокровище, мой драгоценный цветок с могилы покойной Рахили!

Он поцеловал ее дважды: раз -- ее саму и раз -- мать в ее лице.

-- Не говори так, -- сказала она, когда его рука соскользнула с ее шеи. -- Будем лучше думать о нем: он изведал горе и отпустит нас на свободу.

-- Ты проницательна, Эсфирь, и ты знаешь, что я во всех сомнительных случаях полагался на твой инстинкт, когда надлежало составить себе хорошее или дурное мнение о человеке, стоявшем перед тобой, как он сегодня. Но, но, -- продолжал он громким и жестким голосом, -- эти ноги, на которых я уже не могу стоять, это тело, искалеченное и избитое до потери человеческой формы -- не есть все, что я приношу ему с собой. О нет, нет! Я несу душу, преодолевшую пытку и римскую злобу, более мучительную, чем любая пытка, я несу ум, одаренный способностью видеть золото на таком расстоянии, какое не пробегали даже корабли Соломона, и прибрать его к рукам, -- да, Эсфирь, -- в эту самую ладонь, и не выпускать его до тех пор, пока оно не полетит за новой добычей, ум, способный быстро оценить любой план, -- он приостановился и засмеялся.

-- Эй, Эсфирь, прежде чем молодой месяц, который празднуют в эту минуту во дворцах храма на священном холме, перейдет в первую четверть, я бы мог устранить мир и самого кесаря, ибо обладаю, дитя, способностью более драгоценной, чем все остальные, чем телесное совершенство, чем храбрость и сила воли, чем даже опытность, это величайшее приобретение долголетней жизни, обладаю способностью самой божественной, которую, однако... -- он приостановился и засмеялся снова, но без горечи, а прямодушно, -- которую, однако, даже великие люди недостаточно ценят, потому что для стада она ничто, -- способностью направлять людей, и таким образом имею великую возможность преследовать свои цели в сотнях, тысячах преданных мне людей. Капитаны моих кораблей бороздят моря и честно доставляют мне добычу, Маллух следует за юношей, нашим господином...

Как раз в это время на террасе послышались шаги.

-- А что, Эсфирь, не говорил я тебе, что он придет? Он здесь -- и мы немедленно получим сведения от него. Ради тебя, о дорогое дитя, моя распускающаяся лилия, я молю Господа Бога, не забывшего Свое израильское стадо, чтобы вести его были добрые и успокоительные. Мы узнаем теперь, есть ли надежда на свободу тебе с твоей красотой и мне со всеми моими талантами.

Маллух приблизился к креслу.

-- Мир тебе, добрый господин, -- сказал он, низко кланяясь, -- и тебе, Эсфирь, прелестнейшая из дочерей.

Он стоял перед ними почтительно, и по его речи и позе трудно было определить его отношение к ним: с одной стороны, он казался слугой, а с другой -- близким человеком, другом. Симонид же, как всегда в деловых вопросах, ответил на его привет и перешел к сущности дела.

-- Что ты нам скажешь, Маллух, о молодом человеке?

Он спокойно и просто передал все происшествия дня, и Симонид не прерывал его. Сидя в своем кресле, он ни разу не пошевелил даже рукой, и если бы не его широко раскрытые большие глаза и не обычное глубокое дыхание, можно было бы принять его за изваяние.

-- Благодарю, сердечно благодарю тебя, Маллух, -- сказал он наконец. -- Ты исполнил мое поручение как нельзя лучше. Что ты мне скажешь теперь о национальности молодого человека?

-- Он израильтянин, добрый господин, из колена Иудина.

-- Ты положительно это утверждаешь?

-- Да, без малейшего сомнения.

-- Но он, по-видимому, мало сообщил тебе о своей жизни.

-- Он научился быть осторожным, я бы даже сказал, недоверчивым. И все мои попытки выведать что-нибудь оставались тщетными, пока мы от Кастальского ключа не направились в деревню Дафны.

-- Презренное место! Зачем вы туда ходили?

-- Я сказал бы -- из любопытства, как ходит туда большинство посетителей, но, к моему удивлению, он нимало не интересовался тем, что видел там. Он только спросил, греческий ли тот храм? Добрый господин, у молодого человека есть на сердце горе, и он пошел туда, чтобы забыться, как и мы посещаем могилы наших умерших.

-- Хорошо, если так, -- тихо заметил Симонид и затем, возвысив голос, сказал:

-- Маллух! Расточительность есть проклятие нашего времени. Бедные становятся беднее, подражая богатым, а богатые -- живя, как князья. Замечал ли ты в нем этот недуг? Сорил ли он римскими или греческими деньгами?

-- Нет, нет, добрый господин.

-- Конечно, было много поводов к различным глупостям: сладко поесть, например, или выпить, и он, конечно, не раз предлагал угостить тебя? В его года так всегда бывает!

-- Он при мне ничего не ел и не пил.

-- Нет ли у него, Маллух, судя по его словам или поступкам, какой-нибудь всепоглощающей идеи? Ты знаешь, что и сквозь хвастовство видно, откуда дует ветер.

-- Я не совсем хорошо понимаю тебя, -- сказал он.

-- Ты знаешь, что мы без серьезного мотива не любим ни говорить, ни действовать, а тем более решать серьезные вопросы, касающиеся нас лично. Что ты разузнал в этом отношении?

-- Относительно этого я могу ответить тебе, мой господин, следующее. Во-первых, главным образом он старается отыскать свою мать и сестру. Затем он питает ненависть к Риму, и так как Мессала, о котором я упоминал, чем-то замешан в деле, служившем причиной этой ненависти, то в данную минуту он ищет возможности унизить его. Встреча у ключа была удобным для этого случаем, но последний не удовлетворил его как недостаточно публичный.

-- Мессала влиятелен, -- заметил Симонид.

-- Да, но их следующая встреча будет в цирке.

-- И тогда...

-- Сын Аррия победит.

-- Почему ты так думаешь?

Маллух усмехнулся.

-- Я сужу по его словам.

-- И только?

-- Нет, у меня есть более веская причина -- это его сила духа!

-- Но, Маллух, какую цель он преследует своей местью? Ограничивается ли он только немногими оскорбившими его или берет шире и глубже? Эта месть -- причуда чувствительного мальчика или чувство человека, которому близко страдающее человечество? Ты знаешь, Маллух, что мысль о мести, мирно покоящаяся в голове, есть не более как праздная мечта, которую рассеет первый ясный день, но месть как страсть есть болезнь сердца, проникающая и в мозг, питаясь в равной мере и тем, и другим.

При этих словах Симонид впервые выказал волнение. Он говорил спеша, сжав руки и вполне обнаруживая, что сам он страдает только что описанным недугом.

-- Я вполне понимаю тебя, господин, -- отвечал Маллух. -- Глубина его ненависти и послужила в моих глазах одним из доказательств его еврейского происхождения. Мне было ясно, что он сдерживает себя, и это вполне естественно для человека, так долго прожившего в римской атмосфере, пропитанной завистью. Но я заметил, как эта ненависть проскользнула, во-первых, при его вопросе, какие чувства к Риму питает Ильдерим, и, во-вторых, когда я в истории шейха и мудреца передал ему вопрос последнего: "Где родившийся Царь Иудейский?"

Симонид быстро наклонился вперед.

-- Передай мне его слова буквально, Маллух, дабы я мог судить, какое впечатление эта таинственная история произвела на него.

-- Он пожелал узнать, спрашивал ли он "Где царь?" или "Где родившийся Царь?" По-видимому, он придает большое значение различию в смысле этих двух фраз.

Симонид снова отклонился к спинке кресла, приняв позу беспристрастно слушающего судьи.

-- Тогда я передал ему взгляд Ильдерима на эту таинственную историю, -- сказал Маллух, -- а именно, что царь явится решить судьбу Рима. Кровь молодого человека прилила к его лицу, и он сказал: "Кто, кроме Ирода, может быть царем, пока существует Рим!"

-- Что разумел он, говоря это?

-- Что нужно разрушить империю, прежде чем водворить иной порядок.

Симонид некоторое время глядел на корабли и их тени, медленно колыхавшиеся на лоне вод. Затем он обратился к Маллуху и сказал:

-- Довольно. Пойди поешь и приготовься вернуться в пальмовую рощу. Ты должен помочь молодому человеку в предстоящем ему испытании. Приди ко мне завтра утром, я дам тебе письмо к Ильдериму.

Затем, понизив голос, он добавил как бы про себя:

-- Я сам могу присутствовать в цирке.

Когда Маллух, обменявшись обычными благословениями, удалился, Симонид сделал большой глоток молока.

-- Убери, Эсфирь, ужин, -- сказал он. -- Я кончил.

Она повиновалась.

-- Садись теперь сюда.

Она заняла свое привычное место на ручке кресла, прильнув к нему.

-- Бог милостив ко мне, очень милостив, -- горячо сказал он. -- Пути Его неисповедимы, но порой Он дозволяет нам видеть и понимать их. Я стар, дорогая, и должен скоро умереть, но теперь, в этот одиннадцатый час, когда надежда моя начала меркнуть, Он посылает мне этого человека, и дух мой снова оживает. Я вижу возможность большой роли в деле столь великом, что оно обновит весь мир. Теперь я вижу смысл в своем громадном богатстве и понимаю его цель. Поистине, дитя, я начинаю снова дорожить жизнью.

Эсфирь еще ближе прижалась к нему, как бы желая, чтоб мысли его не витали так далеко.

-- Царь родился, -- продолжал он, -- и почти достиг середины человеческой жизни. Валтасар говорит, что Он был у груди матери, когда тот видел Его и, принеся дары, поклонился Ему, а Ильдерим говорит, что в прошлом декабре минуло двадцать семь лет с тех пор, как Валтасар со своими товарищами явился в его палатку, ища убежища от преследований Ирода. А потому и пришествие Царя не может быть отложено надолго. Сегодня или завтра Он может явиться. Святые отцы Израиля, сколько счастья в этой мысли! Да, для величайшего блаженства людей разверзается земля, чтобы поглотить Рим, и люди видят это, и поют, и ликуют, что его нет, а мы живы. Эсфирь, слышала ты когда-нибудь что-либо подобное? О, конечно, и во мне звучат струны певца и течет горячая кровь Мариам и Давида. Мне слышатся звуки цимбал и арф и голоса толпы, окружающей вновь воздвигнутый престол. Отложим, однако же, мечты, но, дорогая, когда явится Царь, ему нужны будут деньги и люди, ибо, рожденный от женщины, Он все же человек, как ты и я. А чтобы иметь деньги, ему нужны сборщики и казнохранители, а для войска предводители. Видишь ли, какое поприще открывается для меня или для нашего молодого господина? А в конце -- слава и отмщение для нас обоих и... и... -- он замолк, пораженный тем, что к этой картине она оставалась безучастна и не собиралась пожинать никаких лавров, но затем, целуя ее, добавил, -- и счастье для тебя.

Она спокойно сидела, не произнося ни слова. Тогда он вспомнил о различии их душевного устройства и о том законе природы, в силу которого не все люди могут восхищаться одним и тем же, и то, что страшит одних, для других является желанным. Он вспомнил, что она еще почти дитя.

-- О чем ты думаешь, Эсфирь? -- спросил он своим обычным тоном. -- Если у тебя есть желания, выскажи их, малютка, ибо власть все еще остается в моих руках. Да, власть, ты знаешь, мимолетна, и у нее всегда наготове крылья, чтобы улететь.

Она отвечала почти с детской простотой.

-- Пошли за ним, отец! Пошли за ним сегодня же ночью и не пускай его в цирк.

-- А! -- сказал он протяжно, и снова взоры его устремились на реку, где тени были гуще, чем когда-либо, так как месяц закатился за Сульпиус, предоставив звездам освещать город.

Должны ли мы сознаться читателю, что в эту минуту он почувствовал ревность? Действительно ли она полюбила молодого господина? О нет, этого не могло быть -- ведь она была слишком молода: ей было шестнадцать лет. Но эта мысль щемила его сердце и обдавала его холодом. В последний день ее рождения он отправился с ней на верфь, где был завтрак, и на желтом флаге, выкинутом на галере, было написано "Эсфирь". Так вместе праздновали они этот день. И тем не менее то, что ей шестнадцать лет, поражало его. Есть факты, преимущественно относящиеся к нам самим, в которых нам всегда мучительно сознаваться: например, в том, что мы стареем или что мы должны умереть, и последнее, конечно, всего ужаснее. Нечто подобное проникло в его сердце и залегло там мрачной тенью. Он вздохнул, и вздох его скорее походил на стон. Ему казалось недостаточным, чтобы она стала его слугой, ему нужно было, чтобы она перенесла на него всю свою привязанность, нежность и любовь -- словом, те чувства, которые он, ее отец, хорошо знал, ибо до сих пор они безраздельно принадлежали ему. Враг, задача которого терзать нас страхом и горькими думами, редко делает свою работу наполовину. В этих страданиях гордый старец забыл и о своем новом плане, и о таинственном Царе. Но, сделав над собой усилие, он спросил ее:

-- Не пускать его в цирк, Эсфирь? А почему, дитя?

-- Там не место, отец, сыну Израиля!

-- По мнению раввинов, Эсфирь. И только поэтому?

Эсфирь почувствовала пытливость тона отца, и сердце ее забилось сильно, так сильно, что она не могла отвечать. Неизвестное доселе и удивительно приятное смущение овладело ею.

-- Молодой человек будет богат, -- сказал он более нежно, взяв ее руку. -- Он получит все наши корабли и деньги -- все, Эсфирь, все. Но я не чувствую себя бедным, потому что при мне останешься ты и твоя любовь, как и любовь покойной Рахили. Скажи мне, неужели же он должен получить и твою любовь?

Она наклонилась к нему и прильнула щекой к его голове.

-- Говори, Эсфирь. Мне легче знать. В уверенности -- сила.

Тогда она привстала и сказала, как будто ее устами говорила сама святая искренность:

-- Успокойся, отец. Я никогда не покину тебя, хотя бы ему и принадлежала моя любовь. Я навсегда останусь твоей слугой.

Она остановилась, поцеловала его и затем продолжала:

-- Я скажу тебе больше: да, он полюбился мне, звук его голоса влечет меня, и я содрогаюсь при мысли об угрожающей ему опасности. Да, отец, мне было бы более чем приятно снова увидеть его. Но любовь без взаимности -- неполная любовь, и потому я буду ждать, помня, что я твоя дочь и дочь моей матери.

-- Ты, Эсфирь, -- истинное благословение Бога, благословение, с которым я всегда буду богат, пусть даже и лишусь всего. И клянусь Его святым именем и вечной жизнью, ты не будешь страдать.

Немного спустя по зову Симонида вошел слуга и вкатил кресло в комнату, где тот некоторое время сидел, думая о пришествии Царя, тогда как Эсфирь, удалившись к себе, заснула невинным сном.

Веселая компания

Дворец находился почти напротив дома Симонида, на противоположном берегу реки, и построен был знаменитым Епифаном, предпочитавшим размеры тому, что в настоящее время называется стилем. Можно сказать, что Епифан был подражателем не греков, а персов.

Стена, огибавшая остров, была воздвигнута с двоякой целью: и как защита от наводнения, и как оплот от нападения черни. Легаты, ссылаясь на то, что жить во дворце круглый год из-за нее неудобно, переселились в другой дворец, построенный для них на западной вершине горы Сульпиус, пониже храма Юпитера. Находилось, однако, немало людей, прямо заявлявших, что стена служила только предлогом, а истинной причиной предпочтения, оказанного новому дворцу, была большая безопасность, предоставляемая громадными бараками, называемыми цитаделью, построенными как раз через дорогу на восточной вершине горы. И последнее мнение отчасти оправдывалось.

Так как в нашем рассказе речь будет идти только об одном из апартаментов этого старого здания, то нарисовать себе картину остального дворца мы предоставляем воображению читателя, и, если ему угодно, он может осмотреть его сады, бани, залы, целый лабиринт комнат, павильоны на кровлях, все убранные и разукрашенные так, как приличествует роскошному дому в городе, который более любого другого города в мире служит представителем мильтоновского "пышного Востока".

Комната, о которой мы уже упомянули, называлась бы в настоящее время залом. Она была очень обширна, пол ее составляли полированные плиты, и освещалась она окнами с разноцветной слюдой. На стенах были лепные Атланты, не походившие друг на друга и поддерживавшие карниз, украшенный причудливыми арабесками всевозможных цветов -- и голубыми, и зелеными, и тирского пурпура, и золотыми. Вокруг всего зала шли диваны, обитые индийской шелковой материей и кашмирской шерстяной. Посредине стояли столы и резные стулья в египетском вкусе. Пять люстр спускались с потолка на подъемных бронзовых цепях -- по одной в каждом углу и одна в середине. Громадные пирамиды зажженных ламп освещали даже демонические лица Атлантов и резную работу карниза.

Выйдя от Симонида и его дочери, мы, переправясь через реку и пройдя сквозь ворота, охраняемые львами, войдем в разукрашенный зал.

Вокруг столов, сидя и стоя, и переходя от одного к другому, размещались около ста человек, на которых мы должны хоть мельком обратить внимание.

Все они молоды, некоторые почти дети. Все они итальянцы и преимущественно римляне, все говорят на чистом латинском языке и носят одежды великой столицы на Тибре, то есть недлинные туники с короткими рукавами, которые вполне пригодны для климата Антиохии, а в особенности для душной атмосферы зала. На диванах здесь и там валялись тоги и лацерны (короткий плащ), некоторые роскошно вышитые пурпуром, и тут же рядом, на диване, удобно расположились и люди, утомленные то ли жарой и усталостью, то ли Бахусом.

Раздавались громкие голоса, порой слышался хохот, взрывы гнева и ликования, но надо всем этим царил какой-то непонятный стук. Подойдя к столам, мы поймем источник его появления. Вся компания занималась излюбленной игрой в шашки, шахматы и кости, а звук этот исходил от кубиков из слоновой кости, которые они громко трясли, и от движения фигур по доске. Из кого же состоит эта компания?

-- Добрый Флавий, -- говорил один из играющих, собираясь бросить свою кость, -- видишь ты ту лацерну на диване, напротив нас? Она только что из лавки, и у нее на плече пряжка чистого золота шириной в ладонь.

-- Ну что ж? -- сказал Флавий, увлеченный игрой. -- Я видел такие и прежде, и, клянусь поясом Венеры, не вижу в ней ничего нового.

-- Что ты хочешь этим сказать?

-- Ничего особенного, а только то, что я охотно отдал бы ее, чтоб найти человека, который знает все.

-- Ха, ха! Я нашел бы тебе здесь немало народа, который согласится взять предлагаемое тобой, только за нечто более дешевое. Но давай играть.

-- Вот -- шах!

-- Ну, пускай будет по-твоему.

-- А на сколько шла партия?

-- На сестерцию.

Они оба вынули таблички и сделали отметку; пока они прятали их обратно, Флавий продолжал:

-- Человека всезнающего. Клянусь Геркулесом! Все оракулы перемерли бы.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: