Радзивилловская летопись.

После того, как вoсясь Кучыран взялся потолковать с Юрмегом, жизнь сироты Дыдык стала значительно легче. Отчим перестал срывать на ней злость, и если драл за уши или навешивал затрещину, то очень редко и всегда за дело. Мачеха почти прекратила постоянные придирки, и хотя ни ласкового слова, ни облегчения домашней работы Дыдык не дождалась - и то уже казалось ей благом. Даже братишки приугомонились после выходки Чайы, плеснувшего на платье Дыдык разведенного коровьего навоза, предназначенного для огорода.

Юрмег, случившийся неподалеку, закатил сыну такого леща, что тот полетел с ног. Приволок обоих в дом - Дыдык за руку, Чайы за ухо - велел жене достать старое платье из наследства Сэдык, отдать падчерице, а грязное сунул сыну: Стирай!. Зеленый от стыда и унижения, Чайы поплелся на реку, делать бабью работу на смех сверстникам. Дыдык, от страха и жалости потеряв голову, кинулась вдогонку - помогать, но отчим крепкими, как лесная коряга, пальцами ухватил за плечо: Куда?! Огород не полит, не полот!.

Больше братцы на крупные пакости не осмеливались. Так, по мелочи - лягушку в платье утром подсунуть, не больше.

Полтора месяца прошли, как добрый сон, как материнская сказка.

Дыдык летала, как на крыльях, работа горела в руках. Забитая сирота, замарашка, вдруг расцвела, и мужчины из соседних воршудов, проходя через селение, оборачивались ей вслед.

И никто, кроме самой Дыдык, Кучырана и Юрмега, да, может, Киона с Варыш, не знал, что причиной перемены, произошедшей с Дыдык, были ее отлучки, для которых она выкраивала один из пяти-шести вечеров - оранжевых вечеров позднего лета. Прихватив из дому горсть кыстыбеев, бежала она тайком через ближний лесок, через поле - в Бычий лес.

Могучего друга не надо было долго искать. В первый раз он не ушел далеко от поляны, где лежал больной - как обрадовалась Дыдык, увидев Земледержца на ногах! А потом мудрый зверь сам спешил на звонкий голосок:

-Бык - ага-аай! Земледержец-агай! Я гостинцы принесла.

Она рассказывала негромко Быку все новости Салья и соседних воршудов, в твердой уверенности - Бык понимает, ему интересно. Огромный зверь внимательно слушал, глядел на нее бусинами-глазами, временами гулко фыркал, прядал маленькими ушами. Он даже позволил Дыдык выбирать из толстой шкуры, из густой шерсти кровососов-клещей, одолевавших косматого великана.

В своем тихом раю Дыдык одна не заметила тучи, надвинувшейся на воршуд после жатвы.

Вoсясь, хмурясь, показывал Киону Салья-тoро палку с зарубками-днями:

-Скоро, вождь, ох скоро...

-Вижу, что скоро. Дыдык-то, Баляна да Сэдык дочка, как цветок расцвела... сколько ей нынче?

-Шестнадцатый пошел, - хмурился Кучыран. - Кион, может, не надо ее-то... Сам знаешь - Бык...

-Что Бык... ее спрячу - матерям какими глазами в лицо глядеть буду? А матери той, которую уведут? А если - твою Тюрагай? Ты своей Зумье как в глаза посмотришь?

Одна Дыдык не видела мрачнеющих день ото дня лиц мужчин, не слышала женских всхлипов. Когда девушки Салья запевали тоскливые песни, она подпевала бездумно, вплетая в горькие напевы свой звенящий от тихого счастья голос, неуместный, как веселый узор на берестяной личине покойника.

И ее одну застал врасплох гулкий голос седельного барабана, коршуном упавший на деревню ясным безоблачным днем.

-Дум-дум, ду-ду-дум! Дум-дум, ду-ду-дум!

-Пойдем, девка... - сжались на плече Дыдык крепкие пальцы отчима. - Пойдем.

-Я же вот, - слабо удивилась Дыдык. -Я вам рубаху зашиваю, Юрмег-агай.

-Пойдем.

Юрмег-агай смотрел незнакомо. Про другого бы сказала - с жалостью.

Ничего не понимая, Дыдык, направляемая рукою отчима, вышла на улицу. Ее притолкали к стайке жмущихся друг к дружке, цепляющихся за руки, за рукава девчонок. Над стайкой комариной тучей завис не плач даже - неумолчное тоскливое поскуливание.

Дыдык, недоумевая, оглянулась.

Всхлипывали женщины. Мужчины стояли, сжав кулаки, сцепив руки за спинами, сложив-стиснув их на груди, лица - черней закопченных личин в куале. Все жались к заборам, топча лебеду с крапивой.

А посреди улицы стояли четыре чудовища.

Кони, обросшие с головы до ног сплошным покровом металлически поблескивающей чешуи. На них - человекоподобные твари в такой же чешуе, с острыми головами. Вместо лиц - медно сияющие жуткие хари, с пустыми провалами раскосых глазниц, горбатыми огромными носами и рядом дыр вместо рта под гребнем чеканных усов. Копья, странно изогнутые, уродливого вида луки. Тесаки вроде тех, которыми щепают лучину, только вдвое-втрое длиннее.

Впрочем, у одного из всадников на чешуйчатых плечах сидела живая, почти человеческая голова.

Горбатый огромный нос, сальные толстые губы зверя-сластолюбца, выкаченные черные глаза с синеватыми белками, лениво прикрытые веками, тяжелыми, морщинистыми. Дуга сросшихся бровей, курчавая борода - черная с проседью, медно-смуглые скулы и лоб, волосы, связанные в семь тяжелых смоляных кос, да двумя прядями выпущенные перед ушами.

И у седла каждого всадника висел огромный деревянный кругляш, с тем самым, с ранившей Земледержца стрелы, пусом. Пять белых полос, пересекаясь на черном поле, складываются в пятиугольную звезду.

Один из всадников держал в руках копье с перекладиною, держащей полосу черной ткани. На ней, осененное тою же звездой, росло странное, без корней и листьев дерево, тянущее вровень с прямым стволом голые ветки - по три с каждой стороны. Другой, сжав в чешуйчатых лапах две колотушки, размеренно кидал их на распяленную кожу седельного барабана:

-Дум-дум, ду-ду-дум! Дум-дум, ду-ду-дум!

Гасары!

Она знала, но забыла. Сперва была слишком мала. Потом горький пот сиротства заел глаза, помешал замечать чье-то горе, кроме своего. А сейчас все вдруг стало так хорошо, что Дыдык искренне уверилась - больше ничего плохого никогда не случится. Ни с нею, ни с другими...

Старики говорили: с народа Булда и прежде брали дань. Брало могучее племя бильгер, жившее к югу от земли Булда. Та дань была теперь просто сказкой. Подумаешь, связка звериных шкур с воршуда. Да бильгеры и заслоняли Булда от прочих разбойных степных народов, иной раз защищали заходные воршуды от набегов хищного племени пор (11).

Потом пришли гасары. Они объявили, что освобождают Булда от дани правителю бильгеров. Лучше бы не освобождали. Лучше б вовсе утихшие с приходом гасаров набеги пор продолжались и впредь. Лучше бы... да все лучше, чем та дань, что наложили на освобожденных Булда - и бильгеров, и пор - незваные освободители.

Но гасары не спрашивали у своих данников, что хуже, а что лучше. Когда один из воршудов попытался уйти в леса, гасары сожгли брошенные деревни, подожгли поля с овсом и рожью, выследили и перебили стада. Не угнали, просто перебили, оставив туши коров, овец, свиней гнить рядом с телами пастухов и собак. Когда же обезумевшие люди разоряемого воршуда попытались защитить свое добро - их убили. Гасары убивали охотников, убивали стариков и женщин, выходивших умолять о пощаде, а когда нашли одно из лесных убежищ, не пощадили даже маленьких детей. А охотники... что ж охотники, костяные стрелы разбивались о железную чешую, а подойти к себе вплотную гасары, сами отменные лучники, никому так и не дали.

Самая страшная бойня, говорили, была у куалы - охотники, увидев гибель воршудной святыни, выбежали из леса. Их было полсотни, врагов - полдюжины. После битвы гасарский отряд двинулся дальше. Двоих везли поперек седел. Все охотники остались у дымящихся остатков куалы.

Остатки непокорного воршуда разбрелись по чужим деревням, и больше о них не было слышно.

Край оцепенел от ужаса. Никто из Булда не осмелился хоть как-то отказываться от страшной гасарской дани.

Дань та была - по девушке с воршуда. Каждый год.

Теперь каждый год мерно били в деревнях воршудов Булда седельные барабаны. И покорные лесные люди сами выводили своих девушек - тянуть жребий.

Вон они -связанные за правое запястье одной толстой веревкой. По вышивке на одежде Дыдык узнавала девушек Можга, Поска, Бодья, Доква, Дурга и прочих воршудов. Были здесь и изможденные дальней дорогой, усталые девушки племени пор в приметных лапотках - никто такие не носит, ни Булда, ни Люди Рыбы, ни Дети Выдры (12) - и девушки бильгер. Эти и вовсе - дивное диво, на которое в другой день собралась бы глазеть половина окрестных деревень - были в штанах. Всхлипывающие женщины Салья волокли к сидевшим на земле пленницам блюда с табанями, горшки зырета, шекеров, кыстыбеев. Те, глядя перед собой потухшими глазами, принимали угощение, благодарили, жевали...

Всадник с живой головой на железных плечах спрыгнул с коня - даже земля вздрогнула. У седла, с ужасом увидела Дыдык, осталась висеть вторая голова, железная, с медной клювастой мордой.

Навстречу всаднику вышел угрюмый Кион Салья-тoро. В одной руке - закоптелый дочерна глиняный горшок, в другой - берестяной туес. Размахнулся.

Дыдык уже много раз видела все это, только раньше - из толпы, с другими детьми. Но все равно зажмурилась, словно Кион-дай собирался ударить горшком по голове гасара.

Горшок вдребезги раскололся оземь. Сверху наступил кожаный сапог с железными полосами на голенище, придавил, хрустя, черепки, отодвинулся на прежнее место.

Девушки зашевелились. Каждая, вытирая рукавом нос и щеки, прячась за ним от черных глаз чужака, подбирала с земли крохотный обломок обоженной глины и бросала в туес в руках вождя, а потом возвращалась назад.

Когда последняя из девиц прошла мимо гасара к туесу и обратно, он, стащив с рук чешуйчатые рукавицы, запустил в туес смуглую пятерню. Вытащил черепок, выхватил кинжал, заблестевший на солнце, провел острием пять царапин по закопченному боку и вернул черепок в берестяную глотку туеса.

Отошел, повернув ястребиный нос к стайке жмущихся друг к другу девиц Салья, оскалился, приглашающе кивая на туес.

Вновь заухал примолкший было барабан.

Первой, с белым неподвижным лицом, глядя прямо перед собой, шла Юсь - старшая дочь вождя. Вождь - всегда первый, и в беде, и в радости, и в славе, и в бесславии.

Вынула из туеса черепок, уставилась на него, повернула медленно-медленно, судорожно вздохнула, кинула пустой черепок в траву, и едва ли не быстрее него кинулась в объятия матери Эбги. Кион Салья-тoро не обернулся, к нему уже шла его младшая - Чана.

-Дум-дум, ду-ду-дум! - размеренно ухал барабан, и вслед за дочерьми вождя швырнула в лебеду черепок Тюрагай, дочь вoсяся, и прочие тянулись за ними, как завороженные, и как завороженная, смотрела на страшное действо Дыдык. Плакали женщины, обнимая дочерей, избежавших на сей раз черной участи, стараясь не встречаться глазами ни с сидящими на земле пленницами, ни с сородичами, чьи дочери еще стояли в дрожащей, поскуливающей стайке. А в этой стайке видели только туес в красных руках тoро, слышали лишь мерное Ду-ду-дум! седельного барабана гасаров.

Зачарованная его голосом, Дыдык стронулась с места, когда кто-то толкнул ее в спину. Заученно, на деревянных ногах, дошагала до Салья-тoро. Он смотрел ей в лицо, и глаза у него были - словно на багряных углях стоял босыми ногами вождь воршуда. Дыдык так же заученно сунула неживую руку в туес, скребнула непослушными пальцами черепки. Заученно махнула рукой, готовясь выкинуть черепок вон и кинуться к Юрмегу-агаю, угрюмо глядевшему в землю, и кусающей губы, утирающей рукавом мокрые щеки хозяйке Варыш. Трое сводных братьев, не отрываясь, тоскливо смотрели на нее.

Сейчас Дыдык действительно чувствовала, что эти люди - ее родня, что их жилище - ее родной дом. Сейчас она уткнется лицом в рубаху Юрмега-агая, и заплачет от облегчения, а его тяжелая рука будет ласково похлопывать ее затылок между косой и такьей, а в плечо будет реветь хозяйка Варыш. И сводные братья растерянно затопчутся вокруг.

Смуглая пятерня сжала ее тонкие пальцы, не успевшие отпустить черепок. Сжала и подняла повыше, чтоб все видели пролегшие по выпуклому черному боку пять царапин, складывающиеся в тот же проклятый пус.

Пус, метивший щиты и черное знамя гасаров.

Пус со стрелы, сломавшейся в теле Земледержца.

Гасар, державший ее руку, оглушительно гаркнул что-то. Кион Салья-тoро покорно склонил рыжую голову и перевернул туес. Черепки посыпались наземь, а девичья стайка сыпанула к ждавшим ее родичам.

Ноги Дыдык рванулись вслед. Но почему толпа сородичей не приближается, а удаляется? Почему хозяйка Варыш с глухим воем уткнулась в грудь обнявшего ее мужа, а Чипей вдруг заревел в голос, размазывая по щекам кулачонком слезы и сопли?

Клешня на руке вдруг разжалась - только затем, чтоб переместиться на горло. Перед глазами возникла другая рука, в ней слепяще блеснуло шило, а затылок Дыдык уперся во что-то твердое. Девушка зажмурилась - и короткая боль ужалила ее левое ухо.

-Эбед (13), - густым жирным голосом плеснуло из толстых губ. - Эбед!

Пятерня вновь переместилась на запястье - и ее поволокли к связке скулящих на земле девиц.

-Нет, - бормотала Дыдык непослушными пересохшими губами, дергая зажатой рукой. - Нет, отпустите, пожалуйста, не надо, пожалуйста, отпустите, не надо... я рубаху недошила, пожалуйста, нельзя, хозяйка Варыш рассердится, пожалуйста...

Смуглое горбоносое лицо покривилось, толстые губы что-то рявкнули повелительно. Дыдык осеклась, отчаянно повернулась назад, но в хмурой, отводящей глаза, спешно разбредающейся, почти разбегающейся по домам толпе сородичей нельзя было поймать ни одного взгляда. Лишь Кион Салья-тoро стоял на месте, не отворачивая постаревшего в этот день лет на двадцать лица, до конца стараясь хоть взглядом поддержать сироту, дочь сородича, до конца, до дна допивая налитую воршуду Салья чашу позора и горя.

Сказ четвертый: Бычья река.

Увидев всадника, животное, как правило, нападает на него;

если под ним рысак, то и рысак спасается с трудом, так как

бежит оно очень быстро. Если же животное догоняет всадника,

то подбрасывает его вместе с лошадью в воздух, пока не убьет.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: